ВЕТЕР
Двери слетают с петель!
Ненавистью дыша,
Я выхожу на ветер
Яростный, как душа.
Здравствуй, собрат незримый,
Вольный и злой поток!
Небом одним любимый,
Ты, как и я, жесток.
Ты, как и я, в России
Вечной рожден тоской.
Ты, как и я, бессилен
Род изменить людской.
Теперь я уже и не помню, что именно подвигло меня написать однажды это гневное стихотворение, какой был конкретный повод. Да это и не важно. Ведь строки запечатлели главное — мой взгляд на пределы возможностей человека.
Говоря вкратце, этот взгляд был (да и поныне остается) таким: в метафизическом смысле каждый человек изначально несвободен, бессилен. Любой человек — даже рожденный и живущий в России, где еще и в мои времена есть, где разгуляться вольной волюшке. Ведь человек всегда принадлежит к своему роду, к сообществу — а любое сообщество неминуемо накладывает ограничения на каждую свою частицу. Иначе сообщества не получится.
В сущности, повод для таких вот выбросов ярости, тоски и отчаяния всегда на глубинном уровне один и тот же: это давление тех самых ограничений на индивидуальную волю человека, на его пылкую, не желающую смиряться душу.
Кто победит? Мое стихотворение не оставляет места для сомнений: победит сообщество, род. Любой человек, даже вольный, как ветер, злой и жестокий, как ветер, будет вынужден в итоге подчиниться роду.
А выпавший из рода будет уничтожен родом. Или ветром…
***
Он уже не верит ни во что.
Но, однако, ходит на работу,
Покупает на зиму пальто
И в кино с женой идет в субботу…
Крах иллюзий! В зеркале судьбы
И на миг твой лик не отразился.
Может, сам иллюзией ты был,
Если в крах судьбы не воплотился?
Я не такой, как все, я мыслю по-другому. Почему же тогда я всё еще жив — и, пусть и не процветаю, все-таки живу довольно сносно? Потому, что я не высказываю свои мысли публично? Но чего стоят мои мысли, если они не подкреплены поступками, — хотя бы бесстрашной речью?
А может быть, и все вокруг меня так живут? Все эти люди, чинно идущие мимо меня с супругами под руку, — вдруг внутри у них точно так же кровоточат те же самые вопросы?
Я всматривался в лица людей, вслушивался в их речи. Нет, ничего похожего. Их занимают только зарплата и карьера, холодильник и телевизор, они мечтают только о новом пальто и новой квартире. Правда, они старше меня, — а в мои годы были, возможно, такими же, как и я… Но были ли?
Вот идут мои одногодки — и разве среди них нет таких, кому все мои терзания кажутся глупостями? Да сколько угодно! Так все-таки кто же я такой? Почему я не такой, как все? Почему я не могу стать таким же, как все? Или могу? Ведь вот же я, — если глянуть прямо сейчас в зеркальную городскую витрину, — молодой человек в новом пальто с барашковым воротником, с юной женой под руку. Сейчас мы с ней направляемся в кино, вечером за семейным столом отметим удачную покупку, а завтра нам обоим с утра нужно идти на работу… Но что же со мной происходит?.. и как мне быть дальше?
Эти восемь невеселых строчек я написал на рубеже 70-х и 80-х годов прошлого столетия. Рядом со мной не было тогда никого, кто сказал бы мне: «Ты поэт — и должен привыкнуть к таким мыслям. Ты обречен на них. Смирись со своей участью, не обвиняй никого и никому не завидуй. Вполне вероятно, что Господь выбрал тебя, дабы ты сказал людям что-то очень важное и нужное для них, — вот этим самым людям, в пальто и с супругами под руку. Думай, размышляй, терзайся. Пиши».
И он должен был сказать это так, чтобы я ему безоговорочно поверил.
СТАРАЯ ДРАМА
В этом городе драму играли
Два совсем молодых человека —
Укоряли, прощали, страдали
В антураже новейшего века.
Но, увы, отличалась немногим
Эта драма от старой, жестокой:
Современные их монологи
Стариною дышали глубокой.
С ними всё было так же, как с теми,
Что ушли под кресты и под звезды,
Всё, как в доброе старое время, —
Поцелуи, проклятия, слезы…
И в поддержку извечных канонов
Грянул гром с окончанием пьесы,
И пошел серый дождик холодный,
Место действия вмиг занавесив.
Это было давно, всё забылось.
Для нее — всё забылось тогда же.
Ну, а если ему что-то снилось, —
Значит, был он актером неважным.
Он по белому свету скитался,
Много лет в этом городе не был.
Тут лишь занавес старый остался:
До сих пор он спускается с неба…
О том, что мужчина и женщина из века в век играют на фоне разных декораций одну и ту же пьесу, пусть и с некоторыми вариациями, я догадывался еще в конце 70-годов прошлого столетия, когда рождалось это стихотворение. Как и о том, что такая пьеса всегда обречена на самое искреннее исполнение, пронизанное бурей эмоций.
Но почему именно драма? Откуда в этом извечном спектакле столько печали?
Может быть, причина — в характере Мельпомены, покровительницы театра? Не зря же изначально она была музой трагической поэзии, богиней похоронной музыки и плачей. Может быть, дочери Зевса нравится смотреть на людские слезы, слушать наши рыдания и проклятия?
Во всяком случае, эти пьесы, с похоронами надежд и плачами по несвершившемуся счастью, предназначены не для людских глаз. Вся гамма наших любовных переживаний доступна только богам. Они — лучшие зрители сих печальных зрелищ, самые тонкие их ценители…
ЯСТРЕБ
Ты отвык удивляться,
Застывать на бегу.
Ты спокоен, как ястреб
На осеннем стогу.
Желтоглазая птица
На верхушке шеста…
В небо синее взвиться б!
Только сила не та.
Рваной дробью по перьям
Просвистели года.
Лишь в одном ты уверен:
Есть земля и вода,
Есть просторы над лесом,
Брачный лёт гулевой,
Есть погоня и бегство…
Больше нет ничего.
Догорают березы.
Засыхает трава.
Я не спорю — быть может,
Птичья мудрость права.
Но принять ее — тошно…
И не ставь мне в укор
Мой неясный, тревожный,
Человеческий взор.
Так в конце 70-х годов я пытался поэтически манифестировать свою реакцию отторжения «птичьей мудрости», то бишь, социобиологической концепции человеческого бытия на планете Земля. Мне, двадцатичетырехлетнему юноше, представлялось тогда, что взгляд «старого ястреба» недопустимо упрощает, заужает жизнь, а потому и неприемлем для людей.
Но вот и сам я уже немолод… что же я сегодня скажу желтоглазой птице? Только то, что скоро у нас с ней вообще не будет предмета для спора. Ведь ныне сомнений уже нет: человек — это его сознание, а на каком носителе это сознание сохраняется и актуализируется — вопрос второстепенный. Вполне вероятно, что в недалеком будущем наше «я» сможет благополучно перемещаться на другой носитель, и тогда плоть, доставшаяся по наследству от предков, перестанет быть нам необходимой. А ведь с птицей нас роднит именно опыт выживания в биологическом теле.
Покамест я еще могу позволить себе спорить с тобой, старый ястреб. Ведь и моя плоть еще помнит, что такое земля и вода, погоня и бегство, гулевой брачный лёт… Но пройдут еще два-три века — и ты, с твоими желтыми глазами, могучими крыльями и природными взглядами на жизнь, станешь для меня просто реликтом.
А я стану киборгом.
ПРОГРЕСС
Вот и наступил он,
Двадцать первый век,
Пластик вместо денег
Носит человек,
Чтоб не делал больше
Разных левых дел,
Чтобы денег левых
Больше не имел.
А потом наступит
Тридцать первый век,
Будет оцифрован
Каждый человек,
Чтоб не строил больше
Замков на песке,
Чтобы мыслей лишних
Не держал в башке.
А потом наступит
Сорок первый век,
Будет послан в космос
Каждый человек!
Чтоб на все на Божьи
Золотые дни
На Земле остались
Дьяволы одни.
Всё меньше и меньше у каждого из нас свободы маневра — наступление на человека идет полным ходом. Кажется иногда, что каждое новое великое изобретение, каждый новый шаг вперед по пути технической цивилизации всё больше закабаляет человека, ограничивает его в свободе выбора — и пластиковые банковские карты, и компьютеры, и нейросети, и звездолеты…
Что же касается нашей «оцифровки» и «очиповки», то всё это, конечно, произойдет не в тридцать первом веке, а гораздо ранее.
Несвобода!.. почему ты наступаешь на человека?
Ты боишься его?
***
Томится душа и терзается плоть,
А смертный итог — смехотворен…
Зачем ты в терновнике сеешь, Господь?
Неужто не жаль Тебе зерен?
Ни колоса рядом! Всё гуще и злей
Колючки вражды откровенной…
Неужто возделанных нету полей
В Твоей бесконечной Вселенной?
«Распашите себе новые нивы, — сказал Господь, по свидетельству пророка Иеремии, — и не сейте между тернами». Это так понятно любому сеятелю: ведь тернии и волчцы душат хорошее зерно, не дают ему прорасти. Но почему же тогда сам наш Отец небесный из века в век упрямо бросает спелые зерна добра прямо в гущу человеческих грехов, а не в благодатную удобренную пашню? Почему Он поселяет одиноких праведников на Землю? Ведь тут их ждут лишь томление и терзание…
Но в этой воле — Божий промысел. Нам остается только смириться с этим. Быть может, лучшие из нас когда-то поймут, с какой целью Он это делает.
А может, таких благодатных полей и вообще не существует?.. может, Господь еще не создал их?.. только еще создает?
ОТЪЕЗД
Небо качнулось растерянно,
Друг безнадежно умолк.
Плюнула родина с берега,
Кровью запекся плевок.
Ах, не впервой это русскому!
Слезы оставь на потом,
Кинь сигарету безвкусную
В белый бурун за винтом.
Даже окурок отечества
Хочет тонуть на Руси…
Что ж это сердце так мечется?
Некого, нечем спросить.
Самому мне, конечно, и в голову никогда не приходило навсегда покинуть родину. Но изгнание за кордон Солженицына, совершившееся в 1974 году, буквально за несколько месяцев до моего поступления в вуз, прямо-таки вынудило меня задуматься о таком варианте писательской судьбы, как эмиграция. А еще — заставило найти первый номер «Роман-газеты» за 1963 год с «Одним днем Ивана Денисовича», ранее мною нечитанным. Я прочел — и тут же влюбился и в эту повесть, и в ее автора.
Фамилию знаменитого эмигранта я слышал прежде только один раз, в свои 14 лет, — когда активистов из моей сельской школы привезли однажды в райцентр, на комсомольскую конференцию. После всех отчетов, труб и барабанов небольшую группу молодежи (не помню, почему я в нее попал) завели в кабинет второго секретаря райкома — и плотненький паренек в модной кожаной курточке, поблескивая черными глазками, рассказал нам, что есть в Советском Союзе подлые критиканы, льющие грязь на родную советскую власть, а главный подлец — писатель Солженицын, написавший какую-то повестушку про какого-то заключенного.
— Я и сам ее читал, — заметил паренек, — и ничего замечательного в ней не нашел. Так, ерунда…
Эти слова влетели тогда в одно мое ухо — и тут же вылетели в другое. Но когда примерно такую же оценку в середине 70-х годов дал «Ивану Денисовичу» один мой однокурсник с истфака, англоман из числа «обкомовских сынков», я понял, что ненавижу лютой ненавистью не только того черноглазого паренька из райкома комсомола, но и этого — такого же плотненького и самоуверенного. Александр Солженицын на тот момент уже был для меня духовным светочем.
Что гонит русского писателя в эмиграцию? Кто его гонит — власть или родина? Какие чувства при этом испытывает он — искренне любящий отчизну и желающий ей добра, но расстающийся с ней? Не совершает ли он тяжкий грех перед ней? И чем он заплатит за этот свой отъезд, как будет наказан? Не отнимет ли у него Господь дар слова?
Обо всем этом я размышлял в конце 70-х годов, когда сочинял «Отъезд»…
ТЕПЛАЯ ПЛАНЕТА
Случайною теплой планетой
Душа обогрелась на миг…
Ну, что же — расстанусь и с этой,
Ведь я к расставаньям привык.
Зовут меня дальние вспышки
В морозной космической мгле.
Спасибо за миг передышки,
За год, пролетевший в тепле!
Почему я не остался на той планете? Всё там было, в общем-то, неплохо: планета была юная, цветущая, другие астронавты мне завидовали… а что еще нужно астронавту? Но я довольно скоро изучил все ее заповедные уголки — и заскучал.
Сколько их еще было впоследствии на моем пути — этих межзвездных стоянок, этих теплых планет? Имена их Ты, Господи, веси.
К пустой космической мгле постепенно привыкаешь — и мороз ее уже не кажется страшным. Ну, мороз, — и что? Словно мы морозов не видывали… Но какая же это всегда радость — вырубить плазму в дюзах, перевести корабль на «самый тихий ход» и медленно плыть рядом с новым небесным телом, вглядываясь в него и ловя на себе его ответные взгляды. И думать: может быть, это и есть мой дом? Или всего лишь очередная передышка на долгом пути встреч и расставаний?
ЛЕГЕНДА О ГРЕШНИКАХ
В этой древней легенде не всё я запомнил дословно,
Но запомнил канву. Шли разбойники в давние дни,
Их добыча ждала — и решили они полюбовно,
Что сегодня опять через кровь переступят они.
За спиною у каждого мрачно зияла темница,
И ни в грош эту жизнь ни единый не ставил из них.
Но легенда гласит, что один из них вдруг усомнился
И как вкопанный встал средь товарищей грешных своих.
И сказал он им: «Братья! Пора нам помыслить о Боге!
Мы идем не туда, мы ступили не в ту колею.
Долго ль будем идти мы по скользкой от крови дороге?
И закон, и народ осуждают дорогу сию!
Так свернем же с нее! Принесем небесам покаянье
И на правом пути прежних судеб искупим позор…»
Тут и вышел к ним некто в смиренном земном одеянье
И тяжелые длани навстречу им властно простер.
И сказал им: «Глупцы! Вам ли ведать, где право, где лево!
Что закон вам мирской! Что вам эхо досужей молвы!
Сам Господь не побрезгал пройти через скользкое чрево,
Так идите безгрешно своею стезею и вы!
Я пред вами иду!» — И, спиной повернувшись к убийцам,
Безмятежно пошел перед ними, по их же пути.
Гром над ним прогремел, пыльный вихорь за ним заклубился —
И воскликнули грешники: «Боже, за ним ли идти?»
Но сказали еще: «Знать, замыслено кем-то и где-то,
Чтоб горячую кровь лили мы до скончания дней.
Может статься, Господь дозволяет нам делать всё это,
Нашей грешной рукой наказуя того, кто грешней?
Мы на скользком пути. Но куда попущеньем небесным
Приведет этот путь — мы не знаем. Не нам это знать!»
И понурой толпою пошли они за неизвестным…
Но легенда гласит, что один усомнился опять.
Во стезю роковую вгляделся он взором унылым:
За смиренной полою дорога всё гуще пылит,
Но не видно следов… Пыль густую крестом осенил он —
И увидел, как хвост заметает следы от копыт.
«Сгинь, диавольский морок! — вскричал он. — Вы видите, братья?»
И прозрели убийцы, окстив окаянные лбы.
Небо гром расколол — и исчез, изрыгая проклятья,
Тот, кто шел перед ними стезею преступной судьбы.
С той поры они все, грешный век по скитам доживая
И молитвой гоня незабытого прошлого тень,
Повторяли, покуда не скрыла их сень гробовая,
Те слова, что и я повторяю теперь, что ни день:
«Сгинь, диавольский морок! Живем мы темно и греховно,
Пыль глаза нам отводит — но крест упасет от беды!»
…Жаль, что в этой легенде не всё я запомнил дословно —
Видно, тот помешал, кто всегда заметает следы.
Человек, по воле Господа, свободен — в том числе свободен творить зло. Может ли он остановиться на этом скользком пути и повернуть к добру? Герой моей легенды, раскаявшийся разбойник, решается не только осуществить такой поворот, но и увлечь за собой своих грешных товарищей. Однако на пути сознательного движения к добру встает некий демагог — и с помощью вульгарного софизма (в коем я склонен усмотреть 14-ю уловку Шопенгауэра) возвращает грешников на скользкий путь.
Хитроумный ход человеческой мысли, оправдывающий преступные деяния, известен с древности: каждый должен в этой жизни идти своей, избранной однажды стезей, в том числе и разбойники, воры, убийцы. Ведь замысел Господа о них неизвестен человеку и, может статься, они представляют собою то необходимое зло, посредством которого в итоге творится добро… Но эта хитрость может быть остановлена простым вопросом: так можем ли мы благословить разбойников, идущих на преступление?
Большинство людей, безусловно, скажет в ответ то, что продиктует их нравственное чувство: нет, не можем и не должны. Более того, большинство скажет, что мы можем и должны сделать всё, чтобы остановить преступников. Но тогда тот же демагог может спросить: выходит, вы выступаете против Божьего замысла, против конечного торжества добра?
Я бы ответил на этот скользкий вопрос так: праотец наш, Адам, отведав яблоко с древа познания добра и зла, совершил грех, конечно, — но в итоге стал-таки отделять добро от зла. То есть стал нравственным существом, и этого у человечества уже не отнять. Иначе говоря, мы, жители Земли, будем и впредь поступать в соответствии с нашими понятиями о нравственности, даже осознавая, что эти понятия условны. Яблоко уже съедено, мы не звери, не совсем звери, совсем не звери.
А Господу, конечно, видней, куда заведет нас наша человеческая нравственность и что в итоге из нас получится. Не будем влезать в Его дела, мыслить за Него, пытаться проникнуть в Его замыслы. Все равно из этих попыток ничего не выйдет.
…Обо всем этом думал я в конце 90-х годов, когда сочинял легенду о грешниках и о благословляющем их дьяволе, надевшем на себя личину философа.
ВЕЧНАЯ ДОРОГА
Всё, что с нами было прежде, —
в лоне матери безгрешном,
в страшной схватке черт фамильных,
в тесной мгле, —
было предзнаменованьем
долгих мук существованья,
нашей тягостной дороги
по земле.
Жизнь пройдет, мы у порога…
Но не кончена дорога!
И, навеки покидая
этот свет,
задрожим мы, сознавая:
жизнь была — предродовая…
Выйдем мы на свет из мрака
или нет?
Внутриутробный опыт жизни человека закладывает основы его послеродового опыта. Взяв на вооружение эту логику, можно попытаться что-то сказать и о нашем посмертном бытии. Можно предположить, что земная жизнь каждого из нас, ее персональный алгоритм, стратегия выживания и целеполагание закладывают основы нашего посмертного существования. И тогда каждый значимый поступок, сделанный нами в этом мире, становится своего рода реперной точкой для грядущего пути нашего неуничтожимого «я».
Так или примерно так думали люди еще в глубокой древности. И похожие мысли одолевали меня, когда в начале 80-х годов прошлого века рождалось это стихотворение.
Сегодня я добавил бы, что логика такой идеи ведет к патриотизму, национально-этническому и государственному. Ведь если ты осознаешь, что твоя земная жизнь, с рождения до кончины, «внутриутробна», то поневоле задумаешься и о своем «детском месте», то бишь, о своей родине.
А человечество в целом должно бы задуматься о своей матери-Земле и о великом Отце, подарившем нам возможность сначала появиться в ее лоне, а затем какое-то время сосать ее щедрую грудь.
