Лу приспустила верхнее стекло и в купе ворвался весенний ветер. Она усмехнулась — вот он истинный ветер свободы! Наконец она свободна и ни от кого не зависит, ни от Георга, ни от Карла, ни от сероглазого оперного режиссёра, с которым провела последние две недели в Вене. Он не провожал её на вокзал, а мирно поцеловал перед уходом на репетицию, даже не заподозрив, что она уже купила билет на поезд Вена-Париж. Да и как он мог это заподозрить, если у них всё было складно и любовно? Ведь это только она, заранее почуяв надвигающуюся на них угрозу привычного однообразия, решила не дожидаться, пока она ему надоест. И поспешила покинуть его поскорей, чтобы он гадал и не мог догадаться, за какую провинность наказан и брошен.
Лу зябко поёжилась, но окно не закрыла — ей нравилось лёгкое шуршание ветра в складках коленкоровой занавески. Она была собой довольна, — за последние пару лет она отлично разработала изощрённую технику разлук, превращающую её в недосягаемый объект неудовлетворённого желания. За окном замелькали тусклые огоньки дальних пригородов Мюнхена. Лу задумалась. Срочно предстояло решить, как быть — пересесть на ночной берлинский поезд и вернуться домой к Карлу, или ехать дальше в Париж к Савелию? Представив себе, как оба они будут рады её приезду, она сразу заскучала — в этом не было ничего нового, да и не хотелось всю ночь трястись на неуютной вагонной койке, пускай хоть и первого класса.
А что, если остаться в Мюнхене? Ведь в среде её друзей всё настойчивей утверждалось мнение, будто Мюнхен становится культурным центром Европы. Какой же это будет культурный центр без неё? Она быстро набросила пальто, натянула перчатки и вызвала кондуктора, чтобы вынес на площадку её чемоданы. На платформе её никто не встречал — это было непривычно и даже немного неприятно, хоть она сама была виновата, никого не предупредив о своём приезде. Что ж, такова плата за полную свободу. Но всё же по прибытии в отель она пожертвовала свободой, вызвала посыльного и отправила одному из своих литературных поклонников записку о том, что она на несколько дней приехала в Мюнхен.
Её записка привела в движение весь механизм мюнхенской культурной жизни, и с утра на Лу посыпался град посещений и приглашений на приёмы, презентации и премьеры. Да, похоже, Мюнхен и впрямь становился культурным центром Европы. А она, Лу, пусть хоть на время, становилась центром культурной жизни Мюнхена. И она с удовольствием закружилась в весёлом водовороте приёмов и премьер.
Наутро после одной из премьер она получила странное письмо без подписи, не похожее на обычные приветствия, присланные ей назавтра после посещения театра. Автор письма сбивчиво утверждал, что будучи вчера в театре представлен Лу в антракте, он по возвращении домой стал читать её эссе «Иисус Христос — еврей». Перечитав эссе несколько раз, он с восторгом убедился, что строй её мыслей удивительно совпадает со строем чувств, выраженных в его поэтическом цикле «Видения Христа». И теперь он убеждён, что его поэзия освящена её гением.
Это неподписанное письмо странно тронуло ледяное сердце Лу, в нем было всё, чего не было у других — доверчивая беспомощность и детская уязвимость, сливающаяся с уверенностью в своём призвании. Ей захотелось встретиться с автором письма, но как она ни старалась, ей не удалось вспомнить всех, кого ей представляли вчера в театре. Она попросила в книжном магазине поэтический сборник «Видения Христа», но никто о нём никогда не слышал.
Отчаявшись, Лу решила порыться в письмах, полученных ею по приезде в Мюнхен — она хранила их, чтобы при встрече показать Карлу. И — о чудо! — нашла маленькую открытку, почти наверняка написанную той же рукой. Открытка выражала надежду на встречу с удивительной женщиной и была подписана «Рене Мария Рильке». Дальше уже не составило большого труда найти адрес автора открытки, и Лу предложила ему встретиться с нею в соседнем с отелем кафе.
Она намеренно пришла раньше назначенного времени и села у дальнего от входа столика, чтобы угадать, кто из входящих Рене Мария Рильке. Кафе было популярным, время было пополуденное, и входная дверь то и дело отворялась, впуская всё новых и новых посетителей, Она выбрала двух-трёх мужчин поэтического облика, обводящих зал ищущим взглядом, но ни один из них к ней не подошёл. Она уже было подумала, что неизвестный поэт не отозвался на её приглашение, как вдруг за её спиной тихий голос произнёс:
«Добрый день, божественная фрау Лу Саломе».
Она обернулась и не поверила своим глазам — перед нею стоял юноша, вчера ещё мальчик. Не удивительно, что она не обратила на него внимания, перебирая взглядом входящих в кафе мужчин. Мальчик налету схватил её руку и, низко склонившись, впился губами в запястье. Он не спешил завершить поцелуй, а она не спешила отнять руку — губы у него оказались удивительно нежные и тёплые. Но всё же долго так продолжаться не могло, и она наконец откинулась на спинку стула и сказала:
«Садитесь, Рене, и расскажите мне немного о себе».
Рене рухнул на соседний стул так неловко, что наступил ей на ногу, потом, испуганно отодвинулся, но не слишком далеко, так что колено его уперлось ей в бедро. Она могла бы чуть повернуть стул, чтобы, не смущая юношу, оттолкнуть его колено, но ей понравилось его прикосновение, и она сделала вид, что ничего не заметила и слушает его внимательно:
«Я родился в Праге, учился там в Университете… издал два тоненьких сборника стихов, приехал в Мюнхен в прошлом году»…
Пока он сбивчиво открывал ей небогатые подробности своей короткой жизни, она исподтишка рассматривала его черты, не находя в них ничего примечательного — крупные тёмные глаза в тени спутанных тёмных волос, бледные щёки, плохо вылепленный нос уточкой, глубокая ямочка на подбородке. Внезапно голос его прервался, похоже, волнение перехватило ему горло. Чтобы выручить юношу, она спросила, принёс ли он с собой цикл стихов «Видения Христа», о котором написал в своём письме. Он стал лихорадочно рыться в карманах своей студенческой курточки, вытаскивал какие-то бумажки и бросал на пол, но никаких стихов не нашёл.
«Как же так — бормотал он — я перед уходом положил их в левый карман… Куда же они делись?»
Вид у него был растерянный и несчастный.
МАРТИНА
Потом, когда их отношения уже сложились, они вместе искали эти стихи в его комнате, но так и не нашли. А через много лет, когда Рене уже давно был общепризнанным величайшим поэтом современности Райнером Рильке, их искали многие литературные критики и издатели, и тоже не нашли. Странно, не правда ли?
Может этих стихов вообще никогда не было, он просто их придумал, чтобы добиться свидания с божественной фрау Лу Саломе? Мог ли он предполагать, куда это свидание его приведёт?
ЛУ
Через пару дней они встретились в парке, Парк был огромный и прекрасный и почему-то назывался Английский Сад. Им повезло, аллеи парка были пустынны — с нависших над городом грозовых туч накрапывал некрупный дождь, который разогнал гуляющих. Предусмотрительная Лу взяла с собой большой зонтик, предполагая, что влюблённый поэт придет не только без зонтика, но даже без головного убора. Так и оказалось: когда она подошла к водопаду, у которого они назначили встречу, волосы у Рене были совершенно мокрые — он, как видно, давно её ждал.
«Скорей прячьтесь под зонтик!» — воскликнула она, но Рене не удалось нырнуть в прозрачную голубую тень зонтика, он был для этого слишком высок.
«Тогда держите зонтик вы, — сообразила Лу, — он достаточно большой для двоих».
Но зонтик оказался недостаточно большим, и Лу то и дело выскальзывала под дождь, который становился всё крупней.
«Так не пойдёт, — объявила Лу и решительно прижалась к Рене, — вам придётся за меня держаться».
Его рука, застрявшая между плечом и локтем Лу, была так наэлектризована желанием, что волна этого желания захлестнула и её. За последние годы у неё было немало любовников, в разной степени в неё влюблённых, — все они были мужики бывалые, знавшие толк в любовных утехах, но не в любви. Ими можно было играть и манипулировать. А как быть с этим, юным и неопытным, который мог бы быть её сыном? Оттолкнуть и не попробовать? В её мысли ворвался его голос:
«Так куда же мы пойдём?»
Дождь усиливался, делая предполагаемую прогулку по парку невозможной. Конечно, можно было бы попытаться найти свободный столик в соседнем кафе, битком набитом разочарованными любителями прогулок по парку, но как-то не хотелось. Тем более, что ноги у них обоих уже промокли и рукава, торчащие из-под зонтика, тоже.
«Давайте пойдём ко мне, — робко предложил Рене. — Мой пансион тут недалеко, в двух шагах от парка».
Пойти к нему? Это звучало заманчиво и опасно. Интересно, что сказала бы княгиня Марья Алексевна? А не всё ли равно? Ведь недаром Лу объявила себя поборницей свободы и равенства мужчин и женщин в любви!
«Что ж, пошли к тебе, если это и вправду недалеко».
«Ты» соскочило с её языка легко и непринуждённо, словно она обратилась к своему сыну, а «сын» онемел от неожиданности — он-то не мог так сходу сказать ей «ты». И потому ответил безлико:
«Только нужно тихо, чтобы хозяйка не заметила».
Так на «ты» и «вы» сжавшись под зонтиком, они весело потопали по лужам, — всё равно, башмаки промокли насквозь и терять было нечего.
Его пансион и вправду оказался за углом. Он открыл дверь своим ключом и они, сдерживая смех, прокрались по коридору, застеленному потёртой дорожкой бывшего цвета. Окно его комнаты выходило в сад — она заметила это вскользь, когда он задёргивал штору. Заметила и не спросила зачем. И не спросила зачем, когда он, сбросив в угол свои мокрые башмаки и носки, опустился на колени и стал стягивать с неё промокшие башмачки. И потом не спросила, когда он стянул с неё башмачки и чулки и, не вставая с колен, принялся целовать пальцы её ног — его юность позволяла ему любую позу. От его поцелуев в голове у неё помутилось, как никогда до того, а дальше всё полетело в тартарары, и мысли, и одёжки, осталась только радость, что и ей досталась в жизни любовь.
МАРТИНА
Лу не спешила сообщить Карлу о своей неожиданной любви. Она только написала ему, что хочет еще на какое-то время задержаться в Мюнхене и попросила прислать её любимые книги и летний гардероб. Карл не стал её упрекать — он никогда её не упрекал, таков был уговор. Карл послушно отправил багажом сундук с платьями и книгами, но при этом объявил, что хочет навестить жену в Мюнхене.
Лу прикусила губу — неясно, он просто соскучился или до него дошли какие-то сплетни. Для сплетен было много оснований — как они с Рене ни старались скрыть свои отношения, их слишком часто видели вместе, А не быть вместе они уже не могли. И она решилась — написала Карлу, что ждёт его в августе, когда у него будут каникулы.
ЛУ
Могло показаться, что все хозяйки дешёвых пансионов штампуются по одному шаблону. Хозяйка мюнхенского пансиона Рене выглядела как любительская копия хозяйки берлинского пансиона Лу — те же стянутые в узел седеющие волосы, тот же стянутый в куриную гузку рот, те же колючие маленькие глазки неопределённого цвета. Однажды её колючие глазки проводили Лу до самой комнаты Рене и встретили через несколько часов у двери его комнаты — можно было поверить, что хозяйка всё это время не покидала свой наблюдательный пост у входа в пансион.
Дождавшись, пока Лу достигнет входной двери хозяйка процедила сквозь зубы:
«Ни стыда, ни совести! Ведь вы ему в матери годитесь!»
Погружённая в свои мысли Лу вздрогнула:
«О чём вы?»
«Думаете, я вас первый раз вижу? Но сегодня я решила проследить, сколько времени вы проведёте у этого мальчика. И убедилась!».
«В чём вы убедились?»
«В том самом! И если вы ещё раз здесь появитесь, я вызову полицию нравов! И вас арестуют за растление малолетних».
И Лу, гордая поборница свободы, отважная поборница равенства женщин и мужчин в сексуальных отношениях, испугалась — не за себя, а за Карла, за его честное имя, за его профессорскую позицию. Она поняла, что дальше так продолжать невозможно, и нужно искать новое место для встреч с Рене. Она не стала брать фиакр, а пошла пешком, чтобы лучше обдумать сложившуюся ситуацию. Неожиданная мысль обожгла её — зачем ей встречаться с возлюбленным, когда можно с ним не расставаться? А значит, нужно искать не новое место для встреч, а скромную площадку для любовного гнездышка.
Задача оказалась непростой. Квартиру в городе невозможно было снять на неопределённый срок и невозможно было предположить на какой срок эта квартира им понадобится. А вдруг это безумное опьянение любви к неопытному юноше слетит с неё так же внезапно, как и налетело?
Но пока безумное опьянение владело ею, она жаждала быть рядом с ним, жаждала слышать его голос и таять в его объятиях. Странно, за эти годы она перебрала немало любовников, одни были лучше, другие — хуже, но ни к одному она не прикипела душой так, как этому мальчишке, не такому уж красивому, не такому уж талантливому. Он был ещё не готов к величию, ещё не созрел как поэт, но в его подчас невнятном бормотании можно было расслышать отзвуки ритмов будущего гения. И в любовном искусстве он поначалу был робок и не уверен в себе, но страстен и способен к обучению. Она даже не представляла себе раньше, какое это удовольствие обучать искусству любви любимое существо.
Единственное, что раздражало её в нём, было его дурацкое девичье имя — Рене. И вот однажды она набралась смелости и предложила ему сменить его нежное Рене на мужественное — Райнер.
Он, конечно, согласился, как соглашался со всем, чего она требовала. И стал Райнер Мария Рильке.
Под этим именем он вошёл в историю.
Проблему любовного гнездышка Лу решила со свойственной ей изобретательностью. Она сняла не городскую квартиру, а деревенский бревенчатый домик, одной стеной прилепившийся к горному склону. В соседнем с ними сарае жила кроткая корова, но им её близость нисколько не мешала наслаждаться своим жилищем. Они купили на блошином рынке большую деревянную кровать, поцарапанный овальный стол и двустворчатый шкаф. Хозяин подарил им пару жестких скамеек, а друзья художники завалили дощатый пол подушками и плетёнными ковриками — получилось комфортабельно и даже по-своему красиво.
Когда Лу разбирала присланный Карлом сундук, Райнер заметил несколько книг, написанных кириллицей.
«Что это?» — удивился он.
«Книги русских писателей — Льва Толстого и Антона Чехова».
«Ты читаешь по-русски?»
«А ты не знал? Я недаром закончила гимназию в Санкт-Петербурге».
Райнер пришёл в восторг: «Значит, ты можешь научить меня русскому языку? Я давно об этом мечтал. Так в их счастливую жизнь вошёл русский язык — неделями не выходя из своего уютного гнёздышка, они вперемежку занимались то любовью, то кириллицей. В изучении языка, как и в любви, Райнер оказался на редкость способным учеником. Так что к приезду Карла он уже сносно лопотал по-русски, правда, со страшным акцентом, зато связно.
Карл к тому времени уже знал всё о новой причуде своей взбалмошной жены. Ему это вовсе не понравилось, но возражать он не смел — таково было их брачное соглашение. Как ни удивительно, ему понравился Райнер — своей наивностью, талантом и стремлением выучить чужой язык. Сам Карл Андреас кроме десятка ближневосточных языков отлично владел английским, французским и тремя скандинавскими. Правда, русского он не знал.
МАРТИНА
Я во всех деталях изучила жизнь и похождения Лу, но так и не смогла понять мотивов поведения высокообразованного профессора Кала Андреаса. Неужели он и вправду поверил коварной выдумке Лу, что истинная любовь на всю жизнь возможна только, если она не искажена причудами эротики, как у других людей? Такой умный, такой начитанный, и поверил? Или он просто был мазохист и любил страдать? Страдания от жены он получал без меры до конца жизни. Причём его биография наглядно показывает, что он не был импотентом: много лет он сожительствовал со своей экономкой, которая родила ему дочь Мари.
Нигде не сказано, куда в конце концов девалась экономка, но девочка Мари осталась в доме Карла и Лу. Лу не только воспитала её, но и приворожила — Мари обожала её, и в конце её жизни верно и преданно за нею ухаживала. Лу завещала Мари всё своё состояние, оставленное ей Карлом.
Странные люди, странные, непостижимые отношения. Или это я такая наивная простушка, что ничего не понимаю? Но это не исказит мой рассказ — он отражает только факты.
ЛУ
Прекрасно! Райнер настолько понравился Карлу, что тот пригласил его переехать в свой дом в Шмаргендорфе. Лу просто онемела, когда услышала, как Карл, даже не сговорившись с ней, начал расписывать Райнеру красоты этого берлинского пригорода.
«Лу всю зиму ходит там босиком по лесным тропинкам», — похвастался он, будто зимние прогулки Лу были его личным достижением.
«С чего бы это он?» — удивилась Лу и догадалась: Карл боится, что ему иначе не удастся заманить неверную супругу домой.
Они втроём покинули бревенчатую хижину и кроткую корову, которая даже не выглянула в окошко, чтобы с ними попрощаться. И дружной троицей въехали в уютный профессорский дом в уютном пригороде Берлина. Там Лу и Райнер после пробежек босиком по зимним лесным тропинкам продолжили усердные занятия любовью и русским языком.
Правда, их счастливые идиллические периоды то и дело нарушались депрессивными лихорадками Райнера. В минуты сжигающего его трагического отчаяния все достоинства возлюбленной превращались в её недостатки. Он начинал ненавидеть её щедрость, её великодушие, её нежность. Она подавляла его своим великолепием.
Он писал: «Я подобен анемону, который раскрылся так широко, что вечером не смог закрыться и вынужден был принять в себя весь ужас ночи».
«Я ненавижу тебя за то, что ты такая большая и щедрая», — говорил он ей. Он проклинал её, а она всё ему прощала. Они сладко мирились и начинали с еще большей страстью атаковать неприступную твердыню русского языка.
В конце зимы Карл смирился с их непостижимой любовью и, завороженный происходящим в его доме освоением русской культуры, предложил им втроём отправиться в Россию. 25 апреля 1899 года Карл, Райнер и Лу отбыли пассажирским поездом Берлин-Москва и 27-го прибыли в Москву как раз к празднику православной пасхи.
Москва встретила их всем, о чём они мечтали — перезвоном сотен колоколов, пасхальными процессиями, пышными куличами и крашеными яйцами. На их очарованный глаз она выглядела провинциальным пряничным городом, сохраняющим при этом следы прошлого столичного великолепия. Но, предвкушая пасхальные радости, заботливая Лу подготовилась и к светской части их поездки — она запаслась рекомендательными письмами к видным представителям московской культурной элиты.
Самым результативным был визит к художнику Леониду Пастернаку, работавшему в то время над иллюстрациями к роману Льва Толстого «Воскресение». Услыхав, что его немецкие гости страстные почитатели Толстого, Пастернак попросил писателя уделить им несколько минут своего драгоценного времени. Толстой пригласил всю троицу к чаю в Страстную Пятницу.
Это был странный визит. Впереди гордо выступала Лу, уверенная в обаянии своей женственности и писательского успеха. За её спиной топтался робкий, ни в чём не уверенный Рильке. И замыкающим вошёл в гостиную великого человека скромный высокообразованный профессор Карл Андреас. Великий человек небрежно бросил на стол презентованную ему последнюю книгу Лу, кратко объяснил Рильке, почему поэзия никому не нужна, и обратил взгляд на профессора Андреаса. Взгляд его из равнодушного быстро превратился в заинтересованный:
«Вы — профессор ближневосточных культур?» — спросил он по-французски. Андреас ответил утвердительно, и между ними вспыхнул увлекательный для обоих и непонятный для остальных стремительный диалог. Лу, потрясённая таким очевидным невниманием к её присутствию, несколько раз пыталась втиснуться в этот диалог по-русски, но великий старец то ли не слышал её реплик, то ли делал вид, что не слышит. Когда назначенное время их визита почти истекло, ей всё же удалось воскликнуть на прощанье:
«Мы все в таком восторге от пасхальной Москвы, от её щедрости, от её колоколов, от её шествий и куличей!»
Тут Толстой наконец её заметил:
«То-то я всё время твержу, что пора покончить с этими языческими обрядами, — отозвался он. — В них нет ничего от христианства!» «Зачем отменять? — ужаснулась Лу. — Это же так красиво!»
«Мне сейчас недосуг с вами спорить. Хотите поговорить об этом, приезжайте как-нибудь летом к обеду в Ясную Поляну».
МАРТИНА
Через они год и вправду поехали в Ясную Поляну в надежде вступить в диалог с «великим русским», как они его называли. Конечно, для второй поездки в Россию было много разных других поводов кроме увлечения Львом Толстым. Тогда, в 1899 году, Лу после Москвы повезла Райнера в родной ей Санкт-Петербург, где они провели две недели, кружась в искромётном хороводе создателей российского «Серебряного века». Там всё завихрялось «в ритме вальса» — создавалась новая живопись, новая поэзия, новый театр. Чуткий Рильке с головой окунулся в этот водоворот, нескладно лопоча по-русски и лишь на треть понимая услышанное. Но этого ему было достаточно, чтобы влюбиться в Россию.
Эта влюблённость всколыхнула творческий дух экзальтированного юноши. За год, прошедший между двумя поездками в Россию, он написал невероятное количество произведений. — первый том «Книги часов», финал книги «Бог-отец». множество лирических стихов, а главное, поэму «Любовь и смерть корнета Кристофера Рильке», о которой речь впереди.
Хоть Лу была не так очарована своей покинутой родиной, как её юный любовник, ей льстил повышенный интерес к ней русских артистов и художников. Ей даже постепенно начало казаться, будто сам великий старец Толстой, как и всякий представитель сильного пола, подпал под власть её чар. Она словно забыла, что весь час чаепития он посвятил беседе с Карлом о персидской секте Бахаев, а не ей с её богоискательством. И она всё с большим количеством подробностей хвасталась своим приятелям и поклонникам, что Лев Толстой пригласил их с Райнером пообедать у него в Ясной Поляне.
ЛУ
«Лу, — плохо скрывая раздражение позвал Карл, — пора кончать урок. Обед уже на столе».
«Да, да, — отозвалась Лу по-русски, — мы уже идём».
«Ты что, совсем разучилась говорить на родном языке?» — спросил Карл, когда они втроём, как обычно, уселись за привычно накрытый стол.
«Представляешь, я недавно обнаружила, что у меня их два».
«Но жить ты всё же собираешься в Европе?»
«Как сказать. Мы с Райнером планируем новую поездку в Россию».
Карл прямо задохнулся от возмущения:
«Зачем? Вы ведь всё там уже видели!»
«Отнюдь не всё! Мы даже не понюхали прелести крестьянской жизни. А ведь Россия — крестьянская страна».
«Что же вы хотите узнать?»
«Мы хотим, — вмешался Райнер, — заглянуть в душу угнетённого пролетария и в душу кроткого пахаря, ещё не деформированную городской жизнью»
«Сказано возвышенно, — фыркнул Карл. — Но как именно вы намереваетесь это сделать?»
«Мы уже наполовину это сделали. Мы сговорились с нашими московскими друзьями, и они составили нам программу встреч. Они поведут нас на курсы продвинутых рабочих и на выставки самых дерзких художников. Ты сам говорил, что сегодня Россия — центр революционного искусства».
«У нас уже есть билеты на все пьесы Чехова в художественном театре!» — похвастался Райнер.
«И ты надеешься понять быструю русскую речь?»
«Во всяком случае пьесу «Чайка» я пойму наверняка — я уже перевёл её на немецкий».
«Хорошо. Предположим, вы подглядите в щёлочку жизнь московского художественного мира, а как быть с подлинным крестьянином?»
«И на это у нас есть ответ — наши друзья сняли нам хижину, которая называется изба, в отдаленной северной деревне. И мы поживем истинной крестьянской жизнью — будем пахать, сеять, косить и жать. И таскать воду из колодца!»
«А для этого, как ты понимаешь, Райнер должен выучить русский язык как можно лучше. Вот мы и занимаемся русским языком дни и ночи напролёт. Теперь ты понимаешь, почему мы перестали тратить время даже на лесные прогулки?».
«Кажется, я понимаю».
«И одобряешь?»
«Одобряю, но не настолько, чтобы финансировать ваш русский каприз».
Лу прикусила губу — этого она не ожидала. Карл всегда был щедр и безропотно оплачивал её поездки в европейские столицы. Однако она гордо ответила:
«Не хочешь, как хочешь! Мы справимся без твоей помощи!»
И они справились — Лу взяла в долг небольшую сумму, которой в сочетании с её карманными деньгами хватило на билеты до Москвы. А в гостеприимной Москве она умело организовала их быт, так что живя по очереди у разных приятелей, они не должны были тратиться на гостиницу, и будучи часто приглашены на обеды и вернисажи, могли почти ежедневно обходиться только скромным завтраком.
Артистическая жизнь в Москве бурлила, кипела и пенилась, на глазах создавалось новое искусство, менялись нормы живописи и театра. Восторженно вдыхая московский воздух немецкие гости не сознавали, что он насыщен грозовыми разрядами надвигающейся революции, а московские хозяева не спешили открывать им глаза, чтобы не омрачать их праздничное настроение. И потому второй московский период остался в их памяти как непрерывный фестиваль духовной жизни. Не вникая в глубокий кризис российской реальности, они вырастили в своих душах совершенно другой облик этой чужой страны — образ пряничного рая для всех её жителей. По-детски держась за руки, они бродили по арбатским переулкам, посещали церковные службы и пили чай в народных кабачках. И вдоволь нагулявшись, счастливые и вдохновлённые, они наконец отправились на Курский вокзал, намереваясь сесть в поезд, который отвезёт их в Ясную Поляну на обед к Льву Толстому. На перроне они неожиданно cтолкнулись cо знакомой по прошлому московскому визиту фигуру — с художником Леонидом Пастернаком, который вёз в Крым девятилетнего сына Борю. Впоследствии поэт Борис Пастернак описал эту встречу в своей «Охранной грамоте» — хрупкий молодой мужчина поразил его своим наивным взглядом и благородной осанкой, а сопровождавшую его высокую женщину Боря принял за его мать или старшую сестру.
МАРТИНА
Правда, здесь нужно сделать сноску на то, что автор «Охранной грамоты» уже знал, что случайно встреченный им много лет назад на вокзале молодой мужчина признан гением всех времён и народов, а мальчик Боря ещё этого не знал. И неизвестно, точно ли соответствует то, что подумал тогда мальчик Боря, тому, что написал юный Борис Пастернак. Он не то, чтобы слукавил, а просто постепенно выстроил в душе лубочный образ Райнера Марии Рильке, о котором вряд ли бы вспомнил, если бы тот не оказался впоследствии гением всех времён и народов. Нет, нет, я ничего такого не хотела сказать, это прорвалось моё второе Я, о котором я честно рассказала во вступлении в эту книгу.
ЛУ
Лу и Райнер расстались с Леонидом и Борей ещё на перроне, так как российские художники ехали в самом дорогом классе, а немецкие гости из экономии в самом дешевом. Они вышли из поезда на маленькой станции под Тулой и прощально помахали Пастернакам, смотрящим на них из вагонного окна. Найти дорогу к Ясной Поляне было не трудно, — её знал каждый встречный. Любовники весело шагали мимо сосновых рощ, берёзовых перелесков и бедных крестьянских домишек, наслаждаясь мыслью, что идут по истинно русской земле к истинно великому Русскому.
Они пришли немного раньше назначенного времени, так что смогли полюбоваться роскошным барским домом, позабывши на время о требованиях социальной справедливости. Их только немного смутил истошный женский крик, доносящийся из открытого окна второго этажа. Какая-то женщина произносила бесконечный гневный монолог, иногда прерываемый рыданиями, а иногда умоляющим старческим голосом. В назначенное время Райнер дёрнул верёвку колокольчика. После долгого ожидания заветная дверь неохотно приоткрылась, позволив Лу протиснуться в прихожую, и тут же закрылась. Испуганный Райнер растерянно топтался снаружи, не зная, что ему делать. Но к счастью, дверь снова отворилась и впустила в прихожую и его.
За дверью гостей ожидал старший сын Толстого, который провёл их в большую комнату, увешанную картинами, и попросил немного подождать. Они натянуто заговорили о достоинствах висящих на стенах комнаты картин, делая вид, что не слышат воплей и рыданий, прорывающихся даже сквозь толстые стены и основательный потолок. Сын Толстого тоже вёл себя так, словно ничего необычного не происходило. Так прошло много времени — по одним оценкам полчаса, а по другим — не менее двух. И наконец, к потрясённым гостям вышел сам Толстой, как-то сразу постаревший и согбенный.
Он спросил, что его дорогие гости предпочитают — обед с другими или прогулку с ним. Гости, хоть и были отчаянно голодны — в ожидании графского обеда они сэкономили на завтраке, — естественно, предпочли прогулку с ним.
«Тогда я покажу вам свои луга».
И он повёл их по хорошо утоптанной боковой дорожке, обсаженной разноцветными цветущими кустами. Они пытались завести с ним заранее заготовленный разговор о вере в Бога и неверии, но вскоре заметили, что он не может сосредоточиться на высоких материях. Он раздраженно обрывал с веток головки цветов и бросал их обратно в кусты, а потом вдруг перебил Райнера, пытающегося развить какую-то мысль по-русски, и спросил:
«А чем ты занимаешься в жизни?»
Райнер на секунду опешил, но пришёл в себя и смущённо пробормотал:
«Я написал несколько вещичек и издал пару книжек стихов».
Толстой резко обернулся к нему и рявкнул:
«Разве я не предупреждал тебя, что поэзия никому не нужна?»
И повернул обратно к дому:
«Простите, но я должен вернуться и уладить свои семейные проблемы».
Он пошёл по дорожке настолько быстро, насколько ему позволяла согбенная спина, а огорчённые гости поплелись следом, голодные и безутешные. Они уже давно поняли, что великому человеку сейчас не до них.
Но они не могли долго переживать обиду и разочарование, — им нужно было спешить. Их дешёвые билеты были суточные и включали в себя возможность ещё одной поездки. А в их планы входил ещё один душевный визит — к крестьянскому поэту Дрожкину, живущему в родной деревне к северу от Москвы. Райнер перевёл на немецкий сборник стихов Дрожкина, скорей всего потому, что тот был классически ясный поэт, вроде Кольцова и Майкова, и его русский язык позволял Райнеру проникнуть в неглубокую суть его стихов.
Дрожкин встретил их как родных. Да он и чувствовал их родными — иначе с чего бы это Райнер выбрал именно его стихи для перевода? Он поселил гостей в новенькой, ещё не закопченной чистой избе, и вечером при свете коптилки читал им свои последние стихи. Они были растроганы, и выбросив из памяти неудачный визит к Толстому, заснули умиротворённые, чтобы ни свет, ни заря отправиться бродить босиком по росистым российским лугам. В деревне их восхищало всё — мычание коров, душистое сено на скошенных лугах, гостеприимные улыбки кротких крестьян, простота их быта. Но когда за ними заехал местный помещик Николай Толстой, родственник писателя, и пригласил их пожить в его комфортабельном барском доме, они с радостью согласились.
Однако это был еще не конец их попыткам познать крестьянскую душу России — на окраине деревеньки под Ярославлем для них была снята свежепостроенная бревенчатая изба, в которой они поселились, чтобы жить полной жизнью простого крестьянина. Любезные хозяева избы оставили на столе буханку ржаного хлеба, лукошко картошки и полную солонку. Любовники спали на набитых соломой матрасах и варили картошку на дровяной плите, которую нелегко было разжечь. Однако на второй день они почувствовали, что картошки с хлебом им недостаточно, и купили кувшин молока у соседки. Назавтра оставленное на окне молоко скисло, картошка закончилась, а от буханки хлеба осталась только сухая горбушка.
Тогда они отправились на местный базар, купили хлеб, картошку и пять предложенных им курочек-несушек в надежде на яйца. По приходе домой оказалось, что яйца снесли только две курочки из пяти, а три остальные возможно были петушками. Лу решила из одного петушка сварить бульон, но ни она, ни Райнер не были готовы этого бесплодного петушка зарезать и ощипать. Так что пришлось вернуться в деревню и уговорить кого-то это сделать. Пока сухонький рыжебородый мужичок выполнял их просьбу, они выбежали из его двора и отошли подальше, чтобы не видеть экзекуции. Правда, это не помешало им наслаждаться вкусом свежего куриного бульона.
Среди ночи Лу проснулась от того, что пальцы Райнера лихорадочно впились в ее плечо, он весь трясся — его охватила нервная дрожь, такая сильная, что у него зуб на зуб не попадал.
«Ты видишь, Лу, вон он — окровавленный петушок с перерезанным горлом! Бежит по дорожке к нашей избе!».
«Ты бредишь, Райнер. Разве ты можешь увидеть петушка в этой кромешной тьме?»
Райнера вырвало — куриный бульон вырвался наружу из его желудка в отместку за совершённое убийство. Лу с трудом удалось успокоить его и укачать, как ребёнка. Но наутро от его смертельного страха не осталось и следа, и он сам смеялся над своей впечатлительностью.
«Это был не я, а тот, Другой, который прячется у меня где-то внутри», — повторял он.
Можно было бы считать, что их деревенская жизнь постепенно налаживается, если бы не уборная, то есть её отсутствие. Во дворе за домом была вырыта неглубокая выгребная яма, которая ужасно воняла. Не было никакого сиденья, только поперёк ямы лежали три довольно тонких жёрдочки непонятного назначения, — сидеть на них было нельзя, стоять опасно. И потому Лу охотно откликнулась на робкое предложение Райнера прервать этот слишком мучительный эксперимент и вернуться в Петербург.
Оказалось, что она мечтала прервать не только мучительный эксперимент попытки жить крестьянской жизнью, но и не менее мучительный эксперимент по замене матери и старшей сестры своему юному любовнику.
По дороге в Петербург она объявила потрясённому Райнеру, что намерена оставить его на несколько недель в Москве на попечении их московской приятельницы Софьи, пока она сама поедет в Финляндию к брату, чтобы подлечить пошатнувшееся здоровье. Бедный Райнер не мог поверить тому, что услышал — ведь за четыре года их горячей любви они по сути никогда не расставались. А теперь она хочет покинуть его одинокого в чужой стране — не может быть!
Правда, однажды они расстались по его инициативе — он хотел доказать себе и ей свою независимость и способность обойтись без её забот. И поехал путешествовать по Италии один, без неё. Там он вёл «Флорентийский дневник», в котором все его попытки поучаствовать в празднике омрачены отсутствием Лу. Можно сказать, что эта единственная разлука не удалась.
«Скажи, куда ты поедешь без меня? — жёстко спросила она. Он не узнал её голос, они никогда с ним так не говорила, она всегда была сама ласк и нежность. — Не к Карлу же в Шмаргендорф?»
К Карлу он и впрямь не мог поехать без неё. Но почему без неё? Они ведь могут поехать вместе.
«Нет, вместе мы поехать не можем! — ещё более жёстко сказала она. — Я поеду в Финляндию к брату, я очень устала и надорвалась. Мне нужно отдохнуть и привести себя в порядок».
«Отдохнуть — от чего?» — спросил он, заранее пугаясь её ответа.
И она его не пощадила:
«В частности, от тебя!»
МАРТИНА
Хочется спросить — что с ней случилось? За что она его так?
Есть несколько вариантов, ни один из них ничем не подтверждён.
Самый простой — он ей просто надоел. Опьянение прошло, и она его увидела таким, каким он был в реальности — слабым, нервозным, беззащитным. Как он убегал со двора мужика, согласившегося зарезать их петушка! Как отвратительно дрожал и цеплялся за неё! Разве настоящие мужчины так поступают? А тут ещё неудачный визит к Толстому — ведь по сути всё произошло так нескладно из-за Райнера. Толстой ему прямо сказал, что поэты никому не нужны. Хоть она и ценила поэзию Райнера, но лучше бы к великому старцу она пошла одна, к ней он наверняка отнесся бы иначе.
А главное — Райнер слишком часто впадает в отчаяние, плачет, стонет, жалуется. Она так устала от его нытья! Она счастлива, что вернулась в Россию, — тут она нашла потерянную частицу себя, которой ей так не хватало. А хнычущий Райнер к этому счастью вовсе не причастен и висит у неё на шее тяжким ярмом. Вот она его с себя и сбросила без всяких церемоний — это вполне соответствовало её широко декларированной свободе от предрассудков. Она написала в дневнике «Мне сейчас хочется только одного — больше покоя и одиночества, как было четыре года назад».
А может быть, всё не так, может быть, она и впрямь была больна? Ведь здоровье у неё с детства было хлипкое, и все эти смелые эксперименты её подкосили. Но она не хотела признаваться в своей болезни наивному мальчику, чтобы не навести его на мысль, что она для него стара. Она вернулась в туманную Германию, а там всё дальнейшее покрыто туманом. На её пути вдруг оказался врач, доктор Фридрих Пинельс, который вскоре стал её любовником и оставался им долгие годы.
Когда стремление пожить спокойно и мирно, как до встречи с Рильке, привело Лу в её дом в Шмаргендорфе, её ждал сюрприз: за время её отсутствия Карл вступил в связь со своей экономкой, и она родила от него дочь. Потрясённая Лу была поставлена перед выбором — возмутиться или примириться. Её поведение в который раз доказало, что она воистину умна и рассудительна — она приняла маленькую девочку как родную и сделала её родной.
Тем временем брошенный ею бездомный Рильке в конце концов пристроился в артистической колонии Ворпсведе под Бременом — стипендию получил, что ли? — и там стремительно женился на девице скульпторе Кларе Вестхофф. Сделал он это из любви или из мести, неизвестно, но развелся он так же стремительно, как женился. У него тоже родилась дочь, и в поисках какого-нибудь заработка, он попробовал вернуться в Россию.
Сохранилось его письмо редактору газеты «Новое время» Алексею Суворину:
«Моя жена не знает России; но я много рассказывал ей о Вашей стране, и она готова оставить свою родину, которая ей тоже стала чужда, и переселиться вместе со мной в Вашу страну — на мою духовную родину. О если б нам удалось наладить там жизнь! Я думаю, что это возможно, возможно потому, что я люблю Вашу страну, люблю ее людей, ее страдания и ее величие, а любовь — это сила и союзница Божья».
Суворин не ответил на письмо неизвестного ему немецкого литератора. Не найдя реального заработка, Рильке покинул жену и дочь и опять стал взывать к жестоко покинувшей его возлюбленной. Но она не смягчилась — она готова была переписываться с ним, но не готова встречаться. Их многолетняя переписка составила солидный том. Таким образом их великая любовь из эротической превратилась в истинно духовную.
ЭЛИЗАБЕТ
Элизабет с трудом оторвала голову от мокрой подушки — подушка была мокрая от слёз. Неужели она когда-то любила этот дом?
ЭЛИЗАБЕТ
«Бернард был бесстрашный воин, достойный Валгаллы, в лице которого истинный образ Христа сливается со светлым обликом арийской расы. Он пал на поле боя за пределами родины во имя веры в германский дух».
А она — женщина с разбитым сердцем, достойная последовательница Вагнера, спасающая репутацию своего покойного супруга от клеветы либеральных жидов и журналистов.
Услыхав о безумии брата, Элиз. стала создавать миф по имени Ф.Н. и поспешно выстраивать новую историю своих отношений с братом. «Он в жизни не сказал мне ни единого дурного слова». она зачеркнула образ неудобного скандалиста со склонностью к еврейской компании, и превратила его в кумира своего детства и стала создавать миф по имени Ф.Н.
ЛУ О НИЦШЕ:
Элизабет с графом Кесслером
1894 он заболевал от своих мыслей и от них же выздоравливал. Его пересмотр моральных ценностей есть по сути поиск новой религии. Убивши старого Бога он начал искать нового. В Таутенбурге ей казалось, что она с ним согласна, но потом она передумала. Для неё отказ от бога в детстве и юности стал катализатором творческой мысли, а для Н. он сделал весь мир пустым и заставил его искать, чем заполнить эту пустоту.
Она не понимала его метафор и выразительности его языка воспринимая его слишком буквально
Через пару лет она придумала новое объяснение болезни Фр. — она, якобы, нашла в бумагах мужа письмо от брата, в котором он обвинял Берн, что тот, отвергая его философские построения, похитил у него сестру, бывшую его единственной опорой в жизни. Фр. угрожал, что однажды он примет такую дозу снотворного, облегчающего боль его разбитого сердца, которая лишит его сознания. И вот он так и поступил! «Это письмо звучало как предсмертный вопль измученной души». Письма никто не видел, так и неясно, существовало ли оно.
За пять месяцев она написала книгу «Колония Б.Ф. в Парагвае», вышла весной 1891 — наполненную лживыми утверждениями о прекрасном климате, безобидных москитах, кротких тиграх и вкусных плодах. Зная, как книга будет встречена в колонии, она не спешила вернуться туда, тем более, что ставши безумным, брат становился всё более знаменитым. Даже Лу, которая за восемь лет ни разу о нём не вспомнила, начала публиковать рассказы об их трогательной дружбе и пересказывать обрывки их бесед.
Летом 1892 Эл., организовав издание собрания неизданных работ Фр. вернулась в Парагвай с идеей построить фабрику для производства спирта из сахарного тростника, что противоречило прежним идеалам Фюрст. В адрес Макса Шуберта, главного инвестора и держателя фонда колонии, посыпался град писем от возмущённых колонистов, разоблачающих измышления Эл. «Положение стало невыносимым — Нет питьевой воды, нет дорог, земля не родит, жалкие глинобитные хижины обрушились и их развалины оплели лианы. Целые семьи убегают, обнищавшие, обворованные и лишенные надежды. Весь проект Б.Ф. оказался непоправимой катастрофой».
Другой колонист, написал, что письма, разоблачающие разоблачителей, сфабрикованы Элиз. наконец, Шуберт опубликовал своё решение: «Главным условием исправления положения в колонии мы считаем удаление из нее Э.Ф.»
Рильке воспринимается как живое воплощение самой поэзии, культуры, подлинного творчества. (Об этом — уже в своих первых письмах к нему — упоминают Борис Пастернак и Марина Цветаева).
Примечание редакции
В издательстве «Семь искусств» вышел в свет роман Нины Воронель «Былое и дамы».
Приобрести роман можно в твердом переплете и в мягком.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer2-nvoronel/
