КРУЖИТ, ДРОЖА, БЛУДЛИВЫЙ ШАРАБАН
Правды и лжи застенчивый роман,
зла и добра восторг переплетенья,
греха и святости экстаз совокупленья —
в пыль истину вминающий обман.
Дорогами эпох глухих и стран,
от зноя изнывая и от лени,
полон безумия, стенаний и радений
кружит, дрожа, блудливый шарабан.
Колеса вязнут, пыль за ним столбом.
Куда? Зачем? Кто ведает? Кто знает?
Перед подъемом нервно замирает,
а вниз летит — внутри о стены лбом.
Над ним восходит в небо едкий дым.
Какого цвета? Было голубым.
ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК — ВЕК СКРЕЖЕТА И ЛЖИ
Железный век — век скрежета и лжи,
век блеска золота и век закалки стали,
железной дисциплины, чтоб не встали,
не поднялись над пропастью во ржи.
Сплетая кружева железные, кружил
железным ястребом над теми, кто устали,
кто, встав на полпути, молиться перестали
богу из меди выкованных жил.
Кто жил в тот век, со временем дружил,
того, счастливого, железом не хлестали,
покорствуя, он божеству служил,
тысячелетия благих таких не знали.
Скукожился тот век, и труп его остыл,
а, может быть, еще не наступил?
ТВОРЕНЬЕ ЯЗЫКА НЕ ТЕРПИТ СУЕТЫ
Творенье языка не терпит суеты,
фанфар побед и дробности разора,
но смелости — уничтоженья сора,
но — отыскать пропавшие следы,
инклюзии блистающей слюды
в слепой породе древнего позора,
созвучия в глухих сплетеньях бора,
презренные и Богом и людьми,
но речью не оставленные гнить,
не выданные гению болота,
а слог за слогом и за нитью нить,
за звуком звук забывшему народу
не умершее слово возвратить,
из смертного живое возродить.
КАШТАНОВЫЙ БЕЗБОЖНЫЙ ПРОИЗВОЛ
Каштановый безбожный произвол,
коричнево-блестящее всесилье,
цветением весенним обольстили,
не выбрав ни одно из худших зол,
но — урожай: вино и сыр на стол,
за то, чем будущее некогда прельстили,
за братьев, у которых мы гостили,
кому не будем никогда в укор!
За то, за тех каштановый салют,
весенне-розовый, коричнево-осенний,
в веселье праздничных, за тех, кто в сечи лют,
познавших трудный труд, вкусивших леность лени!
За радость трапез, за печали тризн!
За труд и лень, о Господи, за жизнь!
ВЕК РОДИВШИЙ МЕНЯ, НЕ УБИВШИЙ
Век родивший меня не убивший
век пропащий мне выпавший век
век заточенный на успех
заточённым при дьяволе бывший
оглушающий обольстивший
покоритель просторов и рек
умертвивший понятие грех
век понятие честь сокрушивший
Вслед за веком слепая река
задыхаясь на мелководье
дьявольская над веком рука
опускающая поводья
что посеял век то и пожал
больно конь умирающий ржал
ВПАДАЮ В ДЖАЗ, КАК РЕКИ В ОКЕАН
Впадаю в джаз, как реки в океан,
расхристанно, разгульно и просторно,
не приторные — жесткие аккорды
вживаются в пейзажи разных стран.
Ему темны дурманы лжи, обман,
ни зал, ни улицу ведь не заманишь вздором,
но желто-серебристым с миром спором,
здесь не канает розовый туман.
Здесь ритм судьбы ударные ведут,
трубы озоном звуки озаряют,
и саксофона взвизгивает кнут,
и стая мечется, взлетая над роялем.
Играет джаз, жизнь мчится от погони,
тень залетейская, залетные вы, кони.
СУТЬ ВЕЩИ, СУЩНОСТЬ БЫТИЯ
Суть вещи, сущность бытия
И вечное молчанье Бога,
Всё слишком больно, слишком строго
Для мысли, для наития.
Познанья узкая змея
Вокруг сомненья обовьется,
Мгновение — и оборвется
Нить дня насущная, звеня.
И вновь подняться, вновь катить
Невечными руками камень,
Нити сучить, веревку вить,
И, выявляя вещество,
Лед превращающее в пламень,
Познать явленья существо.
В ГОРОДЕ МЕРТВЫХ
В городе мертвых всегда облетает листва,
В городе мертвых беззлобно бессмысленны даты,
Болезнями в городе мертвых ничто не чревато,
Не ищут здесь мудрости, всё происходит спроста.
Полости света, пологая тьмы пустота,
Редкость рассветов, здесь больше привычны закаты,
Ухоженной смерти на жизни бездомной заплаты,
Скольжение тени упавшего ночью листа.
Из собственной жизни кумира не сотвори,
Хрупкой беспечности и благословенной тревоги,
Душу несытую Господу ты отвори,
Дух затаи в ожидании света и Бога.
Лист оторвавшийся кружит светло и упорно
В городе мертвых, в городе мертвых.
В ЭТОМ ВРЕМЕНИ ЖИТЬ НЕ ХОЧУ
В этом времени жить не хочу,
в жженой чуждости жить невозможно,
потешаясь над веком прохожим,
над походкой его хохочу.
Пью вино, пою славу чуме,
безрассудство огня прославляю,
по эпохе я тризну справляю,
а эпоха поминки — по мне.
В пустоту тетивой выгнут слух,
уловляя витающий дух,
небеса бирюзовой дугою
обнимают меня на земле
в час чужой, время жизни другое,
что жестоко ржавеет во мне.
ПОКОРСТВУЯ ЕВКЛИДОВУ УМУ
Переходя на шаг, переходя на шепот,
покорствуя евклидову уму,
оставлю бег, былую прыть уйму,
услышу клекот птиц и пчел медовый лепет,
парящего листа жеманный желтый трепет
заполнит до краев немую пустоту,
и вслед на землю павшему листу
петух от глухоты ночной покой излечит.
Рассвет, соткав изменчивый узор,
оставит не заполненным зазор,
и одой полдень прозвучит, а вслед
закинуть невод солнечный густой,
чтоб уловить восторженность побед,
чтоб, наконец, вернулся не пустой.
НЕ Я СТИХИ СЛАГАЛ, СТИХИ МЕНЯ СЛАГАЛИ
Я был жесток, но не был палачом,
В бою был храбр и щедр после победы,
Внимал пророкам, отвергал наветы,
От истины я не был отлучен.
За славы переменчивым лучом
Я гнался, и преследовали беды,
Друзей коварных скверные советы,
Но был в созвучия, как в латы, облачен.
Лгал ближнему, но Господу не лгал,
Песни не ближнему, но Господу слагал,
Гнались мне лгавшие — убить, но не догнали.
За зверем диким — за моей душой,
Но не словили — избежал, ушел.
Не я стихи слагал, стихи меня слагали.
Примечание редакции
Книга сонетов Михаила Ковсана «Шарабан» вышла в издательстве «Семь искусств».
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer2-kovsan/
