Михаил Айзенберг — Скажешь зима. М.: Новое издательство, 2017. — 84 с.
Вынесенные в название слова М. Айзенберга — один из ключей к восприятию его творчества. Диссидент не потому, что был против Советской власти, а потому, что, по его словам, «(Власть) пыталась занять всю жизнь, и основные силы уходили на то, чтобы не дать ей этого сделать» — «не вмешиваться в грязные дела и не бороться за существованье» (А. Межиров). Он начал публиковаться за рубежом с середины 1970-ых г. г., а в России с 1989-го г. Лауреат многих престижных премий (Андрея Белого, им. О. Мандельштама, фонда «Знамя», Anthologia), куратор поэтической серии «Клуба О.Г.И. на рубеже 1990-2000-ых г.г., а потом такой же серии «Нового Издательства», автор десяти книг стихов и четырех эссеистики, он поэт первой линии, входит в круг большой русской поэзии, сторонясь литературных тусовок.
Эта короткая справка, надеюсь, хоть отчасти объясняет, почему книгам М. Айзенберга уютно на моей полке, а мне интересно с ними, и почему радуюсь каждой новой.
«Часто относимые к Айзенбергу формулы “поэт и критик”, “поэт и эссеист” своим грубым “и” заслоняют единство авторской позиции», — заметил Г. Дашевский и подтверждает сам М. Айзенберг: «… я, скорее всего, не критик, потому что для меня думание о стихах и писание стихов — это одно занятие, а не два разных». Но в отличие, например, от А. Драгомощенко, у которого нейтральная полоса между поэзией и прозой едва ли не шире их собственных территорий, у М. Айзенберга их границы проведены очень чётко, а единство — в сосредоточенности вглядывания в мир и себя в исследовании поэзии, речи, жизни. Оно заставляет и позволяет в разговоре о книге обращаться не только к самой книге, но и к сказанному Автором в других его текстах.
Книга «Скажешь зима» кажется совсем маленькой — всего 64 стихотворения, написанных в 2013-2015 г.г. Но первое же стихотворение забирает в насыщенное поэзией пространство:
Сажа бела, сколько б ни очерняли.
Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!
Если земля, то заодно с червями».
Есть, что ему ответить, да много чести.
Эта земля, впитавшая столько молний,
долго на нас глядела, не нагляделась —
не разглядела: что за народ неполный,
вроде живое, а с виду окаменелость.
Так и бывает, свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идёт за нами хранитель места.
То-то родные ветры свистят как сабли,
небо снижается, воздух наполнен слухом,
чтобы певцы и ратники не ослабли,
чтобы ночные стражи не пали духом.
В другом стихотворении:
Это из воздуха на дворе,
полном политики, словно гари,
Передаётся тире — тире,
а произносится твари — твари.
И:
Слепленный из мягкого, из ватного,
сделанный из снега на воде,
тёмный воздух ищет виноватого,
в накладной выходит бороде.
И уходит. Места не нашлось ему,
В памяти как будто снежный ком —
тёмный воздух, тонкими полозьями
увозящий прошлое тайком.
Это ли не прямое следование его собственному видению целей и задач поэзии: «Именно это и должна выяснять поэзия: определять состав сегодняшнего воздуха. Это её самое прямое дело».
Воздух в этой книге ассоциируется у меня с «Воздушными путями» Бориса Пастернака, о которых Дм. Быков сказал: «Показать реальность не как череду внешних событий, но как цепь таинственных движений воздуха, увидеть изнанку действительности, проследить «воздушные пути», по которым на самом деле движется история, — такова формальная задача…»
Много прозревающей и болящей горечи:
Глаза не вовремя открою —
не увидать глазного дна,
но муть придонная видна,
не объяснимая хандрою.
Какой-то гул, как от костра,
всегда стоит за тишиною,
или нестройное ура,
на нас идущее стеною.
Больная складка тишины
ещё снаружи неприметна,
но зверь в норе из глубины
почуял перемену ветра.
И тень становится длинней,
какую время наводило.
Останутся от этих дней
карманы, полные камней,
что бросить духу не хватило.
О политике? Да. Хотя прежде всего о себе в некоей политической ситуации. И больше — о политике через её переживание. Это, собственно, то, что отличает поэзию от политического высказывания. Примеров того, что «поэтом можешь ты не быть» воспринимается как своего индульгенция на митинговые версификации, более чем достаточно. Жанр опасный, так как из стихов даже таких прекрасных поэтов, как, например, Юнна Мориц, вдруг на время впадающих в него, поэзия бесследно исчезает. В интервью несколько лет назад М. Айзенберг сказал: «Сводя политическое высказывание к прямому жесту, мы невольно отсекаем его связь с глубинными корнями искусства и тайными интуициями. То есть политическое высказывание — проблема ещё и чисто поэтическая. Его нужно особым образом подготовить, чтобы оно не проваливалось, чтобы стихотворение его не выталкивало. Мне кажется, что стихи, написанные без всякой задней мысли, но внезапно оказавшиеся точным предсказанием — это и есть политика в стихах. От поэзии требуется активизировать именно свои поисковые способности и возможность ни одной клеточкой не принадлежать доктрине. Новый язык это способность увидеть новые вещи. Такой «новой вещью» может стать и новое зрение, другая оптика. Язык начинает видеть это новое зрение».
Язык поэзии М. Айзенберга каноничен, строг, внешне прост, практически безупречен по форме — недаром говорят о близости Автора к В. Ходасевичу, лишён украшательств и заигрываний с модными тенденциями, претендующими на оригинальность. При этом он блестяще — тонко и ненавязчиво инструментован, так что инструментовка не аккомпанирует словесному содержанию, а работает в полноправном дуэте с ним, создавая многослойную, многомерную объёмность стихотворения.
Слово на ветер; не оживёт, пока
в долгом дыхании не прорастёт зерно.
Скажешь зима — и все снегами занесено.
Скажешь война — и угадаешь наверняка.
Не говори так, ты же не гробовщик.
Время лечит. Дальняя цель молчит.
Но слов зá слово стягивается петля;
всё от него, от большого, видать, ума.
Скоро заглянешь в угол — там зима.
Выдвинешь нижний ящик — а там земля.
При всей строгости формы мне видится в его поэтике связь с верлибром. Верлибра не в смысле нарезания газетных текстов на полоски строчек или выведения в пробирках лабораторного мышления искусственных кристаллов протопоэзии, например, a la В. Хлебников. Но верлибра в смысле смещения акцента с рифмы и ритма слов, на рифмование и ритмику поворотов мысли и переживания, как это есть в верлибрах Сергея Кулле, на которого ссылается сам М. Айзенберг, или Геннадия Алексеева. Эта сдержанность речи при раскованной свободе языков мысли и переживания делает поэзию М. Айзенберга приближающуюся по насыщенности к гипертексту в минимальном объёме, по-настоящему свободной и узнаваемой.
Снимок, не попавший в проявитель,
сделанный рассеянным прохожим;
мы не знаем, что там, мы не видим,
дальнюю границу не тревожим.
Кто же мы — летающие вздохи
или вздохов моментальный снимок?
Птицы, подбирающие крохи
между сквозняков необъяснимых?
Ящерица, та что на припёке,
поднимает мизерное веко.
Видит восходящие потоки,
принимает их за человека.
В диалоге с собой и миром М. Айзенберг выступает не только как говорящий, но и как фасилитатор — человек, по определению С. Братченко, максимально вовлечённый в происходящее и одновременно максимально отстранённый. Это позволяет ему, прикасаясь к банальностям, ощущать и переживать их смыслы. В конце концов, говорит он, «Жизнь сама по себе — это общее место, общая территория. Человек, живущий здесь и сейчас, должен быть внимателен в том числе и к общим местам, и к банальностям тоже. Ведь банальность — это выродившаяся истина. И мне кажется, что обживание этого общего места требует работы и с общими местами языка».
Вся жизнь на двадцати листах
вместилась скорописью краткой,
и только в нескольких местах
цветной проложена закладкой.
Прими и эту волокиту,
написанную на роду,
чтоб не держаться на виду,
но всех не упускать из виду.
Хоть радостью на все лады,
хоть новой болью опоясывай,
но прежней огненной воды
плесни в стаканчик одноразовый.
Я говорю: «Алаверды».
И рядом:
Наполовину ещё не прочитаны
Все перемены; и день на весу
светит из облака многоочитого,
держит меня как соринку в глазу.
Все обещания целыми гроздьями —
где они? Нет и следа.
Лепится воздух, наполненный просьбами.
Жалко, что облако не навсегда.
«Поэзия, — говорит М. Айзенберг, — одно из тех слов, значения которого никак не определены заранее и порой несовместимы. При знакомстве с новым автором мы узнаём еще одно значение этого слова». Михаил Айзенберг автор не новый — он, повторюсь, поэт первой линии, но каждая новая его книга нова настолько, насколько, оставаясь самим собой, он становится в чём-то иным. И значение слова «поэзия» в этой книге открывается по-новому.
© 23.10.2017
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer2-kagan/
