«Былое и думы». Я в Ленинграде — от морозов до оттепели+1

Судьба Евгения хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»
А. Хазин «Возвращение Онегина».

Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?
Этой дорогою ложной
Мы безрассудно пошли…
А. Блок

 

Второй раз я пишу нечто буквально по заказу знакомого молодого человека. Он несколько раз звонил и спрашивал, на что живут студенты в разных странах мира, где и как подрабатывают, что получают от государства или каких-нибудь благотворителей, просил об этом написать, утверждая, что именно это, а не содержание моих обычных заметок, интересует современную молодёжь.

Я отвечал ему, что, несмотря на многочисленные поездки, про жизнь студентов в мире, и поиск ими денег ровно ничего не знаю. Но в каждом разговоре, так уж получалось, что я вставлял в него какую-нибудь историю из своего такого далёкого прошлого. На что мой молодой друг неизменно отмечал: «Так вот и про это напишите, а не про то, чем заполнены ваши заметки». То, что следует далее, есть попытка куры ответить на первую часть поучения яйца. Следом этих посторонних первоначальных импульсов стало то, что заметка оказалась набором небольших рассказов, нанизанных моей памятью на ось времени. Старался быть точным в передаче происходящего, но допускаю, что кое-что из написанного есть «причуды моей памяти».

Конечно, воспоминания рядового человека сами по себе никому не интересны. Но на годы, о которых, я собираюсь рассказать как очевидец, на мои с 12ти до 20ти с небольшим лет, пришлись два судьбоносных для СССР события. Первое – это бешеного накала приступ государственного антисемитизма, сильнейший со времени царских погромов. Второе – это начавшаяся после смерти Сталина гибель империи, затянувшаяся, к великому сожалению, на очень длительный период – 40 лет, и потому приведшая на сегодня вместо выздоровления к рецидиву, или ремиссии.

Конечно, в это время происходило кое-что и помельче, но тоже достойное внимания и запоминания. Совсем не скупой на яркие события была жизнь вокруг и много выше меня. То берлинский кризис, то югославский, то непрестанное обсуждение проблемы, актуальнейшей, как недавно выяснил, и по сей день, о том, кем же был Иван Грозный – бандитом-параноиком или собирателем всея Руси. Всего не перечислить.

Для евреев, как и других, с евреями связанных, жителей СССР, период 46-53 годов сыграл огромную воспитательную, мировоззренческую, можно сказать, роль. Он дал множество незабываемых жизненных уроков, и, во всяком случае, не прошёл незамеченным. Тем более странно читать некоторые воспоминания тех времён, где этот аспект того времени отсутствует. В качестве примера сошлюсь на автобиографический очерк лауреата Нобелевской премии Ж. И. Алфёрова. Как он мог, живя в Минске с мамой-еврейкой и отцом-белорусом, а затем, учась и работая в Ленинграде, ничего не знать про «Дело врачей», во всяком случае, не чувствовать его давления? Как мог он, восемнадцатилетний, не заметить смерти, фактически убийства в Минске, где сам тогда жил, известнейшего актера-еврея, который считался другом Сталина – С. Михоэлса. Молчит Жорес и о создании в эти же годы еврейского государства Израиль, что в конечном итоге завершилось исходом абсолютного большинства евреев из СССР, поставив точку на том, что А. Солженицын назвал «Двести лет вместе».

Есть в том, что пишу эти воспоминания, и личные причины. Как поётся у  великого композитора, «Бегут года и дни бессменной чередою». Главное, что всё это забывается. Уходят свидетели, о чём вспоминаю всякий раз, вычёркивая очередное имя из записной книжки. Значит, пока не поздно, надо записать. Ведь говорят умные люди – то, что не описано, того и не было. Вот этого-то я и не хочу в меру сил допустить: слишком сильно повлияло на людей это время, чтобы быть забытым.

Пару лет сему назад я спорил о каком-то факте того времени с известным в Израиле ведущим ТВ программы. В качестве решающего довода в свою пользу он сказал: «Это мне говорила бабушка». А бабушка та оказалась на несколько важных лет моложе меня. Словом, «с теченьем лет я становлюсь подобием чудовищ, ископаемо хвостатых».

Допускаю, что то, как тот или иной факт помню я, отличается от воспоминаний других людей. Недавно читал мемуары одного композитора о начале 60х, который писал о своей молодецкой жизни в Ленинграде. Читая, убедился, что, гуляя и бывая в одних и тех же местах, в одно и то же время, мы видели совсем разные картины. Моя более блеклая, его – куда эмоциональнее – от радостей выпивки и закуски на газете вместо скатерти до высот, таких как ресторан гостиницы «Европейская», где я, иногда там бывая, упустил, оказывается, возможность столкнуться с целым сонмом тогдашних завсегдатаев, будущих знаменитостей. Я даже позавидовал композитору, но что сделаешь – прошлого не вернёшь.

Возвращение 

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дёгтю подмешан желток.
О. Мандельштам

Мы вернулись в Ленинград в апреле 1946, откуда были эвакуированы в самом конце марта 1942. Путь назад лежал через Москву, где пробыли с месяц. Отец обратил моё внимание на выставленную в Окнах ТАСС информацию о национальном составе Героев Советского Союза и орденоносцев. Выяснилось, что евреи там – на третьем месте, после русских и украинцев. Это так контрастировало с расхожими разговорами о евреях как «героях ташкентского фронта». Я тогда не знал, конечно, что женщина, с официального разрешения разместившая эту информацию, поплатится за свой поступок жизнью.

Отец хотел ехать дальше по имеющемуся вызову в Ригу, согласно полученному родителями разрешению (Рис. 1) от родственника мамы, Уполномоченного СНК Латв. СССР по КазССР.

Рис.1 Разрешение на въезд в Ригу маме и мне. Папе отдельно. Так тогда ездили

План был оттуда ехать далее, за границу. Мамины сёстры, однако, были уже в Ленинграде. Её тянуло к ним, а не в неизвестную заграницу. Мой голос не много значил, но во мне за годы эвакуации вырос ленинградский патриотизм. Захватившие наше жильё добровольно отдали две из трёх комнат – 5 и 23 м2. Эта площадь просто поразила наше воображение периода эвакуации и военных лет. На большее родители и не смели претендовать. Необходимые для жизни вещи, имею в виду мебель, найти оказалось довольно просто, так как их растащили соседи. Вернуть их, как оказалось, не составило труда: стоило найти вещь, привести квартальному милиционеру примету, удостоверяющую собственника, и укравшие сами должны были принести её и поставить на место. Недостающее можно было подкупить на барахолке, где продавалось очень много разного и, по моим тогдашним понятиям, интересного.

Словом, идея остаться и жить в Ленинграде возобладала, и мои родители там и похоронены, безо всяких выездов за границу. Жизни в городе не очень мешали ещё явственно видные следы войны – сгоревшие и разбомблённые дома, фанера вместо стекла в вагонах трамвая и т.п. Во дворе нашего дома находился лагерь для немцев-военнопленных, которые восстанавливали разбомблённый и сгоревший корпус завода «Пирометр». Их жизнь, включая концерты самодеятельности, проходила перед моими глазами. Солдаты работали, офицеры командовали. Все сносно, по меркам того времени, питались. На пленных было любопытно смотреть, но проявлений ненависти к ним я у окружающих не видел и о проявлениях её не слышал. Сам я тоже ненависти к ним не чувствовал. Когда в конце1947 отменили карточки, немцы через наш двор ходили в булочную. Они были без конвоя, и случаев нападений на них со стороны жителей города я не видел. Скорее к пленным, чей вид был совсем не грозный, ощущалось не желание отомстить, но обыкновенная жалость.

Я это вспомнил недавно, когда российский школьник, выступая в Бундестаге, выразил сочувствие в адрес немецкого солдата, умершего в плену, и отметил, что возможно этот немец и не хотел воевать. Что тут поднялось! Помимо шпаны, грозящей мальчику за жалость к врагу расправой (анонимно, разумеется, трудится такая публика), нашлись и «смельчаки», войны на себе явно не испытавшие, которые требовали дело «расследовать, выявить зачинщиков, всех наказать». Я читал об этом и думал об ужасающей моральной деградации стольких людей. Право же, те, кого я видел в послевоенном Ленинграде, были куда человечнее. Помню даже их разговоры: «Мы не фашисты. У нас пленных не обижают». Идея о том, что большинство немцев воевать не хотело, и их по приказу Гитлера заставляли это делать, государственной пропаганде СССР вполне соответствовала.

Лето я провёл в нескольких пионерлагерях – один был в Гатчине, другой заметно дальше от Ленинграда. В Гатчине, в дворцовом парке на бывших газонах были плакатики с предупреждениями о заложенных там минах, сам видел какие-то подозрительные проводки. Вокруг дальнего лагеря часто находили артиллерийские снаряды, запасы артиллерийского пороха, бикфордов шнур и многое другое, тоже очень интересное и полезное в мальчишеской жизни.

В лагере я столкнулся с проблемой, как бы сказать, своей необычности. Когда мы мылись в бане, другие ребята сразу понимали, что я — иной. Меня дразнили, и я сердился на родителей, по чьей вине у меня в детстве было немало неприятных минут. Эта досада прошла ещё в школе, и вместо раздражения, я почувствовал к ним признательность за это, тогда не слишком общепринятое, действие. Замечу, что лагеря несказанно обогатили мой и без того немалый нецензурный лексикон. Это оказалась весьма полезной в жизни вещью.

 В Ленинграде я пошёл в ближайшую, 82ую, школу, согласно микрорайону, в пятый класс. Школа была заурядная, и лишь директор считал её образцовой. Класс был небольшой. Помню, что только один из одноклассников имел свою отдельную комнату, в которой, к тому же, долгое время лежал неразорвавшийся снаряд. Приметы военного времени отлично сохранял Музей обороны Ленинграда, который на несколько лет, вплоть до его закрытия в 1949 в связи с «ленинградским делом», стал для меня самым посещаемым музеем.

Музей этот стал мне очень близок. Поэтому приведу пару недавно прочитанных выдержек. В решении о закрытии говорилось: «Экспозиция музея извратила ход исторических событий в годы Великой Отечественной войны, и является по характеру антипартийной, и недостаточно акцентирующей роль партии и Сталина, а также выпячивающей местный ленинградский патриотизм». Может, это-то последнее и  привлекало меня. Музей, как недавно узнал, не только просто закрыли – его экспонаты в большой части сломали или сожгли. Вот как описывает закрытие музея его бывший экскурсовод: «Во дворе Музея обороны горят костры. Жгут бесценные уникальные экспонаты, подлинные документы, реликвии. Жгут подлинные фотографии. В залах музея молотом разбивают скульптуры. Баграми сдирают живопись. Ломами рушат стены…». Сейчас, когда в РФ появились «активисты», охочие до разгрома выставок, кинофильмов и театральных постановок, полезно вспомнить, что похожее уже было. И каким, в общем, афронтом для страны это закончилось.

Моим одноклассником был Р. Ягубян, очень рано – в классе пятом – шестом проявивший способности к бизнесу, тогда совсем не популярному. На уроках он  с наценкой продавал купленные в начале перемены соевые батончики. Шло бойкое, доводящее учителей до исступления, движение «деньги – товар — деньги». Очень рано он организовал «беспроигрышную» лотерею и общество ДОСКАРМ – добровольное общество содействия карманам (его, Роберта, или Робки). Классе в седьмом — восьмом открылся в нём дар стихотворца-сатирика. Фактически, он стал нашим летописцем вплоть до окончания школы. Недавно по памяти я восстановил несколько его стихов из целого множества, и привожу их в Приложении.

Стихосложение, писание фельетонов определило жизненную цель. По окончании школы, с блеском, хоть и не имея медали, он поступил на факультет журналистики, преодолев огромный конкурс. На собеседовании после экзамена его спросили, почему он идёт на журфак, где конкурс огромен. Ответ был мгновенный: «Когда я родился, меня завернули в газету». Это решило вопрос.

Помню, ещё студентом, в самом начале оттепельных времён у знакомого уличного стенда комсомольской газеты «Смена» я как-то заметил толпу, из которой люди буквально выползали, корчась от смеха. Там оказалась статья о секретаре райкома комсомола, над головой которого был лозунг: «Лучше перебдеть, чем недобдеть». Ягубян был автором этого шедевра. Впрочем, и вся статья была выдержана в том же духе.

Почему-то он стал спортивным журналистом, возможно из инстинкта самосохранения. Умер в 2011. Спортом он не занимался, его не чувствовал, комментарии были как у евнуха про любовь. Возможно, он мог стать финансистом как Карлос Слим, или выдающимся сатириком. Но не сложилось – СССР, его власть не нуждались ни в финансистах, ни в сатириках. Как не нуждается в них РФ и сейчас, хотя сказанное и звучит, как парадокс, особенно в применении к финансистам (не ворам).

Но, как писал поэт,

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес
А здесь он — офицер гусарской.

Мне не повезло с учителями, а, возможно, им – со мною. Особо тяжёлое впечатление осталось от математички – Заслуженного учителя СССР, кавалера ордена Ленина Александры Аполлоновны Вычегжаниной. Для неё было невыносимо, что кто либо, приехав из глуши, претендует на хорошую оценку. И она принялась доказывать, что мои успехи по математике в начальной казахстанской школе ничего не значат в Ленинграде, особенно в глазах такого мастера, как она. Первые пару месяцев учёбы в 1946 были для меня адом – двойки и тройки сыпались просто так, ни за что, без всяких, по моему мнению, оснований.

Обеспокоенный таким ходом дел, папа пошёл в школу поговорить с учителем. В разговоре он неосторожно упомянул, что мой дядя обещал давать мне по серебряному полтиннику за каждую пятёрку. К тому времени ситуация на фронте борьбы с математичкой уже быстро менялась, и я стал получать пятёрку за пятёркой. В ответ она при всём классе объяснила мои наступившие успехи тем, что мне «платят серебряными полтинниками»! А я получил их всего два – больше у дяди и не было.

Как сейчас помню, она заходит в класс, и тут же бежит к предпоследней парте, где вытаскивает завтрак ученика Вовы Птицына, и показывает всему классу, приговаривая: «Дети, видите: коллоссальные завтраки!». Лишь затем она возвращается на место, и начинает урок. Уделяю этой истории внимание ещё и потому, что в воспоминаниях академика РАН, лауреата Ленинской и Государственной премий, моего покойного доброго знакомого Б. П. Захарчени, родившегося несколькими годами ранее, чем я, тоже упоминается А.А. Вычегжанина. Захарченя, как и я, учился у неё. Его оценка, однако, абсолютно иная – он говорит о ней лишь в превосходных степенях. Что делать, у каждого свои впечатления о прошлом.

По мне и моим одноклассникам прошлись годы напряжённой идеологической борьбы власти с вещами, о которых мы, ученики, представления совсем не имели, либо имели крайне смутное. Страна боролась, как казалось, буквально со всем – с безродными космополитами, с людьми, низкопоклонствующими перед Западом, c разными науками, о которых я до того и не слышал, да и само название их не мог поначалу произнести. Уже в связи с ботаникой, в классе 6ом, учительница нам объяснила вред вейсманизма-морганизма и превосходство над ними нашей, мичуринской, науки.

Писателей, поэтов и литературных критиков поносили всей страной. Легче всего мне далось безоговорочное осуждение поэтессы А. Ахматовой и фельетониста М. Зощенко. Про Ахматову я тогда не знал ровно ничего, а Зощенко, особенно его «Приключения обезьянки», очень не любил. То, что просто до его понимания не дорос – понял много позднее, когда довелось прочесть и оценить очень сильную, по сути, значительнейшую научную работу фрейдистского толка — повесть Зощенко «Перед восходом солнца».

Нам объясняли в школе, что именно русские учёные и инженеры изобрели всё и вся — и радио, и самолёт, и паровоз, и пароход, и электролампочку — заслуг не перечесть. Казалось, что весь мир был лишь балластом на шее русского гения. Дома, где я всё сообщённое в школе пересказывал, меня раздражал открытый скептицизм папы, с которым он встречал мои сообщения. Но червя сомнения ему определённо удалось во мне поселить. Притом этот червь быстро рос по мере нагромождения уж очевидных несуразиц из школы.

Обо всём этом можно было вспоминать как о причудах давно ушедшего времени. Но, нет – прошлое вернулось в наследницу СССР — РФ — уже в наши дни в виде народа «с лишней хромосомой», арийского племени, спустившегося с карпатских гор, пересмотров хорошо известной истории, антизападничества и антиамериканизма. Вернулся и реющий надо всем дух превосходства, для которого нет ровно никаких оснований, и который сейчас проявляется в столь многом.

В годы моего детства, помимо вейсманистов-морганистов, не в чести был и Эйнштейн, со своей странной теорией относительности. И сейчас в интернете сплошь и рядом резвится шпана, пишущая что Эйнштейн раздут евреями, получил мировое признание за не сделанные им открытия. Ранило как тогда, так и сейчас, просто сейчас могу легко возразить по существу. Нет, не всюду общество развивается по спирали — выше и выше. Иногда создаётся впечатление, что оно просто движется по кругу.

Мы были, однако, детьми, отнюдь не чуждыми неких высоких идеалов. Помню, как в ответ на диктаторские замашки исторички, мы решили поднять восстание. Тогда проходили, натурально, Спартака. Заранее приготовили множество картонных кружочков. Один провозгласил «Свобода, свобода, ты властвуй над нами, /Уж лучше смерть, чем жить рабами». И после этого в сторону учительницы полетели десятки маленьких картонных кружочков. Урок сорвали. Кстати, срывали уроки совсем нередко. Помню один способ, который придумал сам. Швейная игла втыкалась в электропровод, следовало короткое замыкание, и гас свет. Совсем это непросто – найти, и устранить иглу из электропровода, доложу я вам!

Как-то в девятом классе, после футбольного матча мы без страха дрались с конной милицией в ответ на её агрессивность в адрес болельщиков, стащив нескольких милиционеров с лошадей. Помню, как останавливали не забравший публику трамвай, став на рельсы и выкрикивая лозунг: «Во Франции одна Раймонда Дьен. А у нас все Раймонды Дьен!»

Сейчас нередко говорят, описывая те времена, что, сжав от страха в себе всё сжимаемое, граждане просто молча терпели невзгоды, а на источник крамолы тут же доносили. Как очевидец, утверждаю – ложь это, или, в лучшем случае, упрощенчество. Помню анекдот, рассказанный в пионерлагере мальчиком из нашего отряда, в почти полностью русской среде. Конферансье объявляет со сцены: «Следующий номер – «Русская Культура»». Тут на сцену выбегает Ванька и кричит: «Манька! – А? Нос на! Котомки спиндили!» Все мы смеялись, и никто не донёс.

Помню и рассказанный в пятом классе такой анекдот. Лётчик везёт Сталина и Молотова на Дальний Восток. Молотов говорит: «Вот если я здесь сброшу мешок зерна – мне зацелуют все руки!». Через некоторое время говорит Сталин: «Если я здесь сброшу мешок картошки – мне расцелуют все ноги». А чуть спустя к ним поворачивается лётчик и говорит: «А если я сброшу здесь вас обоих, мне вылижут всю задницу!». Никто из одноклассников не одёрнул рассказчика и, по итогам этой истории, не донёс на него и слушателей. Замечу, что анекдоты эти были отнюдь не единственными с подобным содержанием.

Диктатура в оруэлловском смысле пронизывала существование большинства людей. Она была предметом гордости и элементом превосходства над неведомыми иностранцами, таких вождей и такой партии лишённых. Представитель власти в «1984» объясняет, что цель её не в подчинении, пусть полном и абсолютном, но внешнем, а в организации чувства, идущего изнутри. Не случайно, когда пуля агента «полиции мысли» пробивает голову главного героя «1984», его последняя мысль обращена к своему диктатору и палачу: «Я люблю Большого брата!».

 Полезно помнить, что сталинская диктатура, как и гитлеровская, кардинально отличалась от примитивных диктатур банановых республик серьёзной идеологической подоплёкой, а также широкой выгодой, пусть ограниченной в размахе и продолжительности, которую имели от власти подданные диктатур. Это какое-то экономическое процветание, приобретение имущества побеждённых и репрессированных, определённые права, даваемые диктатурой народным массам, например, отсутствие безработицы. Только на одних силе и страхе ни гитлеризм в течение 12 лет, ни сталинизм в течение 30 существовать бы не могли.

Поразительно, но люди, думаю – в большинстве своём, верили чудовищным наветам на их близких. Приведу пример моей семьи, в которой двое двоюродных братьев мамы были расстреляны в 1938 по обвинению в шпионаже в пользу Германии. Потом, в эпоху общего реабилитанса, их оправдали, и даже выплатили компенсацию в размере двухмесячной зарплаты. Для меня эта история всплыла году в 1950, когда двоюродную тётю выслали из Ленинграда. Отец, очень критично воспринимавший власть и вполне откровенный со мной, сказал мне буквально, что на нашей семье пятно — родственники оказались немецкими шпионами. В доказательство этого факта он ссылался на статью в «Правде», посвящённую «разоблачению» и осуждению наших родственников!

О силе и убедительности пропаганды даже для людей высочайшего интеллектуального уровня говорит и работа по созданию советских атомной и водородной бомб. Ни о каком личном страхе перед наказаниями за уклонение от работ участники проекта в своих воспоминаниях не писали даже тогда, когда объяснять подчинение диктатуре страхом стало безопасно и модно. Сошлюсь на воспоминания А. Сахарова и Ю. Харитона, в которых нет и следа тех метаний «делать – не делать», «служить – не служить», которые обуревали их заокеанских коллег после войны, в первую очередь Р. Оппенгеймера, но вовсе не его одного.

   Сейчас нередко уравнивают гитлеризм со сталинизмом, утверждают, и не без определённых оснований, что сталинизм загубил больше жизней, чем гитлеризм. Не думаю, что дело здесь в цифрах – число загубленных обеими диктатурами огромно. Их близость и похожесть отразил М. Ромм своим блестящим фильмом «Обыкновенный фашизм», вышедшим в 1965, т. е. много позднее описываемого мною периода времени.

  Однако между фашизмом и коммунизмом вижу не только сходство, но и глубокие отличия. И дело не только в том, что победи нацисты, автор этих воспоминаний и его потомки просто не существовали бы. Дело в том, что сталинизм не базировался на доходящей до требования уничтожить целую обширную этническую или социальную группу людей идеологии вины или ненависти. Ненависть фиксировалась в Германии открыто принятыми расистскими законами, делая весь немецкий народ, несмотря на его глубокие культурные традиции, нацией бандитов и сообщников открыто преступного режима. Никаких подобных опубликованных законов в СССР не существовало.

Нередко сопоставляют проповедь ненависти к евреям у нацистов с ненавистью к эксплуататорам, буржуям, помещикам у большевиков. Такое сопоставление не совсем правомерно. Эксплуататоры подлежали уничтожению как класс, но каждый индивид имел возможность «исправиться», уйдя из своего класса, мог трудиться, «как все». Ботанику нам преподавала прямой потомок знаменитой дворянской семьи Гнедич. Она этого не скрывала. Это мы, глупые, к такой биографии не проявляли ни малейшего интереса. А учительницу просто, говоря по старому, «доводили», как, впрочем, и не дворян. От прошлой квартиры ей оставили одну, но большую комнату. Однако она была жива, и работала. В комнате у Гнедич было множество книг и антикварная мебель. Нас это тогда мало интересовало, и пришли мы к ней в проблеске гуманизма, вспыхнувшем в нас кратковременно, когда она заболела. Людей с такими биографиями знал нескольких. В школе рядом с нами учились дети «бывших», не очень скрывая прошлое своих родителей.

Никакой возможности «исправиться» в рамках нацистского режима ни у евреев, ни у цыган не было. Уже через несколько лет после прихода Гитлера и его шайки к власти еврей едва ли мог учиться или преподавать в общей школе, не скрывая своего происхождения. Разница в политике в адрес эксплуататоров в СССР и евреев в нацистской Германии проявилась в полной мере по их результатам. Так, потомки «эксплуататоров» оказались вполне неплохо представлены после перестройки в СССР и России, а еврейская община в Германии оказалась уничтоженной фактически полностью, и её власти сегодняшней Германии пытаются восстановить хоть частично, за счёт приезжих из СССР и России.

   Иногда приходится слышать, что путь к исправлению для множества «бывших» в СССР был фактически закрыт – их высылали, морили голодом, губили в лагерях. Это правда, но опять-таки, по счастью, слово противоречило делу: детей воспитывали на высоких идеалах, а реалии жизни были часто иными. Но это как раз тот случай, когда оруэлловское двоемыслие – к добру. Совсем неплохо, что воспитание шло на основе высоких принципов – национального равенства, самоотдачи в работе на общее благо, верховенстве общих интересов над узкими, эгоистичными. Это не так уж плохо, что героями молодости были Павел Корчагин и Овод, при всех тех насмешках, объектами которых стали эти герои много позже.

Плохо, что практика жизни, секретные инструкции власти шли вразрез с провозглашаемыми идеями воспитания. Павлик Морозов, когдатошний советский герой, ставший в годы перестройки символом предательства, совсем не однозначно злодей – есть ситуации, когда донос на отца или сына, виновного в совершении тяжкого преступлении, или его замышляющего, например, убийства или террористического акта – гражданская обязанность. Когда был в США, там разбиралось в суде дело, в ходе которого полицейский офицер своими показаниями решающим образом способствовал разоблачению своего сына – убийцы. Полицейскому выражали сочувствие, понимали, что он сделал трудный, но, несомненно, правильный с точки зрения и индивидуальной морали, и общества, выбор.

В классе седьмом у меня проявился интерес к физике. Этому, несомненно, решающим образом способствовали разговоры о создании и использовании атомной бомбы. Важно также, что все другие внеклассные занятия, в первую очередь – спорт – у меня совсем не шли. Я был в школе абсолютно неспортивным. В классе 8ом (или 9ом) у нас проводили (экспериментально!) экзамен по физкультуре. Ждали комиссию. Поэтому меня учитель вызвал первым, и дал самый простой билет под номером 1. Трудным в нём был лишь «Прыжок с высоты в три метра». Сам учитель, Наум Шайкевич, потом сказал, что я не прыгнул, а свалился «ви а зак мит дрек — как мешок с г-ном — идиш». Ещё раз меня унизили с помощью спорта, когда по какому-то курьёзному стечению обстоятельств обязали участвовать в физкультурном параде. Пока был вместе со всеми, чувствовал себя в физкультурном костюме сносно. Но когда возвращался с этого парада домой, в странном облачении среди нормально одетых людей, мне почему-то было ужасно стыдно.

А вот с физикой дело пошло. Записался в кружок, где сделал доклад о фотоэффекте. Не знал тогда, что посвящу его изучению десятилетия, напишу о нём книги. Вскоре захотелось попробовать свои силы в соревновании по физике – Олимпиаде. Но меня туда, как неперспективного, учительница не послала. Пошёл сам, нелегально, проник, пользуясь неразберихой. Однако результат оказался приличным только у меня, одного из школы. Так, начиная с восьмого класса, я вплотную занялся физикой. И до сегодняшнего дня, как оказалось, чему очень рад. В 9ом меня уже, минуя школу, Дворец пионеров пригласил на городскую Олимпиаду, и я, вместе с будущим профессором физики ЛГУ М. А. Брауном, стал победителем. Физичка же в школе стала доказывать, что успех в Олимпиаде — просто дело случая. Я в ответ трепал ей нервы каверзными задачами, которые учительнице были не по силам. Сам я их тут же, при всех, решал. Словом, был плохой мальчик.

Среди нас, «математиков» и «физиков», возник как-то спор – какая наука сложнее. Чтобы выяснить это, решили пойти в десятом классе не только на свою, но и другую олимпиаду. Трое имели наиболее высокий, но одинаковый результат — одно звание победителя и одна грамота за хорошее знание «конкурирующего» предмета. Примечательно, что писать об итогах Олимпиады даже молодёжная «Смена» отказалась — контрастировали бы, видно, еврейские фамилии и морды, упомянутые позитивно, с тем, что набирало силы в прессе и обществе.

Замечу, что я рос в еврейской семье, где соблюдались некоторые традиции. Касалось это празднования Еврейского нового года (Рош ха Шана), Пейсаха, Пурима, Хануки, Симхастойры. На Пейсах бабушка пекла мацу, в которой я часовым колёсиком проделывал дырочки. Американской мацы ещё не было. Родители постились в Йом Кипур. Этой традиции мы с женой следуем и сейчас, также как и замене хлеба мацой на Пейсах.

От папы сохранились молитвенные книги конца девятнадцатого века, талес, тфиллин. От него же я услышал слова Ба шана хаба ба Ерушалаим! (На следующий год в Иерусалиме — иврит). Много позднее, уже будучи студентом, я провозглашал это на каждом из своих дней рождения. В итоге, это сбылось, но, вероятней всего, без всякого влияния моих слов. Папа покупал и читал на идиш книги и нередко — газеты.

Отношение к стране у папы (мама об этом не высказывалась) было неизменным — «а финстере мелухе» (проклятая власть — идиш), — говорил он, и приводил слова своего дедушки: «Русланд из а грейсер хазер. Эр лигт драй хундерт ёрн ин шмуц оф эйн зайт. Дан штейт эр уф, трейселт оф ди шмуц, велхе гейт цу дем ганцен грейсен велт. Унд дан лейгтерцех авек ан ди зелбике блоте, обер ан ди андера эайт. Вайтер лигт эр андере драй хундерт ёрн» (Россия – большая свинья. Она триста лет лежит в луже грязи, затем встаёт, отряхивается, так что грязь летит по всему миру, и плюхается в ту же лужу на другой бок. На следующие триста лет — идиш). Кто-то недавно сказал мне, что эти слова принадлежат писателю Б. Зингеру, а вовсе не моему прадеду. Не знаю, да это и не так важно. Явно не в восторге от «житья вместе» были евреи в царской России.

Папа хорошо помнил, как в революцию буквально до нитки ограбили его отца, в одночасье из преуспевающего купца ставшего нищим, помнил все перипетии грызни вождей революции между собой, помнил постоянный обман властей. Например, сначала пообещали и дали землю крестьянам. Они и пожить-то не успели, как землю у них забрали назад, а самих согнали в колхозы, обрекши на годы голода и нищеты. Папа всё помнил, и хотел передать память мне. Во многом это ему удалось. Его самого ограбили в денежную реформу 1947, когда накопления – всё, что он выручил за наш домик в Казахстане – пропало. Родителям в этой потере я не очень сочувствовал – ведь одновременно с ней отменили карточки, покончив с ещё одной малоприятной приметой военного времени.

Уже проездом через Москву, нередко совсем незнакомые люди почти без всякого повода напоминали «Сталин за вас не пил!». Действительно, на приёме в Кремле в 1945 Сталин поднял тост за великий русский народ. Не пил он за фактически всех, а «улица» соотносила это именно с евреями. Предметом насмешек стал еврейский «Ташкентский фронт», а на остальных, говорила «улица», евреев будто и не было. Всё чаще героями фельетонов становились евреи-жулики, воры, спекулянты, трусы. Брань висла на воротах, и мы, дети-евреи чувствовали, как теряемся под давлением всё увеличивающихся поношений, и почва уходит у нас из-под ног. В это время мой покойный приятель Е. Гарбер и я стали всюду искать достойных евреев. Одноклассники, мы делились найденными именами героев. Не уверен, что все они действительно были евреями, но способа проверки не было. Оказалось, однако, нашего брата среди великих людей на удивление много. Отловленными оказались многие физики – атомщики, и танковые конструктора. Сюда же попал и один из Римских Пап, и нацистский авиаконструктор В. Мессершмидт.

Брат-фронтовик моего покойного школьного друга-еврея рассказал однажды историю про то, как в начале войны командир его части выстраивал пополнение и командовал: «Евреи, шаг вперёд!», а затем их уводили, и расстреливали. Фамилия рассказчика, как и его внешность, были вполне русские, и подозрений он не вызывал. По его словам, он свершил правый суд, убив своего командира в суматохе боя. Схожие истории я слышал про некоторые партизанские отряды, но про армейские части – никогда. Однако рассказчик был не хвастун, да и понимал, вероятно, опасность возможного доноса о таком рассказе.

С детства я слышал от родителей, да и читал немало о еврейских погромах в Российской империи. Папа рассказывал, как от одного погрома избавилась витебская община – заплатила полицмейстеру, и тот не пустил в город колонну «чёрной сотни». Дедушку в Режице, сейчас Резекне, душили погромщики в масках. Домашняя маленькая собачка сорвала маску с душителя, и вся банда убежала. Сравнительно рано прочитал «Сказание о погроме» Н. Бялика. Читал маленькую, но произведшую на меня очень сильное впечатление, книжку М. Казакова «Человек, падающий ниц». Там речь идёт о страхе евреев перед погромщиками и погромами, источником чего является прошлый опыт и  предвидение того, что изменение ситуации при советской власти – явление временное. Я так понимал автора тогда, а после первого прочтения к этой книжке никогда не возвращался, хотя она у меня есть.

Всё это было тяжело слушать, читать, обдумывать. Массовые убийства евреев нацистами и их пособниками во время недавней войны, помимо боли за соплеменников, оставляли ощущение и стыда из-за того, что они гибли, не сопротивляясь, не пытаясь защитить себя и своих близких. Всё во мне восставало против такого отношения к своим убийцам, когда уже было абсолютно ясно, что они  — убийцы. Я примерял услышанное и прочитанное к себе, и мне хотелось верить, что в подобных условиях я вёл бы себя совершенно иначе.

Примерно в это время я ознакомился с книгой «Дер уфштанд дер Варшавер гетто» (Восстание варшавского гетто – идиш) и прочитал книгу, которая есть у меня и сейчас — «Мстители гетто» Г. Смоляра (издательство «Дер эмес», 1947). И там, и там было множество примеров героизма евреев, но это мало влияло на общее впечатление – выходило, что евреи оказались в основной своей массе не способны биться даже за себя в минуту смертельной опасности. Конечно, сейчас есть гораздо больше, чем тогда, и противоположных примеров. Ими стали, к тому же, все войны Израиля. Но тогда это тягостное ощущение стыда встраивалось в общий хор уничижительных статей и фельетонов в газетах и на радио, а также в нередкие оскорбительные уличные разговоре.

Трудно было выстоять, особенно подростку или даже молодому человеку, и не подчиниться общему настроению. Приятно сознавать, что природа мне нужные силы дала, да и история явно не подкачала. Их благостное воздействие ощущаю до сегодняшнего дня.

Я в школе не был какой-то там «душой коллектива» – товарищи меня никуда не избирали, хотя и относились вполне нормально. Просто у них, даже на уровне класса, были другие герои. Этому способствовало и то, что до конца школы я был одним из самых малорослых в классе. Меня отношение одноклассников несколько задевало, и я нашёл общественную нишу, предложив себя пионервожатым в четвёртом классе. Я в это время был в седьмом. В результате, на все оставшиеся четыре школьных года я нашёл занятие, оказавшееся мне удивительно по душе. Все перемены, и часто после уроков, я бежал в «свой» класс, отношения с которым у меня были очень хорошие. Один из моих «пионеров», В. Ефимов, потом поступил на работу в ФТИ им. Иоффе, был моим аспирантом, и стал известнейшим физиком-теоретиком, предсказавшим то, что сейчас именуется миром Ефимова или физикой Ефимова.

Наверное, именно работа вожатым привела меня через много лет к созданию довольно большой группы теоретиков, работавших вокруг определённого круга идей, но без всякой административной подчинённости мне, как формальному начальнику. Группа эта как устойчивое образование проработала почти тридцать лет. Её члены, теперь вполне самостоятельные научные работники, успешно трудящиеся по многим странам мира.

Читал я всегда не много, но внимательно. С юности в память врезались «Два капитана» Каверина. Там я вычитал и на всю жизнь запомнил слова, выбитые на могиле Р. Скотта: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». В память врезалась также сцена, в которой герой романа, полярный лётчик Саня Григорьев идёт мимо ряда судов, носящих имена знаменитых лётчиков-полярников Ляпидевского, Каманина, Молокова и др. Глядя на их имена, Григорьев повторяет про себя раз за разом: «И этим ты не стал, и этим …», подчёркивая столь часто непроходимый путь между юношеской мечтою и взрослой реальностью. Многие, и я в том числе, это чувство испытали на себе.

Как и абсолютное большинство граждан СССР, долгие годы я жил в коммунальной квартире. Отдельная тогда была невиданная роскошь. Сегодня об этом «выдающемся достижении» СССР — коммунальной квартире — почти никто не помнит. Однако, она в целом ряде отношений была школой жизни, ко многому готовила и приучала. Квартира сталкивала подчас совсем уж разных людей. Мне она принесла, помимо чувства омерзения, ещё и определённую пользу. Отделённые от соседей тонкой дверью, мои родители не хотели, чтобы каждое слово соседей было бы слышно нам, и каждое наше — им. В результате, в разговорах мы практически полностью перешли на идиш. Я к тому времени с ним уже не имел никаких трудностей. На этом языке я выучился писать даже несколько раньше, чем на русском, когда начал писать во время эвакуации бабушке, умевшей читать только на идише.

Наши соседи были люди простые, и евреев не жаловали, иногда говоря об этом вслух. Один из них до войны спьяну зарезал родного брата, но война списала его преступление. Он и после неё периодически применял нож в борьбе со своей семьёй, однако нас не трогал. Как-то одна из соседок назвала меня жидом. Я бросился в комнату, схватил кухонный нож (соседский пример, видно, повлиял!), и побежал за ней по извилистому длинному коридору. Она, проявив завидную прыть, успела запереться в кладовке, и за её толстой дверью провела весь день до прихода родителей с работы. Никогда больше она меня не обзывала. А я понял — они боятся только отпора. Взывать и просить — толку нет.

Много позднее, в семидесятые годы прошлого века, на пути из Зимней школы по физике твёрдого тела «Кауровка», что была в Лысьве, под Пермью, пьяный в пустом вагоне куражился над нашей компанией, перебивал, высмеивал. Нас было четверо, из них трое евреев. Профессор Г. Драбкин, бывший фронтовик, основной объект  шуточек пьяного, чувствуя, что я сорвусь, сказал мне «Сиди, Мирон, тихо. Ты здесь гость!» Это решило вопрос. Я ответил Драбкину: «Всюду, где я нахожусь – я хозяин!». А пьяному пообещал: «Выброшу из вагона, и никто тебя не хватится. Сдохнешь, как собака!» Мигом протрезвел, и заюлил.

Отмечу в заключение этого раздела, что над моим образованием, да и мировоззрением много и успешно поработал в описываемые годы журнал «Америка», очень красивый и содержательный. Спасибо ему. Было бы несправедливо не отметить его информирующую и привлекающую силу. Особенно признателен я ему за то, что из него я  впервые узнал про Шостаковича и Прокофьева как о гениальных композиторах 20го века. А то бы навсегда уверовал, что они пишут «сумбур вместо музыки». Потрёпанные экземпляры-ветераны этого журнала до сих пор лежат у меня на даче.

Уже студентом видел, как «самая культурная публика в мире», в Большом зале Ленинградской Филармонии демонстративно уходила с Шостаковича. Дух противоречия, да и впечатление от прослушивания сближали меня с музыкой обоих гениев. Помню, например, что скрипичный концерт Прокофьева понравился мне больше, чем Бетховенский.

Маразм крепчал 

Нас удушить пытались в грязном гетто,
Сгноить в могилах, в реках утопить,
Но несмотря, да, несмотря на это,
Товарищ Алигер, мы будем жить! 

Мы будем жить, и мы еще сумеем
Талантами и жизнью доказать,
Что наш народ велик, что мы, евреи
Имеем право жить, и процветать.
М. Рашкован, «Ответ Маргарите Алигер», 1947.

Годы с 1948 по 1953 должны были стать для меня вполне обыденными, в меру — радостными. Кончал школу, поступал в институт — нормальные занятия молодого человека. Но в том-то и дело, что ситуация в стране складывалась ненормальная. Забывалась, не без участия властей, победа в Великой отечественной войне. Вчерашние союзники начали превращаться во врагов. На глазах менялась и внутренняя политика, и поведение СССР в тех странах, где после войны ситуацию контролировали коммунистические партии. Тон выступлений представителей СССР в ООН всё больше напоминал голос прокурора Вышинского, который в это время уже был «брошен» на международные отношения. Кризисы следовали один за другим.

Рассказывались многочисленные истории про то, что евреев дискриминируют при приёме в ВУЗ, что действует некая жёсткая норма, куда более ограничивающая, чем при царской власти. Я во всё это не верил. Думал, что плохо подготовленные школьники такими слухами просто маскируют низкий уровень своей подготовки. Что ж, вскоре убедился на собственной шкуре в оправданности слухов.

Самое начало 1948 ознаменовалось трагическим событием: в Минске погиб знаменитый еврейский актёр С. Михоэлс. Несмотря на пышные официальные похороны, в нашей семье было мало сомнений, что его убили. В разговорах взрослых звучала трактовка этого события как крупного шага в развязывании антисемитской кампании внутри страны.

Этот поворот тогда прямо не отразился на международных отношениях. Действительно, в 1948 появилось государство Израиль, и в его провозглашении, признании, а затем и военной поддержке СССР сыграл очень важную роль. Были установлены дипломатические отношения, и в сентябре1948 посол Израиля Гольда Меерсон (позднее – Голда Меир) прибыла в Москву. Многие помнят, что делалось среди евреев в связи с этим в Москве. Ходили слухи, что П. Жемчужина, жена В. Молотова, говорила Меерсон «…их бин а идише тохтер» (я еврейская дочь – идиш). Многие евреи осознали своё еврейство впервые за множество поколений галута. Воистину, «этих дней не смолкнет слава».

Замечу, поддержка создания Израиля и проявленное в этом вопросе согласие позиций США и СССР, ни в малейшей мере не мешали стремительному развитию конфронтации. Уже в июне 1948 СССР начал блокаду Западного Берлина, которая продлилась почти год.

В нашей семье образование Израиля вызвало ликование, смешанное со страхом за его судьбу, поскольку арабские соседи пошли на него войной. Соотношение сил было настолько в пользу арабов, что трудно было надеяться на успех.

До 1949 говорилось, и писалось немало хорошего про Израиль, что в СМИ соседствовало с проявлениями бытового антисемитизма. Зато после 1949 антиизраильские настроения начали быстро нарастать, и со временем «сионизм» стал просто ругательным словом, а обвинения в сионизме стали одним из наиболее тяжких обвинений.

На бытовом уровне антисемитизм усилился, приобретя на очень много лет новую тему – «израильская военщина». Почти сразу после основания Израиля как-то рано утром услышал от одноклассника слова «Убирайся в свой проклятый Израиль». Тогда задело, но видно, элемент осмысленности в указании был, если столько людей ему, правда, спустя много лет, последовали.

Нарастало напряжение в отношениях с Западом. Ухудшение отношений с США в моей памяти связалось с именем работавшей при посольстве СССР в США учительницы, по имени Касьенкина. Память плотно удержала это имя из-за большого внимания к ней у Голоса Америки, хотя и добавила ему одну букву – мягкий знак. Так вот, эта Касенкина отказывалась вернуться в СССР в 1948, а консул её выманил, и поместил под охрану, в консульство. Там она выбросилась (или её выбросили?) из окна, и она погибла. Примерно в это же время пошли слухи, что из окна выкинули и министра иностранных дел Чехословакии Я. Масарика. Хотя «прямых доказательств, что это Россия – нет», косвенные доказательства, в первую очередь ужасная обстановка этих лет, оставляли мало сомнений в вине СССР.

То тут, то там обнаруживались враги, притом ими оказывались ещё вчера официально почитаемые руководители компартий и правительств. В 1949 прошли процессы Трайчо Костова в Болгарии и Ласло Райка в Венгрии. По итогам этих процессов множество людей были сосланы, осуждены, расстреляны, а Костов и Райк повешены.

Процесс замышлялся, видно и в самой дружественной СССР стране – Югославии, где И. Тито, однако, Сталина перехитрил. Раскол Югославии с СССР произошёл там в 1949. Сторонники Сталина были заранее частью изолированы, нескольким удалось бежать. При попытке перейти границу был застрелен просоветски настроенный влиятельный югославский генерал – Арсо Иоанович. Сталину оставалось лишь вымещать злобу на других и клеймить «проклятую клику» Тито – Ранковича — Пьяде.

Много лет спустя, в 1970 и 1972, я останавливался в Белграде в гостинице, находившейся на площади Моше Пьяде. Разительный контраст с СССР ощущался и тогда – в киосках продавались западные газеты, они была и в свободном доступе в читальном зале города. Поражало обилие товаров. Я вёл совместную работу с югославами, и ко мне в аспирантуру поступил Игорь П. Он оказался сыном полковника госбезопасности, которому Ранкович поручил создание закрытой сети внутри их КГБ, имевшей целью следить за советскими представителями в Югославии. Поэтому при первой попытке захвата ими власти, просоветски настроенных было сравнительно легко нейтрализовать.

Другим нашим сотрудником в Белграде был профессор Войслав Р. Сын генерала, он жил в очень большой квартире, которую сразу после войны использовали советские особисты, обучая своих югославских коллег заплечных дел мастерству. Мальчишка, он старался заглянуть, куда не надо было, и видел обучение весьма изощрённым пыткам, о чём мне много позднее рассказывал.

Определённое место в нашей жизни заняла печально известная брошюра «Фальсификаторы истории», выпущенная в СССР в 1948 в ответ на публикацию на Западе материалов закрытых германо-советские переговоров и договоров, попавших в руки союзников после войны. Кстати, «Фальсификаторы истории» есть в моей библиотеке. Брошюра практически не содержит документов и доводов – лишь ругань, рассчитанную на невзыскательного потребителя, попросту на быдло. Я был активным мальчиком, и живо реагировал на происходящее. В 1949 появилось НАТО. Его агрессивную направленность вскрывали почти непрерывно. И тут мне пришла в голову первая внешнеполитическая инициатива. «Надо СССР попроситься в НАТО. Примут – мы проникнем в центр этой организации, откажут – полностью изобличат его направленность против СССР», — решил я, и написал, никому не говоря, письмо по очевидному адресу. Когда сказал отцу, он в первый и последний раз в жизни назвал меня идиотом. Я им и остался – навсегда. А ответа на письмо так и не последовало…

СССР всегда большое внимание уделял левой интеллигенции. С её помощью был создан Всемирный Совет мира, во главе с известным ядерщиком Ф. Жолио-Кюри, лауреатом Нобелевской премии по химии. Совет этот был открыто просоветский. Особую активность он развернул, когда нападение Северной Кореи на Южную в 1950 надо было представить Южно-корейской и американской агрессией. Несколько выпусков журнальчика Совета мира у меня сохранились до сих пор. Совет этот, как будто, существует, и по сей день, но играет, насколько понимаю, весьма малую роль. Не так обстоят дела сейчас с левой прогрессивной общественностью, которая, как и во времена своего зарождения, спокойно пользовалась деньгами и была проводниками влияния одной, совсем не прогрессивной, стороны мирового противостояния. Увы, эта публика верна своим Левая, прокоммунистическая интеллигенция Запада явно была заражена антиамериканизмом. Такие настроения, на мой взгляд, противоестественны – ведь США были гарантами восстановления Запада, защиты его от конфронтации с СССР. В большой мере, с помощью «плана Маршалла» (1947) они воссоздали экономику Западной Европы. Но всё равно в кругах университетской профессуры капитализм = американизм был, да и остался, злейшим врагом. Поразительно, как левые пронесли свою враждебность к США в течение стольких лет, буквально до сегодняшнего дня. С годами левый анти-капитализм накрепко сросся с антиизраилизмом. Иллюстрация этого стала резолюция 18.12.17 СБ ООН, заблокированная США и поддержанная всеми остальными членами СБ, осудившая заявление президента Трампа фактически с простой констатацией очевидного факта: Иерусалим – столица Израиля. Правильность этого утверждения очевидна и тем, кто его осуждает. В то же время, нельзя не обратить внимание на то, как Западные страны (о других я и не говорю) опять осудили гаранта своей безопасности, главную силу западного союза — США. Безответственность голосования поражала. Как писал поэт, «Мы не забудем этот смех, и эту скуку. Мы поимённо вспомним тех, кто поднял руку». Именно это пообещала Никки Хейли, представитель США в ООН когда одна против 14 провалила позорную антиизраильскую резолюцию СБ ООН.

По мере взросления всё больше вопросов вызывала новая история СССР. Уже было немало фактов, сознательным свидетелем которых я был вчера, о которых газеты и радио сегодня сообщали нечто, существенно отличное, если не прямо противоположное. Становилось ясным, что СМИ врут, и делают это весьма легко. Всё большую роль как источник информации начали играть слухи. Я и сейчас, в большой мере по привычке, СМИ не верю, считая слух более надёжным, нежели официальные сообщения. В отсутствие тогда ещё не изобретённого интернета, «говорят» легко и успешно конкурировало с «прочитал в газете».

Например, о так называемом «Ленинградском деле» я узнал от знакомой девочки. У неё была примечательная фамилия Воскова, и дед был похоронен под камнем с его именем на Марсовом поле. Недавно узнал, что в ходе ремонта этот камень убрали. А тогда мы нередко всей компанией ходили к её деду на могилу. Элла, так её звали, жила в доме ленинградского руководства. Она-то и рассказала о начавшихся гонениях, с увольнениями с работы, а затем – арестами. Её отец работал в Смольном, и был не последней спицей в колесе, иначе б не жил в таком доме, в таком парадном, около которого даже постоять спокойно не давали – немедленно спрашивали «Ты чего тут делаешь? Иди себе!». Во мне это дело особого интереса не вызвало, поскольку фамилий обвиняемых, за исключением Попкова, я не знал, а о нём говорили (опять слух!), что он из списков реэвакуированных, вычёркивал красным карандашом еврейские фамилии.

Сравнительно рано, классе в 9ом, я заинтересовался скоростью распространения слухов. Начинал с того, что кому-нибудь из своих приятелей рассказывал свеже-сочинённую, иногда даже не очень осмысленную, «новость». Дня через три она неизменно возвращалась ко мне, обрастая по пути рядом дополнительных деталей. Примечательно, что, когда я выражал сомнение в достоверности вернувшейся «новости», то неизменно слышал в ответ что-нибудь вроде «ну, это всем известно». Обычно ещё добавлялась и моя личная характеристика, например «ты никогда никому не веришь», или, грубее, «никто для тебя не авторитет!». Было, конечно, несколько смешно это слышать. Но я увидел, сколь большая это сила – преднамеренное распускание слухов! Теперь я знаю, что оно вполне может раскачать общество, особенно когда оно разъединено и близко к нестабильности.

Очень важным для меня источником информации стал папа, хорошо помнивший недавние исторические события в их первоначальном изложении. Истории папы давали то, что прочесть я не мог. Приведу пример. Так, по его рассказам выходило, что Л. Троцкий был не «Иудушкой-предателем», а человеком №2 революции. Сталин же в революцию был никем. Конечно, рассказывая мне всё это, папа рисковал и собой и мной, поскольку пример Павлика Морозова был хорошо известен. От папы, с тех времён я запомнил популярный среди студентов времён революции стишок, посвящённый снятию Троцкого с поста председателя реввоенсовета республики, и замены его М. Фрунзе:

Разве можно сравнить лампу Бунзена
Со стосвечовою лампой Осрам?
И что после Троцкого Фрунзе нам,
Ведь это же просто срам!

Помню, как-то у нас в гостях был приятель папы. Я начал с ним о чём-то полемизировать. «Ну, ты как Троцкий!», — улыбаясь, сказал он. Сравнение, тем не менее меня покоробило. «Как вы смеете!», — возмущенно воскликнул я. «Да ты, оказывается, просто дурак. Я тебе сделал комплимент, явно незаслуженный, как теперь вижу«, — ответил он. Выяснилось, что этот приятель был давнишним сторонником Троцкого.

В молодости, особенно в школе, я любил пофилософствовать на досуге. Это много позже у меня развилось некое презрение к философам, нередкое среди физиков теоретиков, включая и очень крупных. Подобное отношение к философии отнюдь не ограничено рамками СССР или РФ, и определяется во многом попытками философов вмешиваться в плохо понятную им науку и давать указания, как этой науке развиваться. Главное, что отвращает физиков от философов, так это активное непонимание вторыми того, чем, собственно, первые занимаются. Не откажу себе в удовольствии привести следующее ироничное высказывание из «Фейнмановских лекций по физике»: ««Если бы мы, философы, представляли, какие проблемы стояли перед физиками, мы их давно решили бы чисто мозговым усилием и сразу же поняли бы, что невозможно определить скорость, не выглянув наружу. И мы сделали бы громадный вклад в эту их физику». Эти философы всегда топчутся около нас, они мельтешат на обочинах науки, то и дело порываясь сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей тонкости и глубины наших проблем».

В те же годы, которые описываю, меня привлекала определённая гимнастика ума, связанная с некоторыми общими рассуждениями. Тогда я много думал о соотношении случайного и закономерного, и ввёл для себя понятия «закономерная случайность» и «случайная закономерность».

Интересовали меня и связи между людьми, выражаемые в единицах рукопожатий. Именно, на расстоянии в сколько рукопожатий (одно рукопожатие — это непосредственная связь пары людей) я нахожусь от первых либо последних лиц страны или мира, скольким рукопожатиям соответствует среднее расстояние между парой людей в большой стране и в мире. Сейчас вижу, что определённый смысл в этих вопросах был, и что, по сути, они есть первый шаг в теории социальных сетей.

Как-то я писал про свои школьного времени расчёты числа погибших в ВОВ. Тогда пришёл в оценке в 30-35 млн., что казалось в те годы чудовищно большой цифрой, а недавно выяснилось, что я ещё несколько недобрал до правды.

Основное время летом, из-за малого родительского отпуска, я проводил в Ленинграде. Но помню, как пару раз мы куда-то поехали, притом забрались сравнительно далеко от Ленинграда. Году в 1948 ездили в ПечорыПсковской области (Петсери на эстонский манер). Впечатлил Псково-Печорский монастырь. Однако более сильным стало осознание того, что в лесах действовали эстонские партизаны, а по городку вместо милиции ходили патрули автоматчиков. Нашим соседом по снимаемому дому был местный секретарь райкома партии. Он рассказывал, что его дважды останавливали в лесу, опознали, но не расстреляли, поскольку у него не было с собой оружия. Хозяйка дома жаловалась на превратности судьбы, в частности, на арест сыновей, которые, как она, не стесняясь, объяснила моим родителям, служили в СС. У входной двери обнаружилась, видно не замеченная «хозяйкой дома», мезуза.

В 1949 летом пару недель были в Игналине, сейчас районном центре. Как пишет сегодняшняя Википедия, «в районе есть больше 200 озер, которые очаровывают не только приезжих, но и местных». У нас до очарования дело не дошло. В Игналине особо близким и большим оказалось озеро, именуемое Жидовским, поскольку, как нам рассказали, именно там, при подходе немцев, утопили всех местных евреев. Что говорить – купаться там мы не могли. Уже в более поздние времена, году в 1956, мы с приятелями шли в Паланге, что в Литве, из дома в дом с тем, чтобы снять комнату. В какой дом ни входили, всюду на косяках были мезузы, проясняющие, чьи это дома. Как пишет Википедия, «евреи Паланги и Кретинги были уничтожены в первые дни войны».

В декабре 1949 газеты и радио переполняло славословие в связи с 70-летием Сталина. Вышел специальный номер газеты «Правда». Там главные вожди выражали свои чувства на целой странице каждый, а «второй эшелон» должен был ограничиться статьёй в полстраницы. Обращало внимание, что в число полстраничников попали Л. Каганович и А. Микоян. Это был явный сигнал, что они уже не в особой чести. Кстати, эту газету храню, как историческую во всех смыслах, у себя на даче.

Какими только титулами верные сотрудники Сталина его не награждали – корифей, гений всех времён и народов, лучший друг советских физкультурников и т.д. и т.п. К тому времени все заслуги, связанные с победой в войне, уже относились на его счёт. Ему же приписывалось и то, что буквально вчера связывалось с другими людьми, к примеру, с Г. Жуковым. Появились фильмы «Падение Берлина» и, позднее, «Незабываемый 1919ый», который Сталину отводил решающее место и в революции 1917. В фильме про 1919ый запомнилась сцена боя английских и российских кораблей. Атакуют английские миноносцы, и Сталин говорит значительно: «Вот сейчас наши ударят по ним из противоминных орудий!». Так и происходит, ведя к победе. Я военным флотом интересовался, а потому недоумевал: из чего ещё стрелять в миноносцы как не из противоминной артиллерии, именно для того и предназначенной?

Вообще, они стали неразлучными, Сталин и Ленин, и делали всё по инициативе Сталина вместе, кроме смерти Ленина. Происходящее в мире представлялось триумфальным шествием СССР по пути к его победе над США, а уж тем более, над всем остальным миром.  Всё, что несло радио и газеты, все официальные установки подавались без малейшего обсуждения, напоминали мне установление некой новой религии, с верховным божеством в центре, со стоящими ниже и плотно рядом апостолами — членами Политбюро, с вероотступничеством и вероотступниками, как подлежащей искоренению напасти.

Читать газеты, и слушать радио было крайне неприятно, поскольку очевидная ложь переходила всякие границы. Я был всегда исполнен критических настроений, имел хорошую память, верную мне в некоторой мере и до сего дня, и, читая газету сегодня, ясно видел, насколько существенно она менялась в описании тех же событий по сравнению с тем, что писалось, и говорилось ещё вчера. Мне казалось, что мои товарищи всего этого не видят, что вызывало чувство одиночества. Было стыдно и тревожно – шквал подобострастия и религиозного поклонения не мог просто сам собой сойти на нет. А верхний предел славословий и лжи, казалось, был уже достигнут.

Непрестанные победы СССР, которые оказались потом вымыслом, вселяли страх, что варвары, вооружённые этой новой религией, одолеют современный Рим, которым я считал США. Очень боялся, что уж на мой век этой новой религии хватит. Продолжительность своей жизни оценивал в как максимум 60 лет, а о грузинском долголетии ходили легенды. Отсюда следовал мрачный вывод о том, что не увижу ни ухода «божества», ни заката, если он когда-либо произойдёт, советской религии. По счастью, я, как это нередко со мной бывает, ошибся.

В конце 9го класса нас, как по тревоге, всех собрали на консультацию перед экзаменом истории. «Появились новые документы»,- сказала историчка,- «доказывающие, что генерал Брусилов был немецким шпионом». Она сообщила, что никакого брусиловского прорыва в 1916 не было, а вместо этого, якобы, почти тогда же произошла катастрофа русских войск Юго-Западного фронта. Так, в пару минут в на наших глазах перевернули вверх ногами важное событие первой мировой войны, яркое достижением русской армии. Была перечёркнута до того момента лелеемая память о генерале Брусилове, который, помимо Российской империи, ряд лет преданно служил Красной армии, в том числе и под командованием другого царского генерала, С. Каменева. Кому всё это было нужно, и чем катавасия была вызвана, я не знаю. Хотя, как известно, «если на небе звёзды зажигают, значит это кому-то нужно», равно как и если звёзды зачем-то гасят. Потом вся эта история как-то стихла. Но я хорошо запомнил – когда о событии, изученном вдоль и поперёк, через множество лет сообщают, что стали известны «новые факты», проливающие и т.п. – сильно сомневайся, или просто не верь. Это, скорее всего, прямо сейчас сварганенное враньё.

В 1950-51 гг я впервые встретился с тем, как людей выгоняли с работы только за еврейство. Примером служил завод №448, один из двух в СССР, производящий авиаприборы. Там мой дядя работал главным инженером. Всё руководство завода, все евреи-партийные, до того многократно награждаемые, были уволены. Происходило это нагло и грубо. К примеру, главного конструктора этого завода наградили «закрытой» (т.е. не упоминаемой в СМИ) Сталинской премией 1ой степени, с какими-то неслыханными привилегиями, включая неограниченные бесплатные переезды в лучших вагонах и перелёты самолётом ему и жене по всей стране. Билеты они получали вне всякой очереди, с литером П (Правительственный). Были такие же привилегии детям до 18 лет, а также право поступление в любой ВУЗ без экзамена. Потом дали ещё большую денежную премию министерства. Через несколько месяцев наградили орденом Ленина. А когда он вернулся из Москвы после награждения, в его кабинете уже сидел другой человек, и на двери кабинета было иное имя. Бывшего главного конструктора обвинили в том, что он утаил своё малое для высокой должности образование – торговый техникум, хотя он этого не только не скрывал, но даже бравировал. Замечу, что пожизненные привилегии  улетучились за год. А работы не было, и жить было не на что…

Я был внимательный слушатель этой начальственной компании, которая часто собиралась у моего дяди. К примеру, они упоминали, что кто-то из них, по очереди, находится на заводе и ночью – могло позвонить из Москвы их начальство, и потребовать какие-то сведения. Руководство завода оборудовало себе при кабинетах и место для спанья, и душ. А могли, позвонив, и в Москву срочно вызвать. Никто не скрывал, что ночное бдение определялось тем, что Сталин уходил спать уже под утро. Всё начальство страны замирало по ночам в ожидании звонка, возможного потому, что один человек в это время спать не хотел. Бдения-посиделки кончились почти сразу после его смерти.

«Тиран издох»

Мне снилось: мир притих и ждет конца.
Многое менялось перед смертью:
Стремительно меняло цвет лица
И торопливо обрастало шерстью.
Н. Матвеева

Результаты выпускных экзаменов в школе весной 1952 поставили передо мной трудную проблему, поскольку я оказался без медали, на которую рассчитывал. К четвёрке по литературе (как потом сообщили, я «недораскрыл» тему!), добавилась и четвёрка по английскому по итогам последнего экзамена. Четвёрок за английский я не получал никогда. Более того, результат экзамена с пятёркой был объявлен. О второй, решающей четвёрке, лишавшей меня даже серебряной медали, я узнал при вручении аттестата на выпускном вечере. Непосредственная реакция была аттестат с явной и наглой фальсификацией не брать, и за него не расписываться. Я медлил. Но директриса шипела «подписывайте, не задерживайте других!». Я растерялся, и подписал. Чувствовал себя ужасно, как будто, не дав медали, меня поставили голым на площади.

Замечу, несколько отклоняясь в сторону, что здесь нет описки – к нам с восьмого класса учителя и руководство школы обращалось на вы. Такой же принцип был и в теоретическом отделе ФТИ им Иоффе – к молодым на вы, хоть и по имени. Этот принцип я у них позаимствовал, и никогда потом не тыкал своим сотрудникам.

Никто из одноклассников не выразил мне ни возмущения подлогом, ни сочувствия, когда узнали, что медали меня лишили. Как к чему-то нормальному, к подлости отнеслись и учителя. Это был шок увидеть, насколько все оказались «каждый за себя!». Англичанка потом, правда, призналась, что её «заставил директор». Но это дело не меняло.

Проблема с моей медалью была не только в национальности, которая стала усугубляющим фактором. Дело в том, что первым учеником был Е. Гарбер, юноша очень талантливый, к сожалению, умерший в 39 лет. Мы с ним конкурировали, язвили в адрес друг друга, Это было взаимное «притяжение-отталкивание», которое тянулось с пятого класса, до окончания в итоге одного и того же института, где мы учились в одной группе. Только потом наши пути разошлись, и навсегда.

В вечер окончания, однако, я успокоился довольно быстро. Впервые мы пили вино в школе открыто, музыка играла отнюдь не «русский бальный», или нечто подобное. Расходились выпускники на рассвете, которого как такового, равно как и заката, не было, поскольку действие проходило во времени и месте, о котором поэт писал: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». По главным улицам, красивейшим местам города гуляли выпускники. Нева, Кировский мост, Летний сад, Невский — были просто прекрасны.

В школе и в институте мы Гарбером часто подкалывали друг друга. Он мне, например, писал:

Твоё прозванье – Амусья.
Рифмуешься ты со свиньёю.
Но, право, худшая свинья
Откажется стать Амусьёю.

Я отвечал, например, так: 

 Гарберу рифмы мы не искали.
Ведь и без рифмы ясно одно:
Нет на свете подлее твари –
Где ни копнёшь – одно г-но.

Обладая огромной эрудицией уже к концу школы, Гарбер, так получалось, способствовал и моему образованию. Помню, мы случайно встретились с ним и его знакомой в центре города. Женя, говоря что-то про Эрмитаж, упомянул, как мне послышалось, о кранах. Я спросил, желая его уколоть, какая связь между музеем и кранами, и услышал в ответ спокойное: «Кранах – это художник». Я этого имени тогда и не знал, но начал искать и читать о нём, а заодно и о других художниках. Это отлично повышает образование, когда тебя так бьют по морде, особенно в присутствии девочек! Кстати, не без влияния насмешек Гарбера, я начал ходить в Филармонию. Навсегда полюбил классическую музыку и живопись.

Своеобразный памятник нашему знакомству просуществовал в Ленинграде – Санкт-Петербурге в течение не менее шестидесяти лет, с самого конца сороковых годов прошлого века. У Жени в квартире довольно рано появился телефон, и я гвоздём, на стене двухэтажного дома на углу Кировского и Большого проспекта довольно глубоко выцарапал его номер В2 59 97. Номер исчез лишь сравнительно недавно, при капитальном ремонте дома.

Учителя в школе Гарбера ставили явно выше меня, а дать ему и мне медаль, т.е. двум евреям из небольшого класса, полагали невозможным. Они сделали выбор, пусть подловатый, в духе времени, но понятный. В РОНО, куда мы с мамой пошли обжаловать результат, нам сказали, что «недораскрытую тему», за которую мне снизили балл за сочинение, можно легко оспорить, но это займёт довольно долгое время, и затруднит поступление. Они же советовали подавать документы в ВУЗ как можно раньше.

На ловца бежал зверь в лице военкомата, который агитировал за поступление в Военную академию связи им. С. М. Будённого. Экзамены там начинались рано, а условия были хорошие. Офицерское звание давалось после первого курса, причём отличник кончал академию капитаном. Хорошая стипендия делала меня финансово независимым от родителей. Военной дисциплины я не боялся, о секретности – не думал. Понял, что полковником и профессором стану в возрасте, заметно меньшем сорока лет. Это меня устраивало. Заниматься буду по сути физикой, поскольку она – основа связи. Словом, иду в Академию, за которую агитировал мой товарищ по школе, на три года старше меня. Он уже был слушателем, и ему всё нравилось.

В академии документы приняли. Конкурс там был огромен, но оказался полной трухой, что выяснилось после первой пары экзаменов. У меня было по их итогам десять баллов, а самой распространённой отметкой среди конкурентов были двойки. Когда я заболел острой ангиной, и пропустил пару экзаменов, то не очень печалился. И действительно, когда пришёл досдавать, конкурса уже вообще не было, и мне сразу выписали направления на экзамен. Первым была физика, и здесь в успехе был уверен на 100%: ведь я был победителем городских олимпиад в 9ом и 10ом классах. Сижу себе и жду очереди к преподавателю – женщине. К ней прошёл начальник вступительных курсов, и довольно скоро вышел, направившись в соседний кабинет. Выйдя оттуда, он сказал мне: «Пойдёте к доценту майору Попову», чему я никакого значения не придал.

Как оказалось, он был терпеливый садист, этот Попов. Однако за более чем три часа напряжённейшего допроса, он не смог найти чего-то, что было мне неизвестно. Внезапно, он прервал экзамен, и вывел мне в ведомости двойку. Я был потрясён и начал что-то лепетать про олимпиады. Он был находчив, этот Попов, и отвечает: «То-то я смотрю, что кое-что вы знаете. Наверное, у вас случилось головокружение от успехов». Делать нечего – пошёл просить направление на пересдачу экзамена. Его получали все, кто просил, даже с двумя двойками, поскольку был уже не конкурс, а недобор. Но мне в разрешении отказывали, хотя я пытался настаивать. Начальник курсов, в итоге разговора, прямо сказал мне: «Вы нам не подходите. Неужели не поняли до сих пор?!» После этих слов я понял и поехал домой.

Очень сильно стучало сердце. Безуспешно пытался вызвать скорую, но она не ехала, отвечая: «Раз сами вызываете – значит, скорой нечего у вас делать!». В поликлинике намерили пульс – 240-260. С тех пор периодически приступы типа «пароксизмальной тахикардии» повторяются, обеспечивая познаниями в организации скорой медицинской помощи буквально по всему миру. Но зато вместе с бездействующей третью лёгкого – отметины блокады Ленинграда, могу повторить, с небольшим изменением, вслед за А. Галичем, пусть и с заметным преувеличением:

Предоставлено
Нам — вроде литера —
Кой-что от Сталина,
Кой-что от Гитлера!

Уже много позже, я, став физиком-профессионалом, искал этого Попова, с острым желанием поквитаться. Но поиск был безуспешен. Видно, как физик он был маловат, чтобы обнаружиться в какой-то сети. В академии Будённого к тому времени не работал. Словом, остался Попов этот неотмщённым.

Всё-таки забавные вещи происходят иногда с памятью. Вот слушал недавно, 26.12.17 ролик с видеозаписью заседания центральной избирательной комиссии РФ, отстранившей А. Навального от участия в президентских выборах в России в 2018. Слушал известных людей, саму Э. Памфилову, а в памяти звучал голос майора Попова и его доводы, когда он объяснял мне «причину» того, почему на экзамене я получил у него двойку. И подумать не мог, что спустя 65 лет услышу такой повтор. Право же, негодяйство и цинизм неистребимы!

Однако вернусь к несостоявшейся академии Будённого. Военкомат ещё долго уговаривал меня попытать счастья снова. Но теперь слышал от меня ответ: «Я им не подхожу!». Что ни делается – всё к лучшему. Как рассказал мне приятель, «пряники» академии кончились быстро. Хоть он и попал в референтуру к Кагановичу, но грубые нравы, царившие там, с матом и мордобоем, его неприятно удивили. А вскоре пал Каганович, и его сотрудников, даже и не очень близких, поразогнали. Тогда же мой приятель из армии ушёл. А я убедился в правильности своего выбора – занятия физикой, без армии и всяких там будущих референтур.

Однако провал в академии заставил меня искать место, куда приткнуться. Я безрезультатно пытался подать документы в ЛГУ, Политех, ЛЭТИ, Военмех – всех не упомнил. Нигде не брали. Через несколько лет Б. Пастернак напишет про себя

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Слова эти, когда читал, поражали – они в точности передавали мои ощущения в очень тяжёлое лето 1952. Документы у меня взяли лишь в Горный институт, где тоже нашлась специальность, близкая к физике. Иногда сейчас некоторые говорят: «Как это не брали документы? Они обязаны были взять!» Смешные люди, это не та страна, где слова по отношению к власти «обязан», «закон» имеют хоть какой-нибудь смысл. Они не брали – хоть их режь, и не утруждались объяснениями.

В Горном экзамены сдал с одной четвёркой, и стал ждать на комиссии по зачислению, которая, как сказали, принимает в соответствии с полученными баллами. Ничего подобного! «Балльная» очередь давно прошла, других звали, и вскоре осталась маленькая кучка – все по внешности евреи. Одного человека со сплошными пятёрками зачислили, а остальным сказали: «Мест нет. Забирайте документы!» Ну, мы и забрали, деваться некуда. Был уже конец августа. Впереди маячила армия, настроение было ужасное. Первого сентября мои одноклассники пошли в ВУЗы, я остался дома. Никто из приятелей, спокойно поступивших, не пришёл, и не выразил простого сочувствия, не то, что возмущения. Ведь «каждый только за себя», не правда ли? Запомнил я это хорошо.

Но нашёлся человек, который мне помог. Это Борис Миронович Ганопольский, бывший администратор театра имени Кирова, или Мариинки. Он мог обеспечить билеты в театры, да и не только, а потому был весьма влиятельным человеком. Именно он убедил директора ЛКИ, так называемой Корабелки, Е. Товстых, о котором я уже писал, взять меня в этот ВУЗ. Как потом узнал, директор никаких ограничений по национальному признаку не признавал. В конце сентября меня приняли на вечерний, а через месяца два перевели на дневной факультет.

Я был далеко не единственным, кого гоняли как собаку летом 1952го. Е. Гарбера, с золотой медалью, на матмехе ЛГУ неудачно для себя пытались завалить на собеседовании, а потом послали на экзамен по физкультуре. Физкультурник законно предположил, что с таким носом в высоту не прыгают, и ошибся – Женя был прекрасный прыгун. После такого афронта физкультурник его вернул в приёмную комиссию, а та выгнала вон без пояснений – разговорчики кончились.

Поступление в ВУЗ шло не без курьёзов. Мой знакомый, человек русский, но с внешностью неправильной, метался в безуспешной попытке всучить свои документы – их даже не рассматривали, а реагировали сразу на компрометирующую внешность. В то же время, препятствия для поступления евреев изредка удавалось преодолеть нелинейным способом. Мой знакомый с золотой медалью поступал в Военмех. Комиссия его отвергла, и его отец, обжалуя её решение, пошёл к директору на приём. Там он, человек из артельного мира, а потому совсем не бедный, положил без лишних разговоров директору на стол 10000 рублей, сумму, заметно большую сегодняшнего российского миллиона. Директор деньги убрал в стол, а отец приятеля ушёл с письменным указанием о зачислении его сына в ВУЗ. Двое моих знакомых поехали в ЦК ВЛКСМ, в Москву, и добились того, что ЛЭТИ вынуждено было их принять без каких-либо условий.

Эти истории поучительны тем, что чётко говорят – в отсутствии оговоренного письменными законами запрета, отклонения от инструкций возможны. Я об этом уже упоминал выше. Очень плохо, когда государство делает мерзость втихаря, вопреки собственным провозглашённым законам. Но ужасно, когда оно эту мерзость, не таясь, делает своим законом.

Это время – мой первый семестр, совпал с резким усилением потока антисемитских статей в газетах, распространением антисемитских слухов. Это подчеркнул судебный процесс конца 1952 в Чехословакии, так называемое откровенно антисемитское «дело Сланского», Генерального секретаря ЦК КПЧ. Почти все, кого судили на том процессе, включая самого Сланского, были евреями. Помню, как слушал трансляцию какого-то митинга чешских рабочих, и как толпа ревела «жиды». Одиннадцать обвиняемых признали виновными, и повесили. Среди обвиняемых фактически присутствовали и Израиль, отношение к которому кардинально ухудшилось, и сионизм. Помощь Израилю, связь с ним, даже поставка по указанию СССР вооружения в 1948, стали рассматриваться как преступление, совершённое бывшим чешским руководством, именовавшимся для ясности «троцкистско-сионистско-титовскими» заговорщиками. Обвинения были настолько гротескны, а прошлое обвиняемых настолько им противоречило, что в моей семье мнение было единодушно – процесс поставлен, и сделано это по указке СССР. Это мнение подтверждалось и тогдашними упорными слухами о прямом участии инструкторов СССР в следствии, и об инструкциях по ходу процесса, получаемых из Москвы.

Примечательно, что Сланского обвиняли в том, что «он предпринимал активные шаги к сокращению жизни президента республики Клемента Готвальда, и подобрал в этих целях врачей из враждебной среды, с темным прошлым». Налицо была явная подготовка к скорому «Делу врачей» в СССР.

Вопреки опасениям моей родни и моим, само по себе «дело Сланского» в резкий рост бытового антисемитизма в СССР не трансформировалось. Видно, уличным скотам было недостаточно намёка, слово «сионизм» было малопонятно – им требовалось прямое указание «бей жидов». Вскоре такое указание они получили – 13 января «Правда» сообщила об аресте «врачей-отравителей». Почти все арестованные – виднейшие деятели медицины, профессора, были евреями.

Улица, да и наша коммунальная квартира, буквально сошли с ума. Соседи рассказывали, что аптекарь-еврей заразил вату раком. Всё новые чудовищные замыслы евреев рождались в головах обалдевшего от запаха крови быдла. Сейчас, когда арабские СМИ сообщают о том, что «израильтяне заразили пепси раком, и сионисты вырезают у арестованных органы на продажу», я это воспринимаю сравнительно спокойно, даже с некоторым юмором – есть сила, способная за всех нас постоять. Да и что греха таить – «учителей», когдатошних авторов этого ноу хау узнаю сразу. Словом, новизна вранья сошла на нет. Тогда всё было не так – меня окружали бандиты, и они рвались к расправе, а я был один перед звереющей на моих глазах толпой. Отлил из свинца биту, по ладони, и ходил с нею в кармане – ждал суда Линча, и готовился к тому, что хоть какой-то урон нанесу тем, кто будет меня убивать.

Помню, как к нам зашла приятельница-еврейка. Она была вне себя. «Из-за таких поганых евреев мы все должны страдать»,- стенала она. Я её чуть с лестницы не спустил. Бедняга, она даже тогда не понимала, из-за кого в действительности страдает. И не хотела правды ни понимать, ни слушать. Такая точка зрения среди знакомых евреев не была уникальной. Люди говорили, что все беды от Маленкова, а Сталина держат в неведении. Мол, всё станет на свои места, когда он узнает о происходящем. Говорили о трёх особо влиятельных евреях, эдакой триаде на ш: «швайгт, шрайбт унд шрайт» (молчит, пишет, и кричит — идиш), под которыми имелись в виду член Президиума ЦК КПСС. Л. Каганович, писатель И. Эренбург и «голос страны», диктор Левитан.

В печати и слухах фигурировали леденящие душу подробности замышлявшегося преступления. Называлось и имя спасительницы – разоблачительницы врагов, врача Л. Тимашук. Её наградили орденом Ленина.

Когда, в связи «Делом врачей», пошли слухи об их предстоящей казни через повешение на Лобном месте в Москве, это не вызывало особого удивления – вешать противников тогда было, как это ни ужасно звучит, просто модно, и отработано на Л. Райке, Т. Костове, а теперь и на Р. Сланском с коллегами. Ходили очень упорные слухи о предстоящем выселении евреев – то ли в наказание как народа-предателя, для которого недостаточна просто казнь непосредственных «убийц в белых халатах», то ли для «спасения» этого же народа от праведного гнева масс, возмущённых врачами-убийцами.

Достоверность слухов о выселении, как и предстоящей казни врачей-отравителей, опирались в моих глазах не на какую-то секретную бумагу, циркулирующую в верхах, а на всю совокупность обстоятельств дела и обстановку в стране. Такой напор не мог кончиться ничем, вроде «погорячились и передумали». Массы хотели этого, и нет никакого сомнения, что «вождь мирового пролетариата» их надежды намеревался оправдать. Более того, у меня нет также никакого сомнения, что эти надежды «вождь» в массах всячески лелеял и выращивал. Отдельный вопрос – для чего это было ему нужно? Здесь я как не имел убедительного ответа тогда, в 1952, так не имею и сейчас.

Я лишь уверен в том, что попытка историка Г. Костырченко отрицать у Сталина существования идеи депортации, несостоятельна. Он делает вывод на основании того, что в архивах не нашлось соответствующей бумаги, что задача вывоза массы людей технически крайне сложна, и что запутана проблема детей от смешанных браков. Считаю эти доводы неубедительными. «Вождь» не был простаком, чтобы оставлять преступный приказ в архиве, а технические трудности решила бы «народная инициатива снизу», направляемая сверху. Проблема же полуевреев вообще явно надуманная – часть бы отреклась от своих, часть бы выслали вместе с еврейскими семьями.

Кстати, бараки, предназначенные для высылаемых евреев, видели очень многие люди, в том числе отец моей жены, когда работал в Чите директором завода. Там их ему показал и объяснил назначение Г. Воронов, в 1948-55 гг первый секретарь Читинского обкома КПСС, позднее член политбюро ЦК КПСС. Конечно, всё это можно было отнести к разряду слухов, но, как я уже писал выше, для меня, по меньшей мере, в применение к тому времени, слух пересиливал официальный документ.

С началом нового семестра и появлением в расписании лекций курса «История КПСС», по ВУЗам начали читать лекции о «Деле врачей». У всех наших знакомых эти лекции, помимо буквально площадной брани в адрес арестованных, включали поношения в адрес всего еврейского народа. Говорили о нём, как о народе-предателе, в войне не участвовавшем. Словом, повторялась вся мерзость, которой сочился плебс. И студенты-евреи вынуждены были это молча выслушивать. Происходило прилюдное унижение. В ЛКИ наш лектор отстал от общего расписания. Поэтому мы уже знали, что грядёт. Вместе с Е. Гарбером, тоже студентом ЛКИ, решаем, что, когда лектор начнёт поносить евреев, встанем, и демонстративно выйдем из аудитории. А дальше будь, что будет. С родителями решили не советоваться, поскольку их ответ был очевиден, к возможным последствиям считали себя морально готовыми. Сели рядом, на первый ряд. Ждём. И вот доцент говорит: «Врачи-отравители достойны презрения, и должны быть примерно наказаны. Но некоторые говорят, что все евреи в этом преступлении виноваты, что этот народ — преступник. Но такая точка зрения противоречит марксизму-ленинизму, который не признаёт существования целых преступных народов. Не верьте тем, кто так говорит». И дальше много лестного сказал он и о евреях-учёных, и о деятелях культуры, и высоко оценил вклад евреев в победу. А я смотрел на Женю – по лицу его, как, впрочем, и по моему, тёк пот, и оно было совсем белым. Значит, пронесло – подвиг от нас не потребовался.

Общая обстановка в стране, однако, не упрощалась, а становилась всё более зловещей. Но тут наступило 5 марта 1953, и заиграла столь желанная нам в тот миг, хотите – верьте, хотите – нет, траурная музыка. Как потом говорил Хрущёв, якобы цитируя Берию: «Тиран издох». А музыка смерти была приятна моим ушам, поскольку был согласен с оценкой папы, который сказал «Сейчас они будут грызться за власть, и о нас позабудут».

Город стал неузнаваем – на улицах, в транспорте стояла тишина – говорили шёпотом, не улыбались. У многих, включая моих одноклассников, было ощущение паники – мы остались одни, беззащитные среди сонма врагов, перед лицом американской угрозы. «Мы теперь безоружные, и они на нас нападут»,- сказал мне одноклассник О. Медведовский. Но безоружными оказались не мы, а генерал Медведовский, когда его убивали уличные хулиганы при выходе из МО в начале девяностых.

Повсюду были портреты вождя, обрамлённые чёрным. Глядя на огромный портрет, висевший на здании Петроградского РК КПСС, мама прошептала мне: «Какой он красивый!» Я не видел красоты, а испытывал сложную гамму чувств, которую кратко можно выразить парой слов «Я дожил!», чего от себя, признаюсь, не ждал. У меня не было ощущения конца света, но было ожидание перемен. Врождённый оптимизм придавал надежду на лучшее будущее.

Множество иногородних стремилось попасть на похороны. Поэтому Москву закрыли. Из Ленинграда нормальными поездами обычные люди проехать в Москву не могли. Но была лазейка – можно было добраться с двумя – тремя пересадками, пользуясь пригородными поездами. Некоторые мои приятели, да и дальние родственники, проделали этот путь. Мне совершать такой подвиг и в голову не приходило – на похороны я вовсе не рвался.

Власть «наследники» поделили быстро. Обращало на себя внимание, что зловещий Маленков не возглавил партию, а стал председателем Совета министров. Первого секретаря, а, тем более, генерального, на какое-то время в КПСС не стало. Смена первой должности говорила об отходе от важной сталинской традиции – доминирования партийного руководства над государственным.

Похороны проходили через три дня прощания, после грандиозной давки с обилием жертв, напоминающей печальной памяти Ходынское поле. Сталина подхоронили к Ленину в Мавзолей. На церемонии, после Маленкова, вторым выступил Л. Берия. Это показывало иерархию в новом руководстве. Запомнил его речь почти дословно, и, когда пишу, буквально слышу его слова: «Кто не слеп, тот видит, что наша партия в трудные для неё дни ещё теснее смыкает свои ряды, что она едина и непоколебима». В «справедливости» этих слов ему пришлось убедиться на собственной шкуре менее, чем через четыре месяца.

Я обратил внимание на то, что, в противоположность Ленину, никаких разговоров о размере мозга Сталина, не было. А ведь при бальзамировании трупа мозг должны были вынуть. Ответ был однозначен – «у гения всех времён и народов» мозг оказался вполне обычным, если не маленьким, но по весу определённо уступавшему ленинскому.

Вскоре в газете «Правда» появилось огромная, на целую страницу, статья президента США Д. Эйзенхауэра. Фактически он поздравил советский народ со смертью тирана, и приветствовал открывающиеся перед этим народом новые возможности. Рядом, тоже на страницу, был помещён официальный ответ, который был выдержан во вполне приличных выражениях, без привычной ругани и поношений противника. Всё это порождало смутные надежды, и сеяло намёки на возможность положительных перемен.

4го апреля 1953 я, как всегда, поехал на занятия в ЛКИ. По пути от трамвая к институту был стенд, на который ежедневно клеили «Правду». На глаза попалось небольшая заметка «Сообщение Министерства внутренних дел СССР» (Рис. 2). В нём говорилось о полной реабилитации арестованных врачей, их называли крупнейшими деятелями медицины, а ниже, от имени Президиума Верховного Совета, сообщалось, что у доносчицы Тимашук забрали Орден Ленина. Я читал, а слёзы текли из глаз. «Неужели этому кошмару пришёл конец»,- проносилось в мозгу. Идти я не мог, так как ноги не слушались. На лекцию  (примечательно – по физике!) я пришёл с опозданием минут на пятнадцать. Но странное дело, доцента Порфирьевой тоже не было. Года через три, когда мы стали друзьями, она рассказала, что читала то же сообщение, и от потрясения не могла выйти к студентам.

Рис. 2. Сообщение МВД СССР, 04.04.1953.

Из сообщения стало ясно, что двоих арестованных, профессоров Когана М. Б. и Этингера Я. Г. забили на следствии – их имён не было среди освобождённых.

Через два дня в передовой «Правды» появилась статья, где сообщили: «Тщательной проверкой установлено, что таким образом был оклеветан честный общественный деятель Народный артист СССР Михоэлс». Про то, что он был убит, однако, не говорилось.

Рассказывали, что чуть ранее публикации «Сообщения», профессор-медик Мандельштам, в ожидании ареста и опасаясь пыток, покончил с собой. А от «Сообщения МВД» его смерть отделяло всего несколько дней. Вывод очевиден – не давай отчаянью овладеть тобой, не торопись, избавление может быть близко.

«Дело врачей» просто определило моё мировоззрение и отношение к окружающей массе народа, показав, во что он превращается, когда вооружён «гениальной идеей» и ненавистью, сколь он при этом опасен для других и для себя. В ходе «Дела» я видел полное оскотинение толпы. И все эти месяцы ничего хорошего, даже сносного, для себя, и себе подобных, не ждал. Но когда главный бандит ушёл в мир иной, мной овладела уверенность – я видел дно, и опускаться ниже невозможно. Однако, допускаю, что с годами стал заметно менее терпим. Став свидетелем уже сравнительно недавно «крымнашизма» в его разгаре, увидев безыдейное, но хорошо финансированное безумие СМИ, я потерял уверенность, что достигнуто дно. Думаю, что у совсем немалого числа людей есть ещё чем удивить таких простаков, как я, есть ещё мерзкий порох в пороховницах. Во всяком случае, для меня было потрясением, что второй раз в моей жизни я увидел «патриотизм» до такой степени искажённым и обезображенным. Признаюсь, я этого определённо предвидеть не мог.

В поведении народа очень многое определяет, как мне кажется, историческая, за череду поколений становящаяся генетической, память. Естественный отбор, происходящий в человеческом обществе под действием власти, вовсе не всегда отбирает сильнейших, способных к сопротивлению. Подчас он делает и прямо противоположный выбор. Я иногда читаю себе, наизусть, «Медного всадника», и вспоминаю слова

О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?[

Подчас я думаю – может, правильнее было написать «вздёрнул на дыбу»? Признаюсь, первая версия, хотя из двух определённо более подходящая, мне тоже не нравится. Не думаю, что людей следует поднимать на дыбы – нормально стоя, как показывает опыт развитых стран, они способны на многое, на гораздо большее, чем находясь в несвойственной им лошадиной позе.

В применение к Сталину, помня о тех бедах, которые он принёс стране и миру, я никогда не говорил и не говорю — умер (гешторбн – идиш), но только гепейгерт (сдох), поскольку не могу применить к нему никакие человеческие понятия. Помню, что произошло это в еврейский праздник Пурим, так что вмешательство Бога вполне допускаю. Людей, которые даже сейчас молятся его памяти, жаль. Но они и очень опасны, поскольку готовы воспринять чудовище в качестве своего вождя. Вообще, мечта о «сильной руке» таит в себе многие угрозы.

Оттепель 

Я знал, я знал, что входит в яд и в ад
Противоядье и противоадье!
Н. Матвеева

 На лекции скучной сижу я давно
И думаю – лучше бы было «окно»!
Я был бы свободен, я счастлив бы был.
Пожалуй, совсем про ученье забыл.

На чёрта учиться, на чёрта мне ВУЗ,
На чёрта три года плачу в профсоюз?
На черта я лекции эти пишу?
На чёрта, скажите, скажите – прошу.
А. Аннопольский, институтский  приятель

Мне несказанно повезло – я увидел «поворот» в жизни СССР во всей его красе, и он принёс много приятного и неожиданного. Однако, аппетит приходит во время еды, и желание пройти «за поворот» не иссякло. Эта черта характера относится к поворотам и в буквальном смысле этого слова. Когда иду где бы то ни было, по улице города, берегу моря или реки, мне очень трудно повернуть назад. Нестерпимо хочется посмотреть, что там дальше. Но повороты в историческом смысле особенно интересны. Я и сейчас мечтаю дожить до «ближайшего поворота». Во время Сталина мешало его гипотетическое долголетие, сейчас – мой собственный возраст. Но не стоит печалиться раньше времени. Следует просто надеяться, что судьба будет милостива.,.

Изменения в жизни сраны, а также в нашем микромире стали заметны очень быстро. Помню курьёз – на стене уборной на втором этаже в ЛКИ была давнишняя сомнительного цвета надпись:  «Да здравствует великий Сталин!» До смерти вождя её не решались закрасить. После – почти сразу закрасили. Кстати, лет через пять видел схожую по смыслу картину – в реке Фонтанке, около Аничкова моста. Там из водовода нанесло всякой грязи, и было мелко. Видел сам, как стоящий по колено в воде человек, под смех зевак на набережной и мосту, выкрикивал: «Да здравствует Никита Сергеевич». Но его скоро вытащила из воды приехавшие пожарные. Быстрый приезд можно было считать демонстрацией смены времён.

При новой власти довольно быстро снизился уровень секретности. В том же туалете окна выходили во двор судостроительного завода им. А. Марти. А там на стапеле стоял секретный (теперь бы добавили — «не имеющий аналогов в мире», поди, проверь) крейсер. Со смертью Сталина в этом же туалете открыли закрашенное белой краской, до того вечно закрытое, окно.

Без громких объявлений, как-то само собой, полудобровольным стало участие в демонстрациях 1го мая и 7гоноября, ранее бывшее для старших школьников и студентов почти обязательными.

Хорошие отношения вождей друг с другом продержались недолго. Их предстоящую грызню между собой можно было прогнозировать по аналогии с после ленинским периодом в истории СССР. Берию арестовали 26 июня 1953. Как рассказывали знакомые (опять слухи!) перед этим в Москву были введены танки, якобы Кантемировской дивизии. Въезды и выезды из города были перекрыты. Говорили также, что в тот вечер все, кроме Берия, собрались в каком-то театре (или «слушали оперу»?), а он в это время уже «лелеял коварный замысел». Не дожидаясь действий с его стороны, остальные вожди якобы захватили инициативу, и победили.

Я про арест Берия узнал в Доме отдыха строителей на Рижском взморье. Дом был шикарный, набитый всевозможной номенклатурой, а я там оказался случайно, по местному блату. Все мои соседи с радостью ждали возврата к прошлому, нового ареста «врачей-убийц». Для них Берия был ненавистен тем, что от его имени, а, возможно, и по его инициативе, врачей выпустили, т.е. пошли ненавистные перемены. Возникали споры, в которых я говорил им, надеявшимся на возврат к недавнему прошлому, абсолютно уверенно: «Не бывать тому!». Для меня самого Берия был ненавистный сталинский сатрап, и, как глава карательного аппарата, самый, по-моему, опасный. Поэтому я его аресту, да и последующему расстрелу был рад. Сегодняшним историям про него, как потенциального реформатора и прогрессивного человека, не верю ни на грош. Как не вижу оснований для утверждений, будто он отравил или как-то иначе убил Сталина. Не вяжется это никак с портретом царедворца, привычно лижущего «всё» своего хозяина.

Подписчики Большой Советской энциклопедии получили замену страницы с биографией Берии, и инструкцию по вклейке, что я исполнил. В газетах, где была фотография всех вождей с похорон Сталина, нарисовал на портрете Берии решётку.

Народ, не предаваясь особенному унынию, сочинил широко известную песенку памяти Берия:

Лаврентий Палыч Берия
Не оправдал доверия.
Теперь он в заключении
Шагами землю меряет. 

И алыча теперь цветёт
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
и Вячеслав Михалыча. 

Нас в коммунизм теперь ведёт
Уж не Лаврентий Павлович,
А всё Климент Ефремович
и Вячеслав Михайлович.

В 1954 И. Эренбург написал повесть с символичным названием «Оттепель». Было бы преувеличением сказать, что я понял символ оттепели как предсказание возвращения к холодам – слишком велик был энтузиазм молодости. Да и ежедневная студенческая жизнь была заполнена разными увлекательными делами. Ко второму курсу я уже посещал целый ряд кружков, работал в студенческом научном обществе (СНО). У меня навсегда исчезли отметки ниже 5. Это всё увеличивало самооценку. Но была одна трудность — я не мог получить зачёт по физкультуре, а с ним и допуск к экзаменам. Тогда я придумал трюк – сдавал все экзамены досрочно, полагая не безосновательно, что уже сдавшего все экзамены отличника из-за физкультуры из института не выгонят. Так оно и было.

Но сессию, даже иногда в шесть экзаменов, приходилось иногда сдавать за 4-5 дней, имея в некоторых случаях по два экзамена (вынужденно!) в день. Столь частые экзамены требовали хороших конспектов лекций и продуманного режима подготовки. Прочитавший чуть-чуть про систему Г. Форда, я решил нечто подобное фордизму использовать при подготовке экзаменов. Тщательный хронометраж позволял дважды прочитать конспект, и ещё бегло пробежаться по местам, отмеченным при первом, самом длительном прочтении, которое занимало больше половины имеющегося времени. Это чтения я называл «вскапыванием» материала. Конспекты у меня были хорошие, я слушал преподавателей внимательно, не отвлекаясь, и достигал сразу на лекции полного понимания материала. Режим «фордизма» требовал точной организации, но безотказно работал. Я понял, что обычно человек почти всё своё время расходует совершенно без толку.

Со «сменой караула», с успехами в учёбе и работе СНО, быстро восстановил свойственную мне, сколько себя помню и до сегодняшнего дня, уверенность в себе. К тому же, неожиданно, примерно за 1.5 года, я вырос, и из группы низкорослых перешёл в группу самых высоких. Приведу курьёзный пример проявления самоуверенности. Я был старостой курса. Лекции по деталям машин и механизмов нам читал проф. В. Дмитриев, заведующий кафедрой. Всё было хорошо, но у него была привычка опаздывать на лекцию, притом опоздание доходило до получаса. В дополнение, он ещё потом говорил, сколь он ценный кадр и сколь дорого его время. В последнем он был прав, но ситуация казалась несправедливой. И однажды, прождав 15 минут, я объявил, что лекция отменяется. Зал мгновенно опустел. Дмитриев пожаловался в деканат, обвинив меня в срыве лекции, но там меня поддержали. Опоздания кончились. А свой первый доклад в СНО я делал по работе, выполненной по теме и под руководством Дмитриева.

Мы продолжали конкурировать с Е. Гарбером при малейшей возможности, и в чём-то я даже брал верх. На третьем курсе я представил в печать Трудов ЛКИ пару работ, а Женя опубликовал короткую заметку, но в УМН – Успехах математических наук, журнале Академии наук СССР, куда более престижном, чем Труды ЛКИ. Свои работы я выполнял в кружках СНО. На конференциях СНО блистали на год-два старшие меня студенты М. Зак, М. Подольский, Е. Розенвассер, все позднее ставшие профессорами и заведующими кафедрами, причём двое последних – в ЛКИ. Зак уже после окончания института показал, что для исследования абсолютно-гибких объектов – идеальных нитей, оболочек парашютов, баллонов, а также такого универсального природного явления, как турбулентность, следует использовать абсолютно не дифференцируемые функции, обычно даже не рассматриваемые в курсах высшей математики. На мой взгляд, это одно из важнейших достижений механики и гидро- газодинамики. В семидесятые годы он эмигрировал в США, где занял достойное место в знаменитой Лаборатории реактивного движения, что расположена в Пасадене, Калифорния.

Сталкиваясь с воспоминаниями многих людей моего возраста, читаю, как они, параллельно учёбе, подрабатывали на стороне, чтобы иметь деньги на свои нужды. Для этого они что-то по ночам грузили, потом ездили на стройки, так проводя летние каникулы. Считал всё это ненужным и неправильным, поскольку тратил на учёбу и работу в СНО всё возможное время, включая выходные. Всегда была у меня и какая-то общественная работа, в том числе занятия со школьниками. Родителей моя жизненная программа устраивала, свою повышенную стипендию отдавал маме, и брал, что нужно, но по разумному минимуму, из семейного кошелька, наполнителем которого был папа. Тогдашние цены позволяли ходить в кино, театр, Филармонию, музей не только самому, но и приглашать девочек. На выпивку почти ничего не уходило. Дома, ещё со школьных лет, всегда было домашнее виноградное вино, в котором меня и приятелей не ограничивали. Проблема моя, сколько себя помню, была в нехватке времени, а не денег.

Кто-то скажет – до чего пресно он жил тогда, да и потом – одна работа, одна жена. А мне так нравилось – и тогда, и сейчас – жить, и о прожитом вспоминать. Мне не стыдно сказать, что пьян я был всего раза два в жизни. Словом, несмотря на частый ежедневный стаканчик вина, пьяницей не стал. Хотя коньяк «Ереван», четырнадцатилетней выдержки и крепостью в 570, очень жаловал, пока он был. Водку не любил и не люблю. Теперь привязался к замечательным красным израильским винам, особенно с крепостью в 140 и больше. С женой мы оказались «два сапога – пара», и свели всякие смены в жизни, включая квартиру и мебель, к абсолютно необходимому минимуму.

От всех и всяческих занятий к вечеру уставал, и, живя в одной комнате с родителями, как правило, не мог заснуть. С 14 лет принимал барбамил, которого теперь не достать. Что-то на сон вынужден принимать и сейчас. Очень часто работа требует «засыпать с мыслью», чтобы утром было решение какой-нибудь интересующей задачки, готов вариант текста доклада или научной статьи. Несмотря на это, «наркозависимым» не стал, хотя производительность труда с годами и явно уменьшается.

Студентов, как многие помнят, посылали в колхоз. Но была альтернатива. В школе я был пионервожатым четыре года. Поэтому с удовольствием поехал летом 1954 вожатым в пионерлагерь. Публика была простовата – в основном, дети рабочих завода им. Марти. Но не это делало работу в лагере трудной и неприятной. Я ясно видел, что повариха ворует у детей еду. Решил – не дам ей этого делать, разоблачу, когда буду ответственным дежурным по лагерю. Не сомневался, что повариха делится с лагерным начальством, которое с воровством бороться явно не хотело. Мне сначала открыто предложили войти в долю. Я гордо отказался, заявив, что «пойду на вы». Мой вызов никто не принял. Однако сумели обвести вокруг пальца. За смену я трижды был ответственным дежурным по лагерю, расставлял им сети, всё умудряясь предыдущим неудачным опытом. Но трижды под разными предлогами они – повариха, кладовщик, возчик продуктов меня обманывали, сохраняя, а может, и преумножая свой успех. В итоге я не добился ничего ни в борьбе с самим воровством, ни с его прямым порождением – делёжкой с начальством украденным. Урок, однако, я выучил – в более широком смысле, это лагерное воровство было коррупцией, и борьба с ней требовала не только личной честности и упрямства – и того, и другого у меня осталось с избытком и до сегодняшнего дня. Нужно было знание механизмов воровства, и умения с ним бороться. А здесь одного желания просто мало.

В 1954 я впервые осенью оказался в колхозе. Должен сказать, что только в конце 1953, уже при новой власти, узнал, в каком ужасном положении были колхозники. Насколько помню, за множеством из них числились огромные недоимки, т.е. натуральный, в продуктах питания, налоговый долг перед государством. Термин «недоимки» до того слышал только в связи с притеснением крестьян царским режимом. Оказалось, что крестьяне в СССР, т. е. огромная доля его населения, входившая в правящую диаду – «рабоче-крестьянский», была на положении рабов: у них не было паспортов, т.е. права и возможности смены места работы и жительства.

Назывался колхоз, куда нас послали «Путь к коммунизму», а расквартировали нас во входящей в него деревне «Лужа». Понятно, что утверждение «Путь к коммунизму – через лужу», стало среди нас очень распространённым.

Рис. 3, Мы в «Луже». Нижний ряд в центре – я с какой-то кошёлкой, Левый во втором ряду – Е. Гарбер. Четверо из шести уже ушли.

Я, конечно, и до того кое-что слышал о сталинской аграрной политике, о жизни на селе, но, так получилось, что плоды её увидел впервые. Действительность превзошла все самые мрачные ожидания. Нас разместили в бывшем доме, ставшем по своему назначению сараем (Рис. 3). Обеспечивать питание должен был колхоз, но делал это с очевидным трудом, существенно недодавая, не в последнюю очередь потому, что у него почти ничего не было. В результате, фактически они нас не кормили, а мы в общем не работали. Долгими тёмными вечерами лежали на нарах – света почти не было, рассказывали разные истории, анекдоты. И я узнавал своих товарищей всё лучше, поскольку обстановка развязывала языки. Должен сказать, приятели не разочаровывали. Помню, что несколько раз слушали коллективно «Свободу», что тоже был хороший признак.

Готовила нам одинокая хозяйка. Помню, как-то пришли к ней, а она сидит перед кучкой картошки, ведра на два, и плачет. Оказалось, что это ей привезли, впервые за всё послевоенное время, оплату по так называемым трудодням – за весь предыдущий рабочий год. А ведь это было уже после инициированного новым руководством страны снижения сельскохозяйственного налога и отмены (полной или частичной – не помню) недоимок.

Всё яснее становилось, что равновесие в правящей группе СССР неустойчиво. Хрущёв, как первый секретарь ЦК с осени 1953, пользуясь методой Сталина, явно увеличивал популярность, и расширял свою власть. В 1955 с поста председателя совета министров СССР был снят Маленков. В феврале 1956 прошёл 20ый съезд партии. В конце его Хрущёв выступил с очень важным докладом «О культе личности и его последствиях». Вскоре его прочитали и на нашем комсомольском собрании. Я слушал, и не мог поверить, что то, что между строк вычитывал сам, о чём под большим секретом рассказывал мне папа, прозвучало открыто. Признаюсь, кое в чём мои знания превосходили то, что сообщалось в докладе.

Обсуждая этот доклад со своими сокурсниками, я старался ненароком не выйти за рамки сказанного официально. А сказанное звучало просто, без всякого культа всякой личности – страной десятилетиями управлял массовый убийца и садист. Важности этого официального сообщения не стереть никому и никогда, включая современных «оценщиков» и «объяснителей». Несколько позже сам Хрущёв скажет в адрес всех тогдашних и будущих попыток в этом направлении: «Чёрного кобеля не отмоешь добела!». Сейчас «отмыванием кобеля» занимается целая армия пропагандистов, вроде Старикова, Дугина, Проханова, до недавнего времени – Мединского, Шевченко, Кургиняна, Делягина – всех не упомнишь. Их роднит полное невежество и фанатичное упорство. Я периодически пытался полемизировать с ними на Гайд-парке и увидел, что вся эта публика в доводах гола, компенсируя их отсутствие необычайной наглостью в отрицании хорошо известного из прошлого и разворачивающегося прямо на наших глазах настоящего.

Доклад Хрущёва для меня был доказательством того, что власть решила расстаться с прошлым всерьёз и надолго. О возможных рецидивах я тогда особенно не задумывался – слишком важным было выбраться из того ужасного, что происходило со страной буквально вчера. Хрущёв, естественно, укрепил свои позиции, и, не удивительно, что уже летом 1957 окончательно одолел своих коллег-противников по «коллективному партийному руководству» — так называемую «антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова». Рассказывали, что после пленума ЦК Л. Каганович звонил к Хрущёву, и просил, чтоб с ними не обошлись так, «как делали раньше», т.е. оставили бы в живых. «Антипартийцы» лишились должностей, партбилетов, всяческих привилегий, но их впервые с начала тридцатых оставили в живых, что было также важной новинкой.

Победу Хрущёву обеспечил Г. Жуков, маршал и министр обороны, сыгравший важнейшую роль в аресте Берия и в разгроме «антипартийной группы». Он сделал своё дело и его нужно было уходить. Жукова послали с визитом дружбы в Югославию (чтоб не мог, видно, воспользовавшись властью министра обороны и влиянием в армии), а в это время собрали пленум ЦК, и отобрали должности министра и члена президиума ЦК КПСС.

С приходом нового руководства многое менялось довольно быстро и во внешней политике: восстановились отношения с Югославией, в конце 1953 восстановились и дипломатические отношения с Израилем, разорванные СССР после взрыва бомбы во дворе его миссии в Тель-Авиве в феврале 1953. Думаю, что бомбу взорвали Однако сравнительно скоро политика по отношению к Израилю вошла в привычную колею, с ежедневными поношениями в газетах, на радио и в появлявшемся телевидении «сионистов», «израильской военщины», «империалистической политики Израиля», «оккупации арабских земель». И так, в целом по нарастающей, со спазмами-обострениями, этот «посев ненависти» шёл до начала «перестройки», конца 80х – начала 90х годов.

С середины 50х СССР начал поставлять Египту, а затем и Сирии оружие, притом в очень больших количествах, стал школой армии и служб безопасности этих стран. Всё это толкало Египет и Сирию к войне с Израилем. Ни понять, ни простить такой политики я не мог, да и не могу сейчас.

Ощущая поддержку СССР, политика Египта становилась всё более враждебной Израилю, и далеко не только на словах. C октября 1956 по март 1957 шла война, которую СССР представляли как ничем не спровоцированное нападение Англии, Франции и Израиля на Египет. Уже тогда Хрущёв грозил Израилю ракетным ударом. Пресса просто заходилась от брани, не сообщая, разумеется, что, перекрыв Тиранский пролив, Египет совершил акт агрессии против Израиля. Разгром Египта на Синайском полуострове, и потеря им большого количества советского оружия объяснялись силой армий Англии и Франции. Но «Голоса» доносили иную, куда более правдивую картину. Было ясно, что армия Израиля существенно усилились с 1948, и её действия вселяли гордость.

Примечательно, что помощь арабам была для СССР все годы её реализации громадным убытком – финансовым, ибо долги банкротам пришлось списать, и моральным. Хотелось бы верить в то, что РФ выучила преподанные жизнью уроки. Хотя сидящий во мне скептик в этом сомневается.

В конце 1956 произошли и так называемые венгерские события. Видя фотографии людей, убитых повстанцами, я поначалу считал промедление в вводе советских войск неправильным. Боле того, «Голоса» сообщали о том, что в Будапеште расправа идёт и с коммунистами, и с евреями – по недавнему примеру действий нацистов. Поэтому сообщение «В последний час» 4 ноября 1956 о вводе советских войск в Будапешт воспринял с большим энтузиазмом. Однако энтузиазм уменьшился, когда в Будапеште из машины посла Югославии советские солдаты вытащили и арестовали силой смещённого главу венгерского правительства И. Надя. Подобный поступок в адрес машины посла просто поражал наглостью. Меняли моё отношение и доходившие слухи о тысячах убитых в Венгрии, о больших потерях и армии СССР. Мой провластный энтузиазм в венгерских событиях обратился в полную свою противоположность, когда в 1958 Надя, вместе с двумя сотрудниками, повесили. А мне стало ясно, что власть в СССР хоть кое-что поняла, но далеко не всему необходимому научилась.

Я впервые оказался в Венгрии в 1984, когда приехал туда гостем их академии наук. Мои новые знакомые показывали следы множества пуль на стенах домов. Эти следы, по их словам, остались после того, как советские самолёты-штурмовики атаковали город. Мне надо было продлить командировку, и я пошёл в посольство СССР. Оно было как осаждённая крепость, с двумя (или тремя – точно не помню) проверками на входе. с вооружёнными сотрудниками и внутри посольства. Вся эта сила, исторически, оказалась совершенно бесполезной, лишь погубила несколько тысяч жизней. В итоге Венгрия всё равно норовит идти своим путём, а шрамы в отношениях остались.

В 1957 СССР сообщил о том, что имеет баллистические ракеты, которые, неся термоядерный заряд, могут поразить США. Почти сразу после этого СССР запустил первый искусственный спутник земли. Можно было предположить, что той же ракетой. Техническое достижение впечатляло, но военное усиление СССР пугало, поскольку стремление СССР быть по всему миру «каждой бочке затычкой» сохранилось и у нового, послесталинского, руководства.

Замечу, что на все, даже чисто оттепельные, международные отношения накладывалась некая общая составляющая, которая отражала постоянное, всё усиливающееся по мере продвижения СССР в своей ядерной и термоядерной программах, соперничество в мире между СССР и США. Руководство СССР то смягчало тон, то возвращалось к старой, ему вполне привычной терминологии. Здесь я заметил, правда, уже позднее описываемого периода, некоторую закономерность. Наиболее чётко для меня она проявилась в самом начале шестидесятых, когда обострились отношения с США и Западом вокруг Западного Берлина. Периодически Н. Хрущёв посылал грозную ноту-ультиматум с требованием что-то немедленно прекратить, а не то угрожал чем-то, например, подписанием мирного договора с ГДР, и прекращением, тем самым, сообщения Западных стран с Западным Берлином. На это США неизменно что-то отвечали, и всё на какое-то время рассасывалось – до скорой новой ноты. Я это к тому, что к угрозам в адрес США и Запада я стал привычным. Знаю, что принимать их слишком серьёзно не стоит.

Но тогда же заметил некую закономерность. Наш малограмотный сосед по квартире никак не мог примириться с тем, что мой книжный шкаф стоял в общем коридоре. Периодически он устраивал скандал, требуя шкаф убрать, и чем-либо при этом грозил. Я отругивался, но шкаф твёрдо не убирал, и был готов его защищать всеми силами. И сосед сдувался. Так вот оказалось, что за квартирным скандалом всегда шла советская нота, требовавшая от бывших союзников как-то из Западного Берлина убраться, а не то… Я увидел, что большим миром и моим, малюсеньким, управляют одни и те же законы.

Недавно узнал, что идея моделирования большой политики по поведению соседей, теперь уже не по коммунальной квартире, а по лестничной клетке, жива. Я прочитал у журналиста С. Белковского, что глядя на трюки старой, вполне грамотной, но шкодливой женщины, он даже опроверг Клаузевица, утверждавшего, что война есть продолжение политики иными средствами. Он полагает, что политика есть продолжение войны, сидящей в шкодной натуре. Допускаю, что Фрейд с этим бы согласился.

Многому, глубоко и прочно, научила меня эта идея универсальности законов малого и большого. Вот и сейчас, когда во главе страны как будто другие люди, я нередко предсказываю нахрапистый кульбит сверху просто на основе своего опыта противостояния определённой напористости внизу, в моём масштабе. Знаю, что кульбитом всё и кончится, но шкаф из коридора нельзя убирать ни в коем случае. Это – урок жизни и закон природы.

Новый учебный год осенью 1956 ознаменовался обычными перевыборными собраниями. Их готовили, как уже повелось – с предварительно намеченными и сверху одобренными кандидатурами. Но многие из нас чувствовали себя необычно, нами овладела определённая эйфория. Словом, собрания пошли не по накатанному пути. Так я оказался секретарём курсового комитета комсомола, а мой знакомый на курс старше, Э. Петров,- факультетского. На районной комсомольской конференции многие совсем «разошлись». Председательствующий объявил перерыв, и присутствовавший секретарь райкома партии напомнил «бунтарям», как партия массу лет поступала с оппозицией. «Попросту давила её и уничтожала. То же и сделаем, если понадобится, с вами»,- сказал он. Словом, уже на уровне райкома «фронда» не прошла. Она просто испугалась известных последствий. Но и представитель власти партийной явно не забыл «старое, доброе время».

Во мне всегда жило мини-мессианство – вечно должен был что-то налаживать, обеспечивать. Став секретарём курсового бюро в 1957, решил в нём навести порядок, начав с точности прихода на заседание бюро. Опоздания на 5 мин. считал  достаточным, чтобы первым вопросом стало личное дело этого члена бюро. Предупредил, что и опоздание в гости не пройдёт – через пять минут запру дверь, и не открою. Это отлично работало.

Помню одну свою инициативу — я решил отучить сокурсников работать на стороне для того, чтобы иметь свои деньги. Были среди нас и такие, кто жил в общежитии, а из дома ничего не получал. Я увидел, что работая, скажем, кочегаром на буксире, проводящим суда ночью по Неве, они зарабатывают несколько больше, чем получали бы в виде стипендии, но совсем не могут днём учиться после рабочей ночи. Я понял, что мои товарищи просто не умеют планировать расходы, рационально организовать своё питание, обеспечить нужное для экономии средств разделение труда. Товарищей я не переучил, а сам понял, как это нужно делать, и применял ноу-хау много позднее, и с пользой для себя.

Иногда люди моего возраста, жившие в Москве или Ленинграде, говорят, что им приходилось скрывать своё еврейство. Я это ни на уровне документов, ни внешности сделать просто не мог, а уже к концу пятидесятых мы просто «разошлись» (см. Рис. 4).

Этот рисунок говорит сам за себя. На фотографии написано: «фестиваль ЛКИ, 24 март 1957». Слева во втором ряду я, стоим мы у актового зала в коридоре, места определённо не безлюдного. Мне самому было неожиданно и любопытно, когда я несколько лет назад нашёл это фото с датой.

Насколько помню, у заснятой группы не было ощущения, что они (мы!) совершаем какой-то смелый поступок, наперекор «принятому и разрешённому».

Рис. 4. На фестивале в ЛКИ, 27 марта 1957.

 Просто собрались, и решили сфотографироваться – только и всего. Но даже если есть некий страх возможного наказания — «не надо, люди, бояться». Это обязанность нормального человека – не бояться, или подавлять в себе страх, чтобы не было потом нужды плюнуть в зеркало, когда в него посмотришь.

Чего я никогда не мог – это молча стоять в стороне, держа фигу в кармане. Эта особенность характера совпадала с моим гороскопом, по которому я «собака, скорпион». Это, несомненно, мешало административной  карьере, но определённая фронда смолоду до старости неизменно доставляла немало радости, что перекрывало некоторые огорчения от служебного непродвижения. Приятно было сознавать, что почти всегда, т.е. за исключением множества меры нуль, я делал, что считал нужным. То есть то, что могу, и считал при этом – пусть будет, что будет.

Под влиянием доцента Н.Н. Порфирьевой я со второго курса систематизировал свои занятия физикой, главным образом, теоретической, и начал в итоге том за томом сдавать ей курс Л.Д. Ландау и Е.М. Лифшица. Экспериментальная физика оттолкнула меня уже на уровне первого соленоида, пару тысяч витков которого надо было аккуратно намотать, считая при этом каждый виток. Замечу, что интерес к физике получил сильный позитивный толчок, когда в 1954 появились первая атомная подводная лодка (в США) и первая атомная электростанция (в СССР).

Возникла идея поступить в Университет, на физфак, не бросая и ЛКИ. Учёба одновременно в двух дневных ВУЗах не разрешалась. Но Порфирьева от имени ЛКИ направила письмо министру высшего образования СССР В.П. Елютину, и вскоре пришёл ответ, позволяющий ЛГУ действовать по своему усмотрению. В итоге в 1956, в новой обстановке, возникшей после 05.03.1953, я стал студентом дневного физического факультета ЛГУ, а потом поступил на работу в ФТИ им. Иоффе. Своё возвращение в физику я описал довольно подробно в статье «Отрицание отрицания», которая кое в чём неизбежно перекликается с данной заметкой.

Повторяться не буду, но отмечу главные впечатления от Университета. Первое – лекции там читали выдающиеся люди, В. И. Смирнов и В. А. Фок. С курсом лекций выступил позднее и американский теоретик, лауреат Нобелевской премии Ю. Швингер. Его и Р. Фейнмана имена я знал с конца сороковых, из журнала «Америка», который их представлял как блестящих физиков-теоретиков, и упоминал, что они евреи. На физфаке работали и были моими преподавателями крупные специалисты – физики и математики. Упомяну М. Г. Веселова, Г. Ф. На семинарах по ядерной физике я встретил Л. А. Слива, у которого затем писал диплом. Слив взял меня к себе на работу в ФТИ им. Иоффе после окончания ЛГУ, что буквально определило мою рабочую судьбу навсегда.

Учёба в двух очных институтах, с продолжением общественной работы и работы в СНО научили ценить и организовывать своё время не только в течении экзаменационной недели, но и на более длинный срок. Я привык работать часов по 12, а нередко и более, в день, без всяких выходных. Свои ежедневные часов 10 просиживаю за письменным столом и сейчас.

К минусам ЛГУ отношу тот комплекс «гения», которым страдали почти все мои сокурсники. Сравнение с ними меня изрядно подавляло, как позднее выяснил – почти без всякого основания. От чувства подавленности излечился полностью, лишь когда сам защитил докторскую, насколько знаю, первым в своей группе теоретиков и матфизиков. Однако должен признать, что написал чуть выше «почти без основания» не случайно – не только по самомнению, но и по уровню развития студенты-физики намного превосходили моих знакомых из других ВУЗов.

В памяти сидит такой пример. Я ходил на лекции специального курса марксистской философии для теоретиков и матфизиков. И вот сравнительно молодой лектор был атакован студентами. Как написал поэт:

А меня учащие вовсе замучили: не жалея сил молодых, ставят мне вопросики острые, жгучие, а я все сажуся на них. 

На следующей лекции диспут-допрос повторился. Я в нём не участвовал, так как в чисто философских вопросах у меня эрудиции явно не хватало. Мне казалось, глядя со стороны, что студенты, явно забавляясь и ощущая своё превосходство, просто играли с преподавателем, как кошка с пойманной мышкой. На следующих два занятия лектор не явился, и на кафедре философии новоявленные «инквизиторы» узнали в итоге, что их жертва разочаровалась в своей науке, и из философии решила уйти. А ведь кафедра к теоретикам посылала лучших.

Как уже писал выше, почти всё в жизни, от крупного до сравнительно мелкого, стараюсь делать один раз, но надёжно, желательно – чтоб навсегда. Были, однако, и сравнительно кратковременные увлечения – например, следование моде, которая явно пришла с Запада. Для меня, как бы это ни смешно звучало сейчас, в то время тёмные очки, рубашки на выпуск, узкие брюки, туфли на толстенной подошве были некоторыми выразительными элементами свободы, сопротивлением тому, что, как это ни глупо, насаждалось сверху. Любил я и пользоваться сленгом, говоря, например, «прошвырнуться по Броду» вместо «прогуляться по Невскому проспекту».

Кстати, шил мне одежду, включая узюхонькие брючки и смокинг, первый и последний раз в жизни, тот же портной (так уж случилось), что и Народному артисту СССР, директору театра им. Пушкина К. Скоробогатову. Звали портного Александр Сергеевич. У него была всегда целая куча заграничных журналов мод. Я выбирал, а потом он говорил мне: «Нет, Морик, шить я тебе буду это», показывая на что-то, мною незамеченное.

Словом,

Куда ты, удаль прежняя, девалась,
Куда умчались дни лихих забав?
Не тот я стал теперь – все миновало!

Как-то в это время в Филармонии меня привели, в разговоре с нашей знакомой, как пример «тупого, самовлюблённого стиляги» — только на основе одежды. Но внешность была тогда обманчива. Осталась она такой и сейчас. Я помню это, и не рассматриваю, например, серьгу в ухе молодого человека как доказательство его тупости и неспособности к научной работе.

В целом, однако, нет у меня никакой ностальгии по всем этим мелочам. Помню, я был уже делегатом международной конференции в Москве в 1961, когда двух моих приятелей и меня привели к проректору МГУ по административно-хозяйственной части. Нас задержали за нарушение их пропускного режима. Первое, что он сказал, глядя на меня: «Прикрывается очками, стыдно людям в глаза посмотреть». Не забыл он и лягнуть США. Ему пришлось извиняться потом за задержание. Но нутро проявилось. Прошло полвека, и оказалось, что вся эта мразь не исчезла, а просто вновь возродилась. Как писал А. Галич в далёком 1963, предвидя опасность ренессанса:

Пусть до времени покалечены,
Но и в прахе хранят обличие.
Им бы, гипсовым, человечины —
Они вновь обретут величие!

Осенью 1957 в ЛКИ было распределение. Оно напомнило мне поступление в институт в 1952. Вызывали по баллам успеваемости. Но меня, несмотря на одни пятёрки за все годы учёбы, вызвали практически последним. Предложили только Ижорский завод, хотя была персональная заявка из ЦНИИ им. Крылова. От завода я сначала отказался, сказав, что хочу и могу заниматься наукой. Присутствовавший на распределении некто важный ответил криком: «Наукой он хочет заниматься, видите ли! Страна решает, где ты нужен!». Его крик не заглушил, однако, шёпот в ответ директора института: «У него пять научных работ». Я, сколько себя помню, крика в свой адрес абсолютно не переносил. Впрочем, никогда и не повышал голос позднее на своих сотрудников. Словом, кричу в ответ: «Вы – не страна!» А он, оказывается, конечно, не страна, но 1ыйзамминистра судостроительной промышленности — по кадрам. Крик стих, но они меня додавили, и распределение я подписал. Примечательно, что никто из сокурсников и тогда, после распределения, мне не сказал — «Мне стыдно». Лишь когда мы защитили дипломы, один мой товарищ, Г. Дроздовский, уже на общем хорошем подпитии, сказал, вспомнив инцидент с распределением: «Мне стыдно быть русским».

Я очень нуждался в так называемом свободном дипломе, поскольку профессор Слив брал меня к себе в ФТИ. Уже на заводе, куда направили многих моих сокурсников, и никого не отпускали, я проявил хитрость. Вхожу, когда вызвали, к начальнику отдела кадров. Протягиваю паспорт, а палец держу у пятого пункта, где написано «еврей», и говорю ему: «Хочу у вас работать, но вот смотрите…». Он смотрит, и отвечает: «Мы хотели бы вас принять, но, к сожалению, у нас нет мест!». «Очень жаль!», — отвечаю я, едва скрывая радость. Больше завод не отпустил никого. Иногда, выходит, хорошо быть евреем!

А с завода мне потом звонил заместитель директора, сообщил, что я, как совмещающий ядерную физику и судостроение, им очень нужен, и предлагал возглавить на заводе вновь создаваемую лабораторию. Даже дал время обдумать его предложение. Получить сразу лабораторию было лестно, и я заколебался. Спросил совета у папы. Он и говорит: «Если ты через десять лет из физики захочешь вернуться в технику, сможешь это сделать?». «Конечно», — ответил я. «А вернуться в физику после десяти лет в технике?», — опять спросил он. Ответил я сразу, сказав нет, и сделав, тем самым, выбор.

Дипломную работу по корабельным делам я писал в лаборатории к.т.н. Эренчика. Я в то время пытался построить чисто феноменологическую модель распада на капли топливной струи в двигателе Дизеля. С годами я понял, сколь несовершенна была модель, но тогда был ею увлечён. Однако Эринчек моего увлечения не разделял, и заставлял (это для меня оказалось первым и последним разом в жизни) делать то, чем занимается его лаборатория. А она уже три года изучала излучения шума при работе двигателя Дизеля.

Пришлось подчиниться, и довольно быстро получилась крайне простая формула для интенсивности шума, испускаемого двигателем. Из неё прямо следовали все рекомендации, которые стали результатом трёхлетних измерений лаборатории. Меня это удивило — как просто и эффективно работает чисто теоретический подход. Завлаб мою исследовательскую мини-радость не разделил. Выходило, и это он мгновенно осознал, что человек тридцать сотрудников, скажем так, не очень эффективно провели три года. Это завлабу не понравилось, и отношения стали весьма напряжённые.

Лаборатория была секретная, как и весь мой диплом. Засекретили и формулу. Вообще, в ходе выполнения дипломной работы я ездил по месту службы каждый день, открывал запечатанный мною чемодан, и работал с содержимым. Каждый черновой листок имел тоже печать «совершенно секретно». Как-то, уйдя раньше конца рабочего дня, позабыл закрыть и сдать чемодан. Мне об этом сообщил приятель по телефону. На такси поехал обратно. Пронесло без скандала, но я для себя понял – секретность, как и экспериментальная физика – не для меня, поскольку и в ней слишком много «витков».

Писание дипломной работы по физике проходило довольно гладко, если не считать чувства неполноценности, возникающего, когда я сравнивал мизерное количество литературы, которое успевал проработать в день, в сравнении с теми горами, с которыми справлялись мои одногруппники, работавшие рядом, в той же библиотеке. Однако мне было очень интересно, и я чувствовал, что дело – точно по мне.

Вместо заключения

Двенадцать часов длится темная темень,
Но светлое утро нам явит свой лик
И новое время, всевластное Время
Сметает кровавые планы владык.
Б. Брехт, Das Lied von der Moldau, (Песня Влтавы), 1944, Перевод А. Голембы.

Я решил при написании данной заметки ограничиться во времени защитой дипломным проектов – в январе – в ЛКИ и в середине 1958 – в ЛГУ, что в окружающем меня мире соответствовало примерно середине Оттепели.

Существенное место в моей жизни в период, описываемый в этой сильно затянувшейся заметке-переростке, занимали наши соседи по лестничной клетке – полковник-танкист Е. Г. Пайкин и его семья. Мы буквально на ежедневной основе бывали друг у друга. Довольно быстро получалось так, что я оказывался среди друзей соседа. Все они, кроме одного, были евреями. Трое командовали таковыми бригадами, общее число которых на ленинградском фронте было три! Это не мешало троице утверждать, что в войну евреи не воевали, а были помпохозами, т.е. помощниками командира по хозяйственной части. «А как же вы?», — спрашивал я. Они твёрдо отвечали – были исключениями. Однозначно было мнение моих танкистов и по «врачам-вредителям» — «негодяям, позорящим нас – честных евреев».

Эти полковники — Пайкин, Оскотский, Кирзнер — и слышать не хотели о том, что препятствием для их служебного продвижения, о котором они сами рассказывали, могло быть их еврейство. Замечу, что их имена есть сейчас в списках евреев-командиров воинских частей в ВОВ, а фото Оскотского видел в музее Ленинграда, что расположен на набережной Невы. Люди порядочные, с творческим началом, явно проявившимся в годы войны, они были удивительно наивны, и некомпетентны во всём, что на их глазах происходило со страной и миром. Для меня они были идеальным объектом высказывания крамолы. Отмечу, ни один из них, а также примкнувший к ним полковник Б. Н. Соколов (русский), никогда не прерывали мою крамолу и по роли евреев, и по Сталину, и по моим расчётам «цены победы», никогда не прибегали к доводам типа «молчи, сопляк», «много ты понимаешь», а, тем более, «повоюй с наше».

Именно в этом доме я познакомился в 1956 со своей будущей женой, Анэточкой Коминаровой, и мы начали часто вместе ходить в Филармонию. Поженились мы с ней в 1961, всерьёз и навсегда. Свадьба по тем временам для Ленинграда была большая, на 120 человек. Отец жены, полковник З.Л. Коминаров, против своей воли был послан в 1949 в Читу после окончания отличником курсов «Выстрел», которые давали все основания для получения генеральского звания и работы в ленинградском военном округе, а вовсе не на окраине империи. Вернулся он в Ленинград году в 1957. Мы встречались с ним в том же доме, у Пайкиных, и он стал одним из объектов моего непрошенного ликбеза.

Конечно, я с огромным интересом слушал рассказы своих полковников о недавней войне, об их, в основном, боевых офицеров, в ней участии. Они были на удивление скромны, хотя ордена и неюбилейные медали говорили сами за себя. Много о войне рассказывали и институтские преподаватели военной кафедры, например, полковник Татаренко. Он сам видел впечатляющую картину, как К. Ворошилов, тогда командующий фронтом, вместе со своим адъютантом, с пистолетами в руках безуспешно пытались остановить поток бегущих красноармейцев.

Все они, «мои полковники», настоящие победители, говорили, о войне, как о вещи ужасной, принёсшей огромное количество горя. Кичливое «Можем повторить!» со стороны тех, кто явно ни в какой войне сам не участвовал и участвовать не собирается, столь часто используемое сейчас, было им определённо чуждо. Помню, как мой одногруппник спросил преподавателя – недавнего фронтовика: «Почему наша армия остановилась, а не разгромила американцев и англичан? Ведь мы же были намного сильнее, и могли построить народную демократию во всей Европе!». Преподаватель долго и подробно отвечал, говорил о потоке перемещённых лиц, шедших по Европе, усталости советской армии от войны, определённой роли атомной бомбы. Но кончил словами: «Как мы могли напасть на наших вчерашних союзников? Ведь мы не фашисты!». Во многих отношениях странно, однако, прозвучал бы сегодня такой ответ.

Оттепель в целом, даже в применении к одному рядовому человеку по своему влиянию на его жизнь заслуживает книги, а не заметки, пусть и заметки-переростка. Пора заканчивать. Скажу лишь, что по мере укрепления власти Хрущёва, росло и «сопротивление материала»: потихоньку всё хуже начали идти хозяйственные дела, недопустимо, с точки зрения «ортодоксов», «распустилась» молодая интеллигенции, трещать по швам начал «социалистический лагерь».

Помимо названия Оттепель, этот отрезок времени хорошо описывает анекдот о том, как Сталин на смертном одре передал Хрущёву две записки, как руководство к действию, которые следует открыть и прочитать, первую — когда будет плохо, и вторую — «когда станет совсем плохо». Как известно, в первой было написано «плюй на меня», а во второй – «делай, как я!».

Что касается меня, то мне всё-таки несказанно повезло в жизни – я видел не один, а несколько «ближайших исторических поворотов», и убедился, что процесс поворота, далеко не безболезненный, всегда очень интересен. Жизнь не стояла на месте, в ней появлялось нечто новое, и, в момент поворота, приятное. Нередко говорят – данный, давнишний руководитель – нечто привычное, пусть даже и зло. А вместо него придёт ещё худший. Вспоминаю, как таким «худшим» казался Г. Маленков. Но его кратковременная власть ничем плохим для граждан страны не кончилась. Наоборот.

«Пройти за поворот» хочется ещё и потому, что он сулит очень много интересного в человековедении. Те люди, которые, как верные псы, служили прошлому режиму, не государству, а режиму, готовые буквально растерзать тех, кто был даже не враг режима, а просто равнодушен к нему, вдруг разворачиваются после «поворота» на 1800. Они начинают открыто и нагло врать про своё прошлое, утверждая, что были жертвами режима. Пишу, а перед мысленным взором стоит журналист-международник М. Стуруа, выливавший на Запад ушаты грязи, а сейчас представляющий себя, постоянно живущего в США, жертвой коммунизма. Презренны такие люди, хотя их и много. Отсюда мораль – надо помнить сегодняшних мерзавцев, и не проявлять готовности прощать их, когда произойдёт их вынужденный разворот на очередные 1800.

Когда руководитель страны сменяется, следующий ищет массовой поддержки, что само по себе определяет полезный простым людям курс. Именно поэтому я за регулярную смену руководства на основе выборов. Это — общий путь цивилизованных стран. Увы, в России, как и в СССР так не получается. Там последнее слово остаётся, как правило, за физиологией. Мой возраст, однако, берёт своё, и очередной, неминуемый поворот я, вероятнее всего, не увижу. Вот об этом очень жалею. Однако всегда помню слова, которые считал отцовскими: «Всё будет хорошо!». Много позже узнал об ивритском, т.е. весьма древнем происхождении этих слов, которые звучат в оригинале Ихие тов! Без такого отношения к жизни и составляющим её событиям, т.е. без исторического оптимизма еврейскому народу не прожить бы столько тысячелетий. А прожитое даёт уверенность в будущем, также измеряемым подобной мерой.

Иерусалим

PS. Я кончаю эту явно затянувшуюся заметку перед самым Новым, 2018, годом. Она повествует о невесёлых вещах, событиях драматических и даже трагических. И я желаю своим читателям, а также их детям, внукам и правнукам, чтобы они жили в спокойное время, если это вообще возможно в человеческом обществе.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer2-3-amusja/