(окончание. Начало в № 11-12/2017 и сл.)
Узелок 10-й: Сватовство аспиранта
В одно из традиционных празднований дня рождения Орловой (январь 5-го, 65-го) в привычной компании появилось новое для меня лицо — Наташа Броуде. Сама Орлова была с ней знакома уже пару лет, так как после рождения Лени продолжила свое учение на химфаке МГУ, но уже в новой для нее студенческой группе, где и оказалась Наталья. Возможно она бывала в Квартире изредка и раньше, но наши пути не перекрещивались (все же я не каждый день там торчал и не на всех Светкиных девишниках бывал). Но в тот раз я Броуде отчетливо приметил и, по-моему, даже сказал что-то Герфу и Орловой в том смысле, что девушка «очень даже в моем стиле» (блондинка, гармония в пропорциях, умна, скромна, и еще по-детски смущается, и т.д). . С подачи Герфа, в разговорах мы нередко упоминали Наталью как «Гретхен». Внешне она вероятно чем-то напоминала нам этот образ. Более того, позже оказалось, что действительно в ней довольно много немецких корней, хотя отец ее еврей (с химфака МГУ), погибший в первые месяцы войны под Ленинградом в рядах известного московского ополчения — погиб, так и не дождавшись вестей из Казани о рождении первой и единственной дочери (туда была эвакуирована вся лаборатория В.А.Энгельгардта, в которой работала ее мама, тогда аспирантка).
Через пару дней после нашего шапочного знакомства, я столкнулся с Гретхен в институтской столовой. Оказалось, что она делает диплом в одной из лабораторий соседнего института в том же здании (бывший ИХПС, ныне Биоорганической химии). Мы мило побеседовали и даже перекусили за одним столом. Но и только. Однако, нас тут же зафиксировал народ из моей лаборатории. Я сказал тогда бабусе (Ирине Вешневой), что девушка мне «ндравится» и спросил ее, что она думает на сей счет. Бабуся меня тут же огорошила известием, что известная в нашем институте своим острым языком на Ученых Советах Т.В.Венкстерн, с которой мы ежедневно здороваемся, т.к. наши лабораторные комнаты на 4-ом этаже практически соседствуют, оказалась мамой Наташи Броуде. Более того, в тот ранний период моя будущая теща почему-то хорошо ко мне относилась и была весьма приветливой, несмотря на обычно осуждающее выражение лица. И уж совсем смешно, оказалось, что и Наташа с мамой и бабушкой, и бабуся и даже Мадам — все живут в одном подъезде, в академическом кооперативе недалеко от нашего Института. Я бывал, конечно, много раз и у бабуси, и у Мадам дома, но никогда не знал, что на последнем этаже в том же подъезде живет наша Гретхен. В Квартире на Горького мы стали все чаще появляться вместе с Натальей. В доме к ней относились, как и ко всем близким друзьям Герфа и Орловой — с уважением и тепло. Никто не пытался выяснять детали или «высказывать мнение». Между прочим, тоже важная черта по-настоящему интеллигентого дома. (В Штатах, вообще говоря, тоже не очень принято спрашивать о деталях личных отношений и высказывать свое мнение. Но это, как мне кажется, скорее от полного равнодушия, даже если тебя и называют другом дома).
Летом того же года Наталья получила университетский диплом, и ее взяли в ту же лабораторию, где она делала дипломный проект, т.е., в нашем общем институтском здании. Я постепенно перезнакомился с ее друзьями по лаборатории и с некоторыми довольно близко сошелся (Володей Демушкиным и его женой Людой, а также с Галкой Лысенковой-Монастырской). Они собирались провести отпуск с байдарками на озерах в Карелии. Будучи абсолютно городским жителем, я никогда не участвовал в такого рода мероприятиях и понятия не имел, что и как надо делать с байдаркой. Но проявлять малодушие в глазах Гретхен было бы не к лицу бравому аспиранту. К тому же я был формально старше всех в этой компании. Но главой похода естественно оказался Демушкин — походник и рыболов со стажем. Пробыв с ним тем летом две недели в таежных лесах, озерах и реках, я понял две вещи: во-первых, в чем коренится непреходящая жизнестокойсть русского человека (и, соответственно, держится мощь России, несмотря на всю ее историческую черезполосицу) и, во-вторых, если Демушкин рядом можно не беспокоится практически ни о чем — не в том смысле, что он это сделает за тебя (хотя и так бывало), а в том, что по сути нет таких трудностей похода, которые поставили бы его в тупик. (Недавно он побывал у меня в Питтсбурге и, конечно, снова проявил себя — научил меня готовить очень вкусное блюдо из тертой вареной свеклы с орехами и прочем в свежих салатных листьях). Нас безумно сжирали комары и мошка, временами бывал дождь и отнюдь не жарко, но я вспоминаю те две недели как очень радостное время. Там же, на продолжительной стоянке у одного из озер, состоялась наша первая, но не очень настоящая, «свадьба» с Натальей. Дело в том, что мы почти прикончили московские запасы еды, а сухарей уже просто не было. Мы не голодали, поскольку рыба, грибы и ягоды были кругом в неистощимых количествах и размерах. Но очень хотелось хлеба. Ближайшие поселения можно было бы найти, лишь преодолев без байдарок десятки километров тайги. Но нам повезло. Демушкин с Галкой высмотрели единственную группу косарей, стоявших на другом конце озера, и пригласили их к нам на уху, рыбный шашлык, грибы, и «чачу», приготовленную на ягодах и лабораторном спирте. При этом упомянули, что будет как бы свадьба. Косари явились, конечно, с хлебом и солью, причем с соблюдением правил. В тот вечер мы были не просто сыты, мы были счастливы. Перед рассветом я устроил Гретхен прогулку мимо ближайших к берегу потрясающе красивых лесистых и каменистых больших и малых островков, десятками разбросанных в этом огромном озере. В длинных болотных сапогах я шагал по воде и тянул за собой байдарку с Натальей часа два.
К сентябрю стало ясно, что наши отношения развиваются столь стремительно, что пора готовиться к свадьбе. Она состоялась на 2-ом этаже забегаловки «Колобок» у метро «Профсоюзная». Присутствовало около сотни гостей — многочисленные родственники с 4х сторон и из разных городов, сотрудники из трех лабораторий (две, имевшие отношение к Мадам и ко мне, и одна Наташина), друзья детства и молодости, в основном с моей стороны. (Демушкин снимал весь вечер на 8-мм кинопленку. Недавно мой сын переписал ее на современную видиокассету. Через тридцать пять лет качество, конечно, оставляет желать. Но там еще можно видеть многих персонажей этого мемуара в пору их цветения). Орлова и Таня Сиряченко не ограничивали себя в водке и коньяке и моментами вели себя отчаянно. Женя Герф и Кирилл Гринберг, как обычно, весь вечер тихо обменивались мысляли о разном. Мадам, Ирина Вешнева, Оля Капитонова, и Злата Шамина, перезнакомившись с моими родителями, дядей Мацем, другими родичами, а также с Орловой и Таней Сиряченко, не отказывали себе в удовольствии обсудить с ними все мои недостатки и достоинства. Был капустник и была стенгазета. Кое-что из этого еще хранится. Мы с Натальей уехали домой первыми. Но некоторые наши друзья продолжили нашу свадьбу в Квартире у Орловой, о последствиях чего я уже упоминал раньше.
Соответственно, по законам, установленным задолго до большевиков, в надлежащее время появился Евгений Гиндилис (июнь 66-го). Никаких дискуссий по поводу имени ребенка (как, впрочем, и последующей дочери Тани) быть не могло. Сына назвали в честь погибшего на фронте отца Натальи (то же было и у Орловой с Ленькой). Я к этому имени привык как к семейному задолго до рождения сына — во-первых, многолетний друг Герф, а во-вторых, со мной работал лучший лаборант за всю мою научную карьеру, а позже и друг — Евгений Ананьев. (Ныне крупный ученый и имя, мимо которого я пройти вообще-то не могу, но расскажу о нем отдельно позже, хотя к Квартире на Горького он отношения не имел).
Заполучив брачный штамп в паспорте и Свидетельство о браке, я посетил районное отделение милиции. Требовались только эти два документа. Все ходатайства больших людей, выписки из прежних домовых книг, и другие справки — все это теперь лишнее лежало в дальнем углу. Рядовой милицейский чиновник вежливо и равнодушно просмотрел предъявленные документы и, ни о чем не спрашивая, дал разрешение на постоянную прописку по ул. Дм. Ульянова, дом 4 (обратите внимание на название улицы). Так скушно завершилась моя десятилетняя борьба за место под солнцем. Орлова таки показала кукиш этому режиму, правда, власть этого не заметила. Громко прокламируемое этой властью уважение к институту семьи вынудило ее игнорировать в данном случае и мое этническое происхождение, и тесную родственную связь с бывшим «врагом народа».
Разумеется, кто-то из наших знакомых мог позлословить по поводу моего брака с пропиской. Даже теща, пару лет благоволившая ко мне при встречах в институтском корридоре, но быстро осознавшая свою ошибку, как только познакомилась со мной в домашней обстановке, иногда попрекала меня — не то в шутку, не то всерьез. В ответ я рассказывал ей забавную историю об еже, который, слезая с половой щетки, бормотал, что «первое впечатление всегда обманчиво». Не мог же я, право, обсуждать с ней детали моей частной жизни до брака и объяснять, что в смысле жилплощади и даже самой тещи были другие варианты, кто знает, возможно и лучшие. Вместе с тем, если всерьез, то, конечно, вся многолетняя история моих мытарств с московской пропиской была крайне унизительной. Сам факт, что эта власть держала меня с детских лет почти как крепостного, отнюдь не внушал мне уважение к такой власти. Еще одно замечание — более современное.
[На первый взгляд может показаться странным большое сходство между советской идеологией и кликушеством консервативных «сострадальцев»-гопников здесь в Штатах в смысле лицемерной демагогии по поводу семьи как «первичной ячейки» и «фундамента» моральных ценностей общества. Вроде бы полярные идеологии. Однако, как заметил по поводу этого кликушества в одном из своих шоу «политически некорректный» Билл Майер, они хотят заменить «организованную бюрократию» на «организованную религию» и еще не известно, что хуже. Как раз в общности тотальной религиозности мировоззрения — будь-то советская, христианская, или другие религии, исключающие свободное мышление — кроется сходство между советскими большевиками и американскими правыми. Правда, в отличие от советской системы, американцы с самого начала придумали очень остроумное «противоядие» от любого морализаторства: если вы сумели (хотя бы на грани закона и морали) добиться финансового успеха, тогда дорогостоящие адвокаты и принцип «прайвеси» позволяют вам организовать свою жизнь так, чтобы скрыто игнорировать почти любые открыто провозглашаемые моральные ценности. Ну а если денег на все это нет, тогда вы попросту рядовой «лузер» и, согласно господствующей кальвинисткой версии протестантизма, это и есть ваше божественное предназначение. Если вы думаете, что я иронизирую, то ошибка ваша. Рекомендую прочесть забавную книжку Edward Luttwak «Turbo-Capitalism» (Winners and Losers in the Global Economy), HarperPerennial, NY, 2000. Ничего загадочного в этом новом виде капитализма, на самом деле, нет. Автор книжки будет вас интриговать на протяжении первых тридцати страниц, чтобы затем сообщить вам, что речь идет о т.н. «ускоренном» капитализме. Наиболее интересные в книжке — две короткие главки на стр. 17 и 20, из которых вы узнаете, во-первых, «Почему победители в Америке живут без удовольствия», и, во-вторых, «Почему неудачники в Америке согласны со своей судьбой». Желаю успеха!]
Появление собственных детей в нашей молодежной компании, как и обилие новых семейных обязанностей, несколько сократили наши совместные встречи и развлечения, но отнюдь не свели их к минимуму. Если позволяли наши бабушки, мы приезжали с Натальей на Горького не только на семейные даты, когда Квартира по-прежнему была до отказа заполнена народом, но и в обычные выходные или даже будние дни. В какой-то период обнаружилось сильное пристрастие к преферансу. Герф и Наташа участвовали, правда, без большого энтузиазма. Но мы с Орловой иногда просто буйствовали. При этом оба обожали заявлять мизер, и не просто сажать один другого, но делать это с глубоким расчетом, вынуждая оппонента подзалететь на максимальное число взяток. Понятно, что о суммах речь не шла, так как зарплаты у всех были сами по себе мизерные. Но для кайфа три-пять рублей тоже создавали настроение. Сколько колкостей на свой счет приходилось выслушивать от Орловой, особенно когда она проигрывала и злилась. Вообщем, обсуждали не только высокую политику, литературу и искусство, но и повседневный быт.
В конце 60-х родители Орловой приобрели квартиру в писательском кооперативе у метро «Аэропорт» и уехали туда вместе с бабушкой Либерзон. Там мы бывали редко. Наталья утверждает, что она ни разу не была. А у меня какие-то смутные воспоминания хранятся, но не очень связные. Квартира на Горького и вовсе стала молодежной. Время от времени в ней делались разные достройки дополнительных комнат, следуя изменениям в семейном положении молодежи. Кухня, правда, долгое время оставалась в первозданном виде и была самым любимым местом для курения, чаепития, и длительных бесед в разном составе. Ирка Сапожникова до своего замужества часто принимала в них участие, поскольку жила где-то рядом. Нам с Натальей надо было добираться от Университетского проспекта, но любимый «111» полуэкспресс доставлял нас почти до Квартиры за полчаса. Жизнь вокруг постоянно кипела и пенилась.
Узелок 11-й: С. Орлова стала С. Ивановой
Почему, при каких обстоятельствах, и даже когда точно Орлова и Герф решили расстаться, я не помню, а скорее всего и не знал, потому как не обсуждал этого ни с ней и ни с ним. Аналогичная история была и у Кирилла с его первой супругой и у Тани Сиряченко с Н. Шумским. Я старался не лезть в эти дела, поскольку все уже были взрослыми, а слишком «заинтересованное участие» к хорошему обычно не приводит, только отношения становятся натянутыми. Я относился к этому как к стихийному бедствию, которое надо пережить с достоинством. Вообще очень не люблю, когда близкие мне люди серьезно ссорятся, хотя бы и не до развода.
Тем не менее это случилось. Женя, правда, появлялся в Квартире, чтобы пообщаться с Ленькой, и, поскольку я встречал его там, хотя сам бывал в середине 70-х уже относительно редко, полагаю, что его общение с Квартирой и ее персонажами было регулярным. Маша Орлова вышла замуж и, к тому времени, жила уже отдельно. Р.Д. и Лева вместе с бабушкой давно жили в писательском доме у метро Аэропорт. Леня уже подрос и стал школьником. Соответственно, и сама Орлова была занята массой всяких бытовых сложностей.
Однажды я заночевал в Квартире, по причине проблем, как утверждает Орлова, в моей собственной семье. Хотя некоторые проблемы действительно были и как раз в то время, я все же в этот повод не вполне верю. (В середине 70-х я активно хотел эмигрировать, а Наталья все время ссылалась на то, что не может оставить маму одну, а теща «даже подумать об этом не может», пока жив В.А. Энгельгардт. Сейчас, правда, теща уже давно в Бостоне и даже с гринкартой). Тем не менее, встав по утру и оставаясь почти полуголым, только завернутым в какую-то накидку, я устроился в гостиной за большим столом. Здесь меня и застал Кома, или Вячеслав Всеволодович Иванов, который появился из спальной вполне элегантно одетый. Так, я понял, что Орлова стала теперь тоже Иванова. Кома потом говорил, что я вел себя довольно нахально, высказывая неудовольствие по поводу переделок в кухне, где перестроили ванную и тем заметно заузили все помещение. В результате пребывание в кухне и изготовление чая, без которого с утра я не мог начать курить, перестало быть удовольствием. Я этих своих бестактностей не помню, но В.В. человек очень серьезный и у него нет привычки создавать «житейские мифы», поэтому Орлова считает, что все именно так и было. Более того, вполне согласуется с общей концепцией моего поведения. На самом деле, мой «эпатаж» возникал не намеренно, а скорее от смущения и неловкости ситуации. В конечном счете, у нас установились дружелюбные отношения, тем более что оказалось много общих интересов научного порядка.
Как-то, в очередной приезд в гости, у нас с В.В. завязалась дискуссия по поводу природы шизофрении, и вообще мозга и сознания. Орлова, хотя и что-то вязала в то время как сумасшедшая (шарфы какие-то, шапочки, и т.п.), принимала самое живое участие в беседе и сказала: «Гиндилис, тебе, чтобы поумнеть, надо обязательно прочесть Комину книжку». Действительно, В.В. как раз в то время только-что опубликовал небольшую книгу «Чет и Нечет», где собрал много занимательных наблюдений и фактов относительно параллелизма в работе компьютера и мозга, а также изложил свои соображения по многим спорным вопросам искусственного интеллекта и т.п. Естественно, я тут же выпросил экземпляр, и в следующие два дня буквально проглотил текст. Не со всем там написанным я «была согласная», но одна тема сильно завладела моим сознанием. В.В. очень убедительно показал различия между работой левого и правого полушарий мозга, причем в таком ракурсе, который оказался для меня новым. С тех пор мой интерес к вопросам полушарной асимметрии мозга во всех аспектах этого феномена только непрерывно возрастал и углублялся. И, более того, возникали какие-то идеи. Я об этом расскажду в Послесловии (см. там фрагмент «Гены и психика»). По сути, все это в развитие того знания, которое В.В. так удачно мне передал, хотя он возможно и не согласится с моей интерпретацией полушарной асимметрии мозга и, конечно, не несет никакой ответственности за мои высказывания по этому вопросу.
Ближе к нашему времени, с конца 70-х мы общались уже на новой квартире. В связи с семейными делами Орлова разменяла наше любимое место тусовки на Горького. Жизнь есть жизнь. Новая квартира была на Трифоновской, намного дальше и от центра и от нас с Натальей. Хотя и реже, но народ продолжал общаться на новом месте тоже. Думаю, что по одной этой причине доходы московских таксистов должны были возрасти. Для меня лично поездки на Трифоновскую были своеобразным возвращением в детство, еще один круг как бы замыкался (первый, когда я сопровождал зарубежных психиатров с визитом в судебку им. Сербского).
Недалеко от Светкиного нового дома был район одной из старейших московских больниц. На углу Трифоновской и еще какой-то стояло одноэтажное здание станции переливания крови, от которого по обеим улицам простирался больничый забор. В годы войны больница была военным госпиталем. На заросших травой пространствах между корпусами часто лежали на носилках только-что прибывшие и полные вшей раненые, либо отдыхали прямо на траве уже выздоравливающие солдаты. Мы, дворовая мелкота, шныряли между ними как мыши и часто подхватывали вшей. В том доме помещалась кафедра гигиены 4-го Медицинского института, который позже переместили в Караганду и в котором я начинал учиться. (Обратите внимание, уже в который раз скрещиваются разные линии в моей жизни). На этой кафедре работала старшим лаборантом мама и мы жили там же, в одной из комнат. Как-то в этом доме случился к вечеру пожар, который произвел на меня сильное впечатление. (Даже будучи уже взрослым, я всегда боялся, что нечто тлеющее в квартире может привести к пожару, почему всегда тушил свои окурки, сплевывая на них, чем многих сильно раздражал. Но они не понимали, что это глубоко по Фрейду). В соседней еще меньшей комнате жила уборщица кафедры незамужняя Шура, у которой время от времени почему-то рождались дети. Старший мальчик был назван в честь меня. Родился он с большой головой, и я прозвал его почему-то «бурбоном». Так он и рос с этой кличкой Витька-Бурбон.
[Через двадцать лет, в середине 60х, я нашел его при той же больнице, но в отдельном жилом доме для работников — в квартире, полученной Шурой за выслугу лет. Бурбон был женат и уже успел отсидеть небольшой срок за драку. Они помнили нашу семью, поскольку Шура рассказывала им много хорошего о моей маме и всех нас. Бурбон встретил меня, если не как отца родного, то определенно как старшего брата. Он знал, в честь кого назван и кто приклеил ему кличку. У меня были порывы настроить его на учебу и вообще потянуть вверх по социальной лестнице. Но время было упущено, у меня была своя семья, да и расстояние между нашими районами было неблизкое — просто так не забежишь. Благородные порывы тихо скончались, а с ними и контакты. А жаль, еще одна душа могла бы обрести свет знания. (Прохановы, правда, сказали бы, что, напротив, это Бурбону благословение свыше, что оградил его православный ангел от тлетворного жидомасонского влияния)].
В те времена я совершил главный героический поступок в своей жизни. Сестра моя дружила с двумя девочками, часто забегавшими к нам домой. В одну из них (на шесть лет старше) я был безумно влюблен, как это случается в семь лет. Она казалась мне сказочной восточной принцессой (она была татаркой). У нее была длинющая толстая коса, а черные ее волосы на солнце даже блестели. По словам сестры, эти волосы часто промывали простоквашей. В этом тоже была некая таинственность, учитывая то голодное время. Загадкой был еще ее отец, о котором сестра сказала маме, что он митрополит. Я никак не мог понять, что и как он «палит в метро», либо возможно занимается там политработой. Эту тяжелую умственную задачу я решал месяца два-три, пока мама не объяснила мне, что бывают мечети, где татары молятся богу, а митрополит там главный чин и никакого отношения к метро не имеет. Среди дворовых ребят был один, лет тринадцати, считавшийся главарем местной шпаны. Как-то сестра с подружками пробегали через двор к нашему дому, а мы мелкота играли косервной банкой в футбол. Внезапно, как коршун, тот парень подлетел к моей принцессе, схватил ее чудную косу, вытащил длинную бритву и уже нацелился обрезать ее. С диким и непрерывным воплем «ма-а-а-ма-а» я бросился к нему на спину, зацепив руки вокруг его шеи. Парень от неожиданной наглости со стороны такой букашки застыл в шоке, отпустив косу. Девчонки немедленно смылись в дом с призывом к маме и моему брату (все же он был старше меня на пять лет). Инцидент завершился вполне пристойно — главарь меня и пальцем не тронул, видя, что вся глазевшая дворовая общественность, включая отдыхавших поблизости солдат, одобрила мое рыцарское поведение.
Об этом и много другом я часто вспоминал, когда проезжал на трамвае мимо этой больницы по пути к Орловой. (Когда мы приезжали вместе с Натальей Броуде, то обычно брали такси и подъезжали с другой стороны, что счастливо избавляло ее от моих воспоминаний, но теперь не удастся, т.к. просмотреть весь этот текст ей все-таки придется).
Хотя и редкие, но всегда интересные встречи с В.В., имели иногда неожиданные последствия. Как-то, в начале 80-х наш научный Центр проводил весеннюю школу молодых психиатров в Суздале (модное дело в те годы во всех академических центрах), и я предложил М.Вартаняну пригласить Кому с лекцией на эту школу (фото, включенное в этот фрагмент, сделано как раз на той школе). По этой причине я там задержался уже после своей лекции. Кома рассказывал об афазиях (потеря речи) и об исследованиях этих состояний с целью более глубокого понимания полушарной асимметри мозга. Среди других приглашенных знаменитостей планировался еще космонавт В.Севастьянов, о котором мы знали только, что он первый провел в космосе почти три недели, т.е., был на орбите дольше всех. Марат просил меня привезти космонавта из Москвы. Я провел с ним в одной машине часа три и неожиданно многое понял относительно того, что подспудно уже назревало в советском обществе.
Это было очень ранней весной, в пасхальные дни. В течение первого часа езды по подмосковному шоссе космонавт и шофер (явно из нижних чинов в Органах) обменивались мнениями о том, как хороша православная русская пасха и как плоха еврейская. Шофер доверительно сообщал, что «ныне-де кровь младенцев запрещено им добавлять в мацу, так они, что делают — всех петухов в округе режут, их кровь берут, а ведь мясо-то и без того нигде не сыщишь!» Я сейчас не байки рассказываю, я свидетельствую. А что же наш космонавт, общавшийся с небесами? Да ничего! Одобрительно поддакивал и вставлял свои экспертные замечания. Из последующих монологов Севастьянова, я узнал, что с первых дней советской власти Россию распродавали «направо и налево» американским евреям. «И мы знаем, кто этим всем занимался и руководил, и прийдет время все они понесут наказание, хотя главные из тех, которые были в самом начале, жаль уже свое получили». Я был в шоке, ибо до расцвета махрового шовинизма во времена «перестройки» оставалось еще несколько лет, т.е., советский режим пока еще никто не отменил, Органы еще бдели денно и нощно. «Почему он такой смелый?» — думал я про себя. В какой-то момент я даже заподозрил, уж не меня ли тестируют на предмет моей преданности. Все это время я смотрел в окно на мелькающие дачные поселки и перелески, всем своим видом показывая, что их беседа меня не интересует.
Вскоре тема эта космонавту наскучила, и он стал делиться фактами из своей жизни. В связи с полетами в космос мне запомнились два: во-первых, он, оказывается, был первым, кто наблюдал эффект т.н. «водной линзы», когда детали океанического дна кажутся увеличенными за счет толщи воды; и, во-вторых, все первые космонавты из-за невесомости страдали жуткими рвотами. Особенно он живописал про «первую женщину», кабина которой была, по его словам, «вся умазана». Позже врачи научились с этим справляться, и он сам уже в большой степени избежал этого. Еще он рассказал, что в юные его годы одна цыганка говорила, что на роду ему предписано несчастье, но он его избежит и станет знаменитым. Вообще, заметный интерес к разного рода паранормальным явлениям чувствовался во многих его замечаниях. Возможно профессия его к этому обязывала. Очень подробно он обсуждал свою роль в известном матче Карпов-Каспаров на звание чемпиона мира по шахматам. Я уже забыл детали сейчас, но очень он сетовал, что какие-то каспаровские психологи сильно мешали Карпову концентрироваться своими «мыслительными командами». И неизвестно, «как бы все кончилось», если бы не вмешательство космонавта. Успел он там пообщаться даже с одним «великим филиппинским хирургом», который удалил ему небольшую кожную опухоль без ножа и боли. «Уже через день и следов былого не осталось». Наконец, и это ему наскучило.
Тогда он обратился ко мне прямо и спросил, а чем собственно я занимаюсь. Последующие часа полтора мне пришлось отвечать на его вопросы относительно исследований моей лаборатории и нашего Центра вообще. В какой-то момент я впервые при обсуждении темы шизофрении с непосвященным попал впросак. Обычно я очень осторожен, когда обсуждаю эту тему с неспециалистами. В этот раз я просто утерял бдительность. Объясняя ему, почему мы исследуем отпечатки пальцев и ладоней у больных и их родственников (для контроля), я упомянул о гипотезе, предполагавшей возможную задержку развития мозга еще внутриутробно. Не в такой степени, как при болезни Дауна (при которой имеется тяжелое слабоумие, вызванное лишней хромосомой), но все же ряд косвенных признаков эадержанного эмбрионального развития находят и при тяжелых формах юношеской шизофрении. Одним из признаков такой задержки при болезни Дауна является поперечная ладонная линия, наблюдаемая почти у всех больных. Такая линия встречается и среди упомянутых больных шизофренией, причем чаще, чем в контроле. Это и есть причина, почему мы тщательно изучали этот феномен. В этот момент космонавт со словами «такая что-ли?» показал мне одну из своих ладоней, на которой, к удивлению своему, я увидел типичную т.н. «обезьянюю складку». На мгновение наступило неловкое молчание, когда я лихорадочно соображал, что же мне ему сказать. Тут я вспомнил про его цыганку и заявил, сам очень довольный таким аргументом: «Я думаю, что цыганка понимала, что говорила, когда упоминала про несчастье, написанное вам на роду. Но ведь она и обещала вам избежать его. Так что у вас теперь есть явное доказательство ее предвидения!» Он не стал возражать и задумался.
В дороге был еще один характерный эпизод. У одной из бензоколонок шофер решил заправиться в обоих смыслах — и бензином и перекусить. Он о чем-то шептался с двумя молодыми работницами, которые при этом с любопытством разглядывали нашу черную «волгу». Потом шофер подошел к машине и попросил космонавта выйти и показаться девушкам. К моему удивлению, Севастьянов не только не возразил, но и ломаться не стал, а снисходительно выплыл из машины, барственно поприветствовал этих работниц, а потом и за ручки их подержался. Думаю, что у тех на месяц была тема для обсуждения в семьях и с соседями. Был тут, однако, более занимательный для меня момент. У шофера оказался свой интерес в этом бизнесе — он заполучил от девушек кое-что бесплатно. Пустяк, а приятно. К тому же, все остались довольными, включая даже меня, который увидел в этом некие «первичные данные», которые годятся «для конверсии их в новое знание».
Неоднократно я размышлял потом о деталях этой странной беседы и понял, что космонавт действительно не боялся говорить откровенно антисоветские вещи, что он где-то даже бравировал этим. Но это означало, что и в Органах и в верхнем эшелоне Партии многие размышляют в том же направлении. Забавно, ленинская партия и сталинские Органы полагали, что они поставили православную церковь под свой полный контроль, ибо именно они подбирали студентов в духовные училища по закрытым комсомольским путевкам, и это они готовили и назначали иерархов РПЦ. Но со временем произошло неизбежное сращивание этих институтов, и в конечном счете оказалось не совсем ясным, кто же кого на самом деле контролирует и какую идеологию они все вместе защищают.
Уже ясно, что я приблизился в своих воспоминаниях ко времени, когда медленно нарастало бегство из Союза. Из высказываний космонавта Севастьянова на меня повеяло духом грядущих перемен. С Орловой и всей нашей компанией я еще изредка встречался на Трифоновской. Однажды была шумная встреча с приехавшим из Германии Л.Копелевым. Начиналась перестройка. Незадолго перед кончиной была и Раиса Давыдовна. Одновременно нарастало неизбежное мое противостояние с академической мафией в АМН, которое тянулось с переменным успехом несколько лет. Тяжело заболел и менее, чем за год, умер Кирилл Гринберг. Спустя еще пару лет внезапно умер Толя Ревазов. (Обе эти потери — грех на бочковской душе. Она у него, конечно, есть, но отличается от широко распространенных форм. Я давно написал небольшую чисто научную книжицу под названием «Эволюционная анатомия души», где даю определение таким понятиям, как индивид, личность, душа, интеллект, характер, деятельность, творчество, и др., обсуждая там эволюционные корни этих феноменов. Думаю, что кому-то это могло бы показаться занимательным. Но времени нет окончательно отредактировать и точку поставить).
Все шло к тому, что отъезд становился неизбежным. К 89-му году я созрел и стал «оформляться». В 90-м уехал сын, в 91-ом в конце июля, как раз накануне провалившегося заговора номенклатуры, уехали и мы с дочерью, тихо оформив гостевое приглашение к друзьям в Германии, а затем оказались в Чикаго (все это, само по себе, для хорошей повести). Чуть позже появилась в Штатах и Наталья Броуде, но по рабочему контракту, и осела сначала в Нью-Йорке с детьми, а потом перехала в Бостон. Через два-три года и вовсе оказалось, что треть бывших моих учеников и сотрудников оказались либо в Штатах, либо в других западных странах.
[Между прочим, естественный вопрос, как это нашей семье удалось собраться здесь вроде бы вместе, но с разным статусом. А все просто. Точно в тот день в октябре 89-го, когда мы должны были проходить интервью в американском посольстве в Москве, у Натальи была назначена защита ее докторской. Ни одно из этих двух событий мы перенести, конечно, не могли. Пришлось месяца за два до этого оформить развод. А когда, приехавши порознь, оказались в разных городах и заимели работу, то менять что-либо было уже поздно. Сами знаете, как в Штатах с работой. Я еще наивно мечтал, что удастся мне со временем заработать на большую квартиру в хорошем месте и собрать всю семью вместе. Между тем, местный босс — тоже иммигрант, но из предшествующей волны, объяснил мне, что 80% американцев имеют меньше 20К в год, а мои научные степени и профессорское звание здесь никого не волнуют. Посему я был рад, что меня вообще взяли в его контору, хоть и с зарплатой медицинского лаборанта. Наталья по рабочему контракту со старта и то больше получала. Так оно и покатилось дальше. Конечно, перезванивались постоянно. Но приезжали один к другому лишь изредка и уже как гости. Чаще я в Бостон, чтобы не забыть лица, включая тещино. Таким образом, изречение «всякая инициатива наказуема» в известной мере справедливо, а еще «всякий товар свою цену имеет» тоже, наверное, не звук пустой. Года через три сын вдруг вовсе слинял в Москву, поскольку, будучи по случаю в отпуске, женился там и стал экстенсивно воспроизводь наши общие гены. Теперь вот уже двое внуков. Таким образом, жизнь продолжается, и это все имеет свои занимательные стороны. Есть что наблюдать и о чем поразмышлять.]
Появились здесь и Кома с Орловой. Однажды я даже виделся с ними в какой-то нью-йоркской гостинице, но до Чикаго за все эти годы доехать они не смогли. Осели позже в Лос-Анжелесе. Судя по всему, нынешняя их квартира продолжает многие традиции Квартиры на Горького. Также постоянно звонит телефон, кто-то приезжает и уезжает, вечные гости. Поговорить с Орловой удается сравнительно спокойно только в одном случае из десяти. Благодаря достижениям телефонной техники она успевает, как и в обычной беседе, говорить одновременно с несколькими людьми о самом разном. Жизнь катится, кое-что меняется, но многое в Орловой остается из того же, по-своему радостного, времени 60х. Bye now. Have a nice sunrise!
Развязка: О посвящении
Чувствую, что должен дать я пояснения к посвящению этого мемуара. Почему одних выделил, а других не включил, хотя тоже общался, знал, и они влияли на мое восприятие происходящего вокруг нас. Но, с другой стороны, это не автобиография, и хотел я рассказывать в основном о людях из Квартиры на Горького, хотя иногда отвлекался и увлекался, желая точнее обрисовать время с его «ароматом эпохи». Все-таки, у меня были определенные рамки. А те, другие люди, кто тоже оставили заметный след в моей жизни и тоже достойные внимания, но их много и тогда вам пришлось бы читать еще столько же.
Скажем, Генрих Леопольдович Эйхлер (из российских немцев), учитель русской словесности в моей школе в Караганде. Я был восьмиклассник, год 1952, только-только вступал в сознательную жизнь. Он разрешил мне бывать у него дома, где обсуждал со мной не только литературу, но и историю с философией, далеко за пределами школьной программы. (А.В.Снежневский определенно сказал бы, что тогда у меня был т.н. «пубертатный шуб» с элементами «метафизической интоксикации»). По-сути, Г.Л. был первым, кто совсем ненавязчиво подтолкнул мое сознание и показал, что и при советском режиме возможен самостоятельный взгляд на действительность. При этом, он отнюдь не высказывал какие-то антисоветские мысли. К сожалению, через год он умер от опухоли мозга, будучи только 49-и лет.
Или уже коротко упоминавшийся Александр Александрович Любищев, совершенно уникальный осколок интеллектуальной жизни с корнями еще в дореволюционной России. По сути, он стимулировал мой выход за пределы убогой ленинско-сталинской версии марксизма, да и за пределы марксизма вообще. Он написал три тома книги «Линии Платона и Демокрита в мировой культуре», где страстно доказывал, что именно философы-идеалисты сыграли, на самом деле, главную конструктивную роль в развитии мировой культуры. Я прочел это в рукописи. Многое было очень интересно, и кое-что я взял на заметку (например, возможность эволюции формы независимо от содержания, что для советских марксистов звучало как проповедь сатаны), но у меня складывались уже собственные взгляды, и идеализм как таковой, не мог быть моим выбором.
Вместе с тем очевидно, что духовная атмосфера Квартиры на Горького, порождаемая личным примером ее главных героев — Раисы Давыдовны Орловой и Льва Зиновьевича Копелева — оказала большое влияние и на меня и, по-видимому, на многих, кто бывал там постоянно или часто. Мы часто дискутировали по некоторым общим проблемам, но не это главное. Прежде всего, они были порядочными, честными, и мужественными личностями. Рискуя положением и личным благополучием, они показывали пример этого и тогда, когда боролись за И.Бродского, и когда помогали подняться А.Солженицыну, и когда подписывали протест против ввода советских войск в Чехословакию (на что осмелились лишь единицы), и когда поддерживали академика А.Д.Сахарова, и когда ежедневно боролись за правду о судьбе политических заключенных в советских лагерях. Я с ними общался много лет, и я это видел. Это помогало мне в том, чтобы не замуровать себя в скорлупу обывателя.
Теперь об Анатолии Марченко. С ним я виделся только однажды, в тот редкий случай его полулегального приезда в Москву, когда он посетил Квартиру, и Орлова предупредила меня об этом заранее. Я давно испытывал к этому человеку огромное уважение. Более того, это была некая сложная комбинация восхищения его мужеством и одновременно щемящего сочувствия трагизму этой стойкости. И еще как бы моей вины за беспомощность и неспособность во весь голос бросить в лицо этому гнусному режиму «Что ж вы, суки, делаете?!» Ни тяжелая судьба моего собственного отца, ни настораживающие рассказы моего родного дяди (см. ниже), никакие западные радиоголоса, не порождали во мне такого гнева, которое я испытал, узнав о судьбе этого простого рабочего парня из его книги, которую я прочел в 60х в ее первой самиздатовской версии. К сожалению, немногие знают о нем, тем более, здесь в Штатах. Естественно, сегодня я, наверное, уже подзабыл какие-то детали из жизни Анатолия Марченко (все же более тридцати лет назад это было), но суть его истории всегда при мне. Судите сами.
Годы 1959-1960. Скудные проявления увядшей «оттепели» середины 50х. Непрерывные скачки скороспелых хрущевских реформ. Лицемерная борьба за мир. Ежедневная беготня в поисках продуктов или товаров. И, вместе с тем, постоянно подогреваемый всей мощью советской пропагандистской машины энтузиазм с освоением целинных земель, с закладкой новых великих строек коммунизма. Через двадцать лет — «уже при жизни нынешних поколений советских людей» — нам гарантировано вступление в «светлое будущее всего человечества». Многие из нас будут жить уже при коммунизме, в 1980 г.! И мы должны сделать все, чтобы ускорить наступление этого всемирного счастья, ожидаемого тысячелетиями. На таком фоне простой рабочий российский парень А.Марченко, из какой-то глуши, едет по зову сердца и по комсомольской путевке в Казахстан, чтобы личным ударным трудом приблизить всеобщее счастье. В России много таких же скромных, по-настоящему совестливых парней и девушек, безгранично верящих родной народной власти.
Но реалии советской жизни разнообразнее и сложнее пропагандистских схем. Общежития для молодых рабочих часто перенаселены и неблагоустроены. Начальство и обслуга общежитий приворовывают вполне открыто (жизнь-то тяжелая!). После длинного и тяжелого рабочего дня для расслабления вдоволь водки, карты, киношка, танцы, и шастания по ночам в женские общежития. Конечно, комсомольские собрания и политбеседы, которые воспринимаются всеми участниками как неизбежный рок, который можно изредка избежать, но проще пережить, потому как относительно недолго и не очень часто. Впрочем, ситуации могут обостряться, т.к. этническое разнообразие вносит иногда свои поправки в «нерушимую дружбу социалистических наций» (Среди вовлеченных в основном русские, украинцы, казахи, белорусы, ингуши, чеченцы, и российские немцы. Последние три этноса, как правило, из ближайших поселений, куда их сослали в военное время. Хотя де-юре еще не реабилитированые, но де-факто уже как бы вновь приняты в семью народов. Среди моих ближайших друзей в Карагандинском Мединституте, чуть ранее и там же в Казахстане, были отнюдь не евреи, а немцы и ингуши).
Так вот, в один из таких вечеров в одном из мужских общежитий вспыхнула жестокая полупьянная драка в основном между чеченцами и русскими, в которую моментально вовлеклись более сотни парней. Анатолий спал, но разбуженный бросился разнимать и убеждать бившихся практически насмерть. Нагрянувшая милиция замела всех, кто был в общежитии. Разбирались недолго и без деталей. Он тоже получил срок, относительно короткий, вроде два года. Для него это был шок. Он так безгранично верил в справедливость этого режима, «родной народной власти». Он никак не мог осознать, почему такое отношение к нему, который и есть основа этого режима. И как теперь смотреть в глаза родителям и друзьям в его глуши? В их глазах он теперь преступник! Возможно, если бы оказался он попроще по своему интеллекту и характеру, может все и обошлось бы. Но что-то очевидно было в природе его личности, впрочем, характерное для настоящих русских людей — возмущение несправедливостью, а иногда и прямым ее неприятием, протестом. Он интуитивно ощущал случившееся как предательство его идеалов, его веры.
С одним из напарников он решил бежать, но не просто куда-то в леса и далекие деревни, а за кордон. Ибо если утеряна прежде такая сильная вера, то и бежать надо на «ту» сторону. В тот момент, несомненно, еще обычное мальчишество. Потому как просто искренний и чистый. Были бы рядом умные люди, наверное, смогли бы успокоить и убедить всего парой слов. Но «Перст Божий» очертил иной путь. Около границы их и взяли. Вы видели когда-нибудь советскую границу? Я там бывал и видел. Конечно, не точно в том же самом месте. Но наши границы везде были одинаково непроходимы. Когда режим говорил — «Советские границы всегда на замке» — это был, пожалуй, единственный случай, когда власти действительно не врали. Даже и после того, как их взяли, у властей был шанс разобраться в ситуации и увидеть, что речь-то идет об обиженных мальчишках, которые по большому счету все же «свои, советские, русские» и на ту сторону подались «сгоряча». Но эта власть была по-сути своей антинародной, антиличностной, и гниение ее тогда только крепчало. Теперь Анатолий получил уже восемь лет.
И понятно, что оказавшись в среде «политических», как и полстолетия назад сами большевики по тюрьмам, ссылкам, и каторгам, герой стал размышлять и слушать. Стал что-то читать о марксизме уже по-серьезному и постепенно осознавать то, что режим тщательно скрывал от населения много десятилетий. Наверное, были рядом и такие, кто давно маялся по Гулагу, был умудрен опытом, и охотно делился своим пониманием действительности. Короче, юноша мужал и, прежде всего, интеллектуально. Поскольку, Анатолий оказался полным антиподом Ивану Денисовичу, столь душевно близкому Солженицыну, его жизнь в Гулаге была кошмаром. Я не буду углубляться в детали. Почти все уже знают, что такое Гулаг. Но тем, кто хотел бы узнать больше об А.Марченко, советую найти и прочесть его книгу. Она, а также «Крутой маршрут» Е.Гинзбург (матери Василия Аксенова), ставшие известными еще до «Архипелага Гулага» Солженицына, в большой мере открыли глаза на Гулаг и его масштабы. Жаль, что об тех двух книгах говорят и пишут много реже.
Вряд ли я должен еще что-то объяснять. Судьба Анатолия Марченко послужила для меня как бы последним триггером в эмоциональном неприятии советского режима. И, поскольку я встретился и говорил с ним в Квартире, его присутствие в этом посвящении очевидно. Я и сейчас не могу вспоминать о нем без душевной боли.
Наконец, о моем родном дяде. Он не имел отношения к Квартире. Но его хорошо знала и Орлова, и все другие мои друзья. Кстати, с Орловой и Таней Сиряченко у него были взаимные симпатии, как и у меня с бабушкой Либерзон. Когда они звонили мне и он брал трубку, он обычно говорил: «Иди. Твои невесты о тебе беспокоятся». У дяди не было своих детей, но дети его ближайших родственников, а потом и дети этих детей, были и его детьми в прямом смысле слова — он помогал их кормить, обувать, и воспитывать. Одного этого было бы достаточно, чтобы вспомнить о нем в посвящении. Но лично мне он дал много больше. Он стал относиться ко мне почти по-взрослому, когда я был еще подростком. Еще был жив Сталин, еще фабриковались «дела» с расстрелами, а он иногда рассказывал мне кое-что и об истории советского режима, и об истории России вообще.
Например, большое впечатление на меня произвел тот факт, что он, оказывается, расстался с большевиками еще в 1922 г., тихо не явившись на очередную чистку-регистрацию, поскольку уже тогда понял, куда катится этот режим. О нем забыли. Останься он тогда в партии, был бы определенно расстрелян в 30х, так как иногда гостевал у людей, вхожих в дома Горького и Бухарина. Задолго до доклада Хрущева на ХХ съезде, дядя рассказывал мне о подложной сталинской копии завещания Ленина, а также о причинах (голосование на XVII Съезде) и подробностях убийства Кирова и что за этим последовало (большая часть делегатов того съезда были сослана с женами и детьми, а многие из делегатов расстреляны). Частенько он и отца моего ворчливо поругивал: «Не звонил бы в ЦК и не писал бы Сталину письма, когда его из партиии исключили, то и лагерей избежал бы. Отсидеться надо было где-нибудь на глухой стройке и забыли бы о нем. Дурак он, твой отец.» (Понятно, что говорил он это незлобиво, скорее сожалел, что не смог тогда убедить его в своей правоте). Не меньшее впечатление на меня произвел рассказ о том, что перед войной действительно был заговор военных против Сталина, но, как и в случае с восстанием Декабристов, в самый последний момент маршал, который должен был руководить арестом Сталина, сдрейфил, сказав что-то вроде «Нет, не могу, рука на генсека не поднимается!», чем и подписал свою собственную казнь.
Или такой поворот — в момент, когда германские войска были уже практически в пригородах Москвы и в городе началась паника, грабежы, и прочие эксцессы (в эти дни дядя пешком возвратился в город после того, как эвакуировал два подотчетных ему исследовательских института), группа профессоров-медиков сформировала негласный комитет по встрече Гитлера. Наши соседи по коммуналке до блеска вылизали свои комнаты и все места общего пользования, украсив помещения зеркалами, искусственными цветами, и прочим антиком, хранившимся у них с революционной поры, когда они захватили эту квартиру богатого адвоката со всем ее содержимым. Дядя Мац не уехал в эвакуацию вместе со своими институтами, он остался в Москве и тушил бомбы на крыше нашего многоквартирного дома. У него было семь осколочных ранений. И он был скромным евреем, профессором бактериологии и гигиены, давшим путевку в научную жизнь и народное здравоохранение сотням коренных русских людей, которые его любили. Я это видел на его похоронах. В связи с этим хотелось бы узнать у прохановых-шафаревичей, какой резон был жидомасонам засылать в Россию такой «малый народ», в котором сотни тысяч дядей Мацев трудились на благо народа и, в конечном счете, российского государства.
После войны Сталин погнал очередную волну «разоблачений» и репрессий, затронувших и саму партию («Ленинградское дело»), и военных, и промышленность, и литературу, и науку, и медицину. Немногие еще помнят вакханалию, связаную с «идеями» старой большевички О.Лепешинской (кстати, вполне русская), якобы открывшей зарождение живого вещества в ступке, в которой она растирала гидру. А ее пропаганда «содовых ванн» как средство для долгожительства свыше 100 лет! Критиков — крупных ученых — лишали работы и высылали. Дядю Маца тягали на закрытые совещания в Органы как одного из экспертов. Он не боялся сказать, что все это антинаучный вздор («халоймес», как говорила моя мама).
Еще дядя Мац рассказывал мне о Столыпине. В отличие от черносотенцов царского времени, современные их копии удивились бы, узнав, что дядя отзывался о Столыпине весьма позитивно. (Тут нет ничего странного нет, ведь современные державные псевдопатриоты познают историю собственной страны не по оригинальным документам, а по выступлениям политических кликуш на своих собственных митингах). Дядя говорил мне, что при Столыпине не было бы ни Первой Мировой войны, ни Февральской, ни Октябрьской революций, а Россия завершила бы плавное вхождение в капитализм, конечно, со своей национальной спецификой. Но кого же тогда не устраивал Столыпин? Православные «патриоты» скажут вам, что это мировая закулиса во главе с жидомасонами, имея цель разрушить истинный Третий Рим — Великую Россию — поссорила ее с Германией и напустила на нее евреев, которые и сделали обе революции. А на самом деле как было дело со Столыпиным? Уже самостоятельно я рылся в недавней русской истории, читая и старые и новые источники, но об этом см. в Послесловии.
Думаю, что с дядей Мацом все ясно — это была личность в самом глубоком смысле. Он дал мне очень многое, я же — не успел почти ничего. Впрочем, он понимал, что я люблю его и глубоко уважаю. Теперь, хотя бы таким образом, я хочу сохранить память о нем для других, в том числе и для моих внуков.
Отдельно о А.Д.Сахарове, с которым мы однажды встречались. Я знал многие факты из его правозащитной деятельности, частью потому, что они довольно широко обсуждались в кругах московской интеллигенции, включая Квартиру, а частью в силу общения с теми, кто был близок к нему. Я уже упоминал о телефонном разговоре А.Д. с Андроповым и о том, как поразила меня его реакция. Оглядываясь теперь назад, могу честно сказать, что не знаю, действовал бы я в сходной ситуации, которая описана здесь раньше, так же спокойно, если бы до этого не знал, как поступил А.Д. Именно такая манера поведения была мне близкой, в силу моего характера, и его реакция послужила для меня ясной моделью.
Был у меня случай поговорить и с самим А.Д., но совершенно по другому поводу. Однажды Л.Копелев попросил меня ответить А.Д. на вопросы, которые его в тот момент беспокоили и касались его родственников. Поэтому было бы неуместно, если бы я тогда воспользовался ситуацией для удовлетворения своего любопытства, чисто исторического характера. Мы встретились в моем кабинете на работе. Е.Боннер сопровождала его до моей лаборатории, но в кабинете мы беседовали одни. Он был уставший и озабоченный, манера беседы не просто вежливая, но мягкая. При прощании, я попытался подать ему пальто, но А.Д. решительно пресек мою попытку характерным жестом, отражавшим его неприятие почитания, хотя, на самом деле, я хотел проявить лишь обычную вежливость, учитывая мою относительную молодость. К сожалению, больше мне добавить нечего, так как тема беседы не имела общественного интереса.
Понятно, что с А.Д. личных отношений у меня не было. Включить его в это посвящение означало бы некую претензию с моей стороны, для которой нет оснований.
И, в заключение, о А.И.Солженицыне. Рассказывая о ранних 60х, я кратко упомянул уже, что это не мой герой. Теперь время объяснить, почему мое восприятие текущего пророка земли русской полно противоречий. Как писатель и общественный деятель он несомненно оказал большое влияние на многих советских людей в 60-70-е гг. Однако, ряд обстоятельств не позволяют мне видеть лишь одну позитивную сторону этой деятельности и игнорировать слегка затенные аспекты его проповедей.
В подтексте ряда идей и замечаний писателя всегда чувствовался некий жидофобский душок. Последний перешел в «дух» в «Архипелаге» и в «Красном Колесе». (Одно важное лингвистическое примечание. Я избегаю термин «антисемитизм» как совершенно некорректный. Арабы, воспитанные с детства своими религиозными вождями в зоологической ненависти к евреям, тоже являются семитами и быть антисемитами не могут по определению. Из этого очевидно, почему я предпочитаю использовать более точный термин). Разумеется, Солженицын не «проханов-шафаревич», он не опускается до примитивного жидофобства. Он умнее тех, кто озабочен только сиюминутной политической возней. Он хочет остаться в мировой истории, а не только в российской. И он хочет, чтобы его видели не только как антисоветского духоборца, но еще и как самого крупного русского писателя последнего столетия. И он понимает, что открытое признание своего специфического отношения к евреям могло бы как-то осложнить его имидж выдающегося мыслителя. Нужно быть величиной, масштаба, скажем, Достоевского или Вагнера, чтобы история отнеслась снисходительно к жидофобским эскападам «великого», игнорируя это как допустимые человеческие слабости («Что ж, и на солнце бывают пятна!»). К тому же, эти двое жили в прошлом веке, т.е., в абсолютно дикие еще времена. Скажем, в тогда-самом-демократическом государстве — США, процветали банальное рабство и махровый расизм, даже в самых «просвещенных» кругах. А нынче мы живем все-таки в очень «продвинутые времена». Поэтому на прямой вопрос «А не антисемит ли вы?» — писатель-пророк ответил скромно, но уклончиво: «Настоящий писатель не может быть антисемитом.» Тем самым, дал простор для интерпретаций, но явно себя не уронил. (Такой ответ я читал в свое время в одной хвалебной статье, напечатаной в каком-то из советских толстых журналов). Иногда он и вовсе гляделся либеральным, когда вроде бы увещевал сильно помешаных, что-де «не было никакого заговора сил «мирового зла» против России». Но это скорее из области «один пишем, два в уме», т.е., с оглядкой на всемирную историю, которая откровенно паранойяльные идеи предпочитает игнорировать и забывать. (Напомню, что термины «мировое зло» и «закулиса» очень любимы современными краснокоричневыми кликушами — прямыми потомками российских черносотенцов-погромщиков начала века — и используются как эфемеизмы другого, столь же смешного, собирательного термина «жидомасоны»).
Такое мое восприятие Солженицына созревало постепенно, но я не торопился с выводом. Были еще сомнения и, прежде всего, были неясны причины его разрыва с Л.Копелевым. Дело в том, что порядочность Льва Зиновьевича вообще, а в вопросах правозащитной деятельности, в особенности, никогда не вызывала сомнений у всех, кто знал его лично. Тем самым, знать причины их разрыва было существенно для моего понимания самого А.Солженицына. Одно дело, если два хороших человека просто не сошлись характерами — такое случается сплошь и рядом. Пусть даже, как в свое время кто-то ошибочно думал, что Лева обижен образом Рубина из «В круге первом», прототипом которого послужил. Ну и что, если даже и так — всего лишь маленькая слабость большого человека. В истории много подобных примеров. Но это не повод для меня выбирать между двумя героями. А что же на самом деле?
Я спросил об этом Л.Копелева прямо, оказавшись в июле 1991 г. в Кельне по пути в Штаты. Раньше спросить не пришлось, потому как не видел оснований (в 70х их расхождения широко не обсуждались), а позже мы практически не виделись, поскольку Леву и Р.Д. по сути «выдавили» из страны. А когда они пару раз появлялись ненадолго в Москве, это были всегда большие застолья, т.е., не место и не время для исторических изысканий. В Кельне же ситуация была в этом смысле идеальной. Лева в тот момент прибаливал и работой был загружен неплотно, народ в квартире не толпился — в основном я видел лишь Машку Орлову с детьми. Мы без спешки беседовали за чаем о моих ближайших планах в связи с выездом из Союза, и т.п. Тогда-то я и спросил у Левы, что послужило причиной охлаждения их отношений с А.Солженицыным. Он встретил мой вопрос без удивления, и без всякой «дипломатии» сказал кратко примерно следующее. (Естественно, я не записывал его ответ в блокнот или на диктофон, но суть дела передаю точно).
У Левы был канал передачи на Запад т.н. диссидентских материалов. Понятно, что пропускные возможности этого канала были сильно ограничены. Солженицын хотел «загрузить» этот канал исключительно своими материалами. Он хотел привлечь внимание мирового общественного мнения к трагедии русского народа. Он полагал, что западные либеральные круги слишком увлечены, скажем, борьбой с апартеидом в Южной Африке, игнорируя трагедию России. В то время Солженицын начал также проповедывать идеи губительности для мировой цивилизации непрерывно растущего производства материальных благ и, в связи с этим, необходимости приблизиться к природе и жить по ее естественным законам. (Многие, наверное, помнят его критику планов советского режима интенсивно развивать промышленность в северных и западно-сибирских областях СССР). Он хотел говорить всему миру и об этом. Лева, соглашаясь передавать часть таких материалов и не пытаясь навязывать свои взгляды, считал, как и многие диссиденты, что в тот момент судьба конкретных людей, уже сидящих в Гулаге, является не менее важной и об этом надо постоянно напоминать Западу. (Уже при позднем Хрущеве, а особенно при Брежневе, «закручивание гаек» стало набирать новые мощные обороты). При желании, все это можно считать некими «идейными расхождениями», но позиция Левы мне понятнее и ближе — судьба конкретных людей, страдающих и умирающих в Гулаге, наверное не менее значима, чем судьба любых идей общего плана.
Эта беседа прояснила мне то, что еще оставалось в области сомнений. Я окончательно понял, что сравнительно негрубое жидофобство Солженицына не было случайным и вытекало из его философии православно-великодержавного шовинизма, который легко просматривался в «глубинах» его произведений. В этом смысле кажется иногда странным, почему многие краснокоричневые так прохладны к пророку. Здесь вероятно две причины. Одна связана с отношением Солженицына к Шолохову, которого он вообще не считает писателем, полагая, что автором «Тихого Дона» был другой человек. Вторая — это явный антисоветизм раннего Солженицына, тогда как коричневость прохановых имеет ярко красный оттенок.
[Кстати, о Шолохове. Пару раз я слышал его выступления на литературных и комсомольских Съездах (конечно, только по телевизиру), а также читал другие его речи, и оставил всякие сомнения по поводу его интеллекта. При всех скидках на официозный и помпезный характер подобного рода собраний, все-таки мы всегда можем оценить по речевой лексике оратора, насколько он умен и образован. Мне было очевидно, что между Шолоховым и, скажем, тем же Лысенко нет больших различий в мышлении и речи. Очень трудно поэтому поверить, чтобы такой примитивный ум смог выразить себя в «Тихом Доне». Кроме того, за всю жизнь, начиная с юношеских лет, когда он якобы начал писать «Тихий Дон», Шолохов «создал» всего два крупных произведения — еще «Поднятую целину». А «Они сражались за Родину» — это просто сборник статей и рассказов периода Отечественной войны. Очень может быть, что именно эти тексты военного времени он действительно написал сам на высоте трагедии тех лет. Но мы также не знаем, кто и как редактировал их тогда. Наконец, последнее, что известно, это рассказ «Судьба человека», история происхождения которого имеет разные версии. Лексические паттерны всех четырех произведений различаются, что практически не случалось с другими писателями. В этом смысле, Солженицын возможно не так уж далек от истины.
Ремарка: Как говорится, «на ловца и зверь бежит». Уже после написания этого куска, я прочитал в Нью-Йоркском НРС от 3-го ноября перепечатку из московской газеты «Труд» интервью с одним милицейским подполковником. Криминалист этот является автороведом, т.е., по его же словам, «Дайте мне текст и я определю пол, национальность, образование и профессию человека» (т.е., автора). Определяет он это «по особенностям построения фраз, количеству абзацев, употребляемым словам», и т.п. Среди разных вопросов, журналистка спросила его под занавес:»… почему же споры вокруг авторства «Тихого Дона» велись не один год?» Ответ милицейского эксперта меня, надо сказать, удивил. Я впервые встретил в российской прессе спокойное освещение проблемы, по поводу которой столько идеологической ярости выплескивалось на публику. При этом, как давно очевидное, он сообщает: «То, что Шолохов не все писал сам, — факт. … Другое дело, что позаимствованная часть составляет тысячную долю романа …Но вот автороведческую экспертизу … никто пока не назначал, хотя именно она окончательно расставила бы все точки …». Правда, эксперт не объяснил, как он получил оценку в виде «тысячной доли». Но это частность. Лед тронулся, и вопрос этот обсуждают теперь без идеологической истерики даже в России. Я не авторовед и не криминалист, но мне и тридцать лет тому назад представлялось очевидным, что упомянутый советский «классик» далеко не все сам писал.]
Завершая, хочу заметить, что, конечно, Солженицын оригинальный писатель, но Россия никогда не была бедна на писателей такого уровня и в прошлом и в этом столетии. Аналогично Герцену, он активно включился в политическую деятельность. При этом, оба сыграли значительную роль в развитии свободного самосознания российских граждан. Тем самым, оба они сыграли свою роль в падении в первом случае царизма, а во втором — советизма. (Как раз именно это вызывает особую ярость прохановых, ибо для них распад СССР — это распад Российской империи). Однако, печально, что Солженицын оказался духовно узким и, ограничив себя рамками банального великодержавного национализма, далекого от истинного патриотизма, по сути остался в круге «образованщины», которую сам так удачно определил. Это хорошо любить свою родину Россию — искренне и горячо. Но зачем при этом ненавидить другой народ? Это справедливо бить в набат по поводу трагедии русского народа. Но причем тут евреи, как этнос? И почему столетия гонений и издевательств над евреями в России, включая советскую, менее трагичны, чем трагедия русских? И почему одни евреи виновны в том, что русские в своей собственной стране оказались в трагическом положении? Сама постановка такого рода вопросов — абсурдна. В рамках здорового мозга на такие вопросы не может быть здоровых ответов.
Вернувшись домой, Солженицын проповедует все те же идеи и явно заигрывает с авторитарной властью. Изначальная его великодержавность вполне естестественно эволюционирует к православному монархическому самодержавию, при котором т.н. «народность» есть не более, чем пропагандисткий бантик. Впрочем, я понимаю, что жизнь «сложная штука», и есть люди, для которых он герой «несмотря на» или даже «как раз поэтому». Кто-то может сказать: «Да не занудствуй. Оставь ты пророка в покое. Мало кто всерьез принимает его мягкий жидофобский душок. История будет помнить его позитивные идеи и сочинения.» Согласен. Более того, я даже взял у него одну самую короткую и самую умную мысль из всего им написанного — «Жить не по лжи!». И воспринимаю это не просто как привлекательный лозунг, а как жесткий императив, который лежит в основе как этих рассказов (см. еще об эпизодах вне Квартиры в Части 2-й), так и более серьезных размышлений (Послесловие: О жидах и русофобии).
Заключение: До новых встреч!
Хотя в мемуаре этом выходил я из Квартиры на Горького, упоминая по ходу дела о многих людях, встречавшихся мне далеко за пределами ее (см. Послесловие), все же не моя биография это. Потому многим хорошим людям (как и не очень), встречавшимся в жизни, я не мог уделить должного внимания. (Скажем, композитору А.Шнитке. Жили мы в одном доме, только в разных подъездах. Кстати, надо бы у детей моих спросить, куда они задевали две долгоиграющие пластинки, которые подарил он мне, надписав на них что-то). Но вроде еще не вечер и, надеюсь, что будут новые лица и встречи.
Что хочу сказать под конец, глядя назад и охватывая все в целом? Наверное, это верно, что бывшее советское общество состояло из многих слоев, отграниченных вполне зримо. «Партия и Органы» — самый верх, за ними нечто расплывчатое, но все же «государственная элита», потом — основная масса «рядовых граждан», занятых, как и в любом государстве, своими частными профессиональными и семейными делами. А еще некая активная оппозиция режиму, т.н. диссиденты, и, наконец, практически не связанные между собой многочисленные группы тех, кто пассивно тяготел к той или иной оппозиции (демократической или державно-националистической). И вот что занятно, умудрялся я как-то скользить по разным граням всех этих слоев, когда по случаю, а когда и зная заранее. Но при этом, ни в один из них не проваливался прочно и надолго. Из-за этого плохо помню встречи и беседы со многими замечательными или просто интересными людьми. Вот ведь ирония, подробнее запоминались противоречивые личности, а то и вовсе неприятные люди. Но это понятно почему — в силу чрезмерных ожиданий совершенства-гармонии и правды-справедливости. А отсюда и естественное раздражение, когда сталкиваешься с их отсутствием. А жаль. Наверное, просмотрел много интересного. Я чувствую этот свой недостаток. Вместе с тем, мой мозг постоянно был занят конверсией первичных данных в знания (даже во сне), как и собственными идеями. Я активно жил среди людей и, в тоже время, существовал как бы в своем особом мире ожиданий и надежд. Наверное, это и есть т.н. «внутренняя свобода», которая кому-то нравилась, скажем, основным персонажам Квартиры, каковые и сами во многом были такими же. А других эта моя черта скорее отталкивала.
Простите, если кого обидел. Nothing personal, just a business, как часто говорят местные джентльмены, стреляя вам в голову. Это все гены. А Мадам всегда утверждала, что «собственную ДНК переделать нельзя». ДНК может только расплавиться в момент умирания организма. Рано или поздно это придет само собой, если, конечно, кто-нибудь не поможет раньше. На этой оптимистической ноте мы и расстанемся к обоюдному удовольствию. Ибо я, право, утомился.
December-03-2000, Pittsburgh.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer2-3-vgindilis/
