От переводчика
Саймон Ньюком
Мы помещаем статью* Ньюкома весьма общего характера, чтобы ознакомить читателей с мнением этого классика об условиях развития науки в громадной стране.
Не всё представляется удачным в его рассуждениях, и мы выразили свои оговорки в примечаниях, здесь же укажем, что он был многосторонним ученым и популяризатором науки. Об этом мы вкратце упомянули в нашей статье (2002, с. 142 – 144). Так, он (Newcomb 1891) участвовал в фундаментальном эксперименте по определению скорости света и опубликовал работы по статистике населения, метеорологии и экономике (по поводу последней см. Прим. 22), а Вашингтонское антропологическое общество наградило его статью (1894) об обязанностях гражданина США. И не забудем, что он обработал более 62 тысяч астрономических наблюдений Солнца и планет, произведенных на различных обсерваториях мира, и обновил систему астрономических констант, не имея притом никаких вычислительных средств кроме таблицы логарифмов. Особо интересны в статье общие соображения Ньюкома о соотношении государства и науки и об отношении рядовых граждан к учёным.
Оскар Шейнин
[1] Если нас спросят о народе, находящемся в таких же условиях, в которых очутился наш народ в начале своего национального существования, какая самая маловероятная область чисто умственных усилий, в которой он отличился бы, то вряд ли мы усомнимся ответить: во всей области абстрактной науки, – физической, политической и интеллектуальной. Одно из оснований для такого вывода лежит на поверхности. Среди серьезных умственных занятий точное овладение главными познаваемыми принципами, на которых покоятся все явления природы и то, видимо, бесполезное прослеживание понятий природы по мельчайшим подробностям ее действия представляются менее всего нужным обычному, пусть и просвещенному человеку.
Он не сможет жить в обществе, не ощущая отсутствия, во-первых, кодекса законов и без знания законов вообще. Он не сможет далеко продвинуться в умственных способностях без ощущения недостатка в литературе для отдыха от своих утомительных занятий и не сможет прочесть многих хороших книг не представив себе различия между добром и злом. И для восхищения обаянием музыки и красотой форм и цвета не нужен никакой редкий или особый дар.
Но сможет ли он когда-нибудь заинтересоваться техническими деталями научного исследования? Желание побольше узнать о явлениях природы возникнет так же естественно, как любовь к литературе и искусству и будет распространено так же широко. Нельзя представить себе человека, любящего читать, но не чувствующего некоторой любознательности о природе и назначении небесных тел, а каждый обитатель лесной глуши обязательно приобретает какой-то объем знаний о животных и растениях. Но приобретение знания такого рода не означает научного продвижения. Если мы начинаем обсуждать круги небесной сферы, атомные веса химических элементов, сходство соответствующих частей животных различных видов или законы наследственности, а особенно если станем подробно исследовать обычные повседневные темы, что в то же время так необходимо для их философского восприятия, и так неприятно обычному уму, наши слушатели быстро исчезнут.
[2] И таким образом имеется очевидная причина для того, чтобы в стране, подобной нашей, научное исследование, достойное этого имени, должно было начаться только после достижения весьма продвинутой ступени умственного развития. Но есть и родственное, хотя и менее очевидное обстоятельство, влияющее на причины научного прогресса, которое заслуживает весьма серьезного рассмотрения.
Рассудок нации, как и отдельного человека, может обладать особенностями, приводящими к выдающимся успехам в некоторых направлениях и в то же время оставаться совершенно несостоятельным в других. Мы здесь имеем в виду не общие различия в умственной мощи различных рас1, как например, европеоидной и монголоидной, а отличие в специальных способностях и склонностях между людьми, общие умственные силы которых в общем одинаковы. Изучение истории современной науки показывает нам достаточное число примеров либо распространения специальных способностей среди большой части нации, либо, как представляется, их полное отсутствие, что весьма трудно объяснить.
Один такой пример представляет развитие теории всемирного тяготения. Ее установление было успехом британского разума, равно как и Ньютона, потому что несколько его современников весьма ненамного отставали от него в рассуждениях, которые приводили к этой теории. Превосходство англичан в способности исследования, необходимой для ее установления, казалось было выявлено их готовностью осознать истинность и усмотреть следствия из нее, тогда как целое поколение континентальных математиков занималось пустыми возражениями против нее2.
Однако, после публикации Начал развитие этой темы в Англии полностью прекратилось, и, в то время, когда Клеро, Лагранж и Лаплас изучали последствия открытия Ньютона, вряд ли кто-либо в Англии хотя бы понимал их сочинения. Все щедрые награды, которыми английское правительство иногда так почетно выражало высокую национальную оценку ученых, использовавших силу притяжения для определения долготы на море3, достались иностранцам. Хотя английский Nautical Almanac (Морской ежегодник) основывался главным образом на данных, полученных из наблюдений в Гринвиче, их табулирование для практического использования целое столетие выполняли иностранцы.
Мы усматриваем здесь поразительное отличие между результатами умственного труда двух наций, проявлявшееся на протяжении двух веков, и тем не менее происшедшее от казалось бы слишком малого и не требующего внимания отличия между их чертами рассудка.
Возможно, что английский ум более научен. Обращаясь к внешнему миру, он с большей готовностью постигал идеи, относящиеся к природе; усматривал связи между явлениями в ней; отличал в формулируемых предложениях относящееся к делу от постороннего; освободился от тенет философских систем. Короче, он был в общем лучше во всем, что подразумевается термином прозорливость. Однако, после того, как общее понятие о природе было воспринято и выражено математическим языком, континентальный рассудок оказался наилучше приспособленным для установления его следствий при помощи дедуктивных операций. Это требовало способности подробного исследования, пристального сосредоточения на мелких обстоятельствах и терпеливой выносливости при обдумывании длинной серии мыслей. Подобными качествами английский рассудок не обладал, и так с тех пор и не приобрел их.
Критическая история научной мысли за три столетия, прошедшие после возрождения науки, без сомнения показала бы многие другие плоды того различия, которые мы попытались разъяснить. Станет ясно, что во всем, требующем проницательности в содержательных предположениях и при открытиях, достигнутых по индукции, англичане оказывались впереди всех других наций. Но вот разработка открытий, или по меньшей мере каждая ветвь разработок, требовавшая терпеливого прилежания и подробного анализа, как окажется, была оставлена на долю других наций. Примеры тому не обязательно ограничиваются физической наукой. Политэкономия, поскольку она развивалась до сих пор, это как раз та отрасль прикладного мышления, если можно так выразиться, которая более всего требует проницательности для своего восприятия и приложения. И это качество, если учитывать, в какой степени смысл преобладает над бессмысленностью, заметно преимущественно в английских сочинениях по указанному предмету.
[3] Кто склонен изучать то, что можно назвать интеллектуальной естественной историей народов, найдет поучительную тему для исследования в различных взглядах на дарвинизм, преобладающих в четырех великих мыслящих нациях мира. В стране своего происхождения он является предметом неистовой полемики между религиозным и научным мирами; в Германии дарвинизм воспринят со всеобщим одобрением как одна из великих философских побед столетия; во Франции его полагают совершенно беспочвенной спекуляцией, не достойной внимания биологов; в США он воспринят естествоиспытателями, однако общество полагает, что никак не может составить мнение о нём4.
Если мы теперь, исходя из размышлений американского народа о всякого рода предметах, критически исследуем его способность к суждению, то почти наверняка поразимся определенной односторонностью ее развития, имеющую существенное отношение к ее пригодности к научным исследованиям. В предметах, которые обычно относятся к области практической прозорливости и хорошего здравого смысла, ему нечего стыдиться. Там, где к выводу приходят таким инстинктивным путем, который не сводится к логической форме, и где нет нужды исследовать основные принципы, мы можем справедливо считаться нацией разумных.
Но нам следует признать, что если при исследовании чего-либо мы попадаем в область, в которой необходима более высокая или более точная форма рассуждения, когда приходится анализировать основные принципы и иметь в виду взаимосвязь результатов, то наш образ действий окажется неубедительным. Может почти показаться, что наша способность к диалектическому мышлению, оставаясь без употребления, пришла в упадок. Обычный здравый смысл весьма разумных граждан в большинстве случаев оказался вполне достаточным для всех целей, когда требовалась способность к суждению, а потому нация в целом никогда не ощущала нужды в более точных методах мышления. Вряд ли найдется область нашей умственной деятельности, в которой пристальный и критически настроенный наблюдатель не нашел бы много примеров указанной особенности.
Если принять в качестве мерила для сравнения три ведущие интеллектуальные нации Европы, Англию, Францию и Германию5, то лишь последняя из них может соревноваться с нами по представляемым условиям для народного образования и пониманию его важности. Но, взглянув на высшее образование, полученное изысканным джентльменом, государственным деятелем, инженером или финансистом, мы увидим, что находимся далеко позади этих стран по обоим указанным обстоятельствам.
Наши элементарные учебники так же хороши, как любые иные, но немногие имеющиеся по высшим отделам логики и повышенным разделам математики весьма несовершенны. В математических учебниках нет ясной и отточенной мысли, что считалось бы недопустимым для учителя в названных выше странах. Рассматривая нашу политику и юриспруденцию, мы сейчас же заметим общую проницательность наших общественных деятелей, их способность приспособлять средства для непосредственных целей, а их успешная дипломатия неоспорима.
Но где в нашем законодательстве можно увидеть какие-либо попытки всмотреться во что-либо, лежащее за пределами сиюминутной необходимости? Что можно сказать о сохранении законов о ростовщичестве в их своде и о той редкости, с которой можно встретить в общественной жизни человека, обладающего логической сообразительностью, необходимой для выявления ложных положений покровительственной теории? Какое унылое впечатление о нашей юриспруденции окажет простое цитирование различных юридических решений, принятых в связи с актами о законных платежных средствах!
[4] Эта национальная односторонность в способности суждения весьма существенно связана с состоянием наук, потому что успешная разработка более высоких отделов любой отрасли науки требует ее высочайшего развития. Ни инстинкт, ни здравый смысл сами по себе не достаточны для постижения менее понятных действий законов природы.
Верно, конечно, что существенное большинство более важных и осуществляемых приложений научных принципов и очень много полезной научной работы может быть сделано без полнейшего развития диалектического мышления, но ни подобные приложения, ни подобная работа не составляет высшего занятия научного исследования. И по этой причине весьма естественно ожидать, что в нашей стране развитие высших отраслей науки должно было быть отмечено той же отсталостью, которая свойственна [у нас] высшим формам мышления в других областях; и что, как достойно мы бы ни выглядели в низших ветвях науки, в ее высших отделах мы окажемся далеко позади.
Ту же тему можно рассмотреть чуть с иной точки зрения. Никакие две системы идей не окажутся в столь полной мере антагонистичными, как те, которые воодушевляют так называемого практичного человека нашей страны и исследователя, работающего в любой области, заслуживающей названия науки или философии. На самом деле нет ничего более практичного ни по методам, ни по результатам, чем современная, в лучшем смысле этого слова, наука, и все выгоды, которые практичный человек ценит выше всего, обязаны открытиям законов природы людьми науки, притом, однако, что это ни в коей мере не ослабляет указанного антагонизма между основополагающими идеями.
Первое условие для действительно удачных и важных научных исследований – это подыскание лиц, желающих затратить много труда и внимания из чистой любви к предмету, не имея в виду в качестве существенного соображения никакой практической пользы. Истинный ученый столь же заинтересован в географии Луны, как и в географии Земли, и с таким же рвением изучает мельчайшее микроскопическое существо, как и самого человека.
Сам факт явного пренебрежения пользой придает научному исследованию широту, которой он в противном случае никогда не обладал бы и которой фактически обязаны открытия столь неисчислимой пользы для человечества. Если практический человек возражает против бесполезного знания, считая его отбросом, мы должны будем ответить, что не добыть золота без пустой породы6 и что существа, открывшего полезные законы природы и пренебрегавшего бесполезными, в истории мира не было и вероятно не будет никогда. На самом деле, поскольку речь идет о новых законах, нельзя заранее сказать, будет ли их открытие полезным, притом быть может через несколько поколений. Тот, кто хочет убедиться в полезности закона перед тем как попытаться открыть его, никогда ничего не откроет.
[5] Нельзя было ожидать, что у ранних поселенцев в нашей стране, для которых великой задачей жизни была победа в трудной борьбе за существование, разовьется описанная нами наклонность к науке. Предположить, что они будут поощрять и поддерживать кого-либо из своих рядов в трудных исследованиях для одного лишь приобретения знаний, означало бы ожидать от них чего-то сверхчеловеческого. Было бы по сути почти нарушением законов природы надеяться на появление в такого рода обществе вышколенного исследователя.
И поэтому американская наука может с большим удовольствием назвать своим отцом столь достойного человека как Бенджамина Франклина. Начавшись, как это и случилось, со столь фундаментального открытия, как отождествление молнии и электричества, она, как почти могло бы показаться, родилась вполне взрослой. Имей бы Франклин помощников и последователей, сравнимых с ним самим, наша наука смогла бы вскоре состязаться с европейской. Но обратив внимание на тех последователей, которые появились на самом деле, и сравнив их условия с теми, при которых были достигнуты быстрые успехи в познании законов природы, мы увидим одну из причин, по которой рост дерева, посаженного Франклиным, оказался таким медленным, а само дерево – чахлым.
Одно из первых впечатлений, которое осеняет нас в истории современных научных исследованиях, это то, что они редко выполняются с существенным успехом отдельными лицами. Мы не имеем в виду труды тех необычных личностей, о которых можно сказать, что они воспользовались некоторой эпохой, благоприятной для продвижения разума, как например Кеплера, Ньютона и Линнея; нет, мы говорим о той постепенной разработке и развитии идей, которые составляют великое тело научного учения. Личности, подобные названным, могут появиться в любую эпоху, которая должна быть подготовлена к их приему. Теперь, однако, каждое поле так тщательно исследовано и сведено к техническим усилиям, что мы больше не видим возможности для гения разрабатывать существенно новые идеи в одиночку7.
Почти все громадные успехи, достигнутые со времени Ньютона, были получены лицами, трудившимися в тесном общении друг с другом. Обоюдная жесткая критика идей, соревнование соперничающих работников, интерес, вырабатываемый от сношения родственных душ, пусть низшего ранга по таланту, – всё это является весьма важными факторами таких успехов. Мы видим, следовательно, что учреждение Королевского общества в Англии и Парижской академии наук обозначили эпоху возрождения науки в Европе. В течение последовавших двух веков история этих научных обществ была почти равнозначна истории познания природы в соответствующих странах.
[6] Со времени Франклина успехи американской науки очень сильно зависели от того, как удавалось поддерживать тесную связь между учеными. Он прекрасно начал, учредив Философское общество8. Среди его ранних членов до нас дошло, кроме его собственного имени, имя только одного выдающегося деятеля в области науки, – Риттенхауса. Ни он, ни его великий современник не обладали преимуществами основательного образования; в юности Риттенхаус немало занимался крестьянским трудом. И всё же условия его жизни не исключали возможности занятий умственным трудом, и он самостоятельно овладел физической наукой своего времени настолько полно, насколько это было возможным в его положении.
Во многом его репутация среди сограждан была основана на изготовленных им часах и планетариях, но его имя стало известно будущим поколениям ввиду его мастерства как астронома-практика. Он не имел общественной обсерватории, не занимал никакого положения, которое частично обязывало бы его изучать науки. Он добывал свой хлеб, используя свои способности, работал в основном с изготовленными им самим инструментами, и нельзя было бы ожидать, что его результаты окажутся такого же охвата, как у астрономов в более благоприятных условиях. Но, в общем, по точности, т. е. в главном для астрономической обсерватории, они были вполне на среднем уровне своего времени. В 1769 г. он наблюдал известное [астрономическому миру] прохождение Венеры по диску Солнца с так же внимательно и мастерски, как и при других своих наблюдениях, а метеорологические условия были при этом необычайно благоприятны, и по всей видимости его результаты оказались среди лучших из всех остальных [сделанных в разных странах]. Примечательно, что он продолжал наблюдения по меньшей мере до середины Войны за независимость [1775 – 1783].
Как и следовало ожидать, ранние годы Республики [после 1783 г.] должны были оказаться неблагоприятными для доскональных философских исследований любого рода. Ум нации был слишком занят более неотложными потребностями и не допускал никакой серьезной деятельности в направлениях, не ведущих к немедленным практическим результатам. Тем не менее, некоторые факты указывают, что мыслящий дух нации вовсе не был ослаблен происшедшей ужасной борьбой. В 1783 г. законодатели Пенсильвании выделили Философскому обществу 400 долларов, что было знаком высокой официальной оценки, которую вряд ли подобное научное общество получало с тех пор либо от правительства страны, либо от какого-либо штата. Через 10 лет после признания независимости страны9 то же общество построило для себя, как в то время считалось, “изящное, удобное и просторное здание”.
Действительно, лишь немногие наши научные общества смогли сделать для себя столько же. Общественное признание Риттенхауса было доказано многочисленными и почти навязанными ему должностями, и так же, как это случилось с Франклином, он лишился времени, необходимого для научных исследований. Если по причине подобного общественного признания Франклин и Риттенхаус были в определенном смысле потеряны для науки, то трудно было бы поверить, что развитие американской науки от этого замедлилось. Казалось бы естественным, что многие лица из подрастающего поколения захотят повторить карьеру этих ученых, и описанный нами дух был существенно благоприятен этому. Поразительно, однако, что никакого подобного поступательного движения не только не произошло, что основной центр тогдашней науки даже не оставался на своем прежнем месте, и что дерево, посаженное двумя названными выше учеными10, не только оставалось бесплодным, но совершенно засохло.
[7] В течение полувека не было ничего, достойного называться национальной наукой, ничего такого, на что общество могло бы взглянуть и горделиво назвать результатом нашей системы образования или наших усилий содействия познанию природы. Появилось два или три гения, но общественность никак не поощряла их, и в любом случае их труды свидетельствуют об отсутствии критики со стороны способных на это лиц, работавших в аналогичных направлениях. Достойно внимания, что они были в основном самоучками. В описываемом промежутке времени научные занятия, которые, как казалось, должны были бы быть наиболее естественными в нашей стране, не приобрели от американских исследований боле длительного отпечатка, чем другие науки.
Флора и фауна новой страны должна была предоставить область исследования, соблазнительную для научных склонностей и хорошо вознаграждаемую в практическом смысле. Нельзя сказать, что этой областью науки совсем никто не занимался, но никто из работавших в ней не совершил ничего, что бы оставило постоянный след. Среди них не только не оказалось творческого гения, но сомнительно также, что кто-либо из них в такой же степени шел в ногу с тогдашней европейской наукой, как Франклин и Риттенхаус. Мы не можем сильно удивляться тому, что наша страна не взрастила никакого Лавуазье, Кювье или Жюсьё11, но почему у нас не было достаточно сделано для восприятия, критики или развития их идей?
Знай мы точно, сколько времени потребуется, чтобы новые системы классификации [видов] вытеснили линнеевскую по всей нашей стране, это имело бы большой исторический интерес, но боимся, что вовсе не стало бы национальной гордостью. На самом деле наша наука была немногим больше, чем робким комментарием европейской, и некоторые образцы последней, полагавшиеся стандартами, перенимались так же, как средневековые схоласты принимали философию Аристотеля. Подробное исследование причины существования этого периода явного умственного застоя потребовало бы от нас такой степени восприятия его духа и истории, которая возможна лишь у профессионального историка. И всё же некоторые соображения о положении вещей возможно не окажутся лишними.
[8] Для того, чтобы обеспечить в стране успешные занятия наукой, требуется, во-первых, чтобы родились исследователи, и, во-вторых, чтобы позаботились об их воспитании. Для тех редкостных лиц, которых в стране вряд ли рождается более одного в столетие, последнее условие может оказаться весьма маловажным, а потому выполняться очень несовершенным образом, но в какой-то форме оно обязательно. Бесполезно надеяться, что величайший гений, удерживаемый до среднего возраста в лесной глуши вдали от книг и живых учителей, когда-либо совершит некое великое техническое научное исследование. Причина, по которой в рассматриваемом периоде о воспитании лиц, занимавшихся абстрактными исследованиями, не заботились, можно найти в общем состоянии общественного мнения. Но не может ли кроме того существовать в нашей стране что-то неблагоприятное даже для рождения высочайшего научного таланта? Или же, учитывая односторонность общего развития американского интеллекта, которую мы попытались описать, не могла ли аналитическая мощь, прослеживающая законы природы по сложным условиям их действия, быть частично заменена изобретательным талантом, давший миру раньше других стран пароходы, телеграф и швейные машинки?
Если для того, чтобы стать научной нацией, требовалось широкое рассеивание аналитической мощи, пришлось бы признать, что так у нас и произошло. Но поскольку требуемое число исследователей философии в любом случае весьма мало, тот факт, что общее мышление нации не склоняется в научном направлении, не предотвращает возможности рождения в ней этого небольшого числа.
[9] В рассматриваемом нами вопросе существенно важно влияние расы и наследственности. Если считать взгляды Гальтона по наследственности таланта по отношению к гениям научного исследования верными, то мы должны будем полагать происхождение американской нации неблагоприятным для их рождения. Среди эмигрантов, приплывших к нашим берегам, слой философов и людей науки не был достаточно представлен даже пропорционально их малому числу. И по необходимости, при сравнении с мыслящими нациями Европы, непропорционально малая часть нашего населения смогла бы найти философов и исследователей среди своих предков.
Однако, в какой бы степени теория наследственности таланта ни была верна, при учете той общей силы характера, по которой человек становится заметен среди своих товарищей, преобладающие свидетельства оказываются решительно против распространения этой теории на гениев науки. Они, пусть даже среди одной и той же расы, появляются, видимо, совершенно случайно. В нескольких случаях можно проследить передачу гениальности от отца к сыну, но сомнительно, что когда-либо она была установлена и далее12. Представляется, что особенности, с которыми связана гениальность, какой бы они ни были, слишком слабы, чтобы она могла либо увековечиться, либо наверняка исчезнуть у потомства мыслящих людей. У гениев нет ничего, что заставило бы поразиться окружающих их. В своих потребностях, в своем общем виде (organization) и вообще во всем, находящемся вне области точного мышления, они составляют достаточно обычный слой. И в целом нет основательной причины полагать, что в нем рождается у нас соответственно меньше, чем в других мыслящих нациях, а любые недостатки, которые мы, возможно, отыскали [у себя] вероятно вызваны несовершенством питания.
[10] Возвращаясь к рассмотрению американской науки в 1790 – 1840 гг., мы находим некоторое подтверждение выраженных нами взглядов в том, что несколько американцев первого ранга по своей умственной мощи, если и не смогли тогда достичь положения в соответствии со своим талантом, то только ввиду внешних обстоятельств. Как представителей этого тонкого слоя можно назвать Боудитча, Bache и Генри, примечательных тем, что ни один из них не получил образования в колледже. Несмотря на особо неблагоприятный род занятий в ранние годы, вряд ли среди современников Боудитча был кто-нибудь иной, более полно овладевший небесной механикой того времени. Он добился мастерства своими собственными усилиями, из чистой любви к этой науке, без поддержки извне и будучи занят коммерческими делами или мореплаванием. По этой причине мы вряд ли сможем отказать ему место по таланту рядом с Лапласом и Гансеном13.
Но он никогда не был подстегнут критикой родственных умов, как это произошло бы в Париже или Берлине, а потому его оригинальные произведения ни в коей мере не соответствуют тому, что можно было бы ожидать, родись он в Европе. Лучшее, что он быть может осуществил, это побудил своих сограждан заниматься высшей математикой. Он всегда будет более всего известен своим переводом Небесной механики Лапласа [на английский язык], о котором следует судить по его влиянию. Как памятник трудолюбию и доказательство мастерства Боудитча в этой дисциплине этот труд нельзя превзойти. Боудитч не притязал на добавление чего-то, и его цель была в основном педагогической.
Наиболее примечательной особенностью перевода был подробный и доходящий до мелочей комментарий, поясняющий каждую трудную операцию. С его помощью изучающие небесную механику, овладевшие высшей математикой лишь по существовавшим несовершенным и наивным учебникам, могут проследить за рассуждениями автора. Этот комментарий безусловно позволил многим прочесть труд Лапласа, чего иначе они не смогли бы сделать. Но мы не можем признать его наиболее полезной формой возможной помощи. Тот, кто не был в состоянии прочесть Лапласа без комментария, не получил от него никакой реальной помощи, хотя мог бы получить ее, изучив более элементарные предметы. Комментарий был подобен подстрочнику к классическому автору, который позволяет студенту без посторонней помощи прочесть его, не изучив грамматику незнакомого ему языка [греческого или латинского]14. Как и некоторые другие сочинения Боудитча, его комментарий свидетельствует об отсутствии того вдохновения, которое появляется при непосредственном общении с мастерами науки. Проведи он в юности хоть один год в муштровке европейского университета, результат стал бы заметен во всем, что он сделал.
[11] Поразительный пример отсутствия всего, похожего на реальную национальную гордость в науке, представляется тем, что должно было пройти два поколения без появления в стране кого-либо, кто продолжил бы философские исследования Франклина. Успех такого человека в подобном направлении должен был бы естественно вызвать в последующем поколении его сограждан особый интерес к изучению электричества и к соответствующим опытам, так что электричество стало бы в какой-то мере национальным предметом исследования. Но ни малейшего следа таких усилий не было видно.
До тех пор, пока Генри не начал производить своих опытов, в стране не было опубликовано ни одного исследования электричества, о котором имело бы какой-то смысл сейчас помнить. Так же, как вообще у американских ученых, опубликованные работы Генри не дают должного понятия ни о его мастерстве, ни о затраченном им на самом деле труде, притом при отсутствии внешних обстоятельств, которые в других странах вдохновляли на исследования. Будь он в положении Фарадея, он быть может стал бы столь же известен. Если ему не хватало фарадеевского мастерства в планировании экспериментов, он восполнил бы этот недостаток точным пониманием тех предположений, которые опыты должны были либо обосновать, либо опровергнуть. Его открытие некоторых законов электричества, которые сделали возможным телеграф Морзе, хорошо известны, однако, как обычно, общее внимание полностью сосредоточилось на изобретателе, который применил их на практике, он же был почти забыт. Что бы он ни смог сделать в области оригинальных исследований, его деятельность в этом направлении по необходимости существенно ослабла, когда он занял административную должность, задача которой состояла в воодушевлении других.
Схожей оказалась карьера Bache. Окончив [военную академию] Уэст Пойнт, он был самоучкой в меньшей степени, чем другие названные лица. Как и большинство великих представителей американской науки, его деятельность в ранние годы научных исследований изменилась после занятия должности. Проведение серии физических опытов требует определенного времени для тщательного и спокойного обдумывания, что совершенно невозможно для того, кто становится директором Береговой съемки15.
[12] Из сказанного об истории и трудах основных выдающихся представителей американской науки видно, что сравнительно несовершенное развитие нашей научной мысли не было вызвано каким-то недостатком отечественных дарований. Каким бы отрицательным ни было мнение нации о точном научном мышлении, она рождала достаточное число великих умов, требуемых для своего интеллектуального положения. Но мы отчетливо усматриваем, что преемственность в трудах наших ведущих ученых в очень большой степени отсутствует. И действительно, лишь горсточка американских исследователей занималась своим делом всю свою жизнь, последовательно, как это происходило в Европе. Иногда их неудача вызывалась недостаточной настойчивостью, поскольку опыт показывал, что успех не будет сопровождаться никакой наградой, сравнимой с затратами труда. Чаще, однако, она объяснялась менее возвышенными, но более настоятельными обязанностями жизни, которые исключали возможность должного обдумывания своих исследований. Даже при заведывании кафедрой, когда исследования, как можно думать, были бы самым подходящим занятием в свободное время, обычно оказывалось, что вся энергия поглощалась должностными обязанностями.
Позволительно сказать, что та наука, о которой мы до сих пор пытались предоставить ясное понятие, и которая составляет часть интеллектуальной жизни нации, опиралась исключительно на свои собственные заслуги. Ее работники занимались ей из чистой любви к своему предмету, шли в большой степени своим собственным путем, и заканчивали свои труды, когда обстоятельства направляли их энергию в другое русло. Но ни в одной цивилизованной стране наука не предоставлена самой себе. Хоть государство может и не делать ничего особенного для продвижения чистой науки, имеется так много важных приложений научных принципов, необходимых для общественного благополучия, что какое-то внимание уделяется прикладной науке. И вскоре становится невозможным приложить науку действительно полезным образом без такого тщательного исследования соответствующей темы, которое тем самым способствовало бы продвижению чистой науки.
[13] И поэтому нельзя получить полного представления о прогрессе нашей национальной науки без изучения ее отношений с нашим правительством и мер, которые оно принимало для ее продвижения. Ведущие правительства Европы обычно гордились своим содействием научному знанию, и можно проследить, как вызванные этим усилия привели к научному возрождению XVII в., которое при своем продвижении оказало столь существенное влияние на нашу цивилизацию. В начале того века не имелись в виду никакие чисто практические цели. Монархи, подобные Людовику XIV [1638 – 1715] и Фридриху II Великому [1712– 1786], желали прославить свое правление продвижением интеллектуальной деятельности всех видов и поэтому стремились окружать себя лицами возвышенной репутации. Так в главных европейских столицах возникли или начали процветать академии наук.
Общая политика по отношению к ним не разнилась существенно. Их члены обычно получают небольшое вознаграждение от своих правительств не в качестве содержания, а как предохранение от нищеты вне зависимости от обстоятельств. Наиболее важна помощь, предоставляемая правительствами в форме средств для проведения исследований и публикации результатов. В свою очередь, академия выступает как советник правительства по всем делам, относящимся к приложению науки в управлении его делами. Существуют, разумеется, некоторые отличия в подробностях организации этих научных обществ, а для Англии оно настолько глубоко, что нельзя [даже] сказать, что эта страна имеет академию наук в континентальном смысле слова. Академию частично заменяет Королевское общество, однако правительство никак не способствует его существованию и даже не помогает публиковать его труды. И всё же влияние Общества на правительство существенно не отличается от положения дел на континенте. Хоть оно формально и не признано в качестве официального советника, с ним постоянно консультируются, как это происходило бы и в противном случае.
[14] Насколько нам известно, в истории нашей страны был лишь один случай, когда правительство почувствовало необходимость в научном консультативном обществе. Скажи мы, что одно из основополагающих учений нашей нации состоит в том, что разумный и влиятельный гражданин имеет такое же право делать всё, что угодно, наравне с любым другим, нас могли бы обвинить в серьезном преувеличении. Но было бы равным образом неверным утверждать, что сохраняется и применяется противоположное учение. Существуют какие-то действия, проведение которых требует особого мастерства и специальной подготовки, и этот факт является одним из тех, которые наши администраторы в общем осознают очень медленно, если только их не подгоняет сила обстоятельств. В основном это несомненно вызвано общей многосторонностью и приспособленностью среднего американца, что в существенном большинстве случаев с полным успехом заменяет им мастерство и специальную подготовку.
Неудивительно поэтому, что правительство редко ощущало потребность в советах специалистов в делах администрации, причем даже тогда, когда достижение какого-то успеха, как должно было бы показаться, требовало привлечения самого лучшего научного знания. Мы сказали, что было одно исключение. Когда
[в 1861 г.] разразилась гражданская война, правительство оказалось заваленным изобретениями улучшенного оружия, об осуществимости которых нельзя было судить без помощи научных экспертов. Для предварительной оценки изобретений была поэтому сформирована группа таких экспертов. Это навело на мысль об учреждении постоянной академии, которая должна была бы исследовать и докладывать о любом предмете науки и искусства, когда только любое министерство попросит об этом.
И так возникла Национальная академия наук, официально признанная актом Конгресса в 1863 г. Ее будущих успехов пока нельзя предвидеть, но в прошлом она столкнулась с несколькими препятствиями. Прежде всего, хоть официально Академия должна была выполнять те же задачи, что и европейские, эта цель при ее организации была предана полному забвению. Главным условием для выполнения подобных функций является проживание ее членов в столице или возле нее и проведение частых собраний. Фактически же входящие в нее члены были рассеяны по всей стране, так что более одного или двух собраний ежегодно быть не могло. И таким образом вряд ли стоит обсуждать, было ли при выборе членов главным условием высокое положение в науке.
Далее, устав Академии содержал нелепый запрет на получение помощи или любого вознаграждения от правительства за оказанные ему услуги. Мы говорим нелепый, потому что главнейшее условие для полезности академии было таким образом нарушено. Что мы должны были бы подумать об официальном утверждении Конгрессом академии юриспруденции, главным условием которого является оказание бесплатных юридических услуг ее членами всем министерствам в любых судебных делах, в которые они могут быть вовлечены? Чтобы оценить создавшееся положение, нужно помнить, что Академия не получает никакой поддержки, ни прямой, ни косвенной, от правительства. Предоставь оно помещение для собраний Академии, для ее канцелярии или коллекций; возмещай оно расходы ее членов, присутствующих на собраниях; публикуй или распространяй оно научные статьи, прочитанные в Академии и одобренные ей; или помогай оно ей в этом деле, – положение не было бы столь плачевным. Началась было публикация таких статей в правительственной типографии, но прекратилась ввиду затраты правительственных денег на это, т. е. нарушения того условия, при котором Академия была учреждена. Общим результатом оказалось, что противоречие между возвышенным названием Академии и знаменитостью ее членов с одной стороны, и ее возможностью оказывать либо пользу, либо вред, настолько нелепо, что сами ее члены вряд ли не сознают этого. Это слишком напоминает выдающуюся почтенность с продранными локтями.
[15] Недавним примером полного отсутствия всякой необходимости в научных консультациях в управлении делами правительства послужило учреждение при штабе войск связи службы отчетов о погоде и ее вероятности в будущем. По своему значению и охвату организованная метеорологическая служба не имеет равных в мире; ее стоимость в той же мере превосходит всё, что какая-либо европейская нация когда-либо помышляла предназначать для этой цели. Будь столь величественный план, предусматривающий соответствующие затраты, предложен любому иному правительству, достаточно сильному для его осуществления, первым же предложением было бы повременить с ним до тех пор, пока не будет получено мнение самых высоких научных авторитетов о его выполнимости и важности. Для утверждения правительством были бы совершенно необходимы поддержка и одобрение знающих метеорологов.
Тем не менее, насколько это известно общественности, ни один авторитетный научный специалист, ни один эксперт в области метеорологии никогда не был официально опрошен либо о плане, либо о его выполнении. Полную ответственность несет один-единственный офицер, который составлял и выполнял этот план, за что ему одному приписывается официальная честь. Мы просим читателей обдумать этот факт с его положительной и отрицательной сторон. Мы усматриваем последнюю, вспомнив, как полностью пренебрегли теми, чьи исследования сделали возможным предсказание пути следования штормов, или забыли про них, и это тогда, когда их труды должны были оказаться практически полезными. Некоторые из наиболее способных и активных из этих людей были американцами, а несколько человек из их числа всё еще живы. Положительная сторона достаточно ясна, и у нас нет никакого желания умалить ни организационное дарование, проявленное начальником войск связи при осуществлении плана, ни щедрость Конгресса, который поддерживает всю работу.
[16] Наиболее важными отношениями между правительством и наукой оказались те, которые произошли в результате оплачиваемых им в этом направлении изысканий и особенно геодезических и картографических съемок. Одной из самых первых потребностей была тщательная съемка побережья и гаваней, которая выполнялась с начала нынешнего века. Впрочем, эта работа была отложена и прерывалась по различным причинам, что воспрепятствовало ее существенному продвижению вплоть до 1832 г. С научной точки зрения работа с самого начала шла великолепно ввиду ее компетентной организации. Первым руководителем был Хаслер, вдумчивый исследователь и опытный геодезист, который привнес в эти изыскания самые высокие идеи системности и точности, но который не смог добиться доброжелательности Конгресса. Под руководством его преемника, покойного Bache, которого нам так недостает, эта работа оказалась наиболее совершенной геодезической и картографической съемкой в мире, применявшей наилучшие методы и приводящей к весьма точным результатам.
Среди тех методов, разработка которых активно внедрялась, важнейшим было почти революционное по своим результатам определение долгот с использованием телеграфа, приведшее к установлению их цепи от Сан-Франциско поперек материка Америки, через Атлантический океан, Европу и Азию вплоть до тихоокеанского побережья Дальнего Востока. Степень достоверности полученных результатов нельзя было бы обеспечить никаким другим методом [даже] за столетие.
Другая система съемок, при помощи которых правительство косвенно способствует изучению наук, проводится на Территориях16. Имея в виду их обширность, неизвестные минеральные богатства, экономические возможности проживания на них и создания там промышленности, равно как и необходимость точного знания географии и геологии как предварительного условия для развития ресурсов, – имея всё это в виду, повышающееся внимание к географическим и геологическим съемкам не покажется удивительным.
Содержание этих съемок довольно хорошо согласовывалось с научным развитием страны в соответствующем периоде, а их критического исследования достаточно, чтобы показать тщетность успешного разделения науки на чистую и прикладную. Более ранние съемки были просто землеустроительными и имели целью подразделить некоторый заданный район на квадраты 10х10 миль. Земельное управление (Land Office) не имело сотрудников достаточного мастерства, и результаты оказались исковерканными бесполезными усилиями государственных землеустроителей. Рассматривая карты, составленные управлением, мы найдем тут и там направления, ошибочные на пять или даже десять градусов, но как правило мы замечаем постепенное улучшение за последние 40 лет.
Необходимость выдерживать общественную критику приводит к непрерывным попыткам отыскать для каждой съемки знающих геологов, топографов и астрономов, что в свою очередь поощряет молодых людей к самостоятельной подготовке для занятия подобных должностей. Соперничество двух министерств в руководстве съемками Территорий, как бы сильно ни сожалеть о некоторых последствиях этого, побудило всех работать в поле как можно лучше. В целом, выполнение этих съемок хорошо настолько, насколько можно было бы надеяться при нашей административной системе.
[17] Мы описали и сопроводили примерами общее низкое состояние американской науки в течение первых 40 лет этого столетия, которое можно назвать общей вялостью, прерываемой от случая к случаю деятельностью какого-либо первоклассного ученого. Его усилия, однако, обычно переставали быть направленными в чисто научное русло. С 1840 г. в некоторых направлениях произошло крупное и всеобщее усиление активности, которое с определенной точки зрения видимо ознаменовало совершенно новое состояние и обещает доброе будущее. Но многие черты нынешнего положения серьезно указывают на прежнюю отсталость, так что можно заметить находящееся рядом друг с другом старое и новое.
В биологии значительную долю недавнего развития можно проследить вплоть до появления у нас [в 1846 г.] Агассиса. Немедленно после этого блеск его европейской репутации привел к такому общественному вниманию и обсуждениям, каких американцу пришлось бы долго дожидаться, а его примечательная педагогическая мощь обратила многих молодых людей к его любимой науке. Нельзя также пренебрегать его мощью как лектора-популяризатора, и трудно оценить влияние, которое он оказал на общественное сознание, поскольку на самом деле оно простирается далеко за пределы его непосредственных личных сношений.
Чего Агассис добился в биологии, то совершил Митчел в астрономии. Всё, чего ему недоставало в чисто научном даровании и репутации, он возместил непревзойденной способностью очаровывать общественность своими описаниями астрономических явлений. Его имя было лишено привкуса зарубежного рождения и заморской знаменитости, но этот недостаток он возместил заинтересованностью в своей науке и ее возвышенностью, что особо соответствовало вкусам и низшего, и высшего слоев смышлёных слушателей. Он, вероятно, посеял многие семена, из которых взошла нынешняя американская астрономия.
Если мы рассмотрим хотя бы приборы для астрономических исследований и число лиц, так или иначе занятых в них, то развитие астрономии в течение жизни нынешнего поколения окажется чем-то поразительным. В 1832 г. профессору Эйри в докладе Британской ассоциации по продвижению науки об успехах и состоянии тогдашней астрономии пришлось признать свою неспособность [признать невозможность] сказать что-либо о практической астрономии в США, потому что он не знал в нашей стране ни одной действующей обсерватории. В начале 1840-х годов в стране не было ни единой обсерватории, которая могла бы заявить, что по полноте своего инструментария далеко ушла от частного собрания инструментов 60-летней давности у Риттенхауса.
Влияние большой кометы 1843 г. и интерес к астрономии нескольких офицеров военно-морского флота, равно как и так или иначе возбужденной широкой общественности, привели к постройке и частичному или полному оборудованию намного большего числа обсерваторий, чем могло было быть использовано при находящихся в распоряжении ограниченных средствах. Как высоко ни должны мы оценивать широкие взгляды и общественный дух, которые побудили к этой деятельности, нельзя не сожалеть об отсутствии глубоких знаний, отчего и произошла такая потеря ценных средств. Будь все деньги, израсходованные таким образом в рассеянных усилиях, сосредоточены на постройке двух или трех крупных обсерваторий, они проложили бы нам большую часть пути к первому месту в мире в астрономической науке.
Недавнее исключительное продвижение, которое мы упоминаем, не ограничено определенными науками; можно сказать, что оно включает всё оборудование для проведения всевозможных исследований, а также и доскональное научное образование. Наши более значительные химические лаборатории и лучшие научные учреждения, возможно за единственным исключением, так же новы, как наши обсерватории. Если всмотреться в наши музеи и лаборатории и подметить деятельность, проявленную первыми в сборе всего, что может пояснить биологию, этнологию и археологию нашего материка, а вторыми – в обучении молодых людей [?], мы с безоговорочным удовлетворением увидим сильную сторону нашей науки.
Можно почувствовать какое-то сожаление или унижение при мысли о том, что не таким было развитие за столетие и что за бóльшую часть нашего национального существования у нас не было ничего подобного. Зато нынешнее время сможет приписать себе еще больше заслуг за достижение всего, а подразумеваемое быстрое продвижение позволит нам еще более надеяться на будущее. Всё еще ограничивая свое внимание светлой стороной и имея в виду ту национальную энергию, которая была израсходована при нашем развитии, можно вообразить, что вскоре наступит день, когда мы станем ведущей научной нацией мира.
[18] Но при переходе от материальной стороны дела к миру идей и рассматривая вместо обсерваторий, телескопов, лабораторий, музеев и исследователей успехи в научной литературе и в научных идеях, противоречие окажется болезненно поразительным. Не только не видно продвижения, соответствующего материальным успехам, но потребуется большое трудолюбие и старания, чтобы подметить какое-либо существенное улучшение.
Если пояснить сказанное лишь на примере точных наук, для которых ведущим средством исследования является математика, сравнение быть может не будет считаться вполне справедливым. Выберем поэтому науку, которая находится в пределах возможного для всякого мыслящего ума. Ни одно научное движение в современном мышлении не было столь революционным само по себе или столь плодотворным по своим результатам, как вызванное дарвинизмом. И возможно, что он возбудил здесь такой же интерес, как и в любой другой стране. Это учение проникло и к нашим, и к английским и немецким естествоиспытателям, а литература о нем возможно нашла у нас столько же читателей, сколько в Англии. Так каков же наш вклад в нее?
Нам известны только трое или четверо американских авторов, которые хоть что-то добавили в нее, двое из них, Чойнси Райт и Джон Фиске, — в этом же журнале. Кроме Космической философии Фиске [1903], — обширного обзора темы, для которой дарвинизм явился одной из важнейших составляющих, — по эту сторону Атлантики еще не появилось ни одного независимого труда о нем. Намного бóльшую часть журнальных набросков и рецензий опубликовали Райт и профессор Аса Грей. На научных основаниях противниками этого учения были Агассис и Bowen, который считал дарвинизм “последней опубликованной формой теории развития” (Mem. Amer. Acad. Sci.). Полагаем, что мы упомянули всех видных американских авторов, внесших вклад в научное мышление по указанной теории, если не причислять к ней чисто технических исследований фактов естественной истории.
В этой связи возможно будет нелишне напомнить читателям, что доводы о том, что дарвинизм либо губителен для религиозной веры, либо нет, равно как и атаки на него и его защита, основанные на религиозных соображениях, нельзя полагать вкладом в науку по этой теме; однако, труд, задуманный как чисто научное доказательство несостоятельности этого учения, не будет исключаться [только] ввиду своей направленности. Возможно, что в литературе первого типа мы в некоторой степени заметны. И если сравнить количество наших публикаций по дарвинизму с немецкими, то различие окажется поразительным. Не проходит и года, чтобы немецкие издательства не выпустили в свет более обширной философской литературы о нем, чем американская пресса могла бы предъявить за все 16 лет, прошедшие после появления [в 1859 г.]Происхождения видов. Отойдя от этого обескураживающе малого количества, можно будет найти утешение и надежду от рассмотрения качества наших публикаций. По философскому пониманию, научной точности и ясности мысли очерки Райта и Грея вполне могут возглавить список публикаций при соревновании всех наций.
Сказанное о литературе по дарвинизму верно для каждой отрасли чистой науки. Не только наша научная литература каждого вида исключительно скудна, но и возможности для любых публикаций крайне ограничены, и за последние 50 лет они возросли лишь немного. Как и 50 лет назад, American Journal ofScience является нашим единственным стандартным журналом чистой науки. Возможности для публикации материалов увеличились у наших научных обществ никак не пропорционально увеличению материального оборудования. Как можно это объяснить? Почему громадное возрастание средств исследования не сопровождалось соответствующим возрастанием научных публикаций и дискуссий? Противоречие было вызвано различными обстоятельствами, часть которых связана с общим состоянием научного мышления у нас, другие же могут быть разъяснены только сравнением возможности публикаций у нас и в других странах.
В других мыслящих странах большая доля публикуемых научных исследований появляется в трудах научных обществ, и сравнение возможностей этих и наших обществ сразу же частично объясняет дело. На континенте Европы научные общества находятся под непосредственным покровительством своих правительств, которые и оплачивают публикацию их трудов. Здесь же нам известен только один штат, который взял на себя покровительство науке, и вероятно многие читатели удивятся, что им оказался Висконсин17. Возможно, что и некоторые другие штаты поступают так же, но нам об этом ничего не известно.
[19] Лишенные помощи штатов, наши общества должны полагаться на свои собственные ограниченные возможности публикации. Учитывая широко распространенный интерес к науке и ту легкость, с которой общества всех видов исключая научные, могут собирать средства для достижения своих целей, скудость этих возможностей в большинстве случаев в сильнейшей степени поражает.
В одну-единственную скаковую лошадь или гоночную яхту вкладывают больше денег, чем все научные общества страны могут собрать за год. Наберется, вероятно, не более трех или четырех таких обществ, весь годичный доход которых смог бы покрыть обычные призы пары первоклассных боксеров; мы не уверены, что было бы преуменьшением сказать, что есть только одно столь богатое общество.
Надо признать, что имеются точки зрения, с которых наши притязания на название мыслящей нации действительно выглядят весьма слабо. Можно только надеяться, что администрации штатов обратят больше внимания на вопрос о помощи научным обществам с публикацией их исследований. И мы можем заметить здесь, что более просвещенные иностранные правительства не ограничиваются своей помощью таким обществам, но в какой-то мере покровительствуют и журналам по абстрактным наукам, издаваемым отдельными лицами. Нет, возможно, ни одного органа или учреждения, которое за последние полвека больше способствовало бы развитию математической науке в Европе, чем журнал Крелле Journal für die reine undangewandte Mathematik в Берлине. Но он вряд ли смог бы продолжать выходить без поддержки, которую оказывают ему прусские власти.
Если внимательно вдуматься, почему администрации штатов и наше правительство по существу меньше способствовали науке, чем соответствующие власти других стран, то вероятно выясним, что причиной была не меньшая склонность к щедрости по отношению к ней, а столь плохое общее понимание ее нужд и ее связи с общественным благосостоянием. Это, в свою очередь, могло быть частично вызвано существующим у нас сравнительно широким разрывом между слоем политиков и деловых людей с одной стороны, и литературным и научным сообществом с другой. В нашей стране заведомо реже, чем за рубежом, можно увидеть человека, активно участвующего в общественной жизни и живо интересующегося продвижением науки. В Англии многие ведущие лица нации являются членами Королевского общества, посещают его общественные, если и не научные собрания и заинтересованы во всеобщем благополучии.
Здесь, наука считается неким занятием духовенства18, в чью таинственную область политик вряд ли вздумает проникнуть скорее, чем взобраться на кафедру проповедника. Единственное исключение заметно на собраниях Американской ассоциации способствования науке, крупного и хорошо известного общества, которые часто посещают проживающие неподалеку служащие государства или администрации штатов. Существуй на самом деле как бы духовенство, состоящее из людей науки, будь возможным увидеть влиятельное сообщество людей, ревностно преследующих общую определенную цель, положение было бы намного лучше нынешнего. Объединенное сообщество лиц, обладающих обычным дарованием наших ученых и убежденно работающих совместно, не могло бы не стать заметным.
На самом же деле мы не находим в нашей стране объединения или группы лиц ни в научных кругах, ни вне их, настолько же серьезно заинтересованных в американской науке ради нее самой, насколько интересуются наукой своих стран их крупные сообщества мыслящих людей. Отдельных лиц, проявляющих подобный интерес, у нас достаточно много, но до сего времени они были лишь обособлены и инертны, слишком разобщенными, чтобы действовать каким бы то ни было образом совместно.
[20] Но, взглянув на другие мыслящие страны, мы видим, что положение дел там совершенно иное. Во Франции, в Англии и в Германии существуют сообщества людей, обладающих общественным и политическим весом, способные собирать средства и гордящиеся интеллектуальными успехами своих стран. Объединенными усилиями они оказывают мощное влияние, побуждая к научным исследованиям. Один или два примера глубокого отличия в этом отношении между нашей собственной страной и Англией прояснит смысл сказанного нами лучше, чем целые страницы общего описания.
Там одной из задач научных обществ, и по сути дела той, на которую обращается больше всего внимания, является предоставление информации об успехах науки и о работе исследователей. Простительный патриотизм, сопровождаемый желанием доставить удовольствие слушателям, приводит к тому, что докладчики и авторы в основном сообщают о трудах своих сограждан. Такая односторонность нередко навлекает суровую критику иностранцев ввиду нелепых притязаний от имени английской науки. Но достаточный ответ на это можно видеть в том, что критикуемые выдержки предназначаются исключительно для англичан, собравшихся поздравить друг друга с прогрессом английской науки, равно как и науки вообще19.
Немец постыдился бы признаться в какой-либо предвзятости к трудам своих соотечественников. Описывая успехи познания, он тщательно распределяет заслуги вне зависимости от национальности между теми, кто их достоин, желая, чтобы никто не смог установить страну происхождения по тому ученому, чьи труды он описывает. В США нет никаких организаций и никакого издания, куда общественность могла бы обратиться за авторитетной информацией подобного рода. Уходящие президенты Американской ассоциации способствования науке неизменно были обязаны выступать с речью, однако обычно они не посвящали ее обзору научных успехов ни в США, ни где-либо еще.
Исключение тем не менее произошло на собрании в Хартфорде в 1874 г., когда президент выступил с весьма хорошо составленным обзором недавних достижений в физической науке. Однако, не будучи ни пристрастным на английский манер, ни непредвзятым как немец, он тщательно избегал всякого упоминания о трудах и исследованиях своих сограждан. Слушатель должен был заключить, что американской науки как таковой вообще не существовало. Среди самых успешных ученых в областях, относящихся к некоторым темам доклада (например, к звуку, скорости электрического тока, спектральному анализу и астрономическим исследованиям), были американцы, но о них совсем ничего не было сказано. Если их всего немного, и знают о них здесь не так хорошо, как за рубежом, то тем более следовало сделать упор на их исследованиях. Подобный доклад аналогичному обществу в Англии был бы немыслим ввиду благотворного страха докладчика быть затравленным газетчиками.
Впрочем, мы имеем в виду в качестве примера величайшей помехи, которую нашей науке пришлось преодолевать, не сам доклад, а его восприятие прессой и обществом. Литературные достоинства доклада были высоки и обеспечили ему широкое освещение и некоторые благоприятные комментарии прессы, однако никто не обратил ни малейшего внимания на то, как была забыта американская наука. Никто не спросил, не является ли наука чисто европейским явлением. Слушатели и читатели пришли к логическому заключению о том, что наша страна за всю свою историю не произвела ничего, достойного упоминания, и они восприняли это как нечто, само собой подразумеваемое и не требовавшее даже мимолетного размышления.
[21] Поражающий пример энергии и предприимчивости виден в том, что американской Береговой съемке было предназначено произвести позднейшее и лучшее определение разности долгот двух старейших и великих европейских обсерваторий, Гринвичской и Парижской. Эта задача явилась лишь побочным результатом определения других долгот, что не умаляет ее значимости. Оказалось, что два определения разности долгот [одного и того же пункта] через Атлантический океан относительно Гринвича и Парижа не соответствовали друг другу, а при измерении третьей стороны треугольника, т. е. разности долгот Гринвича и Парижа, оказалось, что выявленная разность определений была вызвана погрешностью прежнего определения последней разности. Другими словами, долгота Парижа, определенная по телеграфу через Атлантику относительно Гринвича, а затем обратно через океан, была точнее, чем найденная прежде по телеграфу по непосредственному измерению разности долгот Гринвича и Парижа.
Теперь посмотрим на это с другой стороны. Сочетание мастерства и дипломатии, которое обеспечило успех дела, – ведь легко понять, что в подобных предприятиях некоторая дипломатия необходима, – так и не получило ни малейшего признания общественности. Когда исполнители высадились дома на берег, их не встретил никакой комитет, как это произошло бы, будь они успешными стрелками; их не разыскал даже самый предприимчивый репортер. Не было ни следа неподобающего национального восхваления, которому, как иногда полагают, обыкновенно предаются наши сограждане20.
История и результаты экспедиции должным образом замурованы в подобающих официальных фолиантах, но так и не нашли пути к публикации для общественности, кроме быть может в мелком шрифте специального выпуска газеты New York Tribune. Число лиц, которые когда-либо узнали об этой работе, слишком незначительно, чтобы считаться общественностью, и еще меньше тех, кто еще помнит о ней.
Из всего этого нельзя сделать вывод, что американский народ не заинтересован в науке, можно только заключить, что этот интерес не проявляется таким образом, чтобы содействовать научным исследованиям. Крупный успех некоторых научно-популярных изданий, особенно дешевых, публикуемых упомянутой газетой, показывает, что должен существовать обширный круг читателей, которые нетерпеливо покупают их. Было бы интересно точно выяснить, как распределяются эти читатели по различным слоям общества.
Учитывая незаинтересованность в науке лиц, ведущих активный образ жизни, есть некоторые основания полагать, что среди указанных слоев как правило не окажется ни влиятельных, ни наилучше образованных лиц. Будь возможен сбор статистических данных о читателях, мы наверное установили бы, что степень умственных способностей, которая склоняет людей к познанию посредством такой литературы, соответствует той, которая необходима для ощущения чудесного.
Совершенно невежественный человек наверняка нисколько не заинтересуется наукой, а наиболее образованный окажется настолько осведомленным о ней, или по меньшей мере о некоторых ее сторонах, что она не будет обладать для него обаянием новизны. Между этими двумя крайностями мы легко можем представить себе того, для кого открытия химика и астронома, описанные без применения технических терминов, покажутся чем-то похожим на волшебные сказки.
[22] Описанные нами помехи успехам науки – те же, что и повсюду в нашей нации задерживали развитие высших форм мышления. Наше национальное мышление в основном поверхностно; ее низшие формы намного выше, а высшие – ниже, чем в других странах. По широте своих взглядов мелкий лавочник в Англии намного отстал от своего американского собрата, но у тех, взятых совместно, кто домогаются возглавить общественное мнение, взаимное положение противоположно21. И это усматривается не только по отношению к физическим наукам, но вообще в приложении научных методов к занятиям в жизни. Здесь, как и в других делах, коль скоро требуется только обычный здравый смысл, мы далеко впереди, но мы тем более отстаем, чем всматриваемся в проблемы, требующие более высоких форм мышления.
Немного существует приложений научного метода, которые оказывали бы пользу человечеству более длительное время, чем современная экономика, и ни одно из них не сделало так много для того, чтобы распространить американские понятия о правлении и обществе. Было бы и приятно, и подходяще видеть в ней результат американской мысли, но только ничего подобного на самом деле не произошло; сомнительно даже, чтобы можно было утверждать, что важный вклад в нее был когда-либо сделан по эту сторону Атлантики. У нас есть некоторое число элементарных трактатов на эту тему, и какие-то из них действительно отличные, но ни один нисколько не притязает на то, чтобы считаться оригинальным вкладом в экономику.
Единственный автор, который когда-либо хотя бы поднял рябь на поверхности экономической мысли, это Кэри, но его методы и результаты настолько отличны от тех, при помощи которых развивалась эта наука, что трудно предоставить ему место среди экономистов. Это можно было бы по справедливости сделать только, если ограничиться содержанием его исследований и отбрасывать его методы, считая их несущественными. Относительное число наших читателей, чье мнение о его системе не сложилось окончательно, так незначительно, что ее подробная критика маловажна, либо даже вообще неуместна. Мы упоминаем его потому, что приходится выбирать между объявлением его великим представителем американской экономики и признанием, что у нас нет ее собственной системы22.
Из нашего обзора будет видно, что нам следует принять весьма различные оценки по отношению к прошлому и будущему американской науки в соответствии с выбранными нами мерилом и точкой зрения. Рассматривая благосостояние (wealth) и силу наших научных организаций и объем их публикаций, – т. е. имея в виду лишь общее число опубликованных оригинальных исследований, – наиболее подходящим будет признать прошлое со смирением, а будущее – с отчаянием. Но если принять во внимание не только количество, но и качество, можно будет набраться смелости, потому что станет ясно, что относительное количество бесполезного или несущественного у нас намного меньше, чем в других странах.
Изучение этого вопроса покажет, что это происходит по той же причине, по которой число оригинальных исследований незначительно, а именно потому, что действительно выдающиеся исследования вознаграждаются у нас меньше, чем за рубежом. Поэтому оказалось неизбежным, что природа у нас изучается ради нее самой в большей степени, чем в других странах, и что между людьми, стремящимися лишь к положению или репутации в обществе, соперничества меньше23. В какой бы степени недостаточность такого вознаграждения ни удерживала ученых первого ранга от оригинальных исследований, она гораздо сильнее действует на второклассных и таким образом повышает среднее качество нашей науки. И опять же, если принять во внимание умственную энергию, выявляемую самыми способными из наших людей, и, мы почти можем сказать, ту национальную энергию, с которой проводились научные исследования в определенных направлениях в течение последних 30 лет, вполне может показаться возможным, что не в столь отдаленном будущем она сделает нас вождем мировой науки.
Каковы условия для осуществления такого предсказания, и каковы виды, что они окажутся выполненными? Наши научные силы несколько напоминают армию, здоровых и храбрых солдат, хорошо вооруженных в некоторых отношениях, но совсем не снаряженную в другом, потому что занималось ей очень щедрое правительство, совершенно невежественное в нуждах армии. Каждая рота сама по себе воюет прекрасно, но армия в целом неумела ввиду плохого командования и партизанщины. Общество очень мало смыслит в военном деле и при представлении к наградам на него сильнее влияет бравый вид солдатских усов, чем действия солдата в бою.
[23] Главное, в чем мы нуждаемся, это лучшее понимание потребностей науки теми, кто выделяет деньги на ее продвижение. С материальной стороны нам сейчас не нужно ничего нового; в течение жизни нынешнего поколения не потребуется новых музеев, обсерваторий или лабораторий. Но что нам действительно нужно, можно усмотреть, как мы пытались указать, по изучению логических связей между несколькими нашими недостатками. Нам недостает лиц, всерьез преданных научным исследованиям более высокого порядка, общественного признания трудов тех, кто ими занимается, механизма ознакомления общественности с работами и нуждами таких лиц и материальных средств для публикации их исследований. Каждый из этих недостатков является до некоторой степени и причиной, и следствием остальных. Недостаточное признание и недооценка частично вызваны плохой системой и организации [?], а частично – малым числом научных публикаций.
Малочисленность исследований в основном порождена их недостаточным признанием и недооценкой. Исправление любого из этих недостатков в некоторой степени выправит все остальные, и до тех пор, пока хотя бы один не будет исправлен, нет смысла надеяться на какое-то существенное улучшение положения. В других интеллектуальных странах у науки есть кормилица; в Германии – университеты, во Франции – правительство, а в Англии – научные общества. Если нашей науке удастся подыскать себе такую, она быстро расцветет, но рассчитывать она может только на просвещенную общественность. И если этот слой сограждан сможет как-то открыто и официально выражать свою великодушную оценку трудов американских исследователей, это окажется лучшим начинанием в удовлетворении всех нужд нашей науки.
Сравнительно не так важно, в какой именно форме подобное признание должно проявляться, но самой естественной, видимо, было бы присуждение время от времени медалей или свидетельств авторам существенных опубликованных исследований. Таких свидетельств по возможности общенационального характера не должно быть слишком мало, потому что это отбило бы охоту соревноваться у большого числа исследователей. И по сути дела хорошо бы основной целью выдачи свидетельств сделать поощрение начинающих24.
Другим способом самого действенного оказания помощи малыми средствами была бы поддержка двух или трех первоклассных журналов, посвященных точным наукам. Мы говорим точным наукам, потому что это та область знания, которая ныне обеспечена хуже всего. Если принять математику за одну крайность, а медицину – за другую, мы сможем недурно оценить точность каждой науки по той трудности, с которой ее работники встречаются при поддержке своих журналов [общественностью]. Может показаться нелепым, если сказать, что наши нужды здесь будут вполне удовлетворены ежегодной суммой в пять или шесть тысяч долларов, и что надежды на будущее математических наук в нашей стране в очень большой степени зависят от возможности математиков собирать эти деньги для указанной цели.
В общем, нам не удалось представить первое столетие нашего существования в розовом цвете, и, хоть мы вполне можем с надеждой смотреть в будущее, полной уверенности в нем у нас нет. Если спросить, что это означает, мы сразу же окунемся в проблемы, которые мыслитель и человек дела могут обсуждать бесконечно, но на которые нельзя дать такой ответ, с которым все согласились бы. Признается, что если учитывать только общее высокое качество и успехи нашей прикладной науки; если вдуматься, как хорошо мы применили открытия, сделанные другими, доведя их до железных дорог, мостов, телеграфа, заводов, машин и оружия, – то у нас окажутся все основания радоваться. Разве этого недостаточно, чтобы удовлетворять нас?
Положение наций в мире зависит только от действенности их пушек, и так оно и будет надолго; мыслящая нация является передовой только потому, что лучше всех умеет ковать оружие. Так стóит ли тогда выбирать для себя какое-либо иное мерило? На несколько более возвышенной основе для наших исследований можно сказать, что основным понятием нашей социальной системы является наивысшее счастье наибольшего числа граждан, и если рассудок нации развивается удовлетворительно, то нельзя ли будет обойтись без философов любой окраски? Допустим, что у нас полностью исчезнет способность к более высоким формам точного мышления, не окажется ли возможным, что нас постигнет какое-либо неожиданное бедствие, или что наша национальная жизнь постепенно придет в упадок? Или, если, поднимаясь над всеми соображениями об одной лишь пользе, мы начнем оценивать интеллектуальное положение, на которое мы как нация имеем право, не должны ли мы будем принять какое-либо неблагоприятное заключение из отсутствия более высоких форм мышления?
Можно утверждать, что число лиц в каждом поколении, способных оставить постоянный след в литературе, науке или искусстве данной нации, на самом деле по необходимости очень невелико, так на самом деле невелико, что их наличие или отсутствие вряд ли будет ощутимо при оценке среднего интеллекта нации. Тот факт, что примерно двух десятков лиц, необходимых для того, чтобы показать нашу страну в блестящем интеллектуальном свете, возможно нельзя будет отыскать, ни в какой мере не ухудшит среднего умственного уровня двадцати или тридцати миллионов жителей25. С этой точки зрения нация, каждый член которой, от законодателя до поденщика, может прочесть и оценить Платона, окажется величайшей интеллектуальной страной мира, даже если в ней не заметно начала собственной мыслящей жизни. С той же позиции сообщество, в котором каждый получил хорошее восьмиклассное образование, окажется наилучше образованным в мире, хотя бы ни один человек даже и не заходил ни в какой колледж.
Обсуждать оценку умственного состояния подобных сообществ было бы пустым словоблудием, а оспаривать желательность основательного образования каждого члена сообщества, даже самого скромного из них, означало бы выступать против идеи всеобщего распространения высших средств счастья, на которой основано наше общество. И всё же, нисколько не порицая состояние общества, в котором каждый крестьянский парень мог бы читать Платона, мы обязаны указать, что при этом не будут удовлетворены все потребности нашей цивилизации. В ее сложных процессах мы можем усмотреть ту же необходимость в разделении труда и тот же отказ от требования, чтобы каждый умел делать всё, какие мы видим уже в промышленности.
На фабрике высшая производительность достигается при должном соотношении между всеми видами производительных способностей от мастерства одного-единственного управляющего до мастерства тысячи станочников. И таким же образом должное продвижение нашей цивилизации требует стройного сотрудничества умов многих порядков, каждого из них в нужном числе. Ее ход происходит наиболее действенно, когда каждый член общества может выполнять свои конкретные обязанности по отношению к своим согражданам самым лучшим образом и когда каждый делает всё необходимое для общего продвижения. Как бы желательным ни было, чтобы каждый был способен заниматься как можно более разнообразными делами, потребности общества в целом не выходят за указанные нами рамки. Та нация станет продвигаться наиболее быстро, государственные деятели которой обладают наибольшей умственной силой, а чернорабочие – самыми крепкими телами. Последним не более необходима голова государственного деятеля, чем первым — умение обращаться с лопатой.
[24] Теперь можно заметить, что хотя указанное нами пренебрежение философскими исследованиями быть может не ослабит нашей оценки среднего американского интеллекта, оно свидетельствует о крупном недостатке в одном из условий успеха нашей цивилизации. Научные исследования и наличие тех идей, на которых она основана, связаны так крепко, и они настолько положительно влияют друг на друга, что их нельзя разделить. То обстоятельство, что очень малого числа исследователей достаточно для построения и сохранения науки данной страны, не должно затмевать для нас значения их труда.
Будь возможным сосчитать тех, чья смерть в колыбели привела бы к продолжению темных времен с конца Х в. до нынешних дней, – тех оригинальных умов, чьи мысли заквасили всю нашу массу, – мы установили бы, что их число страшно мало. Но эта малость, и их влияние, оказанное столь таинственными для обычного ума путями, что проследить их невозможно, естественно приводят к общей недооценке их действия.
Посещая фабрику, поверхностный наблюдатель замечает только видимые в ней операции и может легко склониться к мысли, что простейший механический труд является единственным важным средством для пуска ее в ход и обеспечения ее работы. Профессиональное мастерство нескольких человек, без которого большая часть станочников могла бы с таким же успехом шататься по городу или заниматься менее оплачиваемым трудом, остается на самом краю его поля зрения. Еще хуже он замечает мастерство изобретателя, который разработал видимые им механические операции, и уж совершенно вне его видимости остается гений физика, открывшего физические законы, на которых основано это изобретение.
Примерно таково же мнение о различных элементах нашей социальной организации у тех, широта познаний и глубина восприятия у которых не позволяет им проследить за всеми причинами, действующими в обществе. Мы знакомы со слоем тех, кто не видит в обществе ничего, кроме работы физического труда. Другой слой с более широким полем зрения способен усмотреть задачи управляющих и капиталистов, без которых не было бы никакой возможности действенного труда. А слой тех, кто может полностью охватить задачи людей чисто умственного труда, еще тоньше. Не потому, что эти люди считаются вообще бесполезными обществом в целом, а потому, что существует неправильное мнение об их задачах.
Для обычного смышленого гражданина философские мысли и научные исследования, если они не направлены непосредственно к некоторой очевидной практической цели, являются лишь украшением, фактически отделкой социального здания. С этими украшениями он быть может не захочет с готовностью расставаться, но ценит он их лишь как таковые, а если что-то должно быть обрублено, он слишком сильно склонен пожертвовать ими в первую очередь.
[25] Из ложных идей, пропитывающих общество, нет никаких, искоренение которых было бы важнее, чем подобная идея о точном мышлении. Из всех недостатков, которыми страдает наше общество, самым существенным является недостаточное распространение идей и методов мышления точных наук, и нет ничего более ошибочного, чем сведение результатов точного мышления к украшениям. Большая доля наших общественных занятий состоит в изучении и обсуждении социальных явлений, при которых никаких определенных выводов нельзя сделать без логической точности исследования, совсем чуждой повседневной жизни.
Каждое поколение решает исследовать для себя основания общества и управления им и сильно предрасположено к тому, чтобы избавиться как от хлама от всего того, что представляется помехой прогрессу и не имеет видимой пользы. Каким только опасностям мы ни подвергались бы, совершайся перестройка неумелыми руками, под руководством лиц, не только не знающих социальных законов, но и не способных ни к какому точному мышлению! Чтобы обезопасить себя от бедствия требуются не просто технические исследования, но и обучение нашей мыслящей и влиятельной общественности такой дисциплине, как логика Милля [1843]26, поясненная методами и результатами научных исследований.
Нынешнее мощное движение в пользу научного образования приведет к прекрасному результату, если оно поможет направить умы подрастающего поколения скорее к научным методам и способам их приложения к изучению социальных законов, чем к технической стороне науки или к ее практическому приложению к обычным операциям в промышленности.
Самый поверхностный наблюдатель не преминет заметить, что следует восполнить некоторый недостаток того типа, который мы указываем. Он видит, что сотни государственных деятелей, ораторов, газет и журналов ежедневно обсуждают проблему денежного обращения. Он знает, что их слова отскакивают от ушей общества по той простой причине, что ораторы и авторы не могут убедить его в том, что действительно знакомы с этой темой или способны ясно представить себе те вопросы, которые там возникают. И таким образом полная бесплодность всей массы доводов становится ему совершенно ясна. Но он видит лишь очень смутно или вообще не видит, что всё это происходит от отсутствия какого-либо систематического логического метода в тех [мысленных] процессах, при помощи которых спорящие друг с другом подходят к своим выводам; а полностью вне его видимости остается вопрос, как следует овладеть подобным методом. Если же он представляет себе это, то уж наверное не станет полагать философское мышление лишь украшением.
С этой точки зрения наука проявляет себя как система широкого национального образования, которую следует поддерживать по той же причине, по которой поддерживается широкое образование одного человека. Без него мы пострадаем точно так же, как страдает человек, занимающийся делом, основные принципы которого он не понимает. Мы должны полагать, что занятия наукой в широчайших пределах совершит для будущего то же, что знания математики обеспечивают инженеру, химии – врачу или механики – архитектору. Задача науки – не просто установить эмпирические правила для руководства нами, а бросить самый яркий свет на трудную дорогу, по которой мы должны будем идти, руководствуясь своим собственным наилучшим суждением. С помощью науки эту дорогу быть может трудно будет иногда отыскать, но без нее нам придется ощупывать свой путь в полной темноте.
Примечания
-
Мнение о подобном различии умственных способностей было достаточно распространено. Дарвин (1881/1903, с. 54) выразил желание статистически проверить “истину часто повторяемого утверждения о том, что цветные дети учатся вначале наравне с белыми, но затем отстают”. Впрочем, следовало бы добавить: при равных социально-экономических условиях жизни. О. Ш. Здесь и ниже рассуждение автора о различии между английской и французской науками неубедительны. Во-первых, требовалось бы социологическое исследование (ср. Прим. 1), а не ссылка на горстку гениев; во-вторых, возможные отличия вполне могли бы быть объяснены особенностями в национальных системах школьного и высшего образования и, в частности, соответствующими отличиями в упоре на чистую и прикладную науку. О. Ш. Мы можем лишь предположить, что автор имел в виду косвенное “использование силы притяжения”, а именно уточнение теории движения Луны, ставшее возможным после Ньютона. Вообще же за изобретение весьма точного для своего времени хронометра награду в середине XVIII в. получил Джон Харрисон (Dict. Nat. Biogr., vol. 9, 1950). О. Ш. В России дарвинизм с 1864 г. пропагандировал Тимирязев. О. Ш. Автор неоднократно упоминает эти три “ведущие интеллектуальные нации”. Он безусловно знал о многих российских ученых (о Лобачевском, Чебышеве, Менделееве, Струве), но Россию так и не назвал, возможно потому, что не смог бы охарактеризовать российскую науку. Уместно заметить (Benjamin 1910, с. 379), что в 1887 г. Александр III распорядился нарисовать портрет Ньюкома и выставить его в галерее знаменитых астрономов в Пулково, а через два года послал ему от имени обсерватории яшмовую вазу на мраморном пьедестале. О. Ш. Это сравнение можно усилить: “отбросов” в науке несравненно меньше, чем пустой породы при добыче золота. О. Ш. Мнение автора оказалось верным лишь в целом, достаточно вспомнить о появлении теории относительности. О. Ш. Франклин учредил Американское философское общество в 1745 г. О. Ш. Декларация независимости была принята в 1776 г.; Англия признала независимость США в 1783 г. Чуть ниже Ньюком приводит цитату без указания источника. О. Ш. В п. 5 автор упоминал дерево, посаженное одним только Франклином. О. Ш. Приведем здесь список ученых (кроме самых известных), которых автор упоминает в своем обзоре.
Agassiz J. L. R., Агассиз Ж. Л. Р. (1807–1873), швейцарский естествоиспытатель. В США с 1846 г. Bache A. D. (1806–1867), физик, правнук Франклина. Первый президент Национальной академии наук.
Bowditch N., Боудитч Н. (1773–1838), астроном.
Bowen F. (1811–1890), биолог.
Carey H. Ch., Кэри Г. Ч. (1793–1879), экономист.
Fiske G., Фиске Дж. (1842–1901), историк и философ.
Franklin B., Франклин Б. (1706–1790), просветитель, ученый, государственный деятель.
Gray A., Грей A. (1810–1888), ботаник.
Hansen P. A., Гансен П. А. (1795–1874), астроном.
Hassler F. R., Хаслер Ф. Р. (1770–1843), геодезист.
Henry J., Генри Дж. (1797–1878), физик, первый председатель Американского философского общества.
Jussieu A. L., Жюсьё А. Л. (1748–1836), ботаник.
Mitchel O. M., Мичел О. М. (1809– 1862), астроном.
Rittenhouse D., Риттенхаус Д. (1732–1796), часовых дел мастер, астроном, геодезист, математик. Wright Ch., Райт Ч. (1830–1875), физик и философ. О. Ш.
-
Блестящими исключениями являются династии Бернулли и Струве. О. Ш. Гансен был выдающимся астрономом, но не преувеличил ли автор его значения? О. Ш. Подстрочники до сих пор используются при переводах. По существу же представляется, что автор принизил значение перевода Боудитча, который, естественно, смог несколько подновить изложение Лапласа и в некоторых местах добавлял свое мнение о предмете. Так, в § 40 т. 2, с. 434 перевода в его издании 1966 г. Боудитч сравнил друг с другом два метода уравнивания градусных измерений. Русский перевод Небесной механики Осиповского остался в рукописи (Кравец 1955). О. Ш. Береговая съемка (Survey of the Coast) была учреждена в 1807 г., несколько позже переименована в Coast Survey, а в 1878 г. стала называться Береговой и геодезической съемкой (Coast and Geodetic Survey) с возложением на нее основных геодезических и картографических работ в стране. Автор упоминает ее ниже. О. Ш. Территориями назывались районы, не получившие еще статуса штата. О. Ш. Мы можем лишь заметить, что штат Висконсин оставался территорией вплоть до 1848 г. О. Ш. Здесь и чуть ниже автор употребил термин priesthood в его обоих значениях, в первом случае в смысле занятия духовенства, а во втором – как духовенство данной области, взятое совместно. О. Ш. Это объяснение неубедительно. О. Ш. Невольно вспоминается несколько более поздний рассказ Чехова (1886), описывающий аналогичное положение в России: мало кто слыхал об отечественных ученых и инженерах, зато очень многие знали об “успешных стрелках”. О. Ш. Вряд ли можно безоговорочно согласиться с подобным выводом, никак не обоснованным социологическими исследованиями, ср. Прим. 2. О. Ш. Сам Ньюком опубликовал большое число важных работ по экономике, из которых здесь достаточно назвать одну (1886) и указать, что Фишер (1909) посчитал, что многие из них спорны. О. Ш. Мы склонны повторить сказанное в Прим. 2 и 21. О. Ш. Именно такова нынешняя практика. Заметим, что в 1912 г. Карл Пирсон (E. S. Pearson 1936 – 1937/ 1937, p. 194) отказался от присужденной ему награды за заслуги в области биометрии, считая, как и Ньюком раньше него, что награждать следует молодых исследователей. О. Ш. В 1850 г. население США составляло 23млн человек (БСЭ, 3-е изд., т. 24/1, 1976, с. 79). О. Ш. Позволим предположить, что для развития логического мышления достаточно вдумчивого изучения любой отрасли науки, недаром говорят думающий врач. Выражение “более высокие формы мышления” автор применяет неоднократно, но так и не описывает их. О. Ш.
Библиография
Кравец И. Н. (1955), Т. Ф. Осиповский. М.
Чехов А. П. (1886), Пассажир первого класса. Собр. соч., т. 4. М., 1955, с. 382 – 389.
Benjamin M. (1910), Simon Newcomb. В книге Leading American Men of Science. Ред. D. S. Jordan. New York, pp. 363 – 389.
Darwin C. (1881), Письмо. В книге автора More Letters, vol. 2. London, 1903.
Fisher I. (1909), Obituary. S. Newcomb. Econ. J., vol. 19, pp. 641 – 644.
Fiske G. (1903), Outlines of Cosmic Philosophy, vols 1 – 4. Boston.
Laplace P. S. (1798 – 1825), Mécanique céleste, tt. 1 – 5. Oeuvr. Compl., tt. 1 – 5. Paris, 1878 – 1882. Англ. перевод: Celestial Mechanics, vols 1 – 4, 1829 – 1839. Его перепечатка: New York, 1966.
Mill J. S., Милль Дж. С. (1843, англ.), Система логики. СПб, 1914. [System of Logic. Coll. Works, vol. 8. Toronto, 1974.]
Newcomb S. (1886), Principles of Political Economy. New York.
— (1891), Measures of the velocity of light. Astron. Papers, vol. 2, pp. 107 – 230.
— (1894), The elements which make up the most useful citizen of the United States. Anthropologist, vol. 7, pp. 345 – 351.
Pearson E. S. (1936 – 1937), Karl Pearson. Biometrika, vol. 28, pp. 193 – 257; vol. 29, pp. 161 – 248.
Sheynin O. (2002), Simon Newcomb as a statistician. Hist. Scientiarum, vol. 12, pp. 142 – 167.
* В сокращённом виде опубликовано в журнале «Вопросы экономики», № 9, 2011, с. 42–65
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer2-oshejnin/
