Жена Тихона Хренникова
1.
Моя бабушка познакомилась с молодой и веселой женщиной по имени Клара Вакс в начале 30-х годов, вскоре после того как дедушка вместе с нею и сыном переехали в Москву.
В те годы из репродукторов на улицах городов и деревень, над парками и площадями неслась песня Давиденко «Нас побить, побить хотели». Наркомпрос создал бесплатные курсы для обучения армии мало-мальски грамотных хормейстеров. Хоровая песня заполонила звуковое пространство советской жизни. Большие заводы строили клубы и концертные залы…
В Москве мой дедушка продолжал писать музыку и руководил художественной самодеятельностью на заводе «Станколит» и на фабрике «Трехгорная мануфактура». Эта работа помогла молодой семье получить большую комнату в квартире на Садово-Триумфальной. С 1933 года дедушка стал заведовать музыкальной частью и дирижировать оркестром в Московском театре рабочей молодежи, а в 1935 г. начал дирижировать оркестром эстрадного театра «Эрмитаж». Бабушка аккомпанировала студентам Московской консерватории в классе профессора Ямпольского.
Новая подруга бабушки была журналисткой, заведовала пресс бюро Союза Композиторов и любила танцевать. Это была высокая черноволосая женщина с тонкими губами, прямым носом, ярко прорисованными черными бровями и прямым взглядом темных глаз. Ее не беспокоило то, какое она производит впечатление, при этом она была отзывчивым и добрым человеком. Казалось, что главным для нее была мысль о той помощи, которую можно оказать тому или другому человеку.
— Ее трудно назвать красавицей, но она представительная женщина, с ней можно выйти в люди, — говорил мой дедушка.
В середине 30-х годов был чрезвычайно моден «вальс–бостон», и в Союзе композиторов организовали танцевальный кружок, пригласив для обучения танцу балетмейстера из Польши. Именно на этих курсах моя бабушка, которая тоже любила танцы, познакомилась с Кларой.
Однажды Арам Хачатурян пришел на танцы со своим 22-летним другом Тихоном Хренниковым, проживавшим в съемной комнате в доме Театра Вахтангова.
Тихон влюбился в Клару с первого взгляда, но оказалось, что она замужем. Арам сказал своему другу, что легче повернуть Москву-реку вспять, чем завоевать сердце эрудированной москвички Клары Вакс. Но, как рассказывал Тихон Николаевич, он был молодой, упрямый и неистово влюбленный в Клару.
— И необычайно талантливый, — добавляла Клара Арнольдовна.
Написав серенаду для спектакля «Много шума из ничего», Тихон спел Кларе свое новое творение. Песня его возлюбленной не понравилась, и она раскритиковала ее. На другой день Хренников написал другую песню — «Как соловей о розе», которая впоследствии стала очень популярной.
Тихон был десятым ребенком в семье елецкого приказчика. Ко времени встречи с Кларой Вакс Тихон Хренников уже окончил Музыкальное училище имени Гнесиных (1932) и Московскую Консерваторию (1936), где учился у В.Я. Шебалина и Г.Г. Нейгауза. Дипломной работой молодого композитора стала его Первая симфония, которая в октябре 1935 г. прозвучала в Большом зале Московской консерватории и впоследствии имела мировой успех. Какое-то время молодого Тихона Хренникова даже называли «московским Шостаковичем»…
Вскоре Клара Вакс ввела Хренникова в музыкально-театральное общество Москвы, познакомила с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко и Натальей Ильиничной Сац, которая заказала ему музыку к антифашистской пьесе «Мик». С этого времени он стал писать музыку к спектаклям в ее театре.
В 1936 году Клара стала женой Хренникова. Тихон Николаевич любил рассказывать, как плакал бывший муж Клары, когда Хренников уводил ее из дома. Плакала мать Клары, которая помогала собирать вещи, плакала Клара и даже Тихон.
Арам Хачатурян и мои дедушка и бабушка были свидетелями при росписи Клары и Тихона. Позднее, в 1939 году, Хренниковы были свидетелями на свадьбе моих родителей.
2.
В апреле 1936 года в «Правде» была опубликована статья Тихона Хренникова под заголовком «В Союзе советских композиторов неблагополучно». 24-летний композитор писал:
«Союз Советских композиторов никак не может наладить свою работу. Почему? Основная причина в том, что руководство не справляется с доверенном ему делом. Председатель Союза <…> советской музыки по-настоящему не знает. Все собрания политического характера проходят формально в присутствии небольшого числа членов Союза. Я знаю, что ряд беспартийных композиторов, высказывали желание вступить в группу Сочувствующих ВКП(б), а парторгу «некогда» заняться этим делом. Группа сочувствующих состоит всего из двух человек. Необходимым условием для оживления Союза и превращение его в подлинно творческую организацию, является, на мой взгляд, обновление руководства и развитие творческой самокритики».
В январе 1936 года, за несколько месяцев до появления этой статьи, Сталин предпринял попытку радикально изменить ситуацию в оперных театрах страны, ибо считал, что «борьба за нового советского человека» должна идти на всех фронтах, не исключая и оперного.
Однако из донесений НКВД ему было известно, что творческая элита страны приняла в штыки статью «Сумбур вместо музыки», написанную после посещения вождем оперы Д.Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Многие высказывания звучали чрезвычайно обидно.
«Народ смеется навзрыд, так как оказалось, что партийцы не знают, что сказать о композиторах», — говорил ближайший друг Прокофьева — музыковед Владимир Держановский. В докладных записках Сталину чекисты сообщали, что прямое несогласие с высказанными в «Правде» соображениями высказали на собрании ленинградские музыковеды Соллертинский и Рабинович. В этом же донесении излагалась и теория, о том, что в «деле Шостаковича» существует молчаливый сговор формалистов различных направлений, даже враждовавших в прошлом между собой.
«Ведь никто этого не принял всерьез. Народ безмолвствует, а в душе потихоньку смеется», — говорил Бабель, с которым мой дедушка был близко знаком еще со времен, когда жил в Петербурге и учился у Глазунова.
Времена массовых репрессий были еще впереди, но некоторые наиболее прозорливые люди уже поняли, что в жизни театра наступают новые времена. Вскоре Тихон Хренников рассказал моему деду, что 78-летний В.И. Немирович-Данченко предложил ему написать оперу «В бурю» для постановки в своем музыкальном театре. Предложение это Хренников получил во время обеда в «Метрополе», куда его пригласил корифей сцены, только что удостоенный звания Народного артиста СССР. По мнению знаменитого режиссера, музыка оперы должна была быть простой и мелодичной в отличие от музыки разруганного в «Правде» Шостаковича.
Вскоре после беседы в «Метрополе» Тихон Хренников узнал, что в Ельце арестовали двух его братьев, после чего Клара немедленно подняла на ноги родственников, друзей, а те своих друзей. Журналистское образование помогало Кларе писать во всевозможные инстанции, и ей удалось добиться, чтобы «дело» Николая слушалось в открытом суде:
– Мы с Кларочкой хотели, чтобы защитником на судебном процессе был Браудо. Это был очень известный адвокат, и он сказал, что не сможет поехать в Елец. Тогда Кларочка встала перед ним на колени! Браудо разбил обвинение в пух и прах. Колю освободили из-под стражи прямо в зале суда! А Бориса судила «тройка», и он погиб, — рассказывал композитор.
В декабре 1939 вся страна праздновала 60-летие вождя. Театр В.И. Немировича-Данченко отметил это событие премьерой оперы Тихона Хренникова «В бурю». На спектакле присутствовал виновник торжества, Сталин.
Жена Хренникова, Клара Вакс, рассказала моей бабушке:
— На премьере случился «казус»: Наташа должна была выстрелить в Сторожева, но выстрел не получился. И, хотя певец и упал, Сталин это заметил и вызвал Немировича-Данченко в ложу.
Немирович-Данченко начал извиняться.
— Ну и хорошо, что выстрел не прозвучал. Зачем людей пугать? Убивать можно и тихо, — усмехнулся Сталин.
Тут режиссер несколько испугался и допустил бестактность:
— Иосиф Виссарионович, мы напряженно работали над спектаклем, так как артисты взяли социалистическое обязательство сдать оперу к Вашему юбилею…
— В вот этого делать совсем не следовало. В искусстве поспешность лишь ухудшает процесс подготовки спектакля, — сообщил Сталин В.И. Немировичу-Данченко.
Позднее Клара Арнольдовна говорила, что, скорее всего, уже в то время Сталин принял решение передать бразды правления в Союзе Композиторов композиторам-песенникам, малограмотным, и, вследствие этого, легко управляемым. Но сразу осуществить это решение не удалось, началась война…
3.
Однажды, в раннем детстве, я прыгала на ступеньках лестницы, ведущей в Союз композиторов, пока дедушка разговаривал с композитором Юрием Шапориным. Из дверей вышел мужчина и спросил:
— Барышня, ты не упадешь?
— Меня зовут Анжелика, а не «барышня», — поправила я мужчину.
— Я композитор Вано Ильич Мурадели, — представился он. — Ты знаешь, где я родился?
Мне хотелось прыгать, а не разговаривать, и я отрицательно покачала головой.
— Я родился в городе товарища Сталина, Гори.
Прыгать мне немедленно расхотелось, а захотелось задать сакраментальный вопрос, но меня опередил Мурадели:
— Ты любишь товарища Сталина?
— Очень люблю!
— Когда мне было пять лет, я уже так сильно любил товарища Сталина, что говорил только по-грузински! Ты должна выучить грузинский язык!
— А вы умеете танцевать лезгинку? — спросила я. Мурадели тут же начал напевать знакомый мотив и затанцевал.
— Нет, вот так, — показала я, — на пальцах?
— Нет…
— А Сталин умеет? — озвучила я торчавший в голове вопрос, на который никак не могла получить ответ.
— Я очень спешу, спроси у композитора Шапорина, — выкрутился Мурадели.
В то время Управление Агитпропа готовило по распоряжению Сталина «Постановление о смене руководства СК СССР». Курировал это процесс А.А. Жданов, а Главой Агитпропа был в то время М.А. Суслов.
До него этот пост занимал тот самый Георгий Александров, который 17 августа 1942-го представил докладную записку в Кремль. В «записке» предлагалось немедленно очистить от еврейского засилья Московскую и Ленинградские консерватории, Гнесинский институт, Большой театр и, вообще, всю советскую культуру. К осени 1947 года этот деятель подготовил «докладную записку», в которой утверждал, что опера Вано Мурадели «Великая дружба» должна быть запрещена. В своей записке Александров критиковал либретто оперы: «…Все казачество выступает монолитной реакционной массой против советской власти, …а ведущей революционной силой является не русский народ, а горцы во главе с Орджоникидзе». Однако, реализовать свое предложение Александров не успел, ибо был снят с должности, как владелец борделя. На его даче, а также в его квартире на улице Воровского «расслаблялись» деятели ЦК, бывали иностранцы, и среди них и американский певец-коммунист Поль Робсон. Ублажали гостей известные артистки, знаменитые балерины и студентки.
Проблемы, однако, были связаны не только с оперой Мурадели, но и с подготовкой композиторских кадров. Информаторы сообщали Суслову и о том, что «Шебалин упорно добивался исключения политэкономии и философии из учебного плана композиторского отделения, «как излишних для музыкантов», член парткома Ойстрах постоянно выступает против обучения пианистов и скрипачей основам марксизма-ленинизма. Профессора Нежданова, Козолупов, Юдина, говорят своим студентам: «Меньше занимайтесь марксизмом — это прикладная дисциплина, за нее можно браться в последнюю очередь». Многие педагоги консерватории не ходят на собрания. Газет не читают, в политике не разбираются». «Ряд воспитанников консерватории, уже подвизавшихся на композиторском поприще, выступили с формалистическими произведениями», — свидетельствовали докладные записки Жданову. Как пример пагубного влияния на молодые дарования, приводился «мальчик Миша Меерович», который впоследствии стал выдающимся композитором. Один из доносов сообщал в «верха»: «Никто не постарался обратить его на путь истинный. И в настоящее время он пишет такую музыку, которая пугает даже композиторов».
Когда Сталину принесли досье нескольких претендентов на пост Генерального Секретаря СК СССР, Сталин вспомнил молодого композитора, написавшего оперу «В бурю». Помнил он и его статью в «Правде», и его музыку к кинофильмам « В 6 часов вечера после войны» и «Поезд идет на Восток», где Тихон Хренников снимался в роли моряка и играл на гармони, исполняя написанную им песню.
— Молодец! — ткнул указующим перстом вождь в фотографию 35-летнего Хренникова.
— Иосиф Виссарионович, у него жена — Клара Вакс, — сообщил Поскребышев.
— У нас у половины политбюро жены еврейки. Сегодня — Вакс, а завтра — «экс», — отозвался Сталин.
5 января 1948 года Сталин появился в Большом театре на спектакле «Великая дружба» Мурадели, а уже на следующий день Жданов устроил разнос в Большом театре, обвиняя Мурадели, Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Шебалина, Мясковского и Кабалевского в формализме, нарочитой сложности музыкального языка, «антинародности».
«Не можно впрячь в одну телегу коня и трепетную лань» — утверждал Пушкин. Однако, следуя замыслу вождя, Вано Мурадели, которого при рождении звали Ованес Мурядян, впрягли в одну телегу с Шостаковичем, и Вано понесло!
— Работая над «Великой дружбой», я не желал следовать в русле оперы Дзержинского «Тихий Дон», которую в 1936 году публично поддержал т. Сталин, поскольку та была слишком проста и лишена глубоких обобщений, — заявил Вано со сцены Большого театра и продолжил, — а вдохновила меня, опера Шостаковича «Леди Макбет», поскольку ею восхищались специалисты, которые объявляли традиционалистом всякого, кто опирался на наследие классиков и народную музыку…»
Вокалисты, певшие в спектакле, утверждали, что их «партии» в опере удобны для голоса, и вообще, опера «Великая дружба» создана на песенной основе, но им предложили замолчать.
Вслед за ними выступил А. Жданов, который отметил «поразительное сходство ошибок Мурадели в «Великой дружбе» и Шостаковича в «Леди Макбет Мценского уезда!»
И хотя для создания «формалистической» музыки Вано Ильичу не хватало малого, — образования и таланта, — обвинительный вердикт гласил: «Композитор не воспользовался богатством народных мелодий, песен, напевов, танцевальных и плясовых мотивов, которыми так богато творчество народов СССР». Вместе с тем в Постановлении были названы «передовые» композиторы страны: «В своей практической работе, Комитет Агитпропа оказывал поддержку передовым композиторам: Ю. Шапорину, В. Захарову, В. Соловьеву-Седому, М. Ковалю. А. Новикову».
Произошел переворот: за исключением Шапорина «ведущими» композиторами страны названы композиторы-песенники. Постановление было опубликовано, и советский народ заголосил! Он возмущался на страницах «передовиц», по радио, на предприятиях, в колхозах. Народ требовал «покарать» композиторов, которые пишут «непонятную», антисоветскую музыку! А изо всех рупоров рвали барабанные перепонки песни хора имени Пятницкого, исполняемые под треньканье балалаек и домр, духовых оркестров, а также ансамбля песен и плясок под руководством Александрова. Настали новые времена!
4.
Жданов дал в помощники Тихону Хренникову композиторов, которые писали для хора имени Пятницкого, Владимира Захарова и Мариана Коваля. Надзирал за молодым Хренниковым музыковед Борис Михайлович Ярустовский, заведующий сектором культуры ЦК, лучший чекист среди музыковедов и лучший музыковед среди чекистов, посадивший в тюрьму композитора Веприка за отказ обменяться с ним квартирами, одного из тех двух композиторов, которых Т.Н. Хренников не смог отбить от тюрьмы.
«Вот эти руки, руки молодые, руками золотыми назовешь» — неслась изо всех репродукторов песня Захарова о «трудовых резервах», написанная на стихи Исаковского. Другой помощник Тихона Хренникова, Мариан Коваль, возглавил журнал «Советская музыка». В статье «Творческий путь Д. Шостаковича» он указывал: «Ранние произведения с полным основанием можно назвать отвратительными. <…> Романсы на стихи Пушкина продемонстрировали, что Шостакович — композитор с недоразвитым мелодическим даром». Обвинения в «зауми» и «убожестве» перемешивались с возмущениями по поводу того, что Шостакович удостоился титула классика советской музыки.
Соревнуясь с ним, Владимир Захаров писал: «Когда (в блокаду Ленинграда) люди умирали на заводах, около станков, эти люди просили завести им пластинки с народными песнями, а не 7-й симфонии Шостаковича». Один из шедевров Захарова, песня «А кто его знает, зачем он моргает».
Члену Правления СК песеннику Василию Соловьеву–Седому, так хотелось, чтобы оперетту «Вольный ветер» Исаака Дунаевского сняли с репертуара, что он объявил ее «космополитической». Но запретить «Вольный ветер» было невозможно. Музыкальные номера пела вся страна!
— Да, я всегда была Пипита-Дьяволо, Пипита-Дьяболо, а дьяволы не любят унывать, — распевала я, где только было возможно.
Член Правления СК Новиков был автором презрительного термина-ярлыка «квартетчики», так он выражал свое презрение к композиторам, пишущим симфоническую и инструментальную музыку.
Позднее Д. Шостакович написал о нем: «Он пишет плохую музыку, делает плохие доклады, и даже плохо говорит».
Дунаевский, не попавший в число ведущих композиторов, писал:
«Нечего греха таить, некоторые, даже признанные композиторы-песенники не вооружены техническими навыками, не знают оркестра, не умеют обращаться с голосами, не умеют даже гармонизовать мелодию».
Когда, наконец, даты проведения Первого съезда композиторов были определены, «помощники» тут же начали учить Тихона Хренникова, как проводить съезд, кого следует лишить членства в Союзе композиторов. Начались закулисные игры, некоторые композиторы хотели сорвать съезд, надеясь, что тогда Тихон Хренников не удержится на посту Генерального Секретаря.
В сложившихся условиях, Тихон Николаевич мог доверять только своей жене Кларе и, по ее совету, он перетянул из Ленинграда в Москву своего друга, блестящего композитора Михаила Глуха, назначив его ответственным секретарем СК СССР. Тихон и Михаил избрали политику, подсказанную Кларой — «не трогайте композиторов, я их сам накажу»! Теперь наипервейшей задачей Хренникова и Глуха, было убедить композиторов «каяться», что было совсем непросто, ибо композиторскую среду раздирали интриги…
Тот же Вано Мурадели, например, прекрасно понимал что, с одной стороны, он оказался нужен Сталину для осуществления «переворота», и ему хотелось использовать это, ведь композиторы-песенники были обязаны ему своим «взлетом». В то же время, Вано Ильич был горд, что попал, правда, как «кур в ощип», в группу композиторов-формалистов. Быть названным в числе выдающихся композиторов, — Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Шебалина?! Такой успех ему не мог даже присниться!
И теперь он шнырял около композиторов, которые писали симфоническую и инструментальную музыку, рассказывая байки о том, как постановление помогло ему стать ближе к народу. Он ловил композиторов в Союзе и, восклицая: — Я никогда больше не буду писать «формалистическую» музыку! — тащил их к роялю и наигрывал свои новые сочинения. Он был живчиком, и успевал обежать многих.
В какой-то день мы обедали в Союзе, и Мурадели подсел к нам: «Мотя, послушай…».
Дедушка выслушал его и сказал:
— Смотри, Вано, лоб не расшиби…
Мой дедушка ошибался, вскоре после окончания съезда каявшийся во всех грехах и бивший себя в грудь Вано Мурадели получил Сталинскую премию 2-й степени.
5.
На съезде, проходившем с 19 по 25 апреля 1948 г. присутствовало 400 человек: композиторов, музыковедов, представителей из других творческих коллективов. В президиуме восседали авторы массовых песен и музыковед Б. Ярустовский. Был избран «почетный президиум» в составе всего Политбюро во главе с товарищем Сталиным. Бурные аплодисменты длились несколько минут, каждый участник готов был стукнуть первым, но хлопнуть последним. В течение семи дней участники съезда состязались в произнесении заезженных фраз об исторической роли партии. С трибуны неслись нескончаемые обличения в адрес композиторов, упомянутых в «Постановлении».
В своем выступлении Т.Н. Хренников обрушился с критикой в адрес Шостаковича, но того требовала избранная им «библейская» тактика: «Не трогайте моих композиторов, я их сам накажу». Сам Шостакович в своих выступлениях был резко самокритичен. Он «каялся» в том, что писал музыку непонятную народу, и обещал «исправиться», найти путь к сердцу народа.
Случай представился летом 1948 года, когда он приобрел в привокзальном газетном киоске сборник «Еврейской народной песни».
Съезд закончился. Все благодарили товарища Сталина за заботу и желали ему «Долгие лета».
Осенью 1948 года Дмитрий Дмитриевич пришел на занятия в Ленинградскую консерваторию, и прочел на доске объявлений, что лишен звания профессора, и уволен «за низкий профессиональный уровень». Изгнание Шостаковича из Московской консерватории было доверено вахтеру на проходной. Он просто не дал ему ключ от класса.
Начались массовые увольнения педагогов и профессоров из Московской консерватории. В «Постановлении» она была названа «питомником формалиствующих молодых композиторов и музыковедов». Среди уволенных были и молодые педагоги Михаил Меерович и Шура Локшин.
Миша Меерович рассказывал о том, что «многие прогрессивные коллеги демократического направления не могли сколько-нибудь внятно исполнить собственное сочиненное на рояле, для чего приглашались молодые музыканты, в том числе мой гениальный друг, Шура Локшин и я. Другие же «творцы» владели лишь искусством «уверенно ставить подпись под чужими работами». Началась борьба за существование».
Теперь любой композитор-песенник мог, как самый заурядный двоечник, списать из сборника фольклорных мелодий пару нотных строчек, воспользоваться помощью «квартетчика», и песня «состряпана»! Вон, сколько голодных композиторов, изгнанных из Московской консерватории, бродят в поиске заработка! Можно и тариф понизить…
Сколько раз мне доводилось слышать в послесталинские годы: «Если бы не Тихон, я бы тогда умер…». Он устраивал изгнанных музыкантов на работу в СК, помогал им как мог.
6.
Вскоре, в ноябре 1948 года был арестован ЕАК, а затем началось время «безродных космополитов». Вот шутка того времени: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом».
Теперь Суслов и Шепилов настойчиво рекомендовали Тихону Николаевичу очистить Союз композиторов от евреев. Они ссылались на «нахлынувший, словно по команде, поток подметных писем», которые содержали угрозы разделаться с Хренниковым, за покровительство, которое он якобы оказывает евреям.
Главный редактор газеты «Советское искусство» в своей докладной записке от 17 марта 1949 года, ставил в известность Суслова:
«Следует особо отметить Клару Ароновну Вакс, жену Тихона Хренникова, через которую вся группа космополитов в той или иной степени оказывает влияние на руководство…».
На прямой вопрос Сталина о «безродных космополитах» среди композиторов, Тихон Хренников ответил: «В моем ведомстве космополитов нет».
Антисемитов, однако, в Союзе Композиторов хватало. Композитор-черносотенец, Иван Дзержинский, которому Шостакович помогал инструментовать «Тихий Дон», завалил Агитпроп доносами. Он писал, что Шостакович превратил Ленинградскую филармонию в «еврейскую синагогу». Композиторы-черносотенцы, так их называл Тихон Николаевич, стремились ослабить его влияние в СК. Космополитизм набирал силу, и Хренников подвергался травле как защитник евреев. Так «исконно русский» композитор Дзержинский, строчил доносы на Хренникова всвязи с назначением Михаила Глуха на пост секретаря СК СССР. Вскоре Михаил Глух вернулся в Ленинград.
В СК нещадно ругали оперу Т.Н. Хренникова «В бурю». В 1950 году не приняли его новую оперу «Флор Скобеев», объявив ее несвоевременной и чуждой народу. Хренников, посоветовавшись с женой, обратился напрямую к Сталину и добился разрешения на ее постановку. Сталин посоветовал дать ей новое, «актуальное» название: «Безродный зять».
Композиторы же считали, что Клара Вакс командует в СК «армией музыковедов и усердно продвигает музыку мужа». Никита Богословский зубоскалил: «С карьерой тот простится вмиг, кто скажет необдуманно, что Кларе Вакс до Клары Вик, как Тихону до Шумана».
Помощники, да и другие композиторы, часто приходили обедать к Хренниковым. Тем самым они убивали сразу двух зайцев: во-первых, обедали, кстати сказать, Клара замечательно готовила кроликов, вымачивая их в молоке, и, во-вторых, собирали информацию для НКВД. Они рассыпались в комплиментах Кларе, и Тихон поддразнивал их: «У меня престижная жена». Многие композиторы-песенники женились в ту пору на своих домработницах.
Тихон Николаевич говорил жене:
— Они приходят к нам в дом, едят, а потом пишут доносы. Я их видеть не могу!
— Тиша, пусть клянутся тебе в дружбе, но я-то их вижу насквозь! Я хочу держать их под надзором, пусть приходят…
Ушлые композиторы, догадываясь, что Хренников не принимает решений, не посоветовавшись с женой, предварительно обращались к Кларе.
7.
С пяти часов вечера Тихон Николаевич работал в Союзе, а мы с бабушкой заглядывали в гости к Кларе Арнольдовне. Иногда бабушка приводила меня к Хренниковым завтракать: дома вся еда была «невкусной».
– Ах, тетя Клара, если бы мама и бабушка так вкусно готовили, как вы! — восклицала я, поедая завтрак, который бабушка или мама втихую приносили к ним.
— Ты ешь геркулесовую кашу на завтрак? — как-то раз спросила Клара Арнольдовна.
— Нет, я ее не люблю…
— Так я и знала! Аня, вы неправильно кормите ребенка! Мы с Косыгиными всегда едим овсянку на завтрак. Это очень полезно.
— Ее же не заставишь, — оправдывается бабушка.
— Так, — сказала мне Клара, — теперь ты будешь есть на завтрак геркулесовую кашу…
— Тетя Клара, я ее очень-очень не люблю…
— Ты знаешь, что меня здесь все слушаются?
— Знаю, и дядя Тиша тоже…
— Завтра утром приходи, я научу тебя кушать геркулесовую кашу, — телефонный звонок прерывает разговор. Клара поднимает трубку: очередной композитор взывает о помощи, и она записывает его просьбу в блокнот. Часто проблемы композиторов решались, даже не дойдя до Хренникова. «Клара командует Союзом Композиторов из-под Тишка» — пошучивал Никита Богословский.
Вскоре пришло время, когда мы стали заходить к Хренниковым часто, ибо Тихон Николаевич и Клара Арнольдовна нуждались в моральной поддержке. Надежный друг Хренниковых — композитор Виктор Аронович Белый был зачислен в «безродные космополиты». Хренников сделал невозможное, и его сослали не на Дальний Восток, а в Минск. Он получил работу в консерватории, и даже квартиру. А при первой же возможности Хренников вернул Белого назад.
«Верных друзей» у Хренникова почти не осталось. В «почти» входила моя семья.
— Что это? — удивилась бабушка, когда однажды Клара поставила перед нею ящик, доверху наполненный письмами.
— Анонимки… пишут, что Тиша космополит, находится под влиянием евреев, и проводит скрытую антисоветскую политику. Недавно его вызывал Суслов… Он дал Тише прочитать анонимки…
— Но ведь анонимки…
— И подписанные доносы тоже.
— Кто же эти мерзавцы?! — возмущается бабушка.
— Суслов взял с Тиши слово, что он никому не скажет…
— И не говори, я догадываюсь.
— Вот, — протягивает Клара пакет, — я сложила сюда карикатуры…
— Ой, картинки! — радостно восклицаю я.
— Тебе нельзя смотреть! — вскрикивают Клара и бабушка.
— Вот тебе блокнот рисуй, — предлагает мне Клара.
Они говорят очень тихо, но я слышу, хотя не все понимаю.
Мы прощаемся, и я чувствую, что бабушка очень расстроена. Лифт ушел вверх, у бабушки не хватает терпения ждать, и мы поднимаемся по лестнице.
— Клара показывала мне эти жуткие карикатуры, и анонимки… Звери! — рассказывает бабушка моему дедушке. — Эти ничтожества изображают Тишу на виселице, на гильотине с отрубленной головой, на электрическом стуле и евреем…
— Похож? — с растерянной улыбкой, спрашивает дедушка.
— Немного похож на Утесова. А вчера Тиша получил по почте настоящий кладбищенский пропуск на свое имя. Эти мерзавцы его убьют!
— Ну да, — говорит дедушка, — Тихон показывал мне карикатуру, на которой Клара делает ему обрезание…
Травля привела Тихона Николаевича к нервному истощению, и в 1951 году он оказался в закрытом режимном медучреждении в санатории Барвиха, где лежали больные с истощением нервной системы. Лечение Тихону Николаевичу не помогало. Главный врач сказал, что прогноз неутешительный. После этих слов, 38-летний Хренников не спал 17 дней. У него начались галлюцинации.
Уехать из Барвихи было невозможно. Сотрудники НКВД были повсюду: одни из них были одеты в форму, другие были в синих плащах и кепках. НКВД-шники были среди медперсонала, и даже прикидывались пациентами санатория. Для отъезда нужно было получить специальное разрешение главного врача. Но тот, судя по «неутешительному диагнозу», полагал, что живым Хренникову не выйти. Тихон Николаевич чувствовал себя загнанным в клетку. Несмотря на это, Клара на все телефонные звонки, отвечала: «Все хорошо, Тихона Николаевича готовят к выписке», вопросы о здоровье ее мужа начинали все более походить на соболезнования. Ярустовский, используя свои «возможности», распространял другую информацию. Недруги уже торжествовали победу и готовили замену Хренникову.
Однако Клара разрушила их планы, выкрав своего мужа из режимного санатория в Барвихе. Она уложила Тихона на дно машины и прикрыла своими юбками. Когда НКВД-шники обнаружили, что упустили Хренникова, главный врач запаниковал и начал обрывать его домашний телефон, а, услышав в трубке голос Тихона Николаевича, стал объяснять ему, как он испугался, что тот ушел «в никуда». Главврач умолял Хренникова вернуться, а затем начал угрожать, что пришлет за ним перевозку с санитарами. Тихон Николаевич был тверд:
— Я не вернусь. Я пришлю своего секретаря за выпиской. Она привезет казенную пижаму.
После чего трубку взяла Клара Арнольдовна и объяснила главврачу, что если он не успокоится, то она, Клара Вакс, немедленно доведет до ушей товарища Сталина, что главврач мешает Генеральному Секретарю СК Тихону Николаевичу Хренникову выполнять миссию возложенную на него вождем.
«От гибели меня спасла жена», — вспоминал Тихон Хренников.
8.
В тот же день моя мама привезла к Хренникову профессора М.С. Гурвича. Профессор отменил диагноз «нарушение мозгового кровообращения», и назначил больному лечение. Мама приносила из госпиталя таблетки «люминала». Она строго выполняла все указания профессора и делала уколы атропина так, чтобы на месте укола, участок кожи становился подобным апельсиновой корочке.
Тихон Николаевич с трудом передвигался по квартире и не мог сочинять музыку.
Все понимали, что Клара Арнольдовна неофициально руководит СК. «Тише, тише, Тиша отдыхает», — одергивали меня, когда я прыгала и бегала дома по комнате. Но когда в ноябре 1951 года Исаак Осипович Дунаевский подвергся жесточайшей травле средствами массовой информации и коллегами, Хренников сорвался с постели и помчался в ЦК. Там он дошел до крика и, вернувшись домой, шепотом, оттого что сорвал голос, рассказывал жене о том, что сказал в отделе культуры ЦК:
— Если травля Исаака Дунаевского немедленно не прекратиться, я обнародую фамилии тех, кто за всем этим стоит!
Никто не решился противоречить назначенцу Сталина.
Писать музыку Хренников начал только через год.
«Последний раз я видел Сталина в конце 1952 года, — вспоминал он, — Происходило заседание Политбюро. Мы обсуждали кандидатуры на сталинскую премию. Комитет по искусству представляли Фадеев, Симонов и я. Присутствовал Сталин. Маленков вел заседание. Ни с того ни с сего Сталин вдруг сказал: «У нас здесь в ЦК антисемиты завелись?! Это позор для партии! Это позор для всей страны! Немедленно прекратить!» То была темпераментная, очень жесткая его речь. После этого Маленков сразу же добавил: «Мы все члены Политбюро должны сделать из слов товарища Сталина далеко идущие выводы». Все были потрясены! Я счастливый приехал домой, рассказал Кларе. Но она вылила на меня отрезвляющий ушат воды: «Это его актерское выступление»,
— сказала она.
«Тихон Николаевич Хренников стоял во главе Союза композиторов, и это была большая удача! Он был добрым, отзывчивым человеком и не был антисемитом. Возможно потому, что жена была еврейкой. Сам он говорил: «Если бы не Клара, я был бы другим человеком»,
— рассказывал композитор Г.С. Фрид.
Сталин умер в марте 53 года, во время праздника Пурим, а в июне Тихону Николаевичу Хренникову исполнялось 40 лет.
Вскоре вышел из заключения зять Михоэлса, композитор Моисей Вайнберг, на которого Тихон и Клара написали великолепную характеристику. Вышел на свободу и композитор Веприк. При поддержке Тихона Хренникова он сумел отсудить свою квартиру у Ярустовского, возглавлявшего отдел культуры при ЦК КПСС до 1968 г.
Композитор Иван Дзержинским пропил все свое состояние до нитки. При первом же знакомстве с новым человеком во дворе Дома Композиторов он пытался «стрельнуть» на пол-литра водки.
А И.О. Дунаевский написал своей сестре письмо, в котором было сказано: «Дорогая Зиночка, я разучился молиться, но, если ты не потеряла этой способности, то помолись нашему еврейскому Б-ГУ за русского Тихона. Он спас мою жизнь и честь».
Похождения Гольдштейна*
Жизнь скрипача и композитора Михаила Гольдштейна проходила в тени жизни его младшего брата, знаменитого скрипача Буси Гольдштейна.
Когда в конце лета 1930-го года семья Гольдштейн решила перебраться из Одессы в Москву, то в результате обмена просторной одесской квартиры пятеро членов семьи оказались вынуждены жить в 11-метровой комнате в Москве. Многочисленные соседи были озлоблены большими дозами музыки, которую им предлагали слушать с утра до вечера. Старший брат Буси, Михаил, учился так же, как и Буся, в консерватории, в классе профессора Ямпольского. Соседи грозили сжечь скрипки в печке, но мать неизменно отвечала: «Зачем жечь скрипки, лучше жгите контрабас, он дольше горит». Старшая сестра, Генриетта была пианисткой. Из-за отсутствия рояля дома, она «ловила» момент удачи, чтобы позаниматься в свободном классе в консерватории.
Когда в 1933 году состоялся Первый всесоюзный музыкальный конкурс пианистов, скрипачей и вокалистов, десятилетний Буся Гольдштейн играл вне конкурса, и играл великолепно. Постановлением Совета Народных Комиссаров за подписью Молотова Бусе была выдана большая по тем временам денежная премия в размере 5 тысяч рублей. Деньги лауреатам вручали в Кремле, в присутствии Сталина.
— Другие скрипачи хорошо играли и получили премии, но ты мне понравился больше всех, — сказал Сталин и добавил, — ну, Буся, теперь ты стал капиталистом, и, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь пригласить меня в гости.
— Я бы с большой радостью, но мы живем в тесной комнате, и вас негде будет посадить, — честно ответил мальчик.
Ответ был поразительно удачен и случилось чудо, — последовало распоряжение Сталина о предоставлении двухкомнатной квартиры Бусе Гольдштейну в новом доме на улице Чкалова, куда он переехал вместе с мамой и папой. А его старший брат Михаил Гольдштейн продолжал учиться в консерватории и жил вместе с сестрой во все той же 11-метровой комнате.
После конкурса Буся стал знаменитостью и концертировал по всему Советскому Союзу с огромным успехом. Жизнь ребенка-вундеркинда проходила в поездах и не всегда благоустроенных гостиницах. В поездках Бусю сопровождала сестра, аккомпанировавшая ему, и его мать, оставившая службу.
Вскоре в «Советской культуре» появился фельетон под названием «Бусина мама». Автора фельетона возмущало то, что мать ездит на гастроли вместе с сыном, и государственные учреждения оплачивают ей гостиницу и дорогу. Фельетонист требовал экономии!
Когда в марте 1935 года в Варшаве состоялся Первый Международный Конкурс имени Генриха Венявского, 12-летний Буся Гольдштейн стал любимцем публики и прессы. В одном из ответов представителю еврейской прессы были такие слова: «Я люблю еврейскую музыку. Она такая выразительная и грустная». Через два года в числе большой группы советских скрипачей Буся приехал в Брюссель на Первый международный конкурс имени Эжена Изаи. После конкурса Советское правительство разрешило советским участникам гастроли в нескольких странах Европы…
Обо всем этом рассказывал Михаил Гольдштейн в 1962 со сцены в зале музыкальной школы, директором которой был мой отец Вадим Зельцер.
Мой отец и Миша Гольдштейн были друзьями с детства. В одно и то же время они учились у профессора Столярского в Одессе, а потом в Московской консерватории в классе профессора Абрама Ямпольского.
В 1962 году обстоятельства сложились так, что Миша остался без официальной работы, и ему нужно было срочно пристроить свою трудовую книжку хоть куда-нибудь, чтобы не стать «тунеядцем». И тогда он обратился за помощью к моему отцу, который в те годы руководил музыкальной школой в г. Видное под Москвой.
Не успел отец заикнуться о пополнении педагогического состава, как педагоги-струнники заявили, что еще один скрипач в коллективе не нужен: учеников и так не хватает. Они опасались, что Миша, лауреат всесоюзного конкурса и концертирующий скрипач, переманит к себе учеников. «Но для школы большая честь, что Михаил Эмануилович согласился работать у нас!» — воскликнул отец. Нужно было угомонить недовольных, и мне пришла идея устроить совместный творческий вечер Миши и отца.
Незадолго до этого я начала работать в школе у отца в качестве преподавателя фортепьяно, сольфеджио и музлитературы.
Появилась афиша: «Творческий вечер Вадима Зельцера и Михаила Гольдштейна. Музыка, рассказы об Одессе, шутки…». Зал в школе был на 300 мест, а желающих попасть на концерт было намного больше. Мы принесли из классов все стулья, но этого не хватило. Зал был заполнен до отказа. Люди приходили со складными стульями, табуретками и расположились под окнами школы. Миша с присущим одесситу юмором рассказывал так, что слушатели смеялись до слез. Но Одесса, как известно, славилась не только юмористами: из Одессы вышли многие выдающиеся музыканты.
— Одесса была настолько «заражена» музыкой, что редко можно было встретить интеллигентную семью, где не было рояля, где дети не учились музыке. Такая семья не пользовалась уважением общества, — поведал Миша слушателям. — К девяти годам я и моя старшая сестра Генриетта приехали в Москву. В консерватории сестру прослушал профессор, пианист Блюменфельд, она понравилась, и он взял ее в свой класс. После прослушивания и меня приняли в консерваторию полноправным студентом. Я посещал лекции наравне со взрослыми, в том числе политические дисциплины. Сестра зачитывала мне свои конспекты, и я заучивал лекции наизусть. Но именно основы марксизма-ленинизма помогли мне, 9-летнему мальчику, добиться успехов в исполнительской и композиторской деятельности, — не моргнув глазом, пояснил Миша. При этом он так искренне взглянул на первого секретаря райкома партии, что тот поддержал его аплодисментами.
— Но позднее мне пришлось вернуться в Одессу, потому, что я тяжело заболел воспалением легких, а сестра осталась в Москве.
Потом мой отец и Миша Гольдштейн чуть не с детским восторгом вспоминали приезд А.К. Глазунова в Одессу. Когда поезд остановился, грянул оркестр. Это одесские музыканты приехали на вокзал, чтобы с почетом встретить знаменитого композитора, ректора Петербургской консерватории. Глазунов согласился послушать студентов консерватории. Кто-то из присутствующих предложил проверить слух у Миши. Глазунов сел за рояль. Он безжалостно изобретал сложнейшие аккорды с намеренно фальшивыми нотами, но Миша отгадывал все. После окончания испытаний Глазунов сказал, что слушал множество маленьких вундеркиндов, но не встречал такого острого музыкального слуха.
Тотчас же в нашем школьном концертном зале поднялось множество детских и взрослых рук, желающих убедиться в этом. Организовалась длинная очередь, как за дефицитным товаром, и Миша терпеливо отгадывал все предложенные аккорды.
Вполне слажено, Миша и папа рассказывали байки о профессоре Петре Соломоновиче Столярском, именовавшем одесскую консерваторию «школой имени мине», играли дуэтом и соло.
Не знаю точно, о чем думали ночью родители детей из города Расторгуево, возможно, о том, что их любимых чад настигнет такой же успех, только на следующее утро, еще до открытия школы перед дверью выстроилась очередь, чтобы подать заявление с просьбой зачислить ребенка в музыкальную школу по классу скрипки. Успех концерта превзошел все ожидания!
Желающих учиться оказалось так много, что удалось набрать учеников не только для Миши Гольдштейна, но и пополнить классы других педагогов. Михаил Гольдштейн начал преподавать, и женская часть педагогического коллектива немедленно сошла с ума. Остроумный и веселый, высокий и статный, он довел «искусство комплимента» до профессионального уровня и виртуозно покорял женские сердца. Миша, смеясь, говорил, что он поклонник форм «Амати». Я называла его — Михаил Жуанович. Женская часть коллектива, подхватив шутку, тем самым весьма прозрачно намекала, что его ухаживания воспринимаются ими благосклонно. Интересно, что отношения в педагогическом коллективе изменились в лучшую сторону.
Наши классы соседствовали, поэтому, когда выпадали свободные минуты или наступало время законного обеденного перерыва, я слушала его рассказы. Мой папа страшно боялся, что Миша сделает из меня «антисоветчицу», и старался поскорее присоединиться к нашей беседе. Тогда мы мы меняли тему беседы, и Миша отдавался воспоминаниям.
Постепенно я узнала, что после окончания войны, во время которой Миша работал в концертных бригадах, выступавших на передовой, он вернулся в Одессу и работал на радио и в местной филармонии. Поначалу все шло гладко, но однажды его вызвал работник отдела кадров:
— До меня дошли слухи, что вы переписываетесь с Америкой, — а это было большим грехом в те времена, — так что прекратите переписку, иначе вы будете уволены…
Вскоре после этой беседы Михаил Гольдштейн оставил свою должность на радио и сосредоточился на концертной деятельности. Однажды он включил в программу своего выступление оригинальную композицию на украинскую тему, и один из критиков резко обрушился на него:
— Вы не можете правильно понимать украинскую музыку, ибо в ваших жилах течет другая кровь от другой национальности!
— Но даже Бетховен писал произведения на украинскую тему. А ведь он никогда не жил на Украине, — попытался кто-то урезонить критика.
— Но Бетховен же не был евреем! — воскликнул удивленный критик.
И Миша понял, что ему не остается ничего другого как доказать, что подобные деятели ничего не понимают в музыке.
Но как это доказать? Известно, что французский скрипач Казадезюс в 1933 году опубликовал якобы найденную им рукопись неизвестного скрипичного концерта Моцарта, который с той поры, носит название «Аделаида». Занимались подделками Куперен и Лист. Фриц Крейслер после тщетных усилий добиться признания как композитор решился на мистификацию. Он сочинял произведения, приписывая их другим композиторам. Так появились произведения «старинной» итальянской и немецкой музыки. Но момент истины настал, и Фриц Крейслер, знаменитый скрипач, признался в мистификации.
— Сделать музыкальную подделку легче легкого, — убеждал Гольдштейна Исаак Осипович Дунаевский. Он как-то раз напомнил Мише о том, что в опере Н.А. Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери», композитор сочинил эпизод в стиле Моцарта. Да, собственно говоря, и увертюра к кинофильму «Дети капитана Гранта», написанная И.О. Дунаевским, тоже написана в стиле Моцарта.
А друг Миши Гольдштейна, киевский историк и драматург Всеволод Андреевич Чаговец рассказал ему о помещике Овсянико-Куликовском:
— Это был «продвинутый» помещик. Он когда-то имел крепостной оркестр в Одессе, а в 1810 году подарил его оперному театру. Напиши симфонию под его именем. Этот помещик вполне может сойти за композитора, — убеждал Чаговец Мишу.
Вскоре Михаил Гольдштейн написал симфонию, и, для правдоподобия, дал ей название «21 симфония Овсянико-Куликовского». Так симфония приобрела «суррогатного отца». Гольдштейн показал партитуру симфонии художественному руководителю одесской филармонии М.А. Казневскому. Увидев в его руках копию отысканной, по словам Гольдштейна, в городских архивах партитуры «неизвестной украинской симфонии», Казневский потребовал немедленно подготовить ее к исполнению. Симфония завоевала успех с молниеносной быстротой. Ее сыграли в Киеве, Москве и Ленинграде. Дирижер Мравинский записал ее на пластинку. Ею дирижировал Натан Рахлин и Кирилл Кондрашин. Симфония «Овсянико-Куликовского» исполнялась чаще, чем 5 симфония Бетховена. Дирижировали ее исполнениями лучшие в стране дирижеры, а даты концертов доводились до сведения публики заранее…
Вскоре ловкачи-теоретики стали писать диссертации и о симфонии, и об ее псевдоавторе. В Большую Советскую Энциклопедию незамедлительно поместили статью о выдающимся композиторе Овсянико-Куликовском. Киевский музыковед Валериан Данилович Довженко готовился к написанию книги об Овсянико-Куликовском и пытался наскрести какие-либо сведения о нем. Довженко потребовался оригинал, и он ринулся в Одессу. Перелопатив одесский архив, он, как и следовало ожидать, не нашел следов симфонии. Тогда он в поисках следов ее автора обратился во все отделения ЗАГСа, и, наконец, отчаявшись, обратился в милицию. Все его усилия не дали никаких результатов. Лишь тогда он обратился к «первооткрывателю симфонии» Мише Гольдштейну.
Миша признавался, что хотел раскрыть свое авторство, но увидев с каким азартом «роет землю носом» Довженко, Миша не мог отказать себе в удовольствии поводить за нос музыковеда, который писал в газете «Радянське мистецтво»:
«…Сведения о композиторе-патриоте, начиная с 20-х годов исчезают, даже в 1846 году, в день его смерти, ни одна из газет феодально-помещичьей России ни словом не обмолвилась о выдающемся сыне своего отечества».
После беседы Довженко решил, что у него достаточно материала для написания книги, забыл о первооткрывателе симфонии, ну а Михаил Гольдштейн переехал в Москву и стал работать в Центральном Доме Советской Армии.
Неожиданно ему пришла повестка прийти в районное отделение милиции города Москвы. Не ожидая от Советских органов ничего хорошего, Миша принес свою скрипку Амати к нам, ибо никогда не оставлял ее дома, так как жил во все той же комнате в коммунальной квартире, где оказалась семья Гольдштейн после переезда из Одессы в Москву.
Но оказалось, что его ждут не в районном отделении милиции, а в ее главном управлении на Огарева, 6. Именно там состоялась его встреча со следователем из Киева, Бернасовским. Разговор зашел о симфонии Овсянико-Куликовского и Гольдштейну пришлось признаться в своем авторстве. Следователь был явно обескуражен, когда узнал кто подлинный автор симфонии. После многочасового допроса Мишу привезли домой, и приступили к обыску.
— Ага, значит, порнографическими рисунками балуетесь! За это по советским законам сурово наказывают. Возьмем этот аргумент, он нам пригодится, — скомандовал следователь из Киева. «Аргументом» оказалась книга репродукций знаменитых художников, а порнографической картинкой, — обнаженная Венера их дрезденской галереи. Бурную радость вызвали у следователя и дневники, в которые Гольдштейн отмечал и описывал события своей музыкальной жизни. Маленькая записная книжечка, от руки разлинованная «нотными станами» и заполненная нотными знаками, вызвала у следователя неописуемый восторг.
— Это шифровки! — обрадовался он, наводя на них лупу. — Очень пригодятся! Грузи улики в чемодан! — приказал он следователю-помощнику.
Погрузив «улики» в чемодан и опечатав его сургучом, следователи победоносно сели в машину.
— Мне место в машине найдется? — обратился Миша к главному следователю.
— Не понял, — опешил тот.
— Подбросьте меня на Огарева, 6, — ответил Миша.
Трудно сказать, что промелькнуло в голове у следователя. Может быть, он решил, что у Михаила Гольдштейна там «рука», и он собирается жаловаться. Так или иначе, но следователь решил не отказывать Гольдштейну в просьбе. Миша вышел на Огарева, 6 и пришел к нам, в Дом Композиторов на Огарева, 13, куда мы переехали из Дома Композиторов на 3-й Миусской в 1956 году.
Миша рассказывал обо всем этом нам в лицах, копируя следователей. Мои родители и наш друг, композитор Миша Меерович, умирали от смеха.
А между тем следствие продолжалось, и Мише было предложено приехать в Киев, а затем в Одессу для дальнейшего расследования. В Киеве он узнал, что создана специальная комиссия для изучения его композиторских способностей. Но в следственных органах появился лишь один композитор, Глеб Павлович Таранов. Украинский композитор сделал вывод, что эта симфония никак не могла быть написана в начале XIX века. В то же время он высказал навязанное ему мнение, что симфония написана не Гольдштейном. Не послужила доказательством и мелодия Дунаевского «Ой цветет калина», вплетенная в музыкальный текст в конце четвертой части симфонии. Ее просто признали народной песней. Так обоих композиторов причесали одной гребенкой, правда, Дунаевского посмертно.
Наконец, одесский следователь понял, что «вляпался» в какую-то дикую историю и отпустил Мишу с миром.
Гольдштейн вернулся в Москву. Друзья музыканты поздравляли его с возвращением, они уже знали историю встречи со следственными органами. По Москве ходили анекдоты, в общем, было весело. Правда, симфония перестала быть «подлинной сокровищницей классики, высоким образцом симфонизма», и ее перестали исполнять, а ведь было время, когда симфонию признавали гениальным произведением!
Но прошло несколько лет, и в «Литературной газете» от 5 января 1959 года появилась статья о Михаиле Гольдштейне: «Гений или злодей». Под таким заголовком вышел фельетон о злоключениях 21 симфонии Овсянико-Куликовского. Статья, написанная критиком Яном Полищуком, была, по оценке Миши, и остроумна, и близка к правде.
Жил он в то время в квартире нашей соседки, композитора Людмилы Лядовой, и композиторы, встречая его у дома, не раз просили его рассказать всю историю еще раз. Случись эта история на четыре года раньше, при жизни Сталина, всем нам вряд ли было бы до смеха.
Миша продолжал часто приходить к нам домой. Обычно они с отцом доставали из футляров свои скрипки и начинали играть в унисон концерт Бабаджаняна. Это были «позывные». Арно жил в соседней с нами квартире и через несколько минут появлялся у нас, садился за рояль и вся троица начинала импровизировать в стиле Моцарта, Бетховена, или Шопена, отталкиваясь от мотивов советских песен.
В перерывах Миша любил рассказывать эпизоды, связанные с его пребыванием в Монголии, куда его послали поднимать музыкальный уровень монгольских нукеров и их семей, живших в промасленных и продымленных юртах. Естественно, что долгое пребывание в Монголии привело к тому, что у Миши завязался роман с молодой монголкой, и однажды он с удивлением обнаружил, что ее родственники пригнали ему в подарок отару овец в благодарность за то, что он обратил на нее свое внимание.
Казалось, жизнь Миши Гольдштейна как-то стабилизировалась. Но ему очень хотелось сочинять музыку и быть признанным композитором. Он писал скрипичные пьесы для своих учеников, и их даже печатали. Он охотно сочинял музыку за других, и те щедро вознаграждали его, особенно те, которым после этих публикаций удавалось стать членами Союза советских композиторов, а это дорогого стоило.
И вот однажды, совершенно неожиданно, Миша получил заказ от Министерства Культуры СССР и сделал обработку японской народной песни для голоса и фортепианного трио. Приехали высокие гости из Японии и песню исполнили на правительственном концерте. Потом последовало предложение написать эфиопскую песню, так как в Москву должен был нанести визит император Эфиопии. Гольдштейн сделал обработку песни для голоса, флейты и рояля. Император был очень доволен, и вместе с ним и советские заказчики.
Но Гольдштейну хотелось писать от своего имени и такая возможность внезапно представилась…
В Москве в 1962 был объявлен конкурс композиторов. На конкурс нужно было представить на выбор виртуозные произведение для рояля, скрипки или виолончели. Указывалось, что произведения должны быть представлены под девизами во избежание предвзятости или необъективности жюри. Михаил Гольдштейн написал и отправил по почте в Министерство Культуры СССР три произведения: «Менуэт» для виолончели и ф-но, «Скерцо» для виолончели и ф-но и пьесу для скрипки на тему латышской сказки «Дева-Лебедь».
После этого он принял приглашение Л.А. Лядовой участвовать в гастролях по городам Крыма и Западной Украины, исполняя ее скрипичные пьесы. Затем он некоторое время гастролировал по Дальнему Востоку, исполняя скрипичный концерт Т.Н. Хренникова.
Вернувшись в Москву, Михаил Гольдштейн пришел в Министерство Культуры и попросил сообщить ему результаты конкурса. Оказалось, что все три его пьесы получили премии. Такого он не ожидал. На конкурсе были представлены 96 произведений для ф-но, 68 для скрипки и 34 для виолончели.
Гольдштейн снова обошел власть, и она ожесточилась. Такого советская власть не прощала. Ему припомнили все, о чем знали: и симфонию Овсянико-Куликовского, и «Экспромты Милия Балакирева», и концерт для альта с оркестром Ивана Хандошкина и др. Сольные концерты и приглашения выступить сократились до минимума.
И вот именно в этот критический момент Миша устроился на работу в музыкальной школе г. Видное, и вскоре познакомился с немкой из ГДР. Как всякий уроженец Одессы, знавший идиш и изучавший немецкий язык еще в школе, Миша легко изъяснялся на немецком.
Они поженились, она защитила диссертацию в области экономики и уехала к себе домой. Вскоре жена прислала Гольдштейну нотариально заверенный вызов в ГДР. Но оказалось, что воссоединиться с женой, это, как говорится, «не поле перейти». Его убеждали уговорить жену приехать в Москву, обещали найти ей работу. Но перспектива жизни в комнате в многонаселенной квартире с соседями алкоголиками и реальность бесконечных скандалов с ними не смогли прельстить уроженку Германии. В конце концов, адвокат посоветовал Мише просить разрешения на кратковременный выезд в Восточную Германию сроком на один месяц.
Мой отец дал Мише требовавшуюся с места работы характеристику и, в качестве члена партии, поручился за него. Мишу выпустили. Время пролетело быстро, и он вернулся вместе с женой, которая приехала в Москву по гостевой визе. Но время ее пребывания в Москве тоже быстро подошло к концу. Гольдштейн вновь стал просить разрешение на кратковременный визит в Восточный Берлин и получил отказ.
Между тем соседи выживали его из квартиры, а он боялся расстаться со своей скрипкой даже на минуту. Иногда Миша ночевал в школе и спал на диване в папином кабинете, иногда пользовался гостеприимством друзей. Проходили месяцы, но его не выпускали, мотивируя отказ все более нелепыми причинами. Пессимистически настроенные друзья, советовали ему развестись и устраивать жизнь в Москве. Но Миша не сдавался, ходил по разным организациям и рассылал жалобы по всевозможным адресам. Чтобы не искушать гостеприимных друзей, он мимоходом покорил дебелую генеральскую дочь, и стал жить в ее прекрасной квартире в центре Москвы.
Однажды я увидела его пассию в ЦДСА. Миша принимал участие в концерте, после его окончания он подошел к нам вместе со своей дамой. На генеральской дочери было красное бархатное платье, на широких плечах возлежала черно-бурая лиса. Миша Гольдштейн рядом с ней выглядел «настоящим полковником», его подводили лишь фрак и скрипка.
Так прошел год, а разрешения все не было, и тогда он обратился в ЦК КПСС с просьбой о помощи. Неожиданно ему разрешили выезд и в конце июля 1964 года, он покинул СССР.
Через две недели после отъезда Миши Гольдштейна, нам позвонила дежурная и сообщила, что к нам поднимается женщина с недобрыми намерениями.
Звонок в дверь мог уложить быка. То была генеральская дочь. Она ворвалась в квартиру с криком:
— Ты где <…> прячешь долбанного Мишку! Пообещал жениться <…> и исчез! Я втюрилась в него по самое «хочу», а он обманул! Вещи все в шкафу оставил, только скрипку забрал…
Оказывается, генеральская дочь ни о чем не догадывалась. Моя мама, опередив папу, объяснила ей, что Миша уехал к своей жене в Берлин.
— Ах, так?! — воскликнула генеральская дочь, — Тогда ты, Вадик, ответишь за своего дружка! Если он от меня сбежал, значит, тогда ты на мне женишься, а то не оберешься неприятностей! В тюрьму засажу!
Я невольно сравнила маму с генеральской дочерью, и мне стало смешно.
Вскоре отца вызвали в Министерства Культуры, где долго отчитывали за то, что он выбирает неправильных друзей, за то, что он дал Гольдштейну отличную характеристику и свое поручительство члена КПСС. Неизвестно как, но чиновники раскопали, что папа платил Мише по высшей категории, как если бы тот закончил консерваторию. Но диплома об окончании консерватории у Михаила Гольдштейна не было: постаралась кафедра марксизма-ленинизма. Правда, с поста директора отца не уволили и он отделался строгим выговором по партийной линии.
Ну а Миша, приехав в ГДР, уже через два дня подал заявление в Советское посольство с просьбой о разрешении остаться на постоянное место жительства в Берлине.
В конце 1966 года Михаилу Гольдштейну был разрешен выход из Советского гражданства, но предписано было немедленно перейти в гражданство Восточной Германии. Он этого не сделал, так как ему удалось каким-то образом получить разрешение на въезд в Польшу. В Варшаве он получил австрийскую визу, сел в поезд, оказался в Вене и, наконец, 22 февраля 1967 года прилетел в Тель-Авив.
Вырвавшись из-под полицейского надзора властей Восточной Германии, Гольдштейн почувствовал себя свободным.
Вскоре мы узнали, что Миша довел до сведения Министерства Культуры СССР перечень написанных им квартетов Бородина и других написанных Михаилом Гольдштейном, но вышедших под чужими именами произведениях. Разразился скандал: на фирме «Мелодия» уничтожали пластинки. Квартету Бородина было спущено указание, какие, собственно, «квартеты» запрещено играть. Было это как раз перед гастролями, менять программу было невозможно, и музыканты повезли на гастроли квартеты Гольдштейна. В программе они продолжали числиться квартетами Бородина, но в зарубежной прессе появились статьи о прекрасном исполнении квартетов М. Гольдштейна.
Так мстил Советской власти Михаил Гольдштейн. Но, впрочем, не мог он и перестать заниматься своим любимым делом.
Прожив в Тель-Авиве пару лет, он покорил сердце уроженки Западной Германии и перебрался в Гамбург. С 1969 года Михаил Гольдштейн стал преподавать в Гамбургской Высшей школе музыки. Прошло еще три года и Миша Меерович получил с оказией письмо от Гольдштейна. Миша писал, что роясь в немецких архивах, нашел незаконченный квартет Людвига ван Бетховена. Гольдштейн прилагал статью из газеты о «необыкновенной находке» и нотный отрывок. «Найти» рукопись Бетховена всегда было заветной мечтой Михаила Гольдштейна. Композиторский народ ликовал: «Ну, ферфлюхтер беобахтер, вот и немцам досталось на орехи!»
Разные судьбы
Когда в 1956 году Дом Композиторов на Огарева, 13 был, наконец, построен, мы въехали в квартиру 22 на пятом этаже. В соседнюю квартиру вселилась большая семья Арно Бабаджаняна. Квартиру на втором этаже, над редакцией журнала «Советская музыка» получил Михаил Александрович Меерович. Он писал музыку для мультфильмов, говорил, что его вдохновляет моя такса, особа с исключительно вредным характером. Михаил Александрович месяцами не распаковывал мебель, а на полу валялись газеты и деньги. Я подхватывала таксу и собирала деньги в коробку.
— Ай, мне легче заработать, чем поднять, — говорил Меерович.
Через некоторое время Меерович купил щенка-боксера и назвал его Сакс. Миша был невероятно веселым человеком, искрящийся остроумием и ироничностью.
Друг моего отца скрипач, композитор Михаил Гольдштейн, жил и страдал в многонаселенной коммуналке, и во избежание варварской расправы со скрипкой, брал ее с собой даже в туалет. Но Миша был еще и дон Жуаном, и композитор Людмила Лядова не устояла перед его чарами. Так Миша оказался в квартире на 11 этаже Дома Композиторов. Долго выдерживать музицирование Лядовой Мише было трудно, и он часто заходил к нам, на 5 этаж. Немедленно вслед за ним появлялся Меерович, потряхивал кистями рук, садился за рояль, а через минуту звонок в дверь возвещал о приходе Арно Бабаджаняна. Начиналось веселье!
И Меерович, и Арно были прекрасными пианистами. Иногда Миша Меерович рассказывал содержание произведений малоизвестных писателей, сопровождая свой рассказ импровизацией на рояле. Иногда все вместе играли музыкальные номера из «Серенады солнечной долины». А Бабаджанян играл транскрипции знаменитого Леопольда Годовского. Те самые, в которых переплетались, к примеру, два этюда Шопена.
Считая, что я стану композитором, Миша внушал мне, что музыка должна сопутствовать тому, что зритель видит на экране: «Музыка должна быть лишь чуть явственнее, чем музыка, которая, если вслушаться, звучит в полотнах художников». Он обожал живопись.
Миша зазывал нас с папой к себе, когда к нему приходил его близкий друг композитор Александр Лазаревич Локшин. Друзья играли в четыре руки произведения Локшина. Меерович называл его гением, папа тоже.
Мой папа увлекался историей античного мира. У нас были «История древнего Рима» Т. Моммзена, книги Плутарха, Тита Ливия и других античных авторов. Эти книги я читала с удовольствием. Но когда об истории рассказывал Локшин, я слушала во все уши, боясь пропустить слово. Это было захватывающе! Локшин любил поэзию и знал множество стихов. Его музыка мне нравилась, но я не понимала, почему произведения дяди Шуры не исполняют в консерватории. «Подрастешь — узнаешь», — говорили мне.
В 1939 г. Александру Локшину было 19 лет, и он написал три пьесы для сопрано и оркестра: «Прохожий», «Экзотический аромат», «Печаль луны» на стихи из книги Шарля Бодлера «Цветы зла». Цикл стал его дипломной работой и причиной его исключения из консерватории в 1941 году. Так экзаменационная комиссия заклеймила присутствие эротики в творчестве Бодлера. Локшину дали два года на «исправление», и молодой композитор уехал домой, в Новосибирск. Его новой дипломной работой стала симфоническая поэма на стихи Симонова «Жди меня», посвященная погибшим на войне солдатам. Поэму исполнил оркестр Ленинградской филармонии, дирижировал Мравинский. Вступительное слово произнес знаменитый критик Соллертинский. В 1944 году поэма была исполнена в Москве под управлением дирижера Н. Аносова.
Диплом Локшин получил в 1945 году благодаря упорной борьбе своего учителя профессора Мясковского.
Когда в 1948 г. началась расправа с «формализмом и космополитизмом», Жданов и Суслов не забыли ни о Александре Локшине, ни и о «сообщении» профессора Гольденвейзера, о «мальчике Мише Мееровиче…»: «Никто не постарался обратить его на путь истинный. И в настоящее время он пишет такую музыку, которая пугает даже композиторов».
В ходе расправы педагоги Меерович и Локшин были уволены из консерватории за то, что играли студентам в четыре руки «вредную музыку» Малера, Берга, Шенберга и писали «формалистическую музыку».
Вождь, сам бывший семинарист, требовал покаяний. Каялись все, включая Шостаковича. Кабалевский, грассируя, клеймил «формалистов». Но Локшин не предал свою музыку и музыку композиторов, которых чтил, он не покаялся, и этого ему не простили.
Когда в 1949 г. освободилось место главного музыкального редактора на Центральной студии документальных фильмов, Локшин попытался устроиться туда, но на эту должность приняли его соседа по коммунальной квартире Николая Губарькова, который писал музыку для баяна. Локшин и Меерович вынуждены были «хвататься за любую работу, для того, чтобы было, чего покушать». Меерович с иронией рассказывал «о своих прогрессивных коллегах демократического направления», многие из них не могли исполнить свои «шедевры» на рояле.
В те времена сочинения у композиторов покупали СК или Министерство культуры. Вначале эти произведения прослушивались в исполнении на рояле, а затем проводилось обсуждение — покупать или нет. Играть партитуру с листа могли только Меерович и Локшин, для чего их и приглашали по распоряжению Хренникова. Оба еще и писали за некоторых «творцов», а те ставили свои фамилии под этими произведениями. Миша говорил: «Честнее мы себя чувствовали, когда подрабатывали игрой в четыре руки на танцплощадках».
В 1960 г., в Рузе, в доме отдыха СК активно обсуждали статью в 3-м номере журнала «Советская музыка», в которой разоблачался в том числе «композиторы и Н. Крюков, музыкальный руководитель «Мосфильма», в прошлом худрук музыкальных курсов при райкоме ВЛКСМ».
Меерович рассказывал:
— Он наворовал километры музыки. На него работала бригада, включавшая его старшего брата, профессора Василенко, Шебалина, меня и других! Представь, он присвоил музыку к 46 фильмам, симфонии, сюиты, квартеты… Кстати, за «Адмирала Нахимова» и «Сказание о земле Сибирской» он получил Сталинские премии.
Тогда же поведал Меерович историю Александра Локшина:
Война закончилась. Все надеялись на послабление режима. У нас была большая компания. Читали стихи запрещенных поэтов, в том числе и Бодлера. Застолья бывали бурными. Много спорили о литературе, музыке. Ай, это было бесшабашное время…
Был там и Алик Вольпин-Есенин, математик и поэт, читал свое. Его провокации делали «посиделки» экстремальными. «Смерть товарищу Сталину и фашистскому политбюро!» Для своих «геройских» выходок Вольпину нужны были свидетели. Вскоре к компании нашей прибилась Вера Прохорова, она влюбилась в Шуру Локшина. Прохоровой, с ее манией величия нужен был только гений. До этого она была влюблена в Рихтера, бедняжка не догадалась об его ориентации. Хотя все мы знали. Яша Флиер как-то бросил Гилельсу: «Пошли заниматься, «голубые не дремлют!» Инну Кушнерову, подругу Шуры, она в упор не замечала: флиртовала во всю прыть. Ей хотелось солировать, и она пересказывала сплетни об отношениях Нейгауза, Пастернака и Зины. Нам с Шурой это не нравилось. Без умолку трещала о Гучковых и Прохоровых, будто это придавало ей шарма. Пришлось ее остудить: «Слушай, у нас с Шурой царь Соломон родственник. Мы же не кичимся?!»
Трепаться о том, что ее дед Гучков был Московским головой, а его брат основал партию «октябристов» и был одним из организаторов интервенции, можно было или от дурости, или с подачи НКВД. Мать Веры была переводчицей, она работала с высокопоставленными иностранными туристами. Ай, что-то тут было не чисто. Ее отец был совладельцем мануфактуры Прохорова. За ним пришли, но он уже помер. Арестовали тетю, дядю, двоюродного брата Прохоровой, но комнату не опечатали: туда переселился Рихтер.
— Прохорова так рьяно высказывала недовольство властью, — продолжал Меерович, что однажды я не сдержался: «Ты что, на службе у Лаврентия Павловича? Смотри, не перестарайся»! После этого она на каждом углу верещала: «Мишка — грязный тип, сквернослов и похабник. Я отказала ему от дома».
В 1949 г. арестовали Вольпина, предъявив 58-ю статью. Оказалось, что его необузданная смелость основана на шизофрении. Вольпин рассказывал, что в тюремной больнице он жил на «всем готовом»: «приемлемая еда, прогулки, библиотека». После больницы его направили в Караганду и разрешили работать в школе.
В том же 1949 г. Шура согласился написать симфоническую поэму к 70-летию Сталина. Он безумно переживал из-за того, что пошел на компромисс с властью. Его подругу Инну отправили по распределению в Симферопольское музыкальное училище, и Прохорова, решив, что избавилась от соперницы, трезвонила, что теперь она и есть невеста Шуры. Локшин сидел за инструментом, как проклятый, ничего не видя и не слыша. Хотя он был знаком с Вольпиным лишь два месяца, он воспринял его арест как грозное предупреждение.
Вскоре Шуру вызвали в КГБ и сделали «предложение», от которого он категорически отказался, а вслед за этим в № 8 «Советской музыки» разгромили его «Алтайскую сюиту», — вспоминал Меерович. — Мы поняли, что это распоряжение «свыше». Тем не менее, на прослушивании в секретариате кантату хвалили. Однако пленум Союза композиторов кантату раскритиковал. Локшина ругали за то, что он неправильно осветил образ Сталина, даже выдвигали против него политические обвинения. По договоренности с Тихоном Николаевичем выступил Михаил Гнесин: «…Я сомневаюсь что кто-нибудь из нас хотел бы попасть в положение Тихона Николаевича Хренникова, — сказал он. — <…> Нельзя же изображать себя непомнящими людьми. Кантату очень хвалили, когда она была показана в секретариате. <…> Но если похвалят, а потом публично заявят, что эта вещь не только плохая, но что это страшная ошибка, что ее пропустили — это, простите, не товарищеский подход. Мне несколько человек заявили, что после это они не захотят показывать свои вещи».
В 1950 г. Александр Локшин женился на Тане Алисовой, и Прохорова почувствовала себя униженной и оскорбленной.
В августе Веру Прохорову арестовали. В КГБ на очную ставку вызвали Шурину мать, очень больную сестру и меня. Локшин был болен. Я сказал, что Прохорова любила солировать, а Шура отвечал ей односложно. От меня требовали дать против Шуры показания. Я показал им справку с диагнозом «шизофрения». Такой свидетель их не устроил.
В лагере Прохорова придумала себе романтический образ жертвы гениального жениха-предателя, которого она все равно любит. Женщины страстно убеждали ее отомстить «жениху». Коллективное творчество было увлекательным времяпрепровождением. «Верочка была невестой Локшина, а он ее предал», — запустила навет Милица Нейгауз, ее тетка.
В 1953 году «органы» разрешили вернуться в Москву Алику Есенину-Вольпину. Он явился к Шуре и обвинил его в доносительстве. В 1956 в Москву вернулась Прохорова, устроилась педагогом в Иняз, и активно занялась клеветой. Она утверждала, что Локшин получил от КГБ 3-х комнатную квартиру, хотя он и жил в 2-х комнатной квартире тестя!
Однажды на прослушивании Шуру попросили оценить чье-то произведение: «Если мы будем терпимыми, то скоро Союз композиторов превратиться в дом терпимости» — ответил он, — никогда не слышал более отвратительной музыки». Естественно, что собратья по ремеслу мстили Локшину. Музыка композитора, которого признали гением Д. Шостакович, М. Юдина и ряд других музыкантов, в СССР почти не исполнялась.
Вот события, связанные с жизнью Александра Локшина в последующие годы:
В 70-х Хренников предложил Локшину компромиссный вариант для переработки его 3-й симфонии. О Киплинге, на текст которого Локшин написал партию голоса, следовало забыть. Стихи должен написать советский поэт: Индию следовало заменить на Вьетнам, английских солдат на американских. Посулили Ленинскую премию, но Локшин отказался.
Александр Лазаревич Локшин умер 11 июня 1987 года, но Вера Прохорова вела войну с его музыкой до последнего дня. Умерла она в январе 2013 года.
Когда в 2002 г. Рудольф Баршай дирижировал исполнением «Реквиема» Локшина в Москве, Прохорова разразилась статьей в «Российской музыкальной газете» и выступила в передаче на 1-м канале Российского телевидения. Она во всеуслышание потребовала не исполнять музыку «сексота».
В 2008 году Баршай дал последнее интервью в Москве:
«Все эти разговоры — полный абсурд! Локшин был титаническая личность, благороднейший, тонкий, чувствительный человек. Это один из самых гигантских фигур в русской музыке. Я знаю все одиннадцать симфоний — одна другой краше и сильней. До меня дошли слухи, что он в конце 40-х донес в НКВД на каких-то своих знакомых. Так вот, среди них была дама, которая потом говорила, что была его невестой, и он донес на нее, потому что хотел избавиться. Эта же дама говорила, что была женой Рихтера. Я хорошо знал Рихтера, но с этой дамой не знаком, никогда не встречал и больше не хочу продолжать эту тему«.
И по сию пору произведения Локшина менее известны в России чем на Западе, где его произведения широко известны.
Ну а судьба Миши Мееровича изменилась после того, как в 1954 г. он впервые написал музыку к мультфильму. Это был «Карандаш и Клякса». А всего мультфильмов, к которым он написал музыку, было более 120. В 60-е годы он написал три балета на стихотворения Маяковского. Балетный спектакль «Скрипка и немножко нервно» транслировали по телевидению.
Его творческий союз с Юрием Норштейном начался в 1973 году с мультфильма «Лиса и заяц».
«Рассматривая фотографии Мееровича, поражаюсь красоте его уха. Какой мощный аппарат! Какая мощная антенна! Казалось, приникни к его уху — и услышишь музыку в его голове…», — писал Юрий Норштейн.
В том же году Меерович был госпитализирован в психиатрическую клинику им. Кащенко. Было страшно. Попасть туда было легко, выйти трудно. Миша рассказывал:
«Я думал, что всеми забыт, и вдруг появился Юра. Он сказал: «нужно писать музыку к «Цапле и Журавлю»»! Я поверил, что Юра меня вытащит…».
И Норштейн сделал это. Выйдя из больницы, Миша начал писать музыку к «Цапле и Журавлю», но у него долго не получался вальс, где солнечный луч скользит, освещая беседку. Однажды ночью Меерович позвонил Норштейну и сыграл вальс:
— Это то, что надо, только запишите ноты, вы же утром забудете! — воскликнул Норштейн.
Иногда Меерович записывал ноты, а листок терялся: «Ай, мне легче новое написать, чем ее искать». Меерович писал симфонии, концерты, инструментальные произведения, и создал две оперы на сюжеты классиков еврейской литературы Б. Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема «Чудо на седьмой день праздника кущей» и «Правдивая история Рыжего Мотла».
Музыку Мееровича почти невозможно услышать, ибо он не входил в разряд «официальных композиторов», он не присоединялся к группировкам композиторов, не предал Локшина, и пресса не удостаивала его своим вниманием.
Но однажды Миша вручил мне пропуск, в музей имени Глинки, где исполнялась «Хвалебная музыка в честь вице-короля островов Ки-Ка-Пу», написанная для камерного ансамбля, включающая 14 инструментов.
Начался концерт, дирижировал автор. В интонациях маршей и гимнов я услышала отзвуки тех времен, когда была совсем маленькой и погрузилась в воспоминания, навеянные музыкой. Площадь Охотный ряд. Движение транспорта прекращено. Постепенно на площади прибавляются люди. Сгущаются сумерки. Люди возбуждены, словно под действием наркотиков: поют и пляшут. Их ноги кажутся мне табунами слонов из страшных индийских сказок. Дедушка сажает меня на плечи. Я в безопасности. Свет прожекторов взмывает в небо. Толпа замирает в ожидании «чуда». Вдруг, всеобщее: «Ах!» вырывается из уст восхищенной толпы. Это с дирижабля в небо нисходит огромный портрет Сталина. Его освещают мощные прожектора. Луна бледнеет, и умирают звезды. Народ, ошеломленный величием генералиссимуса, ревет «УРА! УРА! УРА!» Грохочут пушки, небо озаряется салютом. «Ура!» — ликует народ.
Овации. Зал и оркестр аплодируют стоя композитору Михаилу Мееровичу.
В поздние годы Михаил Александрович Меерович выходил во двор, и прогуливался вдоль дома. От нейролептиков он стал очень грузным и у него болели ноги. Миша садился на лавочку против подъезда. Композиторы окружали его и до слез хохотали над его остротами. Тем не менее, ничто не мешало им же посмеиваться, когда он поднимался на пару ступеней и отступал назад, ибо у него были галлюцинации, ему мерещились человечки. Ничто не мешало композиторам и их женам-общественницам вмешиваться в его личную жизнь, распространять невежественные, лживые слухи и следить за каждым шагом его жены Ирины, когда в 1973 году Миша оказался в Кащенко. Тогда им казалось, что Меерович останется там навсегда и можно будет отнять у жены квартиру.
Мы улетали в Израиль в ночь на 2-е мая 1991 года и заранее перевезли чемоданы к моей подруге на улицу Правды. В ночь на 1-е мая улицу Огарева как обычно заполонили рычащие танки. Михаил Александрович вышел из дома, чтобы еще раз попрощаться. Мы шли в горку вдоль нашего дома, потом консерваторского, повернули на улицу Неждановой
Он плохо себя чувствовал, но захотел проводить нас до улицы Горького.
Письма не доходили, звонки были дорогими, но Меерович звонил.
— Ай, мне проще позвонить, чем волноваться дойдет ли письмо! – объяснял Михаил Александрович.
Сердце его остановилось 11 июля 1993 г. Он не успел написать музыку к «Шинели», и мультфильм не вышел на экран. Юрий Норштейн попытался ввести музыку седьмого квартета Шостаковича, но признался: «Не прорастает вместе с изображением, как прорастает музыка моего любимого Мееровича».
Примечание
* О Михаиле Гольдштейне см. также статью Лазаря Фрейдгейма «Об одной музыкальной мистификации — легенда и сомнения», «Семь искусств», №10 2017.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer2-ogareva/
