Первый год в Германии
(продолжение. Начало в №1/2018)
Через 3 часа после вылета из Шереметьево-2 наш самолет приземлился во Франкфурте. Мы оказались в одном из самых больших аэропортов Европы. Что теперь? Оставив мам с 5-летней Маринкой сторожить баулы, мы с Димой пошли искать социальную службу. Объяснившись там кое-как по-английски и получив руководство к действию, а также бесплатные билеты до места назначения, города Эслингена (Esslingen), мы пошли искать железнодорожный вокзал.
Как нам удалось тащить все эти бесчисленные чемоданы, неподъемные баулы и сумки — осталось в тумане. Надо было несколько раз пересаживаться, и я помню, как нам все на пересадках помогали. Наконец, уже вечером, мы выгрузились на маленьком вокзале города Эслингена. Декабрь, темнота, на пустой платформе остались только мы впятером с огромным количеством вещей. Теперь надо было понять, куда и как нам двигаться дальше. Я гнала Диму искать такси, а Дима, у которого вдобавок ко всему разболелась голова, бессмысленно бродил по платформе в поисках «лучшего» решения. Через некоторое время к нам подошла молодая женщина и спросила (думаю, по-английски, так как по-немецки мы не понимали), может ли она нам чем-нибудь помочь. Мы ей вкратце обрисовали ситуацию, и тогда она привела своего друга, который и отвез нас в несколько приемов по предписанному нам адресу. Эти милые люди не только помогли нам добраться до нашего Heim’а[1], но и принесли нам одеяла. Heim представлял собой дом, явно не приспособленный для жилья. Это здание просто отдали для приема беженцев. Никто нас не встречал, кроме таких же, как мы, напуганных и ничего не понимающих людей, которые знали немногим больше нашего. Первое помещение, куда мы попали, было не то кухней, не то прачечной, с кафельным полом, по которому весело бегали тараканы. Стульев там не было, а мы просто валились с ног от голода и усталости. Маринка капризничала. Она никак не могла понять, зачем мы уехали из вполне благополучного (по её мнению) места и приехали в этот кошмар. Недавно она мне рассказала, как я на неё накричала и как она, бедненькая, обиделась. С 20-летним опозданием я со слезами на глазах просила у дочери прощения. С помощью каких-то людей, уже ночевавших здесь несколько ночей, мы нашли 5 мест в огромном зале, типа спортивного, где стояли двухэтажные железные кровати-нары. Мам уложили на нижнем этаже, мы же полезли наверх. Это и стало нашим первым прибежищем в Германии.
На следующий день мы пошли искать Городское управление (Stadtverwaltung), чтобы отметиться, что мы прибыли, и ждать нашей дальнейшей участи. Поскольку дело шло к Рождеству, надо было быстро определиться, чтобы не встречать Новый год в этом ужасном хайме. Маленький городок Эслинген нам сразу понравился. Чистенький, приятный; аккуратные домики, украшенные цветочками (и это в декабре месяце!), рождественский базар, где гуляли радостные люди. И посреди всего этого бюргерского благополучия мы, уставшие, в ужасных пуховых куртках, купленных в Москве на базаре, почти без денег. Мариночка бегала по рождественскому рынку от одного лотка к другому и хотела ВСЕ! Какие-то мелочи мы ей покупали. В учреждении, занимавшимся приемом беженцев, нас встретили вежливо. Так как мы по-немецки не говорили, со всеми объяснялась моя мама, учившая в Консерватории немецкий и французский. Мама упирала на то, что, хотя нас и 5 человек, мы «3 verschiedene Familien» — 3 разные семьи, так как мамы больше всего боялись, как бы нас не поселили всех вместе, впятером. Это было не совсем то, к чему мы стремились. Надо отдать должное моей маме. В Германии она никогда не была, возможности практиковать немецкий у неё тоже не было, но она отлично справилась с задачей. Мы, хотя и пытались в Москве учить немецкий с нашей хорошей знакомой, учительницей немецкого, совсем в нем не преуспели. В наши головы, забитые сплошными дурацкими проблемами, немецкий категорически не влезал. Так что все переговоры первое время мама вела одна. Там же, в Городском управлении, нам дали, насколько я помню, денег на первое время.
Беженцы, которых можно было бы назвать «старожилами хайма», просидевшие в этом промежуточном пункте пару недель, учили нас жизни: нельзя соглашаться на «плохие» предложения. Мы-де имеем право выбирать. А из чего выбирать? Мы же не имели ни малейшего понятия о том, из чего мы выбираем! Что там было выгадывать? Все равно, высиживание каких-то «выгодных» вариантов в Эслингене — это просто потеря времени. Как можно отсюда определить, где будут лучшие условия и какие-либо перспективы? Через несколько дней нам сделали первое предложение — Альтенштайг-Гаррвайлер (Altensteig-Garrweiler). Как нам объяснили, это известный климатический курорт (Luftkurort) в Шварцвальде (Schwarzwald). Мы и ещё несколько семей сразу согласились на это предложение. И вот, в день Х пришел мини-автобус, мы все туда погрузились с огромным количеством мешков, баулов, чемоданов, сумок и свертков (нам помогали немцы) и мы поехали. Ехали мы долго, по маленьким дорогам, в декабре быстро темнеет, поэтому мы толком ничего не видели. И вот, в какой-то момент нам сказали: «Все. Приехали. Выходите». И начали выгружать наши вещи. Мы вышли и замерли. Какой-то дом. Холод. Снег. Туман, в пяти шагах ничего не видно. Нам показалось, что дом стоит вообще в поле и ничего вокруг, кроме тумана, нет. Вдруг мы услышали немецкую речь, из дома вышли мужчины высокого роста с ружьями… Люди занервничали: «Мы здесь не останемся! Назад в автобус!» И начали затаскивать вещи обратно в автобус. Немцы с ружьями, не обратив на нас никакого внимания, прошли мимо и сразу же растаяли в тумане … «Охотники», — догадался Штирлиц. Только позже мы оценили весь комизм (правда, сквозь слёзы) ситуации… Вот, что значит генетическая память! Охотники, они же хозяева этого дома, отец и сын, отдали свой дом для нас, вернее, сдали его в аренду социальной службе, которая занималась расселением беженцев. Поскольку и это место было жильем временным, нам сказали, чтобы мы сами выбирали себе комнаты. Нам могли дать только одну комнату на пятерых. Все резво побежали выбирать «лучшие» комнаты. Наша комната была небольшая, примерно 20 квадратных метров. Также с двухэтажными кроватями. Кроме того, там имелись туалет и душ. Когда я увидела, что унитаз лежит на полу, то несколько расстроилась, понимая на основании своего богатого советского опыта, что раз он не установлен, то не будет установлен никогда, и нам придется искать в доме другой туалет. Но я ошиблась. Буквально через пять минут к нам в дверь постучали, и тот самый «охотник», сын хозяина, извиняясь, скрылся в туалете. Скоро он оттуда вышел и мы, ринувшись туда, обнаружили, что унитаз уже привинчен и готов к работе. «Надо там все убрать, — говорит мама, — найди тряпку, чтобы все помыть». Пока я пыталась в этом хаосе найти хоть какую-нибудь тряпку, опять раздался стук в дверь. Тот же молодой человек, опять извиняясь, проскользнул мимо нас в туалет, все помыл и почистил, и, ещё раз попросив прощения за беспокойство, ушёл. Мы были в шоке. «Что это было?» А это была Германия. Потом я уже перестала удивляться, когда рабочие оставляли после себя такую чистоту, какой у меня до их прихода не было, и стала воспринимать это почти как должное.
Опишу теперь дом, в котором мы прожили первый год нашей эмиграции — с декабря 1992 до декабря 1993. Назывался он «Hotel Hirsch», по-видимому, раньше там была гостиница. Три этажа, на первом — большое помещение, включавшее общую кухню и общую столовую, которая одновременно служила салоном для всех. Кто-то там играл в карты или в шахматы, кто-то пил водку и закусывал, мы же занимались немецким, а дети делали уроки.
Мужики, постоянно распивавшие водку в нашем «салоне», выражали полное непонимание: зачем мы учим немецкий? «И чего вам не живется, — говорили они, — вот курсы начнутся, тогда и будете заниматься!» Им, по-видимому, не приходило в голову, что курсы будут вести немцы, которые по-русски не говорят. На Диму смотрели сверху вниз, как на «ненастоящего мужика». Смеялись над ним, упрекали в жлобстве, и все из-за того, что Дима не хотел им давать денег на выпивку. Покупали-то вскладчину! Кто-то собирал деньги, а кто-то бегал за алкоголем. И только Дима «отбивался от коллектива».
Но вернусь к описанию нашего дома.
На втором и на третьем этажах располагались комнаты. Поменьше — на двух или на трёх человек и побольше — на большие семьи из четырех и пяти человек. Мы были первыми, кто туда заехал, и в течение года к нам подселяли «новичков». В заполненном полностью доме нас накопилось человек 70. При такой концентрации народа в доме свирепствовали разнообразные вирусы и бактерии, так что мы все время чем-нибудь болели. Кроме того, кухня, сравнительно небольшая, была общая. Можно примерно себе представить, что там творилось. Я старалась там вообще не появляться. Готовили мамы, либо моя, либо Димина, потому что гармонии (мягко выражаясь) между ними не было, и мнения по всем без исключения вопросам не совпадали.
В доме был Hausmeister[2], звали его, по-моему, Герхард. Был он родом откуда-то с Востока, то ли из Силезии, то ли из Богемии, говорил с очень сильным акцентом, но нам, тогда не говорящим по-немецки, это было не очень важно. Помню, что он не выговаривал немецкие умляуты (ä,ö,ü). Иногда это приводило к забавным недоразумениям. К примеру, когда к нам в дом завезли холодильники — Kühlschränke (Кюльшрэнке) они моментально превратились в его устах в Кильшренке. Мы же, ожидая наши контейнеры из Москвы, посланные в Германию «малой скоростью» поняли, что наш долгожданный и ценный багаж пришел по Балтийскому морю в портовый город Киль. Забегая вперед, скажу, что, когда примерно через полгода пришли-таки наши контейнеры, мы искренне ужаснулись. Кроме книг и нот, все можно было сразу выбросить на помойку – это были сплошь ненужные вещи.
Возвращаясь к Герхарду, упомяну, как он нас первым делом учил, что мусор надо делить. Биоотходы в один бак, пластик — в другой. Стекло и бумага — все отдельно. Наши люди сначала не поняли всей серьезности ситуации, смеялись над немцами и бросали всё куда попало. Но когда мусор надо было вывозить и наш нерассортированный мусор не забрали, все поняли, что это вам не совок, а Германия, и раз сказали, что надо сортировать, надо-таки сортировать.
Местечко, куда нас занесло, оказалось даже не деревней, а хутором (Weiler), домов в 20. Там даже магазина не было. Маленький магазинчик располагался в соседней деревне, Грёмбахе (Grömbach), но там были только вещи первой необходимости. Чтобы по-настоящему запастись продуктами на семью из пяти человек, приходилось идти в маленький городок Альтенштайг (Altensteig), где имелись магазины, продовольственные и промтоварные, а также врачи. Альтенштайг находился от нас в семи километрах. Первое время мы с Димой ходили за покупками пешком с рюкзаками — семь километров вниз по горному серпантину, а с продуктами, соответственно, семь километров обратно в гору. Тротуара, понятно, там не было, потому что все местные ездили на машинах. Немцы, совершенно обалдевшие, никогда раньше не видевшие в горах пешеходов с рюкзаками, останавливались прямо на серпантине и подвозили нас. Конечно, спрашивали, откуда мы взялись. Узнав, что из Москвы, все переспрашивали: «Direkt aus Moskau?» (Прямо из Москвы?) Для них Москва была чем-то невероятным, по их интонации было понятно, что если бы мы сказали: «Мы с Луны», вряд ли они удивились бы больше. Были среди них и пожилые люди, которые воевали в России! Но настроены они были дружественно, все вспоминали Россию добрым словом и ругали идиота-Гитлера, полезшего в эту гигантскую страну и принесшего столько горя всем. Нам, конечно, было не по себе, но мы быстро перестали удивляться и выслушивали рассказы о войне с другой (вражеской) стороны. Все они были тогда совсем молодыми мальчиками, отлынивание от армии расценивалось как предательство, за это полагался расстрел, так что всем приходилось идти на войну. Многие были в плену, в Сибири. Нас поразило, как хорошо они говорили о русских. Их, молодых мальчиков, раненых и голодных, подкармливали голодные же враги. Многие вспоминали русских женщин, которые за ними ухаживали, у многих были даже романтические отношения.
Все они спрашивали, чем нам помочь. Приносили к нам в дом гостинцы и одежду для детей. А потом и для взрослых. К тому же, это было предрождественское время, когда все дарят друг другу подарки, и к нам в дом тоже приносили подарки. Интересно, что многие воспринимали эти дружественные акции как должное. «Подумаешь! — говорили они, — им эти вещи все равно не нужны. Это у них чувство вины, они это делают для себя». И всё-таки… очень не люблю неблагодарность.
Вскоре к нам пришли люди из местного управления и объяснили, что курсы изучения немецкого языка начнутся только в марте, а 2 раза в месяц нам будут привозить деньги прямо к дому. Помню, мы получали эту самую социальную помощь в машине, где работники сберкассы (Sparkasse) нам её выдавали. Для нас это были какие-то несусветные деньги! Ведь за жилье и за врачей мы ничего не платили — это был немецкий прожиточный минимум на пропитание и карманные расходы (Taschengeld)!
Ещё я сразу начала искать возможности заниматься на рояле. В нашем Гаррвайлере, конечно, инструмента не было, я пошла в соседнюю деревню, Грёмбах, где была евангелическая церковь. Нашла пастора (Pfarrer) и начала ему объяснять на английском, что-де, мы вот евреи, приехали из России, я — пианистка, и мне необходимо заниматься на рояле. Пастор по-английски не говорил, но понимал. А я каким-то восьмым чувством немного понимала по-немецки. Он попросил меня подождать, промелькнуло знакомое слово «Schlüssel» (ключ), затем он побежал домой, а жил он прямо рядом с церковью, и принес мне ключ от Gemeindehaus[3], где стояло пианино. Недаром я расслышала знакомое слово — «ключ», но мне и в голову не могло прийти, что получу ключ от дома, где можно будет заниматься практически в любое время. Я просто не верила своим ушам и глазам. В благодарность за эту невероятную любезность, я предложила ему сыграть для жителей деревни концерт в церкви. Он просиял и сразу назначил дату моего первого концерта в Германии, где-то в начале января 1993, по-моему, 8-го.
Пианино принесли из Гемайндехауза, где я занималась, церковь заполнилась до отказа народом. Не помню, что я им играла, но зато помню, с какой благодарностью меня слушали. Это было незабываемое событие. Пастор меня обнимал и благодарил со слезами на глазах. По его словам, он никогда в жизни не слышал в Грёмбахе ничего подобного. Вскоре в этом Гемайндехаузе стала заниматься и мама, сама и с Маринкой. Весть о том, что в деревне появились пианистки из самой Москвы, моментально разнеслась, и мы быстро стали уважаемыми людьми. Нас все знали, с нами все здоровались и хотели разговаривать. Мама сразу стала аккомпанировать хору, который репетировал в этом же доме. Мне представили очень милую женщину — хормейстера, немку из Аргентины, Веронику, с которой мы сразу подружились. Это была молодая веселая женщина, которая хотя и в совершенстве владела немецким, но говорила с сильным испанским акцентом, она особенно характерно раскатывала «р», как по-русски, что помогало мне её лучше понимать. Говорили мы с ней на адской смеси английского, испанского, итальянского и немецкого. Жизнь постепенно стала налаживаться. Здесь уместно упомянуть, что дружба с Вероникой продолжалась и после нашего переезда. А маму Вероника ещё многие годы просила аккомпанировать её хору, за мамой даже специально присылали в Баден-Баден машину, отвозившую её на концерт и обратно домой.
Дима сразу купил в магазине грамматику немецкого языка (понятно, на немецком языке) и прочитал её всю со словарем, завершив таким образом изучение языка. Он быстро овладел разговорным, зато я лучше понимала. Мы сразу решили перестать говорить по-английски и пытаться барахтаться на немецком и выступали, так сказать, дуэтом — Дима говорил, я слушала ответ, переводила его Диме, Дима отвечал. Так мы и вели беседу. Но мама ещё долго была в языке лидером. Она помогала всем, переводила, ходила с людьми к врачам. Это было очень важно, потому что в доме все постоянно болели.
Я продолжала занятия в церковном «Доме Культуры», и как-то раз мне посоветовали сходить в Альтенштайг. Там имелись музыкальная школа и мэрия (Rathaus), где было отделение культуры. Мы с Димой отправились в экспедицию — семь километров вниз по кручёной горной дороге. Нашли Rathaus, и в нем Kulturamt. Постучались, зашли. Нас встретила молодая приятная женщина и спросила, чем она нам может помочь. Дима начал подготовленный спич: «Мы-де беженцы из Москвы, евреи, вот это моя жена — концертирующая пианистка, закончившая Московскую Консерваторию. Нет ли здесь какой-то возможности давать концерты?» Женщина обалдела: «Как? Прямо из Москвы? Пианистка?». Дальше она начала говорить о возможной организации концерта в их Музыкальной школе, и, может быть, в соседних городках. Ведь везде есть музыкальная жизнь! Она обещала нам содействие и, когда мы попрощались и поблагодарили её, она неожиданно спросила, что мы делаем в ближайшие выходные… Мы были, как Пятачок, до пятницы совершенно свободны. Она очень обрадовалась и пригласила нас в гости. Когда я перевела это Диме, он подумал, что я чего-то недопоняла. С какой стати человек, который видит нас в первый раз, еле-еле говорящих по-немецки, будет сразу звать в гости? Он переспросил. Дама заулыбалась и подтвердила: «Все правильно. Я вас жду к себе». (Позже Эльке призналась мне, что впервые в жизни пригласила совершенно чужих людей в гости!) Настала суббота, и мы засобирались к Эльке. Конечно, это было непросто. Семь километров вниз с горы, вечером, в темноте… И тут у нас в хайме зазвонил общий телефон. Кто-то подошёл, ничего не понял, говорят, вроде зовут Лену или Диму. Дима подошёл. Это была Эльке, та самая дама: «А как вы собираетесь к нам приехать?» Дима говорит: «Пешком». Она засмеялась: «Нет, нет! Как я сразу об этом не подумала! Сейчас я за вами заеду». Через четверть часа к хайму подъехала машина, вышла Эльке, улыбающаяся, ещё раз извинилась, что пригласила, не подумав, как мы до неё доберемся. Так началась наша многолетняя дружба. Мы было удивились, что она привезла нас к себе на работу, а оказалось, что жили они с мужем прямо в здании мэрии, на третьем этаже. А разнообразные бюро находились на первом и втором этажах. Эльке познакомила нас со своим мужем, Михаэлем, который тоже, как и она, обожал музыку, сам неплохо пел баритоном. В квартире стояло пианино, меня и маму, конечно, попросили поиграть, а после, Михаэль, стесняясь, спросил, не могу ли я ему поаккомпанировать. Он очень любит петь и даже поет в хоре, и для него это было бы подарком. Трудно описать этот первый вечер в доме самых первых друзей. Дальше — Эльке позаботилась о моем концерте в музыкальной школе города Альтенштайга, затем нашла журналистку из соседнего Нагольда (Nagold), которая приехала к нам в хайм брать у меня интервью, затем последовали концертики в Нагольде и в соседних городках. Но это я уже немного забежала вперед.
А между тем в хайме шла обычная жизнь. Мы болели, ругались, ждали курсов немецкого и познакомились с нашей «ляйтершей» (Leiterin)[4]. Назову её фрау N, она родилась в восточной Германии (ГДР), поэтому её социалистические привычки были для нас очень узнаваемы, но, к сожалению, именно она и олицетворяла для нас власть. Это была довольно-таки нелюбезная тетка, относившаяся к нам с явной неприязнью. Дело «еврейских контингентных беженцев» было новое, ещё в стадии становления, многое было неотрегулировано и сильно зависело от ляйтера. В её власти было давать или не давать нам те или иные льготы, получим ли мы деньги на зимнюю одежду, на какие-то другие потребности, или нет. Забавно, но в плане получения льгот в лучшем положении оказывались более наглые и совсем не понимающие немецкого люди. Вот нам, скажем, объясняли, что чего-то нам не полагается, и мы уходили ни с чем… А вот соседи наши приходили и талдычили на ломаном немецком, к примеру: «Деньги на зимнюю одежду!», им объясняли, что-де вам не положено, а они же не понимали! Просто повторяли одно и то же до тех пор, пока не получали желаемого. Были и жизненно важные потребности. Например, нам как беженцам, живущим полностью на государственном обеспечении (включающем плату за жилье, медицину и пропитание), не разрешалось иметь машину. Но как было жить, когда мы были отрезаны от цивилизации пусть и на семь километров, но в случае болезни или другого какого ЧП это было очень серьезное расстояние! Так что через несколько месяцев, учитывая отдаленность магазинов и врачей, нам все же удалось добиться разрешения на покупку подержанных машин. Особенно это стало важно, когда начались курсы немецкого языка в Альтенштайге, каждый день в 8 утра. Наши приятели, которые первыми купили машину, подвозили нас в Альтенштайг на курсы, пока мы не обзавелись старенькой, но очень симпатичной собственной машиной — Опель Кадет. Именно на этой машине мы научились уже по-настоящему водить, благо, у нас в деревне можно было беспрепятственно тренироваться. Машина эта мне очень нравилась, казалась просто красавицей! Была она небесно-голубого цвета, бегала замечательно, имела (шутка ли!) целых 90 лошадиных сил; единственное, о чем я очень жалела, что не могу показать её папочке — по-видимому, именно от него я унаследовала любовь к машинам. Этот самый Опель верно прослужил нам ещё много лет.
Курсы немецкого, как я уже писала, начались у нас только в марте. А пока мы удивлялись, что все улицы называются Einbahnstraße[5], а города – Kurort Bitte Ruhe[6].
Для посещения курсов нас разделили на группы. Грубо говоря, на людей с высшим образованием (под названием «Akademiker») и людей без этого самого образования. В результате мы сразу выросли в собственных глазах — шутка сказать, «академики»! С началом курсов нас сняли с пособия и стали нам платить «зарплату», небольшую, но выше, чем социальная помощь. Для меня это было просто сказкой! Представляете! Вы учите язык и вам же за это платят деньги! Учителем у нас был очень приятный человек, румын немецкого происхождения. Он немного говорил по-русски, но уроки все шли на немецком. Тут-то все и поняли, почему мы с Димкой так активно учили язык ДО курсов. Мы с самого первого урока сносно понимали. У остальных были проблемы. Они все пытались заговорить с учителем по-русски, но тот не поддавался на эти «провокации». Ещё раз была подтверждена известная формула — языку нельзя научить, можно только научиться. Практически мы были заняты языком весь день — 6 часов на курсах, потом домашние задания. Мариночка оставалась с бабушками, которые по возрасту не имели права на получение оплачиваемых Арбайтсамтом (Arbeitsamt)[7] курсов. А вскоре Мариночку определили в деревенский детский садик, куда её водили либо моя мама, либо свекровь. Мама также ходила в соседнюю деревню (где был садик) и играла на пианино (ключ от Gemeindehaus был все ещё у нас). После садика мама забирала Мариночку и занималась с ней на пианино.
Посещение курсов было для меня большим счастьем. Я очень люблю учить языки (обнаружила это только в Германии, потому что изучение английского в школе было пустой тратой времени), запоминалось все очень быстро, и я оценила, что такое учить язык в стране, где на этом языке говорят. Одновременно мы должны были сдавать экзамен на вождение машины. Мы немного опоздали, поэтому русские права нам не обменяли автоматически на немецкие (как делали до того). Очень быстро немцы поняли, что люди с русскими правами совершенно не умеют водить машину цивилизованно. Правда, нам делали поблажку, мы должны были сдавать устную часть, а у инструктора должны были взять всего 4-5 уроков. Нам было позволено сдавать устную часть по-русски, чем мы все и воспользовались; единственный, кто сдавал экзамен по-немецки, был Дима. Мы оба сдали экзамен с первого раза, а остальные, «крутые мужики», которые водили машину в России по 20 лет, провалились. Частично из-за того, что больно «круто» водили, частично из-за того, что не понимали, что им говорят и чего от них хотят.
Как только мы сдали экзамен и получили немецкие права, сразу стали ездить по окрестностям впятером, это было замечательное время. Природа была невероятно хороша, мы с радостью вдыхали воздух свободы и как-то раз решили сгонять в тот самый Баден-Баден, который описан у Тургенева. С первого раза мы просто влюбились в этот маленький курортный городок — он не был разрушен во время войны, поскольку был на границе с Францией и там располагался Красный крест, куда свозили раненых. Поэтому там все осталось так, как было до войны, а может быть даже, как в XIX веке. По аллее гуляли нарядные люди, многие катались на повозках, запряжённых лошадьми, в парке проводились концерты на открытом воздухе, все дышало историей, в том числе, и русской историей. Была даже маленькая русская церковь.
Мы решили, что будем приезжать сюда чаще, чтобы лучше познакомиться с городом.
А пока дела наши шли хорошо, если не считать постоянных болезней, ругани на общей кухне и споров с нашими соотечественниками о том, хороши немцы или нет, и лучше ли жизнь здесь или «там», где многие совсем неплохо жили; они с тоской вспоминали свои чешские гарнитуры и вкусные помидоры.
Вскоре, уже через несколько месяцев такой жизни, нашу семью знали все местные. Я уже сыграла несколько концертов и была, так сказать, в этой глуши, местной достопримечательностью. Все знали, в каких условиях мы живем, и однажды нам предложили маленькую квартирку в Альтенштайге для Анны Борисовны, моей свекрови. Это было заметное улучшение наших условий жизни, а вскоре после этого, и мою маму взяли к себе очень милые люди, в соседнем Грёмбахе, и мы перевезли маму в чистенькую квартирку с большим балконом. К маме относились с большим уважением, она уже аккомпанировала хорам, занимавшимся в церковном Гемайндехаузе, это было по соседству с её новой квартирой. Мама уже довольно свободно общалась по-немецки. Мариночка очень любила бывать у мамы в квартире (куда лучше общежития!), иногда даже оставалась у неё ночевать, а утром мама покупала ей парное молоко у соседки.
Мы остались в нашей комнате втроем. Это было такое неописуемое чувство, такое улучшение жизни, мы не могли нарадоваться! Проживание впятером молодой семьи с двумя мамами — это было непростым испытанием! Понятно, что и после их переезда, мы были ежедневно в контакте, отношения сильно разрядились и улучшились. Мы продолжали ездить впятером на машине, исследовать окрестности. Я никогда не думала о том, что в Германии такая красивая природа, и что она так похожа на русскую. Может быть, только более «причесанная».
Как только мы остались втроем, к нам прямо в комнату заявилась фрау N собственной персоной. С фальшивой улыбкой на своем обычно таком неприветливом лице, она объявила, что комната слишком велика для 3-х человек (хотя в подобных комнатах жили семьи из 3-х человек), и что она нам выделит меньшую комнату, куда мы должны будем переехать. Мне было понятно, что это обычное самоуправство и чистая инициатива этой самой фрау N — наши мамы были первыми, кто съехал из хайма, и она не могла пережить, что наши условия жизни немного улучшились. Поскольку она обнаглела до того, что явилась к нам в комнату без предупреждения, а к тому времени я уже знала, что это наш «Privatbereich»[8] и что она не имела на это никакого права, то я её попросту выгнала. И, хотя к тому времени я уже могла прилично говорить по-немецки, эта её инициатива так страшно меня разозлила, что единственное, что я смогла выбрать из своего небогатого словарного запаса было: «Raus hier!», другими словами: «Вон!» Она страшно покраснела и удалилась. По всей видимости, правда была на нашей стороне, потому что больше разговора о нашем переезде не было, и мы спокойно прожили там оставшиеся месяцы до нашего переезда в Баден-Баден.
Время шло, курсы наши закончились, мы оба с Димой получили дипломы «Mit sehr gutem Erfolg»[9], нас опять перевели на социальное содержание, и мы стали думать о том, как выбраться с этого «Курорта». Куда нам следовало стремиться и как, находясь в провинции, искать квартиру в большом городе, было совершенно непонятно.
Между тем к нам в гости стали наведываться проповедники различных религиозных течений. Наиболее активными оказались «Новые апостолы» (Neuapostolische Kirche), которые начали вербовать наших евреев, обещать им квартиры, работу. Что от них требовалось? Да… какая-то малость! Надо было покреститься и ходить к ним в церковь. Мне, например, они сразу обещали концерты и учеников, другим тоже наобещали с три короба. Мы сразу поняли, что к чему, а наши советские люди, только что вышедшие из коммунистической партии, после недолгих раздумий перекрестились и сразу разъехались по разным городам. Уже позже, до нас доходили слухи о дальнейшей их судьбе. В этой церкви были строгие правила. Если кто-то не приходил в церковь, эти самые апостолы приходили к ним домой и объясняли, что они ДОЛЖНЫ посещать все службы в обязательном порядке. Ну, как партийные собрания… То есть, всё не бесплатно.
Понятно, что мы не поддались на их сладкие обещания. Забавно, что уже организованные ими концерты отвалились сами собой, как и многочисленные обещанные ученики. Кто не с нами — тот не пьёт шампанского.
Как-то раз к нам приехали и из синагоги Баден-Бадена. Господин Марелус, так звали этого человека, как раз собирался оживить еврейскую жизнь Баден-Бадена, в котором она существовала до войны. После сожжения синагоги и депортации евреев, синагоги в Баден-Бадене не было. Он рассказал, что узнал о нас и призывал приехать в Баден-Баден помочь возобновить еврейскую жизнь в городе. Особенно он старался заманить нас и ещё несколько семей, показавшихся ему наиболее для этого дела подходящими. Он пообещал найти нам квартиры и помочь начать жизнь в новом месте. Обещание своё он сдержал, нашел нам очень симпатичную 3-комнатную квартиру в центре города. Мы сразу согласились, он был в восторге!
Должна ненадолго вернуться в Гаррвайлер, чтобы рассказать о новых наших знакомых. Незадолго до рождества 1993 года, нашего второго рождества в Германии, меня и маму попросили поиграть в гостинице соседнего небольшого городка. На что мы, конечно, с радостью согласились. Пригласили всю нашу семью. После того, как мы сыграли, нас, конечно, пригласили на ужин. К нашему столику подошла очень приятная дама, хозяйка отеля, и сказала, что один из гостей — бывший профессор Штутгартской консерватории — хотел бы со мной познакомиться. Тут же к нам подошел пожилой человек с женой, представился и наговорил нам с мамой кучу комплиментов. Узнав, что мы собираемся переезжать в Баден-Баден, он дал мне визитную карточку и попросил обязательно с ним связаться. Он настолько был поражен, что в такой глуши услышал профессиональную игру, что сразу предложил свою помощь: он знает много музыкантов в Штутгарте, и я обязательно должна к нему приехать, чтобы с ними познакомиться. История наших взаимоотношений с профессором Хансом Ульрихом Ниггеманом (Hans Ulrich Niggemann) и с его женой Гретой (Greta Niggemann) — это отдельная история, которой я здесь касаться не буду. Но не могу не сказать, что он и его жена не только помогали мне в моем профессиональном продвижении, но и искренне любили меня и считали почти своей приемной дочерью.
На этом первый период нашей жизни в эмиграции закончился. В конце 1993 года мы переехали в Баден-Баден, где я и живу по сегодняшний день.
9.12.2017
Примечания
[1] Heim (нем.) — дом, убежище.
[2] Hausmeister (нем.) — человек, исполняющий обязанности домоуправа, а также решающий все текущие проблемы, производящий починки.
[3] Gemeindehaus (нем.) — дом церковной общины. В нем проходят различные мероприятия, занятия церковного хора и т. д.
[4] Arbeitsamt (нем.) – биржа труда.
[5] Einbahnstraße (нем.) — улица с односторонним движением.
[6] Kurort Bitte Ruhe (нем.) — Курорт, пожалуйста соблюдайте тишину!
[7] Leiterin (нем.) — руководительница.
[8] Privatbereich (нем.) – частная территория.
[9] Mit sehr gutem Erfolg (нем.) – с отличным успехом.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer2-3-kushnerova/
