1. Февраль – месяц рождения
Мокрый февраль
Февральский мутный ливень за окном
Гудит с утра струной виолончельной,
И следуя за звуком по теченью
Ты покидаешь свой привычный дом,
Чем, зная, обернется приключенье.
И будешь ты с дождем теперь вдвоем
Кататься с веток и казаться ветром,
Ныряя в лужу глубиной с полметра,
В холодный и бескрайний водоем,
Что к дальней туче подключен с рассвета.
Там звуков развлекается семья:
Родители басят и несмолкают,
Как водосток, что сверху протекает,
Резвятся дети (среди них и я),
Которых вглубь бассейна не пускают.
Босых подошв нелепые шлепки
По влагой захлебнувшейся дорожке,
И шумный всплеск, когда неосторожно
Бросают сверху друга дураки
И он летит к воде с ужасной рожей.
До горизонта льется долгий день,
К себе прислушавшись, и выпадают ноты
Из туч, как из разорванных блокнотов,
И дальше каплями роняют тень,
Спускаясь после долгого полета.
Им слушать дождь — само уж по себе
Занятие, зачем еще о чём-то,
Не представляю, думать: дел никчёмных,
Пустых залейся, как в любой судьбе.
Послушай дождь — с тобой, в нем заключённым.
Рожденному в Крыму
Февральским днем евпаторийский пляж
Избит тяжелой ледяной волною
И чайка неподвижно, как муляж,
Стоит среди песка, протяжно ноя.
Направо вход в распахнутый Курзал,
Трамвай отходит в полдень на Мойнаки,
О чем тебе еще не рассказал
Татарин, продававший козинаки.
На Набережной духовой оркестр
Играет что-то вроде венских вальсов,
И незаполнено одно из мест,
В котором будет летом бочка с квасом.
А дальше — не заполнено Гнездо
Летящей ласточки, и зимний Ливадийский
Дворец пустует, как забытый дом,
Что брошен, не прощаясь, по-английски.
Дорога заросла на Симеиз,
Визирь не бросит, уходя, монетки
В волну, чтобы вернуться; вечный бриз
Не тронул море, лески, лодки, ветки.
Еще пустует Крым, коль не рожден
Пока ты в нем, и все еще от груза
Бессрочной памяти освобожден,
От всех реалий роковых Союза.
Пройдет еще лет двадцать и на льду
Потерпим поражение от чехов,
И будет плакать в городском саду
В далекой Ялте безутешный Чехов.
***
А год всего: метель в День Валентина,
Дней пять капель в апреле, и гроза
В начале мая (вечная картина,
Коль классику негоже отказать).
Еще мгновенно длящееся лето —
Июнь, июль да август, всех делов,
Как час, что в спешке затерялся где-то,
Как в систоле — навек пропавший слог.
И, чтоб не позабыть, Indian Summer,
Затем — сухая с ретушью пастель —
Дней десять в октябре, в безумных самых
Тонах. И вновь: метель, метель, метель…
* * *
Венеция, Лагуна, гондольер
Поет по-итальянски, не иначе.
Игриво луч себя под арку прячет
В Палаццо Дожей. И на свой манер
Мостами-пряжками здесь стянут по воде
Любой канал, чтоб не размыло карту.
Как ни пойдешь, все выйдешь на Сан-Марко.
«До встречи!» — «Где?» — «Общеизвестно где».
Прозрачный полдень. Звуков, что вагон
С тележкой маленькой. Толпа туристов
Не иссякает, и тебя в статистах
Зачтет фотозатвор. В культурный фон.
Стада повсюду крошечных столов,
Зависимы от направленья ветра,
И площади длиною в километры
Под воду уползают. Нет ни слов,
Ни рифм, чтоб описать всю пустоту
Просоленных пространств меж островами –
И как букет, распавшийся цветами,
Везде Венеция. По эту и по ту,
Везде — снаружи волн, у них внутри,
Под белым гребнем с ярко-белой шерстью.
Когда-нибудь с тобой мы из Нью-Джерси
Туда поедем. Вот пройдет твой грипп.
Полярная воронка над Нью-Йорком
“… Гибель Titanic’a, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан)“.
А.А. Блок, запись в дневнике (5 апреля 1912 г.)
Ветер метет по следам, что лежат со вчера,
Снежную взвесь, распыляя по воздуху жалость,
Мимо промерзших ступеней январских террас,
В двери, затем и в прихожие, et cetera,
В шторе найдя сквозняком удаленную жалюзь.
С Арктики в Новую Англию словно бы лаз
В воздухе вырыт, и сверху воронкой полярной
Долго глядит бесконечности вогнутый глаз,
Черным зрачком отражая напуганных нас,
В наших домах опечатанных, будто в футлярах.
Что же останется, если не день, и не два
Это продлится? И если воронка остудит
Все тротуары и в трещинах все дерева,
Что на морозе остыли и живы едва,
Равно как живы еще не остывшие люди.
Столбик термометра, словно навылет пробит,
Падает навзничь по ту нулевую отметку,
Где ожидают привычный размереный быт,
Мысль о тепле, чей домашний искус не забыт, —
Зимние встречи с промозглым в зиянии ветром.
Гулким блокбастером тянется то, что темно,
Напоминая о том, что застыло над нами
Звонкой воронкой, всезвездной тоской ледяной,
Тем, что когда-нибудь между тобою и мной
Вдруг вертикально возникнет, подобно цунами.
Водяное отопление
Вдруг ночью отопление само,
По типу ссоры, страшно заурчало:
Там женщина, которая кричала
С одышкой, как кричат борцы сумо,
Доказывала, что он ей никто
Уж много лет — и слышен голос мужа,
Хотя, так завывать могла б и стужа;
Ну, в общем, он уже стоял в пальто,
Когда вбежал сосед — и весь скандал
Теперь звучал на роковом фальцете
Так, что по комнатам проснулись дети;
Тут кто-то в грудь ножом кому-то дал,
И всхлипнул, завизжал водопровод,
Кровавая вода текла по трубам,
А труп? Ну, что теперь им делать с трупом?
А если кто-то вдруг сейчас войдет,
Хотя три двадцать восемь на часах.
Но есть один единственный свидетель,
Которого б убрать, пусть и при детях,
Которого охватывает страх,
Ведь среди ночи сей свидетель — я,
И если ничего и не случилось,
Я это слышал: как по трубам билась
Убийства неизбежная струя,
Я даже видел: женщина кричит,
Вбежал сосед при уходящем муже…
И коль, товарищ следователь, нужен
Свидетель, то не быть им нет причин*.
___________________
*И коль, товарищ следователь, нужен
Свидетель, то не быть им — сто причин.
Февраль. Путь в долголетие
Слепящий снег повсюду высшей пробы,
В огранке ворон-оникс глазом чёрным
На мир взирает с видом мизантропа –
И мир в его зрачке, как заключённый.
На дно глазницы опрокинут крышей
Промёрзший дом с парящим тротуаром,
И я, ногами вверх, под вечер вышел
Внутрь ворона, чтоб с ним стареть на пару.
Элегия
Не слышно больше шума городского —
И непривычно
К сугробам дом безвременно прикован,
Как взят в кавычки.
Тропа, которой мы бродили летом,
Вся до основы,
До корня стёрта — и себя по следу
Теряешь снова.
Слова теряешь — вознесутся паром
Над трубным дымом
Туда, где бродит бестелесно пара
Живых, любимых.
Теперь в саду не блещет филомела
Своим сопрано,
И сруб из мела сбит так неумело,
Что даже странно.
Теперь, зимой, мертво здесь, неуютно,
И от камина
Летят навстречу искры и минуты
К летящим мимо.
Прогноз погоды
Метель по понедельникам, затем
Мороз и солнце ровно до субботы, —
И так весь месяц, не теряя темп:
Погода, в лучшем смысле, есть работа.
Рисунок белых лилий на стекле
И синих лилий в небесах хрустальных
Уже совпали, ибо им в тепле
Не сохранить ни абриса, ни тайны.
И так же вся неделя января
Последняя, под знаком Водолея,
Продлится в феврале, и ты не зря
Достал «чернил» и стал на час теплее.
И стал читать снежинки по одной,
Как будто в них посланье от любимой,
Как будто в них, как раннею весной,
Растают письма почты голубиной.
R.I.P.
Матери Бориса Немцова
— Обычно в феврале, в последних числах, —
Она подумала, — на сердце тяжесть…
Но ничего плохого не случится, —
Она подумала, — и чашка та же,
В ней чай, хотя остыл, а рядом ложка…
Уж полночь близится, пора ложиться,
Вот телевизор досмотреть немножко,
Ведь ничего плохого не случится, —
Она подумала. — Лютей морозы
В последних числах, на душе тревожно,
К тому же, постоянные угрозы,
А он, мой мальчик… Это невозможно, —
Она подумала — Как в сериалах
Ужасен выстрел и правдоподобен!
И проступают в тонкой струйке алой
Сейчас не титры — буквы на надгробьи.
И вдруг подумала: — Не стать гарантом
От произвола ни одной из книжек…
Она подумала: — Пробьют куранты
И этот бой она услышит в Нижнем.
Ударов будет, как всегда, двенадцать
По счёту, как апостолов; и следом
Февральский день уже готов начаться, –
Она сейчас подумала, — последний.
Мартовские оды
Без признаков зелени март.
Дорога в пейзаже оконном
Гудит, как гриппозный кошмар,
Всем транспортом в трансе. И фоном
По мерзлому небу стволом
Царапают трещины ветки;
Жилища вползают углом,
Как прежде на сушу их предки.
Но лужи пустое стекло
Читает фонарь, как молитву…
И все, что в пейзаж не вошло,
Еще пережить предстоит нам.
2. День рождения
Реальность
Настенные часы: их мерный ход,
Их нервный «тик», уверенное «так»,
Всесильное движение вперёд
Их стрелок, что навязывают такт,
И, собственно, наличие стены —
Дают надежду, что в застенье, там,
У той её обратной стороны,
Где вечная, должно быть, темнота,
Есть место циферблату. В нём идут
С обратным ходом малая с большой,
Назад ведя отсчёт былых минут,
Как в трипе (псилоцибе с анашой).
Там следствия первичней их причин:
Всё громче эхо, брошенное в мглу,
Несорванное яблоко горчит,
С зеркал не сходят отраженья вглубь,
Троянская война завершена
Тем, что Елену возвратил Парис,
И вестник с веткою масличной над
Невидимою палубой парит.
Там, в череде рождений, смерти нет,
В начале и в конце дано стоять
Любой строке, и миллиарды лет
Часам там предстоят, чтоб замолчать.
Шестидесятый день после жизни
Отцу
Он говорит: «Основное — порядок снов.
Здесь все молчат, и за столько прошедших дней
Мы не сказали с соседом и пары слов.
Чем беспробудней здесь сон — результат верней.»
То есть, сон в радость ему, ну и в руку — мне.
Он говорит: «Надо только успеть в сюжет
Вставить конкретные месяц, и день, и час,
И перечислить в родительном падеже
Мне, как родителю тех, кто покинут, — вас.»
Он мне сказал, это делал уже не раз.
Он говорит, что у них, неизвестно где,
Есть все возможности нам подавать сигнал,
И сообщать — то приметой, что быть беде,
То «я в окошко снежок ночь назад бросал».
Я это слушал во сне и, смеясь, кивал.
Рождение
Настанет время и опять,
Уже не помня раз в который,
Ты всё в деталях повторять
Начнёшь, зверея от повтора.
Свернувшись, ты ещё лежишь
В родном тепле уютным комом,
Представив, что однажды жизнь
Изменишь сам с ноги толчковой.
Всё зная наперёд: раба
Земной удел и зону риска,
Куда швырнёт тебя судьба
Из колыбели материнской.
И ты, от ужаса дрожа,
Себя испытывая болью,
Как бы вдоль лезвия ножа
Туда уйдёшь по чьей-то воле.
Свет впереди невыносим,
И ты, из теплоты кромешной,
Выталкиваешь что есть сил
Себя в кровавую промежность.
И ты, как мыслящий тростник,
(как мыслили Паскаль и Тютчев)
Зачем-то в этот мир проник,
Но зная: здесь не будет лучше.
И первый вдох — с таким трудом,
Как будто впредь идти с повинной.
И первый крик — всегда о том,
Чтобы не рвали пуповину.
Маме
Деревья погружают в трепет
Метель, раскачивая ветви:
Меня когда-нибудь ты встретишь,
Когда я появлюсь на свете.
Когда, усилив всё, что немо,
Склонившись надо мной, прошепчешь, —
От эха накренится небо
С гудящим звоном сумасшедшим.
Обратной перспективы клетка
Раскроется с беззвучным стоном,
Когда меня обнимешь крепко
В глухом углу незащищённом.
Когда возьмёшь меня в ладони,
Чтоб я уснул, как спят младенцы, —
Растает снег, и в нем утонет
Всё сразу, погрузившись в детство.
И цифрам циферблата вторя,
Блеснут часы с последним боем:
Меня, из тёплой Евпатории,
Когда умрёшь, возьми с собою.
Сквозь воспоминание
Я, в общем, и не помню ничего:
Аппиева дорога и телега,
Немного солнца, смёрзшегося снега,
Дорожных герм земное статус кво.
Привычная латынь, прямая речь,
Возничий с сыном в долгом разговоре
С надеждой летом побывать у моря:
Осталось шесть денариев сберечь.
Но главное — отсутствие лица,
Скороговоркой голос, и сквозь зиму,
Как бы из Рима, а возможно, к Риму,
Дорога без начала и конца.
И свет, холодный небывалый свет,
Который уравнял спустя столетья
Тех, кто тогда не проживал на свете —
И тех, кого с тех пор на свете нет.
Цикл
Пусть обморок, пусть что-то вроде сна:
Холодный пол и кафель коридора,
Одно из мест, где посылают «на…».
И ты не ждешь, когда пошлют повторно.
Свет лампочки, как светлячок ночной
Под дальним потолком; в слюде проема
Оконного — чернеет глубиной
Все, что привычно ощущать вне дома.
Почти по сто шагов на каждый вдох —
И все невероятней каждый выдох,
Но сколько бы ни стоило трудов,
Ты, ускоряясь, приближаешь выход.
Вдоль стен идет покадрово кино,
Что боковым рассматриваешь зреньем,
Кого-то сразу узнавая, но
Оно идет с безумным ускореньем.
И ты, не в состоянии идти,
Вдруг падаешь на санки – ниоткуда
Они возникли на твоем пути
С естественной сегодня верой в чудо.
Вперед ногами, ощущая наст
На каждой кочке, по дороге прямо
Везет, как в детстве каждого из нас,
Тебя сейчас не папа, и не мама.
Потом спина уходит в пустоту,
И так легко, и так слегка морозно,
И ты лежишь, теперь уже по ту
Губительную часть метемпсихоза.
Лишь имя беспокойным светлячком
Под потолком мерцать вдали осталось,
И вновь под ним ребенок босиком
Стоит. Затем пойдет, чтоб встретить старость.
Сновидение
В прозрачной посудине утлой
Вплывая под парусом ветхим,
Мое сновидение утром
Качает осенние ветки.
Незримое глазу иному,
Знакомое с раннего детства,
Оконному дарит проему
Все то, от чего мне не деться,
Годами не спрятаться в спальнях,
И как ни задергивай шторы,
Тот луч сновидения дальний
Когда-то настигнет повторно.
В нем мальчик по краю оврага
Бежит, и как в фильме Феллини
Вокруг образуется влагой
Пространство из смазанных линий,
В забытых обрывках мелодий,
В тональностях смеха и плача, —
И это случается, вроде,
Всегда на родительской даче.
Он мчится, и я это знаю:
Всесильная черная маска
За ним наблюдает — за краем,
Где жуткая вечная масса
Клубится, как черное небо
Знаменьем ненастной погоды —
И здесь обязательно мне бы
Проснуться, чтоб дальше на годы
Покинуть кошмар бесполезный
С деталями пота и бега,
Но мальчик по краю над бездной,
Похоже, не в силах не бегать.
Он там, на краю, замирает
Всем сердцем, и остановиться,
Остаться на равных с мирами
Спешит перед тем, как разбиться.
Ему так безумен и страшен
Прыжок, где теперь одинокий
Руками он яростно машет,
Пока тянет пропасть за ноги.
Когда-нибудь, может в секунду
Всегда неожиданной смерти,
Я руку, в сознанье покуда,
Ему протяну — и, доверчив,
Мое, опаленное солнцем,
Он схватит навечно запястье —
И, может, мы вместе спасемся.
И, может быть, вместе пропасть нам.
* * *
В ветхозаветном «мы» с новозаветным «я»
Прочитываем принцип отношений,
В конечном счете, сфер небытия
И бытием, как жертвоприношеньем.
Любой предмет, как тайно б ни дышал,
Навеки запеленут в бездну ткани,
И оттого, какая бы душа
В нем ни была, бесследно он не канет.
Похоже, чем бы в вечности занять
Себя не знают множества, и муки
Им свысока приятно наблюдать,
Как нам, бывает, смерть осенней мухи.
Чего вокруг им всем недостает —
Седым холмам, развеянному пеплу?
Что им с того, что кто-нибудь умрет,
Оглохнув сразу с этим и ослепнув.
И ты молчи, младенец и сморчок,
Внутри своей бездонной колыбели,
Приняв снаружи посланный толчок
Что, вроде бы, тебе послать хотели
С той высоты, что сразу на глазах
Взлетает с невозможной амплитудой, —
Покуда ты, ни слова не сказав,
Уже летишь стремительно оттуда.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer2-gkacov/
