Трудно утверждать, что поэма великого еврейского поэта Шаула Черниховского «Барух из Майнца» основана на историческом материале. Барух из Майнца — реально существовавшее лицо, но с Барухом из поэмы Черниховского его объединяет только имя и вынужденный переход в христианство. Лирический герой Черниховского — сложная и трагическая личность. Барух из поэмы теряет в погроме жену, собственной рукой убивает дочерей, чтобы они не достались разнузданной толпе, но у него нет сил покончить с собой. Проявив слабость, он позволяет окрестить себя под страхом смерти, но не успокаивается, пока не находит способ отомстить. Шаул Черниховский, писавший на иврите, родился в Крыму, учился в Германии, до 1921 г. жил в России, а в 1931 г. приехал в Страну Израиля. В его раннем творчестве особенно чувствуется влияние русской и европейской поэзии, и поэма «Барух из Майнца не исключение. Это первый перевод поэмы на русский язык.
Здесь твой дом теперь: могилы,
Гробовые плиты.
Здесь недавнего погрома
Мертвецы зарыты.
Здесь лежишь и ты, родная!
Здесь, между камнями,
И тебя, моя голубка,
Я увидел в яме!
Расскажу тебе, что было
В этот день кровавый,
В день, когда я видел гибель,
В чёрный день расправы.
Я живой, а больше — мёртвый,
Ибо я лукавил,
Чтоб от верной смерти лютой
Бог меня избавил…
Голос тяжкий, голос медный,
В предрассветной рани
Возвещает: «Смерть евреям!
Бейте, христиане!»
Скачут рыцари в доспехах,
Всюду чернь, монахи,
Груды мёртвых, и живые
Убегают в страхе.
Звон посуды, пятна крови,
Одеяний клочья;
Режет сердце крик — и ближним
Не могу помочь я.
Волны ярости бушуют,
А вокруг, как змеи,
Языки костров — геенны
Огненной страшнее.
Нож сверкает надо мною —
Нож вершит закланье,
И толпа густая рядом
Воет в ожиданье.
Лезвие в косматой длани,
Дикий лик звериный,
И свирепый возглас, словно
Рык из пасти львиной!
Что кричал тогда — не помню.
В зареве тумана
Помню только дом молитвы:
Гулкий звук органа
Наполняет зал громадный
Медленно и ровно.
И стою без сил, как будто
Плоть моя бескровна.
Хор монахов, хлеб священный
Посредине блюда…
И мои слова — до смерти
Их я не забуду.
Ибо я сквернил, убогий,
В балахон одетый,
И сестёр моих и братьев,
И отцов заветы.
Груди, что меня вскормили,
Все мои святыни…
И сказал прелату: церковь —
Мать моя отныне.
И кресту поклялся, предав
Память поколений,
И пред ризой золочёной
Преклонил колени.
А по стенам — изваянья,
Каменные лица,
Шевелились, устремляя
На меня глазницы:
«Камень мы, но мы и сила!
Мы на мир литою
Наступили нашей тяжкой
Каменной пятою.
Землю мы приводим в трепет
Поступью могучей.
Мы теперь твоя святыня,
Гнусный червь ползучий!..»
Боже, Боже! Вдруг увидел
Я свой дом и племя.
Вырос я: уже «бар-мицвы»
Подступает время.
И тфиллин я возлагаю
На чело впервые,
И слова любви и веры
Говорю святые.
Замирает сердце. Знаю —
Есть тому причина:
На меня единым взором
Смотрит вся община.
Вижу, как сияет радость
На отцовском лике…
Ощутил священный трепет
Я в тот день великий.
Бремя святости на плечи
Возложил я — Тору,
И нигде меня счастливей
Не было в ту пору.
И как только обернул я
Локоть свой ремнями,
Закипела кровь, и сердце
Охватило пламя.
Радуясь, как рыба в море,
Полон сладкой дрожи,
Запах я вдыхал с восторгом —
Острый запах кожи.
«Посвящён ты Мне…» — И вот я
Малодушно предал
Твой Закон, Господь, и в церкви
Пресный хлеб отведал.
«Ты поклялся быть Мне верным,
Я — твоя Твердыня!..» —
Горе нам, Оплот наш! Стадо
Под кнутом мы ныне.
А теперь, моя голубка,
Пробудись, послушай
Мой рассказ, и ты узнаешь,
Как я продал душу.
Но услышишь только шёпот:
Со своим позором
Пред твоим я не предстану
Голубиным взором.
Ибо глаз твоих боюсь я:
Нежными лучами
Ты казнишь меня страшнее,
Чем палач бичами.
Знай, родная, наши дети
Не страдают боле…
Я их души, словно горлиц,
Выпустил на волю.
Знаешь, Мирьям жить хотела,
И Ципора рядом,
Над сестрой своей склоняясь,
Умоляла взглядом.
На меня глядела кротко
Ясными глазами,
И убил я дочь родную,
Исходя слезами.
Но остались перед взором
Адские виденья,
И ни разуму ни сердцу
Нет от них спасенья.
И теперь, моя голубка,
Я один на свете,
Только вечный плач со мною —
Плач тысячелетий.
Я — муж скорбящий, я — еврей,
Своих убивший дочерей,
И должен был себе удар
Я нанести затем, но пар
Шёл от кровавого ножа,
И бросил я его, дрожа.
В тот день зарезал я своих
Любимых дочерей…На них
Смотрел я, стоя в стороне…
И Бог глаза не выжег мне!
Но как расплавленный металл
Позор глаза мне выжигал
Ежеминутно наяву:
Они мертвы, а я живу…!
И знаю: горький этот рок
Заслужен мной, но я не мог
Отдать на смерть толпе зверей
Моих несчастных дочерей.
И даже если бы крестить
Их повели, позволив жить,
Оплачен страшною ценой,
Мир всё равно бы рухнул мой!
Ужасен был бы их приплод:
Жестокий, кровожадный род
От них пошёл бы, сея страх,
И братьев жаря на кострах…
Как хорошо, что ты мертва,
Моя голубка! Не вдова
И не горюющая мать!
Родная, помнишь, как сиять
Вдруг начинал закат: и дом
И липы в блеске золотом.
На башне окон чёрный цвет
Скрывает предвечерний свет —
Он в глубине стекла дрожит
И вдруг бледнеет и бежит…
И вот темнеет всё вокруг,
Ползёт тяжёлый медный звук,
Когда колокола звенят,
А после гаснет их раскат,
И затихает — и исчез
В багровом зареве небес.
И только слышится вдали
Мычанье, блеянье: в пыли
С лугов окрестных на покой
Усталый скот идёт домой.
Ушло, в сиянии огня,
За горизонт светило дня,
И вот готов из глубины
Взойти багровый лик луны.
Спускается зловещий мрак,
Но в переулке добрый знак
Уже отметил каждый дом:
Свеча мерцает за окном.
Восходит красная луна,
Пал городок в объятья сна,
И стелется туман ночной
Над тёмной поймою речной.
И всюду тишь, и всюду лень,
И ночь с луною — свет и тень —
Покровы ткут, и видит взор
Волшебный сказочный узор.
Лишь там, где улочный изгиб,
Телег случайных слышен скрип,
А временами пёс рычит,
Шумит листва — и вновь молчит
И улыбается во сне
Весь мир полночной тишине.
И только звёздам не уснуть:
Кочует в небе Млечный Путь,
И может на земную гладь
Своё сиянье направлять,
Пока не явится заря,
Сквозь тучи золотом горя.
И гаснет за звездой звезда,
Светлеет небо, и тогда,
Теряя блеск, и вся бледна
Уходит в свой чертог луна.
И вот, предутренний покос
Уже прозрачных полон рос,
И мчится ветерок, собрав
Все запахи цветов и трав.
И вот, уже проснулся лес,
И над рекой туман исчез,
И лёгкая бежит волна,
И виден ил речного дна,
И жаворонок над землёй
Уже возвысил голос свой.
Рассвет настал, рассвет звучит:
О сруб колодезный стучит
С водой прозрачною ведро,
И брызг студёных серебро
Рассыпано у конских ног,
Дорожный топчущих песок…
Голубка, помнишь, как в ночи
Сидел я у огня свечи,
Когда покой и тишина
Царили в мире, в мире сна?
У колыбели дочерей,
Сидел я, не сомкнув очей,
И слушал, как порхает звук
Дыханья сонного вокруг.
Но не вернётся больше он!
А я — не мёртв, не погребён!
И коль не смерть моя, то кто
Придёт судить меня за то,
Что нож мой мерзкий совершил?! —
Я жизни дочерей лишил!
И ангел смерти два крыла
Простёр на детские тела!
Я жив — но я в тени его:
Всё существо моё мертво!
Домишко наш… Немного кос
Он был, и мох на крыше рос,
А в стенах белых — три окна,
В которых улица видна.
И пусть он узок был и мал,
Зато он всю семью вмещал,
И ласточка свила в нём кров:
Гнездо, чтобы растить птенцов.
И в свете утренних зарниц
Уже звучало пенье птиц.
А помнишь, ветерок шумел,
Деревьям в роще песню пел,
И слушали дубы, сомлев,
Тот нескончаемый напев.
А возле дома старый сад
Всегда был дуновенью рад,
И распускался он и цвёл
Под тихое жужжанье пчёл.
Был хор пернатых голосист,
И зеленел там каждый лист,
И золотился каждый плод;
Там жил акаций славный род,
Там, среди летней суеты,
Цвели их белые цветы;
И сад на голоса звенел,
И только к осени пустел.
А рядом, в сторону на шаг,
Проросший шевелился злак,
И стебли тонкие вились,
Стремились вширь, стремились ввысь
В объятьях ласкового дня;
И маки, полные огня,
Краснели у ограды там,
И было тесно тополям
В раздумье по углам стоять
И в блеске солнца утопать…
Малютки наши, помнишь, да?
В крапиву забрели тогда,
И обожглись, попав в кусты.
Их долго утешала ты,
И сделала букет для них
Из нежных лилий полевых.
И пела ласточка в саду
Перед глазами, на виду,
И были ярки и легки
На дочерях моих венки.
Что было там — тому не быть!
Мне никогда не позабыть
Минуты счастья, тот цветок,
Что вместе с ними в яму лёг,
И там гниёт на самом дне…
Не будет снисхожденья мне!
И всё, что в памяти — встаёт,
Как будто из пучины вод,
И надвигается волной,
А я — надежды нет со мной…
И чары солнца, песнь весны
Из поднебесной глубины
На мой едва заметный след
Бесценный изливают свет.
Как золотой слепящий ком,
Краса и блеск, и жизнь кругом.
И это — как на рану соль,
Как вечная сплошная боль!
Когда повсюду благодать,
Господь обрёк меня страдать,
И дни мои влачить в слезах
С тоской немеркнущей в глазах.
О, дети! Мой цветущий плод!
Убийца ваш не я, а тот,
Кто ночью в наш вломился дом —
И ваша кровь всегда на нём!
Будь ты проклят, гой свирепый!
Навсегда проклятью
Предан будь со всей своею
Беспощадной ратью!
Пусть оно все годы точит
Ядом неизменно
Твоё сердце, и с проклятьем
Ты сойдёшь в Геенну!
Да иссякнут, да иссохнут
Мощь твоя и сила!
И как я, да крикнешь в горе:
«Жизнь мне опостыла!»
В море вдовьих слёз потонешь
И в озёрах крови!
И предсмертный стон ты будешь
Слышать в каждом слове!
Плод твой спелый черви тлена
Пусть едят упорней!
Пусть в душе твоей гнездятся
И пускают корни!
И как в день чумы, испуган
Своим чёрным ликом,
От него бежать ты будешь
В ужасе великом!
Как бродяга, весь открытый
Холоду и зною,
Станешь гнусом, станешь гадом —
Мерзостью земною!
Станешь сам себе противен,
И нагой, без крова,
Отвращеньем вечным будешь
Для всего земного!
На тебя с презреньем плюнет
Сын — твоя отрада,
И живым в тот день увидишь
Ты ворота ада!
Для семьи позором станешь,
Страхом и проклятьем,
И в наследство их оставишь
Сыновьям и братьям!..
Боже! Меч над Амалеком
Вознеси, и вскоре
Беспощадной местью, Боже,
Отомсти их своре!
Гнев излей на нечестивых!
Пусть о Божьей силе
Вспомнят племена и царства,
Где Тебя забыли!
Где злодейства совершали
Над твоим народом!
Истреби само их имя
Под небесным сводом!
Есть те, кто в сумерках бродят.
Они по ночам выходят,
А днём в пещерах сидят.
Творения тьмы и страха,
Созданья тлена и праха,
Напиться крови хотят.
Без крови они мертвы,
Их лик — словно лик совы,
У них неподвижный взгляд.
Ни век у них, ни бровей,
Крыла летучих мышей
У них за спиной висят.
Бледны они и худы,
Как нищие без еды.
Могила — их вечный кров.
Их шаг крадущийся тих,
Уста пунцовы у них,
И нет острее клыков.
Их крыльев чёрный размах
На стенах и на домах
Виден из ночи в ночь.
Они — порожденья ада,
Им крови горячей надо,
Их не прогонишь прочь.
Встают они из могил —
Тень перепончатых крыл
Каждый из них несёт.
Вой бури и клочья туч,
И ветер, зол и колюч,
Деревья в лесу трясёт.
И под случайной звездой
Крадётся некто худой,
Огромен жаждущий рот.
Губами жадной змеи
Он сок багровой струи
Из бедной плоти сосёт.
Если б ты, моя голубка,
Жаждой вековою
Уподобилась вампирам,
Да и я с тобою!
Мы б из ночи в ночь вставали
Вместе из могилы,
И набухли бы проклятой
Кровью наши жилы.
Мстили б лютым, наслаждаясь
Мукой их и стоном,
Ни кровинки не оставив
В теле обречённом.
И услышали бы страхом
Искажённый голос,
Мёртвый взор бы увидали,
Вставший дыбом волос.
И сосали бы по капле
Вражьей плоти соки
До лучей пурпурно-алых
Солнца на востоке.
Отомстили бы за муки
Всех мечом пронзённых,
За сестёр своих любимых,
Гоем осквернённых.
За поруганные наши
Вечные святыни,
За могилы наших братьев,
Павших на чужбине.
За озёра нашей крови,
По земле разлитой,
И за мёртвый плод в утробе
Матери убитой.
Так за ненависть и злобу
Тем, кто нас теснили,
Тем, кто предал нас позору,
Мы бы отомстили!
О, как страшно здесь ночами!
Здесь душа рыдает.
Зуб на зуб во тьме могильной
Здесь не попадает.
Но зато — как печь зимою
Майнц пылает жаром:
Это мой костёр там пышет
Пламенным угаром.
И где прежде возвышался
Силуэт дворцовый,
На обугленных руинах
Будут ухать совы!…
Осенён распятьем в церкви,
Освящён купелью,
В серой башне монастырской
Получил я келью.
А назавтра, как в тумане,
Словно полусонный,
Я по улицам знакомым
Шёл, ошеломлённый.
И от края и до края
Этот город снова
Обходил я, весь налитый
Тяжестью свинцовой.
Шёл, пути не различая,
И шепча проклятья;
Мыслей жалкие остатки
Не сумел собрать я.
И роились перед взором
Дьявольские тени,
Как над сумрачным болотом
Клубы испарений.
И я чувствовал, как ветер
В тело заползает,
Лихорадит и ознобом
Сердце прогрызает.
И нашёптывает что-то…
Может быть, посланье
Ото всех, кого я предал?..
Сумрак и молчанье
Надо мною…Свод небесный
Туча затянула.
Только искра золотая
Из неё блеснула.
Что он значит, свет заблудший?
Зна́менье ли это,
Что дорогу мне укажет? —
Не найти ответа.
И полжизни в ту минуту
Мне не жалко было,
Чтоб моё предназначенье
Небо мне открыло.
Ибо знал я, что обязан,
Должен сделать что-то,
Прежде чем меня охватит
Вечная дремота.
С берегов реки туманной
Ветром потянуло.
Там, где птицы голосили,
Не услышишь гула.
Засверкали, как сапфиры,
Звёзды поднебесья.
И опять я в тёмной келье —
Словно узник здесь я!
Среди ка́мней, не бываших
Никогда под солнцем,
Я монашеское пенье
Слышу за оконцем.
Поднимается молитва
С площади раздольной.
В полумраке я — под крышей,
Крышей треугольной.
Выше гама, выше люда,
Бьющего поклоны…
И глядит холодным оком
Идол из иконы.
И я жду намёка, знака
Верного от Бога…
Вижу: теплится огарок
В нише у порога.
Словно кованый, железный
Наконечник в ране, —
Так в душе зашевелилась
Боль воспоминаний.
И мерцанье тусклой свечки,
Будто чья-то сила,
Ярче тысяч солнц горячих
Взор мой ослепило.
Пробежали волны жара,
Подступили тени,
Тело дрожью охватило,
Затряслись колени.
Балахон, надетый грубо
вражьими руками,
Я поджёг и ждал, покуда
Разгорится пламя.
И монашескую рясу
Бросил в этот день я
В пасть костра, в средину вылив
Масло для горенья.
Чтобы огненные змеи
Поднимались ровно,
И лизали языками
Вековые брёвна.
И плясали, убегая
В стороны — и снова
Возвращались в жарком треске
Дерева сухого.
И свирепым был, и страшным
Свет, зажжённый мною!
Миг — и старая опора
Стала головнёю.
Стал, как печью обожжённый,
Как кирпич багровый,
Под палёным сводом кельи
Гладкий брус сосновый.
И я видел, как охвачен
Огненным потоком,
Загорелся каждый угол
В здании высоком.
Словно огненные стрелы
Башню пронизали,
И в молитвенном, огромном
Властвовали зале.
Не было огню преграды,
Не было границы
Для всесильной, смертоносной
Роковой десницы.
И повсюду — свет, как в полдень,
Будто искра Божья,
Ослепляя мир, упала
С Горнего подножья.
Запылали стены зданий,
И в безлюдье сонном
Над землёй металось пламя
Огненным драконом.
Словно золото и пурпур
Небо расцветили;
Поднялась рука пожара,
Озарила шпили.
И пылающие угли
Растекалась лавой:
С крыши падая, струились,
Как ручей кровавый.
Гарь и сера, тучи пепла,
Пламени извивы…
И свидетель молча плакал —
Лик луны тоскливый —
Над обителью горящей
Гордой и богатой,
Над искусством златоделов
И лепниной статуй.
А костры ночное небо
Дымом застилали.
Монастырь горел, и рядом
Все дома пылали.
И по улицам, в лохмотьях,
Крался, словно тень я,
Мимо толп безумных, полных
Страха и смятенья.
Не забыв про наши слёзы,
Переполнен местью,
Вопль врагов моих я слышал
По всему предместью.
Веселили мою душу,
Горестную прежде,
Те, кто прыгали из окон
В тлеющей одежде.
В красных сполохах пожара,
В роковом сиянье,
Я детей невинных наших
Вспоминал закланье.
Ибо был Господь со мною!
Ибо жертву эту
Искупил я — раб, покорный
Божьему завету.
После всех скитаний наших,
После мук галута,
Этот ужас я увидел —
Ужас черни лютой.
И голубки наши — вместе
С нечистью звериной…
Но об этом хватит! Стали
Выжженной равниной
Эти улицы, где в страхе
Суетились, ныли
Обезумевшие толпы —
И от горя выли.
А огонь лизал, как недруг,
Пьяный от расправы;
И сгорел наш дом — и с домом
Тополя и травы.
Родная, помнишь тот порог,
Где нежный тонкий голосок,
Когда последний таял снег,
И солнце начинало бег,
И к северу стремился юг,
Всё креп и слышался вокруг,
И улетал за окоём? —
То ласточка, вернувшись в дом,
Лепила, песнею звеня,
Своё гнездо в сиянье дня.
А в полдень наступала лень,
Деревья простирали тень,
И продолжался птичий труд:
Тащила пташка в клюве прут,
Иль волокла в гнездо одна,
Кусок овечьего руна,
Перо, соломку, пух и мох,
И делала постель из крох;
Ловила мух, а на земле —
Жука, уснувшего в тепле.
И вила гнёздышко своё:
На лето славное жильё.
Потом, в награду всем трудам,
Высиживала яйца там,
И счастью не было конца
С явленьем первого птенца.
И только загорелся дом —
Затрепетала пташка в нём.
И то пыталась улетать,
То возвращалася опять.
И вновь и вновь, дрожа крылом,
Кружила над своим гнездом,
Где отзывались в этот миг
Птенцы на материнский крик.
А пламя приближалось к ним,
И не было спасенья им.
Я видел ласточку — она
Туда, где дыма пелена,
Путь устремляла роковой,
Казалась искрою живой,
И защищая чад своих,
Собою прикрывала их,
Пока не стихло всё в огне.
Но в наступившей тишине
Я слышал птичий голосок,
Он в сердце бил, стучал в висок:
Спасай, о человечий сын,
Семейство птичье из руин!
Лишь в пламя руку протяни —
И будут спасены они!
А я стоял, как будто сил
Меня лишили: я застыл.
И рухнул маленький наш дом…
Голубка! Показалось мне:
Ты кружишь над своим гнездом,
Как эта ласточка в огне.
Ярым пламенем пожара
Озарились дали.
Поминальною свечою
Улицы пылали.
Наслаждался я кровавым
Заревом багровым,
Застелившим ночь и горы
Огненным покровом.
И над городом стояло
Это пламя страшной,
Словно демонов обитель,
Поднебесной башней.
Необъятной возвышалось
Огненной громадой —
И казалось, что оттуда
Смотрят очи ада.
Оставь, голубка, навсегда
Своё жилище в мире тьмы!
Из ямы встань! Пойдём туда,
Где встретим свет бескрайний мы.
Здесь мрак и холод, сырость тут,
А там — малютки наши ждут
Тебя, родная, и отца…
И бьются, бьются их сердца.
Там наш очаг, наш новый дом!
Вставай, голубка, и пойдём!
1903г.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer2-3-chernihovsky/
