К.Е. Якимова0

Интервью с доцентом кафедры теоретической механики и мехатроники Мехмата МГУ Клавдией Евгеньевной Якимовой у меня «полуустное»: получив от меня, ещё в мае 2013-го года, вопросы намеченной беседы, Клавдия Евгеньевна начала отвечать на них письменно, но потом, практически через год, встретившись со мной на факультете, она предложила закончить, наконец-таки, свои ответы «под диктофон устно». Мы живём недалеко друг от друга: она — в конце проспекта Вернадского, я — в конце Ленинского проспекта, и для нас обоих ближайшей станцией метро была «Юго-Западная». И мы договорились провести такую беседу у неё дома. Так вот, в начале июля 2014-го года я подъехал, с диктофоном, на квартиру Клавдии Евгеньевны, где и произошла «устная часть нашего интервью», длившаяся около двух часов.

Ниже приводится единый текст получившегося Интервью, состоящий из моих (пронумерованных) исходных вопросов к Клавдии Евгеньевне, её письменных (частичных) ответов на них и заключительного устного нашего интервью, содержащего как уточнения её соответствующих письменных ответов на мои вопросы, так и ответы на мои вопросы, не затронутых в её письменных ответах.

ВОПРОСЫ ДЛЯ ИНТЕРВЬЮ с К.Е. ЯКИМОВОЙ

Глубокоуважаемая Клавдия Евгеньевна! Со всеми своими «собеседниками» я начинаю свою беседу с просьбы рассказать немного о детстве.

Я прочёл, что Вы родились 10 марта 1931 года в городе Белогорске Амурской области. В Internet’е я прочёл, что этот небольшой город (статус «города» он получил лишь в 1926 году, численность населения в нём составляет, к настоящему времени, около 70 ООО жителей), расположенный на берегу реки Томь (в 1930-е годы он даже назывался: «Александровск-на-Томи»), был основан (как «поселение») в 1860 году (видимо, отсюда и его название «Александровск» в честь Российского Императора Александра II).

Так кем были в Белогорске Ваши родители? И хороша ли была там школа, в которой Вам довелось учиться?

Как появилось у Вас желание получить образование в Московском университете? Не страшно ли было Вам — выпускнице «обычной» школы маленького городка (а «специализированных физико-математических школ» там не было, как и не было их тогда нигде в нашей стране) — подавать заявление прямо на Мехмат МГУ? В каком году происходило Ваше поступление на Мехмат МГУ? Кто Вас экзаменовал по математике? И почему Вы решили поступать на Отделение механики — кто-то так посоветовал, или механика Вам казалась «ближе к жизни»? Видимо, с Вами училось много фронтовиков. Не было ли с их стороны высокомерия при общении с «не нюхавшими фронтового пороха» сокурсниками? Как прошла Ваша 1-я сессия? Были ли трудности у Вас со сдачей зачётов и экзаменов? Вы специализировались по кафедре теоретической механики — правильно?

Кто был руководителем Вашей 1-й курсовой работы?

В 1943-1957 годы кафедрой теоретической механики заведовал член-корреспондент АН СССР Александр Иванович Некрасов, вернувшийся на Мехмат МГУ после отбывания заключения в 1938-1943 годы по сфабрикованному «Делу А.Н. Туполева».

Приходилось ли Вам с ним общаться, скажем, ходить на его спецсеминар?

Кто был Вашим научным руководителем по диплому? И помните ли Вы название своей дипломной работы? В Ваши студенческие годы на кафедре теоретической механики работал Борис Владимирович Булгаков, скончавшийся в 1952 году. Я никак не могу выяснить, чьим учеником он является? Есть ли у Вас какая-нибудь гипотеза на этот счёт? Кого бы ещё Вы хотели бы вспомнить из сотрудников кафедры теоретической механики, оказавших на Вас большое влияние? По окончании Мехмата МГУ Вы были рекомендованы в аспирантуру — так? Как происходил Ваш вступительный в аспирантуру экзамен? Кто его у Вас принимал?

В 1959 году Вы защитили свою кандидатскую диссертацию.

Помните ли Вы её название? Кто был Вашим научным руководителем «по диссертации»? И где происходила её защита?

После защиты кандидатской диссертации Вы стали преподавать на своей кафедре — это верно? Когда-то (в 1980-е годы) я участвовал в выполнении хоздоговора, руководителем которого был Юрий Александрович Архангельский (он уехал потом на постоянное жительство в Германию, и я даже не знаю, жив ли он сейчас).

Помню, что у Сергея Владимировича Болотина, также участвовавшего в этом договоре, возник вопрос, связанный с группами Ли, и он сказал: «По этому поводу надо проконсультироваться у Клавдии Евгеньевны». Я про себя отметил, что Клавдия Евгеньевна хорошо ориентируется в группах (а, наверное, и в алгебрах) Ли, в то время как не все математики знают эту теорию.

Вы изучили эту теорию, потому что она потребовалась для Вашей научной деятельности, или просто «для расширения своего научного кругозора»?

С 1962 года Вы являетесь доцентом кафедры теоретической механики Мехмата МГУ. На этой кафедре Вы читаете различные спецкурсы и ведёте свой спецсеминар. Студенты II курса охотно выбирают Вашу кафедру при распределении их «по кафедрам»?

На кафедре ОПУ, где я работаю, происходит спад заявлений от второкурсников, предпочитающих специализироваться в области оптимального управления «в потоке математиков», и в то же время рост таких заявлений, соглашающихся заниматься оптимальным управлением при условии зачисления их «на экономический поток». Разумеется, это «дань моды».

Но, по Вашему мнению, как долго эта мода продлится?

Разрешите ещё личный вопрос.

Я знаю, что Ваш муж, известный механик, профессор, Юрий Львович Якимов, скончался в 2010 году.

А есть ли у Вас дети, и кто-нибудь из них не выбрал ли «механику» своей специализацией?

И последний мой традиционный вопрос: довольны ли Вы, как сложилась у Вас судьба, и ни о чём ли Вы не жалеете?

В заключение хочу поблагодарить Вас, глубокоуважаемая Клавдия Евгеньевна, за Ваши ответы, и пожелать Вам успехов во всей Вашей дальнейшей деятельности.

ПИСЬМЕННЫЙ ОТВЕТ К.Е. ЯКИМОВОЙ НА ВОПРОСЫ ИНТЕРВЬЮ

Глубокоуважаемый Василий Борисович!

Отвечаю на Ваши (пронумерованные) вопросы.

1-3. Эти первые Ваши вопросы меня и обрадовали и озадачили. Я, действительно, по паспорту родилась в городке Белозерске Амурской области. Он, действительно, несколько раз менял свои названия. Но ни я, ни мои родители, не часто вспоминали те времена. Однако, всё-таки, на моей памяти остались и другие названия этого городка. Так в одном из вариантов моего паспорта было, например, название «Куйбышевка Восточная». Помню также, что городок ещё назывался «Александровск-на-Амуре» (а не «на-Томи»), Но хронологию этих названий я не знаю. И после 1937 года в тех краях я никогда не бывала.

Отец мой, Шуров Евгений Григорьевич, родился в феврале 1902 года в семье сельского писаря, учился в церковно-приходской школе (по-моему, в селе Закомышеловка, где-то на Урале). В 1914-ом году он бежал на фронт, прибившись к военной части, которая стояла поблизости. В 1916 году он попал в плен и находился в лагере для военнопленных Рененсбрюк.

После известных событий 1917 года отец оказался в России. В 1919 году он вступил в Российскую коммунистическую партию (большевиков).

(Примеч. В.Д.: После марта 1918 года РСДРП(б) была переименована в РКП(б), в 1925 году — в ВКП(б), а в 1952 году — в КПСС).

Отец окончил школу уездных партработников. После этого он вернулся на родину «работать по партийной линии». К тому времени семья осталась без его отца (моего деда) — его, без суда и следствия, расстреляли «красные» (хотя, я думаю, может быть и «белые» или «зелёные»).

Судьба носила моего отца по многим местам Советского Союза в роли партработника. Какое-то время он работал в Средней Азии. Затем он оказался на Дальнем Востоке, где познакомился с моей матерью — Коротковой Софьей Владимировной. В каком точно месте произошло это знакомство — я не знаю. После моего рождения семья также неоднократно переезжала. Побывали и в Благовещенске, и в Хабаровске.

В какой-то момент отец занялся журналистикой. Был зам. редактора и редактором разных дальневосточных газет. Я себя помню лишь когда мы жили во Владивостоке, где отец был главным редактором одной из центральных газет (какой именно — не помню). Во Владивостоке у меня, в 1935 году, появилась сестра, и вскоре мы оттуда переехали в город Рухлово (ст. Сковородино), куда отец был назначен главным редактором местной газеты.

В связи со слабым здоровьем моей сестры (вечная мерзлота) в конце 1936 года мы приехали в Москву, в семью маминой старшей сестры. Отец стал собкором ТАСС, откуда был вынужден уйти, получив строгий выговор по партийной линии в связи с доносом на него «о связи его с врагом народа» (в 1939-ом году был репрессирован его свояк — муж сестры моей матери).

Войну 1941 года мой отец встретил, будучи диктором на радиостанции табачной фабрики «Дукат». А в день 16-го октября 1941-го года всем членам партии было приказано покинуть Москву. И отец приехал к нам на Урал (город Тавда), куда мы эвакуировались (там жили родственники отца). В Тавде он был призван в армию. Демобилизовался он лишь летом 1944-го года.

После демобилизации отец некоторое время заведовал парткабинетом в Военно-Политическом Училище, где с него был снят выговор. Его приняли на работу в Совинформбюро и, таким образом, он получил возможность снова заняться журналистикой.

Я же в 1939 году пошла учиться в 613-ую Московскую школу, которая в юбилей Некрасова получила его имя. Её я и окончила в 1949 году, прервав в ней обучение лишь на годы войны во время эвакуации на Урал.

Что касается моих интересов, то они сформировались очень рано. Я полюбила разную математику, она мне давалась легко, в отличие, например, от русского языка, по которому до сих пор я оцениваю себя как «троечницу». До 9-го класса я «связывала себя» с естественными дисциплинами, ничего конкретного не планируя. Но в последней четверти 9-го класса произошло событие, определившее мои цели. Я увидела в школе афишу, объявлявшую о лекции Игоря Владимировича Арнольда (отца Владимира Игоревича Арнольда) для школьников в МГУ. Так я впервые оказалась на Мехмате МГУ.

Но лекцию вместо Игоря Владимировича Арнольда (вскоре скончавшегося) прочёл Алексей Иванович Маркушевич. О чём была эта лекция — я абсолютно не помню. Но обстановка, в которой я оказалась, атмосфера факультета, сам красавец Алексей Иванович, меня настолько покорили, что я, с того момента, стала мечтать о поступлении на Мехмат МГУ, хотя до этого о нём практически ничего не знала.

В 10-ом классе моя жизнь разрывалась между школой, которую необходимо было прилично закончить, и математическими кружками в МГУ, которые я старалась посещать все. Никаких особых успехов у меня на этом поприще не было, но мечта укрепилась. И после окончания школы я сразу побежала подавать заявление на Мехмат МГУ. Почему-то я очень торопилась, и номер моего дела был 37.

В августе 1949-го года я сдавала все вступительные экзамены, так как медали у меня не было. Экзаменов было восемь: русский язык (экзамен), литература (экзамен), математика письменная (два экзамена — один по алгебре с тригонометрией, другой по геометрия, причём оценка за оба эти экзамена ставилась одна, видимо, «средняя»), математика устная (экзамен), физика (экзамен), химия (экзамен), иностранный язык (экзамен). Таким образом, было 8 экзаменов, но оценок выставлялось 7. Тем самым, максимальное число очков было 35. Я потеряла 2 очка, получив четвёрки за сочинение и по химии. Насколько я помню, проходным балом было 29, полупроходным —28.

По устной математике меня экзаменовал Еремеев, его имя и отчество я не помню. Кроме вопросов билета он меня ничего не спрашивал — быть может, пятёрки за обе письменные работы его настроили ко мне доброжелательно. В дальнейшем я узнала, что он доцент кафедры прикладной механики, занимается теорией машин и механизмов.

(Примеч. В. Д.: Несомненно, здесь речь идёт о Николае Владимировиче Еремееве, годы жизни которого мне, к сожалению, установить не удалось.)

Что касается выбора специальности, то механиком я стала случайно. Поскольку мечта моя «подпитывалась» посещением математических кружков, то собиралась я стать математиком, а о механике вообще мало что знала. Правда, на 2-м курсе нам стал читать лекции по теоретической механике Николай Гурьевич Четаев, которые я аккуратно посещала и записывала — они мне нравились. Но свою курсовую, на 2-м курсе, я выбрала писать по обыкновенным дифференциальным уравнениям у Ольги Арсеньевны Олейник — она вела в моей группе по ним семинарские занятия (а лекции по ним нам читал Виктор Владимирович Немыцкий).

Однако во втором семестре 2-го курса (весной 1951-го года) на Мехмате МГУ начали происходить странные события. Мы, неоднократно, заполняли какие-то длиннющие анкеты. Однажды нас даже собрали где-то в районе Лубянки, в Кисельном переулке, и мы целый день заполняли какую-то немыслимую по объёму анкету (больше никогда в жизни я такой подробной анкеты даже не видела). После этого мы проходили медицинскую комиссию, причём в разных поликлиниках КГБ (опять-таки, больше меня никогда так тщательно не обследовали). Параллельно на Мехмате МГУ нас, также, продолжали анкетировать. В результате всех этих непонятных действий нам объявили, что на факультете образуются так называемые «спецгруппы» математиков и механиков. Я попала в спецгруппу механиков. Кто-то пытался сопротивляться принудительному зачислению в спецгруппу, но это было бесполезно.

Таким образом, я попала в спецгруппу «закрытого» отделения «Механика сплошной среды». Мы занимались по программам, отличавшимся от программ для «открытых» механиков. Нас освободили от курса «История механики», а ребят ещё и от военного дела. Зато добавили несколько дисциплин, соответствующих целям создания нашего «закрытого» отделения. Это были курсы по электротехнике, по радиолокации, а, главное, содержащие сведения по ракетной технике, причём, исключительно немецкой.

На самом деле, ничего секретного в этих курсах не содержалось. Хотя тетради, в которых мы записывали лекции, были прошнурованы, хранились в «спецчасти» (существовавшей при этом отделении) и выдавались нам, каждый раз, под расписку об их получении. Когда мы задали вопрос одному нашему лектору, чего же в этих лекциях секретного, то он ответил так: «Секретны не материал лекций, читаемых в вашем закрытом отделении, а сам факт вашего обучения в таком отделении». И откровенно добавил, что, в процессе «засекречивания» курсов лекций, предназначенных для закрытых отделений, обнаружилось, что, среди работников в этих областях, оказалось много таких деятелей, которые не знали даже самых элементарных основ своего предмета.

Готовили нас для работы в почтовых ящиках, связанных с ракетостроением, в частности, в небезызвестном НИИ-88 в подмосковных Подлипках. Там же находились и базы нашей производственной практики, продолжавшейся два месяца — июнь и июль (в отличие от остальных, у которых практика продолжалась лишь один месяц).

Я так подробно рассказываю о своём закрытом отделении, поскольку о нём, даже те, кто на нём учился, предпочитают не упоминать (закрытая тема!). Считаю, что благодаря этому, роль Мехмата МГУ в развитии космонавтики осталась практически неизвестной. А это, на мой взгляд, абсолютно недопустимо. Ведь это отделение закончили такие видные учёные, как Всеволод Александрович Егоров и Василий Андреевич Сарычев (стали сотрудниками ИПМ у М.В. Келдыша), В. Андреев (был одним из заместителей по ракетно-космической технике у Сергея Павловича Королёва) (примеч. В.Д.: видимо, здесь упоминается Виктор Алексеевич Андреев), Александр Александрович Красовский (работал в Днепропетровском ОКБ-586 у Михаила Кузьмича Янгеля), Юрий Андреевич Демьянов и Владимир Васильевич Лунёв (работали в НИИ-88), Евгений Андреевич Девянин (был сотрудником НИИ-1).

Обучаясь в спецгруппе своего закрытого отделения, я выбрала своим руководителем Николая Гурьевича Четаева, лекции которого мне всегда нравились. То, что читалось по другим дисциплинам, меня не устраивало — быть может это было связано с тем, что эти курсы были «неотработанными» (например, вместо курсов «Гидромеханика» и «Аэромеханика» нам читали единый курс «Механика сплошной среды», возникший на факультете впервые, с моей точки зрения совершенно «неудобоваримый»).

Но возвращаюсь к Вашим вопросам

Фронтовиков у нас было, на 1-ом курсе, только два. Один из них был членом партии, и его сразу сделали старостой курса. Потом он стал парторгом курса, хотя у нас было лишь два члена партии и один кандидат в члены партии. Училась я достаточно ровно, хотя не сразу «вписалась» в свободный режим обучения. Сессию сдала спокойно, причём получила несколько зачётов «автоматом». По экзаменам у меня было, по-моему, две пятёрки и две четвёрки. Первая моя курсовая работа, как я уже упоминала, была по обыкновенным дифференциальным уравнениям. Выполнена она была на 2-ом курсе, под руководством Ольги Арсеньевны Олейник. Аспиранткой я была, действительно, на кафедре теоретической механики, которой заведовал тогда академик АН СССР Александр Иванович Некрасов. Он в это время был уже болен, и никаких спецсеминаров не вёл. Но у него были два аспиранта — оба они были выпускниками каких-то пединститутов. Поступили они к нему в аспирантуру в 1953-ем году, когда Мехмат МГУ переехал уже в новое здание на Ленинских горах, и аспирантура была увеличена. Поскольку Александр Иванович долго болел, а в 1957-ом году скончался, то они так и не успели написать, и защитить, свои кандидатские диссертации. Начиная с 3-го курса моим научным руководителем по курсовым и дипломной работам был член-корреспондент АН СССР Николай Гурьевич Четаев, который, после смерти Александра Ивановича Некрасова, занял должность заведующего кафедрой теоретической механики Мехмата МГУ. Когда я оказалась на кафедре теоретической механики, на факультете уже существовала и кафедра прикладной механики — она образовалась на Мехмате МГУ, помнится, ещё в годы войны. Возглавлявшего кафедру прикладной математики члена-корреспондента АН СССР Бориса Владимировича Булгакова я никогда даже не видела. Мне кажется о том, чьим учеником является Булгаков, может знать Ирина Алексеевна Балаева — она сначала работала на его кафедре, потом перешла в отдел прикладной механики НИИ Механики МГУ. С ней поддерживает связь Нина Владимировна Куликовская — доцент кафедры прикладной механики и управления Мехмата МГУ. На вопрос, кто, помимо Николая Гурьевича Четаева, оказал на меня большое влияние, я ответить затрудняюсь. Дело в том, что фигура Николая Гурьевича была настолько огромна, что остальные как-то меркли. Кроме того, когда он возглавил кафедру, на ней, кроме него, уже не было ни одного профессора. А занятия по теоретической механике сплошь и рядом вели сотрудники других мехматских кафедр.

Став заведующим кафедрой теоретической механики, Николай Гурьевич сразу взялся за укомплектование кафедры специалистами этого профиля. В частности, пригласил на неё сотрудников из своего отдела в Институте механики АН СССР (Валентина Витальевича Румянцева, Александра Александровича Богоявленского), а также привлёк к преподаванию на ней своих аспирантов. Кроме того, и быть может это главное, при нём, «на полставки» профессора кафедры, был оформлен Дмитрий Евгеньевич Охоцимский, который, через несколько лет после смерти Николая Гурьевича, занял место заведующего кафедрой теоретической механики Мехмата МГУ.

Так что «начальные данные» для развития нашей кафедры были заданы ещё Николаем Гурьевичем Четаевым…

УСТНОЕ ИНТЕРВЬЮ С К.Е. ЯКИМОВОЙ

В.Д.: Итак, Клавдия Евгеньевна, частично Вы ответили письменно на мои вопросы. Поэтому, я полагаю, в нашей устной беседе, во-первых, мне удастся уточнить некоторые детали по поводу Ваших письменных ответов, и, во-вторых, получить Ваши ответы на, оставшиеся «незатронутыми», мои вопросы.

Вы уже написали, как у Вас возникло желание получить образование в Московском Университете. Но, всё же, не страшно ли было Вам, выпускнице обычной школы, подавать заявление прямо на Мехмат МГУ?

К.Я.: В конце девятого класса у нас в школе объявили математический кружок. Как я потом уже сообразила, кружок вели аспиранты Мехмата МГУ. Фамилии их я не помню. Но как они к нам пришли? Думаю, это было связано с тем, что на год старше меня, в десятом классе, училась дочь Михаила Александровича Крейнеса. И, видимо, Михаил Александрович, по просьбе преподавателей школы, прислал туда этих мальчиков — тогда ещё студентов Мехмата МГУ. Я потом их видела на нашем факультете, но они уже были нашими мехматскими аспирантами.

Так вот, … они давали нам задачи олимпиадного типа. И тогда я, во-первых, поняла, что есть совершенно другая математика, по сравнению с «Киселёвской», которую нам преподавали в школе, а, во-вторых, узнала, что есть Мехмат МГУ, где всё это изучается …

В.Д.: … Как я понимаю, они разрекламировали Вам Мехмат МГУ?

К.Я.: … Конечно! Но продолжу.

В те годы перед школьными олимпиадами, которые проходили где-то весной, всегда объявлялся цикл лекций на Мехмате МГУ. И они принесли нам афишу с объявлением о том, что вскоре состоится лекция, которую будет читать Арнольд, отец Игоря Владимировича … Насколько я знаю, он занимался теорией чисел — я видела его книжку в этой области …

В.Д.: …Да-да, он был специалистом по алгебре и теории чисел. Кроме того, он был известным педагогом, членом-корреспондентом Академии педагогических наук…

К.Я.: Вот-вот …

Но лекцию к нам пришёл читать не Арнольд, а Маркушевич. Произошло это, для меня, как-то … непонятным образом. Видимо, как раз в это время Арнольд скончался, и Маркушевичу было поручено читать, вместо него, лекцию.

В.Д.: Но это была достойная замена: Алексей Иванович читал на нашем курсе лекции по ТФКП, и читал он их очень чётко и понятно.

К.Я.: Очень достойная замена! И она произвела на меня глубочайшее впечатление.

Он такой был респектабельный, красивый. Ну и, может быть это слишком сильно сказано, но меня он просто покорил, и даже влюбил в себя. Я увидела человека, который совершенно не соответствовал тем стандартам, которые мы наблюдали в школе.

О чём была лекция, я, к своему стыду, уже не помню. Но начиная с этого года я стала ходить на консультации к этой олимпиаде, участвовала в ней. Правда, всё это было абсолютно безуспешно, потому что я была, в общем, не готова к этой математике…

А в десятом классе моя жизнь резко дала крен в сторону Мехмата МГУ. Я ходила на все кружки, школу тянула только для того, чтобы получить приличный аттестат, и подала заявление на наш факультет. Причём, очень торопилась, бежала, получив аттестат. И у меня был номер дела, как сейчас помню, тридцать семь.

В.Д.: Так, в 1949-ом году, Вы поступили на Мехмат МГУ …

К.Я.: Причём, как я уже писала, сдавала я все восемь вступительных экзаменов. Из них математики были две письменные, и одна устная.

В.Д.: Да-да…

К.Я.: И я всё это преодолела…

В.Д.: Напомните, кто у Вас принимал устный экзамен по математике?

К.Я.: Устный экзамен у меня принимал Еремеев, но как его звали — я не помню. Он был доцентом кафедры прикладной механики, занимался теорией машин и механизмов.

Принимал он один — тогда не было таких пар, как сейчас. И видимо то, что у меня были пятерки по обоим письменным математикам, настроило его по отношению ко мне положительно. Кроме билета он ничего у меня не спросил. И я получила у него пятерку.

В. Д.: Скажите, а тогда было отдельное поступление на Отделение механики?

К.Я.: Нет. Причём, о механике я ещё ничего не знала. Хотя секретарём факультетской комиссии — она тогда называлась не приёмной, а отборочной — был механик Пирогов.

В.Д.: Иван Зиновьевич.

К.Я.: Да, Иван Зиновьевич. И я помню его комментарий, который он отпустил по моему поводу: «Ты будешь заниматься теорией гироскопов». А я представления не имела, что такое гироскоп! Но он оказался прав.

Я тогда была ориентирована на математику. И первую свою курсовую я писала по математике … Она была на втором курсе.

В.Д.: Это я знаю: у меня старший брат, Коля Демидович, закончил Мехмат МГУ, и свою первую курсовую писал тоже на втором курсе.

К.Я.: Понятно.

Так вот, та моя курсовая работа писалась под руководством Ольги Арсеньевны Олейник — она вела у нас занятия по обыкновенным дифференциальным уравнениям и меня как-то в эту сторону заманила.

А во второй половине второго курса начались странные вещи. Нас стали анкетировать, причём в разных местах. Возили нас и на Лубянку — мы сидели там целый день, заполняя какую-то анкету.

В.Д.: Девочек тоже туда возили?

К.Я.: Всех, насколько я помню. Во всяком случае, очень многих …

Но мало того, что мы там анкету длинную заполняли — мы должны были ещё пройти какие-то жуткие медкомиссии. Таких комиссий я никогда в жизни не проходила! Причём, эти комиссии проходили в разных поликлиниках в разных концах Москвы. Например, я помню, что нас везли куда-то в район Воронцова поля с нашими… «историями» — то ли историями болезни, то ли ещё какими… Везла нас строгая женщина, и с нами ехали ребята, которые, явно совершенно, оформлялись на оперативников.

В.Д.: В спецпгруппы?

К.Я.: Да.

Потом, через некоторое время, анкетирование было уже на Мехмате МГУ. Проводила его Маргарита Анатольевна Логинова с кафедры теории упругости, и там мы тоже заполняли анкету.

В результате всех этих… действий, на Мехмате МГУ образовали, действительно, две «спецгруппы»: математическую спецгруппу, в основном, согласно анкетированию на Лубянке, и спецгруппу механиков, видимо, благодаря дополнительному факультетскому анкетированию.

И я попала в спецгруппу механиков.

В.Д.: Логинова была преподавательницей? Или … «спецсотрудницей»?

К.Я.: У нас она потом вела практикум по теории упругости. Я не знаю, кем она в тот момент была на кафедре. Но поскольку на факультете образовались спецотделения, то она была сотрудницей спегртделения механики. Вот я и попала на это спецотделение.

На нашем спецотделении было три специальности. Я хочу об этом рассказать, потому что в книжке о механике на механико-математическом факультете МГУ — есть такая книжка — абсолютно ничего не сказано об этом спецотделении. Я даже Тюлиной сказала, что, как же так, о нашем спецотделени в книге о механике ни слова, но ведь это же целый пласт работы! Она же мне в ответ, что это, мол, спецтемы, секретно…

В.Д.: …Видимо, осторожничала.

К.Я.: …Чего теперь-то уже? Чего секретного? Всё всем давно известно — это спецотделение было создано специально для подготовки кадров для работы в области космических проблем.

В.Д.: И атомных?

К.Я.: Нет! Атомных нет.

У нас там было три специальности — прочность, газовая динамика и управление. К физике мы отношения не имели.

Программа на нашем спецотделении была несколько изменена по сравнению с программой на открытом отделении механики. В частности, тогда впервые я услышала название курса «Сплошная среда» — это теперь, у всех механиков, курсы по механике сплошных сред являются обязательными. По смыслу получалось, что курс сплошной среды объединял аэромеханику, которая, на открытом отделении, тогда читалась отдельно, и её, как правило, читал Владимир Васильевич Голубев, с гидромеханикой, которую читали, по очереди, Седов и Сретенский…

У нас эту сплошную среду стал читать Рахматулин. И на меня это произвело … такое впечатление, что я решила, что мне надо как-то … определяться самой. А поскольку на лекциях по теоретической механике мы уже получили какое-то представление о том, что такое механика…

В.Д.: …и даже услышали, что там изучается гироскоп…

К.Я.: …и это тоже, …то я решила …сконцентрироваться на теоретической механике.

Лекции по теоретической механике нам читал Николай Гурьевич Четаев. Вначале я, почему-то, пропустила несколько из них. Но потом, опомнившись, я садилась на первую парту и все лекции записывала. И, по сравнению с лекциями по этой сплошной среде, мне всё это стало интересным.

А теория упругости, между прочим, нам читалась отдельно. Это сейчас теория упругости читается всем механикам отдельным спецкурсом, а нам уже тогда эту «упругость» читали отдельно, не включая в «сплошную среду». Читал нам её Пётр Матвеевич Огибалов.

Заведующим нашим спецотделением, в то время, был Виктор Васильевич Москвитин. Я пошла к Москвитину и спросила, могу ли я, в качестве своего научного руководителя, выбрать Четаева? Он ответил: «Да, конечно».

Четаев в то время уже работал в Институте механики АН СССР и, по совместительству, был профессором кафедры теоретической механики Мехмата МГУ.

В.Д.: В Москву он, кажется, откуда-то приехал?

К.Я.: В Москву он приехал, перед самой войной, из Казани — его в Москву пригласили. Я это знаю: поскольку он был моим научным руководителем, то ко мне попали некоторые документы от его младшего сына…

В.Д.: Я учился с его сыном Сашей, документы попали от него?

К.Я.: Да, от него. Саша — его младший сын. Он уже умер. Но у Четаева был ещё старший сын… Ведь Николай Гурьевич был два раза женат.

В первом браке у него была жена, от которой родился сын Дмитрий. Он был физиком, и работал в институте физики Земли, или в каком-то еще академическом институте. А сын Саша уже от второй его жены, которая была достаточно крупной фигурой: она, в частности, зимовала с Отто Юльевичем Шмидтом на «Челюскине».

Так вот, от Саши мне достались некоторые документы Николая Гурьевича. Из этих документов у меня и сложилось представление о том, как он оказался в Москве.

Я увидела, что произошло это по рекомендации Лейбензона, при поддержке Чаплыгина. Лейбензон обратился в какие-то верха Академии Наук с просьбой, чтобы Четаева перевели в Институт механики АН СССР на должность заведующего отделом общей механики. Причём, тогда не могло быть, чтобы человек просто уволился с одного места и перешёл на другое место: нужны были рекомендации, обоснования, приказ о переводе и так далее. И все эти бумаги, в переданных мне документах, я видела …

Так Николай Гурьевич оказался в Москве. И практически сразу, тоже по ходатайству Лейбензона, стал преподавать на Мехмате МГУ.

В.Д.: По-моему, он стал заведующим кафедрой теоретической механики?

К.Я.: Нет, в начале нет.

В.Д.: Но потом он ведь был заведующим этой кафедрой?

К.Я.: Это произошло после смерти Некрасова. Ведь Лейбензон его взял сначала на кафедру теории упругости, которую он тогда возглавлял. И в одном из ходатайств Лейбензона написано, что у них на кафедре возникли задачи устойчивости каких-то оболочек, а Четаев был специалистом как раз по устойчивости. Так Николай Гурьевич стал преподавать на Мехмате МГУ. Но преподавал он на Мехмате теоретическую механику, которую он преподавал и в Казани.

Вообще, Николай Гурьевич был человеком заслуженным. Он блестяще окончил Казанский университет и его аспирантуру. Затем, в 1929-м году, он был послан в зарубежную стажировку. И в течении года стажировался у Прандтля.

Казалось бы, почему именно у Прандтля — специалиста в области аэромеханики и гидромеханики. Но для себя я объясняю это так: ведь это были годы, когда встала задача становления аэромеханики и авиации в Советском Союзе, которые, «стараниями» Советской власти, были, во многом, «изничтожены». Крупные аэрогидромеханики — такие, как Сикорский и Рябушинский — из страны уехали, и надо было начинать всё «по новой».

В. Д.: Значит, Четаева отправили на стажировку к Прандтлю в Германию?

К.Я.: Да, к Прандтлю в Германию, в Гёттингенский университет. И после того, как он приехал из Германии, он возглавил работу по становлению аэромеханики в СССР.

В Казани был такой математик — Зейлигер. Он был математиком, но было поветрие, что надо заниматься аэромеханикой. Зейлигер организовал какие-то кружки, начал эту работу. А когда Четаев вернулся из Гёттингена, то Зейлигер привлёк его к этой работе — Зейлигер был учителем Четаева по Казанскому университету. Потом Зейлигер уехал из Казани, кажется, в Донецк, и Четаев продолжил эту деятельность уже один. Им были созданы в Казанском университете какие-то специализированные кафедры, а затем был даже организован Казанский авиационный институт, где Четаев стал заместителем директора.

Директором он не мог быть, наверное, по двум известным причинам.

Во-первых, он был сыном священника, и, в связи с этим, была целая история, когда его направляли в Гёттинген. В «Казанской Правде» была даже дискуссия, почему именно его, а не «национального кадра», направили в зарубежную стажировку.

Во-вторых, он был беспартийным — членом партии он так никогда и не стал.

Ну, в общем, всё это Николай Гурьевич выдержал.

В Казанском авиационном институте — когда он умер, то я ознакомилась с его архивами — сохранились конспекты курсов лекций, которые он там читал. Причём, сначала он их читал в Казанском университете — лишь потом в авиационном институте. Курсы, которые ему пришлось читать, были и по аэромеханике, и по гидромеханике — других лекторов, для их квалифицированного чтения, в Казанском университете в то время, ещё просто не было.

Так вот, перед самой войной, Николай Гурьевич перебрался в Москву, и его деятельность уже продолжилась здесь. Однако во время войны он вновь оказался в Казани — видимо, весь Институт механики АН СССР туда эвакуировался.

В Казани Четаев сблизился с Николаем Евграфовичем Кочиным, который был тоже среди эвакуированных. Кочин в то время был уже болен — у него была какая-то тяжелая болезнь — и спустя три года он умер. Но у Четаева с Кочиным успела появиться там даже совместная работа.

А потом, по-моему в 1943-м году, все эвакуированные вернулись в Москву. Снова всё «закрутилось»: и Институт механики АН СССР, и Московский университет.

На Мехмате МГУ он уже стал работать на кафедре теоретической механики по ходатайству Некрасова, возглавлявшего эту кафедру. Но тут, хронологически, я могу и ошибиться: ведь Александр Иванович Некрасов был заведующим кафедрой с перерывом — несколько лет он был «репрессированным».

В.Д.: Я знаю об этом — он находился заключении с 1938-го по 1943-й годы по сфабрикованному делу Туполева.

А приходилось ли Вам общаться с самим Александром Ивановичем Некрасовым?

К.Я.: Ну, что значит «общаться»? Пара встреч с ним у меня, действительно, была …

В.Д.: И никакого спецсеминара у него не было?

К.Я.: Не было.

Александр Иванович был уже больным человеком — у него была эмфизема лёгких. Болезнь эта — очень тяжелая вещь, он всё время был на ингаляторе. Поэтому никаких семинаров он не вёл. Но заседания кафедры он регулярно проводил.

Прежде всего, у меня была с ним длительная беседа, когда составлялся мой аспирантский план: он со мной говорил о том, что мне следует изучить в аспирантуре.

Ну а, кроме того, поступив в 1954-м году в аспирантуру, я его видела на заседаниях кафедры, пока он их проводил — в 1957-м году он скончался.

Вот такое было моё общение с ним

Вообще, я помню, у Александра Ивановича, в мои аспирантские годы, были два аспиранта. Было это уже в новом здании МГУ — тогда был увеличен приём в аспирантуру, и приехало много «не университетских» людей туда поступать. Вот эти два человека тоже были «не университетскими», приехавшими обучаться в аспирантуре Мехмата МГУ после окончания каких-то пединститутов’, один — из Луганска, а второй — даже не помню, откуда. И он взял их под своё руководство.

Александр Иванович с ними стал заниматься твердым телом с одной неподвижной точкой. Но вскоре Некрасов умер, и аспирантам надо было найти себе нового руководителя. Причём, один из них уже побывал в аналогичной ситуации: он сначала был аспирантом Андрея Петровича Минакова, умершего ещё в 1954-м году, и лишь после смерти Минакова его взял к себе Некрасов…

В общем, трудная ситуация сложилась у этих аспирантов. И они, насколько я знаю, так и не защитились.

В.Д.: По-всякому в жизни случается …

Но вернёмся к Четаеву. После смерти Некрасова он сразу стал заведующим кафедрой теоретической механики Мехмата МГУ?

К.Я.: Да, после смерти Некрасова кафедру сразу возглавил Четаев.

В.Д.: Он, вообще-то, был жестковатым человеком?

Вот мой папа рассказывал про такой инцидент с ним. Где-то в 1934-м, или 1935-м, году папа, будучи ещё аспирантом, опубликовал свои первые результаты по устойчивости обыкновенных дифференциальных уравнений. Четаев, заинтересовавшись ими, прислал к нему письмо с просьбой выслать ему оттиск этой публикации, обратившись к папе по имени и отчеству. Отец, обрадовавшись этой просьбе от самого Четаева, немедленно послал ему этот оттиск с сопроводительным письмом, в котором выражал благодарность за проявленный интерес к своему результату. Но начал он это сопроводительное письмо такой фразой: «Уважаемый товарищ Н.Г.Четаев (простите, не знаю вашего имени и отчества) …». И через пару недель к папе пришёл «гневный четаевский ответ»: вот я, мол, не поленился узнать ваше имя и отчество, а вы, молодой человек, не удосужились этого сделать.

Всю жизнь мой легко ранимый папа переживал, что начал своё письмо к Четаеву с такого «неуклюжего» обращения, приговаривая:

«Ведь на Мехмате наверняка можно было бы уточнить имя и отчество Четаева — а мне это даже не пришло в голову».

К.Я.: Да, он бывал резковатым.

Понимаете, какая штука: были люди… не буду называть конкретно кто… отношение к которым у него было… отнюдь не положительное. Но были люди, которых он очень уважал! Например, он очень уважительно относился к Седову Леониду Ивановичу, к Ишлинскому Александру Юльевичу …

В.Д.: Наверное, и к Сретенскому Леониду Николаевичу?

К.Я.: Да, и к Сретенскому!

В.Д.: Потому что, кого я ни спрошу, все говорят, что это был очень культурный и грамотный человек.

К.Я.: Безусловно, это был такой рафинированный интеллигент.

Но были такие, которых он называл просто «краснобаями».

В.Д.: Я сразу вспомнил — была такая на Мехмате МГУ легендарная инспектриса Елена Дионисовна Краснобаева…

К.Я.: Была Краснобаева, но не о ней речь.

Так вот, ещё об аспирантской жизни. Мы все были комсомольцами… Активные такие… И зашла речь, что у нас, на кафедре, нет семинара для аспирантов. Нет, какие-то семинары были, и мы на них ходили… Но вот специального единого семинара для аспирантов у нас на кафедре не было. И я помню, на комсомольском бюро мы это обсуждали…

А аспирантов-то на кафедре было «раз-два и обчёлся». Потому что вообще тогда эта специальность популярностью абсолютно никакой не пользовалась. На курсе, где училась я, на этой кафедре был всего один человек — я! В следующем году уже было побольше: там была хоть и небольшая, но группа.

Самой же большой популярностью, в то время, пользовалась кафедра теория упругости. Туда стремилось очень много народу.

В. Д.: Это еще до заведования Алексея Антоновича Ильюшина?

К.Я.: Нет, Ильюшин уже там вовсю действовал. И упругость пользовалась большой популярностью — там были самые большие группы.

В.Д.: А я думал, что самой популярной кафедрой Отделения механики тогда была «Седовская» кафедра гидромеханики …

К.Я.: Вы знаете, у меня такое впечатление, что, всё-таки, на моём промежутке существования на Мехмате МГУ какое-то время заведующим кафедрой гидромеханики был Лейбензон. Причём, он последнее время тоже болел.

Седов же тогда академиком ещё не был. Но членом-корреспондентом уже был. Как его избрали академиком я помню … Это было, когда мы учились ещё в старом здании МГУ. И это осталось в моей памяти.

В такую пору Четаев, сменив Некрасова, стал заведующим нашей кафедры.

А Некрасов же был специалистом по аэромеханике и аэрогидромеханике. У него есть работы по теории крыла конечного размаха, исследования, связанные со сплошной средой. Но специалистом по теоретической механике он не был. И Четаеву, относившемуся к этому …»отнюдь не положительно», возглавил после Некрасова кафедру.

Положение на кафедре теоретической механики тогда, действительно, было «не простым». У меня сохранилась папка с некоторыми протоколами кафедры тех времён, когда Некрасов был её заведующим. По этим бумагам видно, что и лекции, и занятия, сплошь и рядом, вели не сотрудники кафедры: кафедра была маленькой и с нагрузкой просто не справлялась.

А у механиков, как Вы понимаете, самая большая нагрузка — по теоретической механике. Причём, теоретическую механику тогда нами преподавалась и на физфаке, и на геологическом факультете, и ещё на каком-то отделении. Поэтому нужно было иметь много преподавателей. И их старались как-то набрать.

В.Д.: Института механики ещё не было?

К.Я.: Не было.

Набирали с других кафедр и даже с других институтов! Брали людей, которые работали, например, в Академии Жуковского: они у нас вели упражнения. Были люди из Артиллерийской академии.

В.Д.: Какой — имени Дзержинского? Там мой папа по совместительству работал.

К.Я.: Да. Там была кафедра механики… Я не знаю, кто ею руководил, но с нею долго сотрудничал Слёзкин.

В.Д.: По-моему, он и был там заведующим кафедрой.

К.Я.: У меня тоже такое впечатление.

И вот из Артакадемии был к нам приглашён такой Бойко, полковник. Из Академии Жуковского — Ливурдов, кажется, подполковник, по специальности «упругист».

В.Д.: Тарг тоже был приглашён на кафедру?

К.Я.: На моей памяти Тарга на кафедре не было.

А Четаев поставил задачу — он об этом неоднократно говорил — что занятия должны вести свои. Для этого он старался привлечь на кафедру её выпускников … Таких как Берёзкин, например …

И несмотря на то, что он очень недолго был заведующим, ему многое удалось сделать.

В.Д.: Мясников старший, Пётр Вениаминович, был на кафедре?

К.Я.: Конечно — он же ученик Некрасова!

В какой-то момент профессорами кафедры были, помимо Некрасова, только Четаев, Минаков и Добронравов, какое-то время заведовавший кафедрой теоретической механики в Бауманском институте.

А потом Минаков и Некрасов умерли, Добронравов с кафедры ушёл, и единственным профессором кафедры остался Четаев. Вот он и решил привлекать на нашу кафедру специалистов, которых он хорошо знал: тогда у нас на кафедре появились, в частности, Валентин Витальевич Румянцев и Александр Александрович Богоявленский. Причём, поскольку надо было вести занятия на нескольких факультетах, а также на существовавших тогда на Мехмате МГУ вечернем и заочном отделениях, они преподавали и там.

В.Д.: Дмитрия Евгеньевича Охоцимского на вашу кафедру также привлёк Четаев?

К.Я.: Да. …Вот у меня тут есть даже бумажка, что это произошло ещё при нём: Четаев умер 17 октября 1959 года, а летом 1959-го года, по его приглашению, прошёл по конкурсу на нашу кафедру Охоцимский.

В.Д.: Он уже был доктором, профессором?

К.Я.: Конечно. Я думаю, он был уже даже членом-корреспондентом! А на нашей кафедре он стал профессором «на полставки».

Ещё до прихода Охоцимского на нашу кафедру её доцентом стал сотрудник Института механики АН СССР Смирнов Лев Павлович. Но по специальности он считался аэромехаником, и, в конце концов, только на кафедре аэромеханики он и функционировал.

В. Д.: Он мне МСС читал — это был вычислительный поток.

К.Я.: Совершенно верно! Но МСС он читал ещё как сотрудник нашей кафедры.

Лев Павлович тогда стал заниматься ракетными делами. И вскоре им, совместно с Всеволодом Александровичем Егоровым, который в то время работал уже в келдышевском Институте прикладной математики, а также с Василием Андреевичем Сарычевым, был организован спецсеминар по этим ракетным делам.

И всё это произошло в течение того короткого промежутка времени, когда Четаев был заведующим нашей кафедры.

В.Д.: Коля Колесников тоже ученик Четаева?

К.Я.: Его.

А позднее учеником Четаева был ещё Юра Ефимов — он не с Вами учился?

(Примеч. В.Д.: Здесь имеется ввиду Георгий Борисович Ефимов — по имени его обычно звали «Юрой».)

В.Д.: Нет.

К.Я.: Так вот, Юра Ефимов, уже после Колесникова, был последним аспирантом Четаева.

Ну а теперь расскажу о том, что, после смерти Четаева, у нас произошло с назначением нового руководителя нашей кафедры.

Умирает Четаев, и нужно назначить И.О. заведующего кафедрой теоретической механики. К тому времени Четаев успел переманить в Университет, на полную ставку, Румянцева, и он стал ещё одним штатным профессором нашей кафедры. Но вдруг И.О. заведующего кафедрой назначается не профессор Румянцев, а доцент Мясников. Румянцев тогда принял решение уйти на полную ставку в Институт механики, оставшись на Мехмате МГУ на полставки — в общем, его можно понять … И в течение года точно, а скорее всего даже двух лет, во главе нашей кафедры был Мясников.

А потом «просочились» сведения, что Петровский хочет поставить во главе нашей кафедры человека, который «ближе к жизни». И заведующим нашей кафедры стал Охоцимский.

В.Д.: Пётр Вениаминович Мясников мне тоже читал лекции — теоретическую механику. И мы знали, что он — «И.О. зав. кафедрой».

К.Я.: Совершенно верно. Но за время «его правления» нашей кафедрой — со смерти Четаева и до назначения Охоцимского — мы «потеряли Физфак».

На Физфаке МГУ, на моей памяти, лекции по теоретической механике читал, от нашей кафедры, профессор Лаврентьев. Не Михаил Алексеевич, а ещё его отец, Алексей Лаврентьевич. Я его никогда не видела. Но, судя по протоколам, он умер где-то в начале 1950-ых годов — значит, я уже на факультете была.

После его смерти эти лекции стал читать наш доцент Петкевич Вячеслав Витольдович. Но, когда назначили Мясникова, Петкевич заявил, что на кафедре с таким заведующим ему стыдно работать. А у него, в качестве ведущих упражнения по курсу лекций, были, кроме наших преподавателей, ещё и физики. С кафедры Стрелкова. У Петкевича с ними были хорошие отношения, так как он с этими людьми работал. И они поспособствовали тому, чтобы курс, вместе с Петкевичем, «забрали на Физфак».

Петкевич довольно долго продолжал чтение этого курса на Физфаке МГУ. Но потом, уже сами физфаковцы, решили курс «модернизировать». И за дело взялся сам Ландау.

Курс по теоретической механике, вообще говоря, годовой. Ландау же за полгода прочёл то, что он считал нужным, а во вторую половину года ему уже нечего было читать. Петкевичу сказали: продолжай. А что продолжать? Он пришёл на нашу кафедру и спрашивает: как быть? Ему сказали: начинайте всё сначала. Потому что Ландау, ясно же, начал чтение курса «с места в карьер» — стал излагать там всякие вариационные принципы и так далее, пропустив необходимые основы.

Вот такая была история с курсом теоретической механики на Физфаке МГУ. Единственный раз, когда Ландау за это дело взялся, и вот что из этого получилось.

В.Д.: Значит, «старший Лаврентьев» — будем так говорить, хотя правильнее было бы сказать «супер старший» для «цепочки» из четырёх Лаврентьевых — являлся сотрудником кафедры теоретической механики Мехмата МГУ?

К.Я.: Да, кафедры теоретической механики нашего факультета. Чем он занимался, какой именно механикой — я не знаю. Как-то я пыталась что-то выяснить по этому поводу… по-моему, у Петкевича,… но он тоже толком ничего не знал… Это про его сына, Михаила Алексеевича, всё широко известно.

В.Д.: Алексей Лаврентьевич, вроде бы, был доцентом?

К.Я.: Нет, у нас, судя по протоколам, он значился профессором. А что было раньше — я не знаю … Но перед концом своей жизни он очень сильно болел …

В.Д.: А Михаил Алексеевич Лаврентьев в это время был ещё в Киеве? Ведь в Москву он оттуда приехал.

К.Я.: Также, как и Ишлинский.

Как известно, наукой, на Украине, руководил Патон. При нём…

В.Д.: Их тоже два — Вы о Патоне «старшем» или же «младшем»?

К.Я.: …Ну, я думаю, что это был ещё «старший» Патон.

Так вот, когда Патон руководил Украинской академией наук, Михаил Алексеевич Лаврентьев, а после, через какое-то время, и Александр Юльевич Ишлинский, были избраны академиками этой академии. А потом они были избраны академиками уже Союзной Академии — «член-корреспонденство» они миновали, потому что у них было звание академиков Украинской академии. Кстати, происходит так не со всеми — скажем, Рахматулин был академиком Узбекской академии наук, но в АН СССР, даже членом-корреспондентом, он так и не был избран.

Но продолжу. Когда Михаил Алексеевич Лаврентьев стал академиком Украины, он должен был, согласно каким-то договорённостям, жить и работать в Киеве. Точнее, в каком-то украинском академгородке. Вот Михаил Алексеевич, а затем и Александр Юльевич, какое-то время пребывали там. А потом, когда Михаила Алексеевича избрали уже в Союзную Академию, он переехал в Москву. И я думаю, тут определённую роль сыграли какие-то жилищные условия — тогда ведь это было важно. Как и сейчас, впрочем…

Так что он… не по происхождению из Киева — просто он какое-то время в Киеве функционировал. Причём, очень даже активно там функционировал… Он занимался там шнуровым зарядом…

В.Д.: Известно, что в Киеве он понравился Хрущёву, который был в тот период, так сказать, «всевластным хозяином Украины». Именно поэтому Хрущёв, впоследствии, дал деньги на создание, под эгидой Михаила Алексеевича, в Новосибирске академгородка.

К.Я.: Да, но это было позже.

Приехав в Москву, Михаил Алексеевич какое-то время работал на Мехмате МГУ. Читал математический анализ.

В.Д.: Да, да, и вёл спецсеминар по ТФКП. Его учеником в этой области является Владимир Антонович Зорич.

К.Я.: Работая в нашем Университете, Михаил Алексеевич стал одним из создателей Физико-технического факультета МГУ.

В.Д.: Был такой, в 1940-ых годах, факультет в нашем Университете, да.

К.Я.: Из этого факультета и вырос Физико-технический институт. Но это было потом: во всяком случае, в 1949-м году, когда я поступала на Мехмат МГУ, был ещё приём и на Физико-технический факультет МГУ. Лишь в 1950-м году, насколько я помню, из него образовался Московский физико-технический институт — коротко, МФТИ.

Так вот, на Физико-техническом факультете МГУ преподавали очень большие люди.

В.Д.: Да-а, куча академиков!.

К.Я.: Там заведовал кафедрой Седов. Там был уже упомянутый Ландау, Там были другие крупные физики.

А потом из этого факультета образовался Институт, во главе которого был поставлен какой-то полковник …

В.Д.: Даже генерал …

К.Я.: Может и генерал, я не помню. Петров, по-моему, его фамилия.

Это был закрытый институт. И когда мы учились уже на втором курсе, к нам прибыла большая группа студентов с этого МФТИ. По каким-то разным соображениям, которые мало кто понимал, их оттуда переместили в МГУ. Часть переместили на Физфак, часть к нам, на Мехмат.

На нашем факультете они выбрали себе какие-то специальности. Причём, не только на нашем курсе, но и на старших курсах — по крайней мере, на два года старших.

Были и такие люди, оттуда пришедшие, которые попали в спецотделение. В частности, со мной тоже учились несколько человек, которые оказались из МФТИ. Причём, это были очень хорошие ребята — среди них был, например, Андрей Ершов, ставший потом академиком.

Теперь ещё по поводу нашего спецотделения. У нас была практика, которую мы проходили в Подлипках, в НИИ 88 — в то время, а это был 1953-й год, Королёв там заведовал отделом. Мы же там проходили практику в отделе, которым руководил такой Толстоусов. И на него пришлось преподавание всех основных курсов для нас: он нам читал всё на свете.

Программа же для нашего спецотделения была несколько иной, чем на открытом Отделении механики. Всех нас освободили от курса истории механики. Курс вариационного исчисления, который нам читал Эльсгольц, был сокращённым. А наших ребят освободили от военного дела. Но зато были спецкурсы чисто «ракетного содержания».

На самом деле в этих спецкурсах подробно излагалось немецкое ракетное вооружение. При этом там была электротехника, радиотехника, радиолокация, ракетное топливо — в общем, такие вот вещи. И я помню, что мы как-то у Толстоусова спросили, а чего, собственно, нас засекретили-то? Это ведь всё можно прочитать открыто, про это целые книжки опубликованы. И он тогда пояснил нам, что важно, мол, не то, чему вас учат, а то, что вас этому учат — именно это и является «секретным моментом».

Так вот, мы проходили практику в Подлипках. Причём, по сравнению со сроком практики основного отделения, которая продолжалась месяц, у нас это была практика двухмесячная. И мы каждый день ездили в Подлипки.

А потом произошла такая вещь. Этот НИИ 88 расформировали, причём отдел Толстоусова был переведен в министерство авиационной промышленности. «Новый» институт возглавил уже сам Королёв, а Толстоусов ушёл заведовать какой-то кафедрой в Бауманском институте. И курсы, которые нам обеспечил Толстоусов — по крайней мере, часть из них — на нашем спецотделении стал читать Мишин: он потом стал «на место Королёва».

Вообще, с нашего спецотделения очень многие оказались в Подлипках, и до сих пор продолжают там работать. Кроме того, некоторые «распределились по стране»: несколько человек попали в Днепропетровск — там был Янгель в это время, кто-то попал на Селигер — там была экспериментальная площадка, где работали, в частности, немцы, привезенные из Германии. Причём, мы распределялись отдельно от остальных механиков, и распределение было принудительным.

Правда, была для нас ещё довольно большая аспирантура — на одну нашу группу было выделено пять мест. И было несколько, так сказать, распределений в Москву — вот у меня две приятельницы получили такое распределение в « Москву 300».

В.Д.: Это «ящик»?

К.Я.: Да.

Вроде бы, у них с распределением «сложилось всё замечательно»: они на месяц получили отпуск, уехали отдыхать, приехали с отдыха, им дали адрес, куда надо явиться на работу, они пришли туда, а там они узнали, что под этим распределением оказался «Арзамас 16». Но там нужно было заниматься не «атомными делами», а «космическими».

Всё дело в том, что в то время создавался какой-то вычислительный центр, обслуживающий ракетные дела, где-то в Челябинске. Там их тоже было несколько, этих «Челябинсков». А места там ещё не было, ничего построено не было, и они базировались в «Арзамасе 16». Лишь потом они уехали в Челябинск.

Был, например, такой Андреев, который перешёл к нам, на спецотделение, с МФТИ. Он учился на курсе на год раньше меня. Потом он стал одним из заместителей Королева.

Кончали наше спецотделение и Сева Егоров, и Вася Сарычев. Они вплотную занимались космическими задачами.

В.Д.: Сева Егоров потом работал в институте Келдыша?

К.Я.: Да. Там был отдел Охоцимского — они все сотрудничали с Подлипками. И не только с Подлипками.

Потом к этой тематике примкнул и Миша Лидов, учившийся с нами на одном курсе. Причём, на нашем курсе он был единственным учеником Седова. Правда, у него возникли «трудности», когда он заканчивал факультет… Эти трудности были связаны, вообще говоря, с той обстановкой, которая, так сказать, господствовала и в стране, и на факультете тоже.

В.Д.: Это в какие годы?

К.Я.: В 1949-м году.

В.Д.: То есть, это было ещё до смерти Сталина.

К.Я.: Да, это было до смерти Сталина. Но с Лидовым это происходило и после смерти Сталина.

В.Д.: Это было связано с «нелёгким» характером Леонида Ивановича Седова? Я слышал, что он умудрялся ссориться со своими учениками. В частности, такое произошло с одним моим сокурсником — Желноровичем…

К.Я.: Нет, нет, дело было совсем не в Седове. Леонид Иванович, наоборот, потом ему помог.

А дело было так. Когда, в 1949-м году, я пришла на факультет, нас сразу погрузили в обстановку бдительности. «Привязывалось» это к тому, что, по-моему, в 1948-м году на факультете было раскрыто «тайное» общество «Тесное содружество». И всё это происходило на курсе, который был уже выпущен, когда мы пришли.

Вообще на факультете общественная работа, пропагандистская работа, тогда была, так сказать, «высокого накала». На каждом курсе была своя стенгазета. Была даже традиция, что когда курс заканчивает обучение в Университете, то название своей газеты он передаёт следующим, кто пришёл на факультет. И я помню, как к нам пришёл человек с этого выпускного курса, который был редактором курсовой газеты. Газета у них называлась «Рупор» — и мы получили это название. И стали продолжать её выпуск.

В тоже время, на факультете тогда была жуткая атмосфера. Я была на втором курсе, и уже была техническим секретарем факультетского комсомольского бюро. То есть, я присутствовала на всех заседаниях и вела протоколы. Неоднократно на этих заседаниях снимались выговора с тех, кто их получил по делу о «Тесном содружестве». Кого-то там выгнали, кого-то не тронули.

Зародилось же это сообщество на курсе, на котором учился Юрий Васильевич Прохоров. Что они делали? Да ничего они не делали! Они просто собирались вместе, что-то там говорили, веселились.

В.Д.: Впервые об этом «Тесном содружестве» мне поведал Александр Дмитриевич Соловьев — Вы его, конечно, знали — что они собирались на квартире, играли в карты, в лучшем случае, или, в худшем случае, какие-то анекдоты рассказывали.

К.Я.: Там была такая Светлана Садикова, ставшая потом женой Прохорова — так вот, на её квартире они и собирались. Много народу тогда жило в общежитии, многие жили в коммуналках — а тут отдельная квартира! Вот они там и собирались, пили чай — что там ещё они могли пить на свою стипендию? …

В.Д.: Мне от Роберта Адольфовича Минлоса досталась интересная книжка, где, в частности, Дынкин вспоминает о Мехмате МГУ 1940-ых — 1950-ых годов…

К.Я.: А Дынкин ещё жив?

В.Д.: Да, жив, и живёт в Америке.

(Примеч. В.Д.: Несколько месяцев спустя Евгений Борисович Дынкин скончался).

Кстати, Эрнест Борисович Винберг мне передал, что Дынкину будут интересны мои «мехматские интервью». И Винберг даже посоветовал мне связаться с Евгением Борисовичем по этому поводу. Но я посчитал это неудобным: как мне с ним связаться, если я не был с ним даже знаком? Если бы он сам мне прислал своё е-mail-послание, я бы на него, конечно, ответил … Потом я узнал, что Евгений Борисович сам берёт интервью у бывших мехматян. Но, в основном, у тех кто эмигрировал на Запад …

Так вот, в упомянутой книжке вспоминается это «Тесное содружество».

К.Я.: А я с людьми, которые в это «Тесное содружество» были включены, мало с кем знакома. Кроме Юры Прохорова и Светланы Садиковой, пожалуй, и ни с кем.

В.Д.: Кстати, книжка эта посвящена Роланду Львовичу Добрушину …Известному специалисту по теории вероятности… Он потом в Институте проблем передачи информации работал.

К.Я.: Добрушин был на два года старше меня.

Я знала немножко Добрушина. Мы с ним работали в комсомольском отделе факультетской газеты, и он какое-то время был нашим руководителем. Был таким …Сказать «диссидентом» нельзя, такого термина тогда ещё не было, но что-то «около этого» …

В.Д.: То есть, он «фрондировал»?

К.Я.: Да, немножко. Так что он, вполне вероятно … мог быть «причислен» к этому обществу.

Понимаете, в условиях всеобщей подозрительности ведь было достаточно просто поинтересоваться, чем занимаются люди из этого общества — и человека уже «причисляли» к нему … А потом пойди докажи, что ты не верблюд.

Но, я думаю, Добрушин туда, всё-таки, не входил. То, что он мог этим обществом интересоваться, а может, и сочувствовать — вполне возможно …У него, по-моему, отец был репрессирован …Что-то такое было …

(Примеч. В.Д.: Здесь Клавдия Евгеньевна не точна. Как сказано в вышеупомянутой книжке, отец Роланда Львовича, будучи процветающим нэпманом, видимо, подвергался притеснениям, но умер собственной смертью, когда мальчику было 6 лет. Мать его, много болевшая, тоже умерла собственной смертью, когда мальчику было 15 лет. И воспитывался он потом у дяди-скульптора ).

В.Д.: Значит, в обстановке «поголовной бдительности», разразившейся на факультете после разгрома «Тесного содружества», у Миши Лидова, скажем так, осложнились отношения» с Седовым?

Но вот с Желноровичем Седов рассорился уже в моё время. Где-то в 1965-м, или в 1966-м году. Уже ничего «такого» на Мехмате, в общем-то, не было.

К.Я.: Совершенно верно, в 1960-е годы время было уже другое. Но то, что произошло с Лидовым, к Седову, повторяю, не имело никакого отношения.

Как я уже говорила, мы с ним учились на одном курсе. Так вот, на пятом курсе мы избрали комсомольское бюро курса, на котором Лидов был избран секретарём. А секретарем комсомольской организации Мехмата тогда был такой Миша Шабунин…

В.Д.: … Он ведь и сейчас «жив-здоров».

К.Я.: … Да, и функционирует в МФТИ на кафедре математики.

Но продолжу о Лидове. В то время существовало правило, о котором я тогда просто не знала: после того, как курсовое бюро избрало своего секретаря, это избрание ещё надо было где-то утвердить! Так вот, «этим где-то», при очень активном участии Миши Шабунина, было «раскопано», что Лидов — человек ненадежный, что у него отец живёт «за сто километров», потому что был репрессированным, и что, вроде бы, к этому времени и его сестру репрессировали. В результате, секретарём курсового бюро Лидова не утвердили.

Я долго считала, что Лидов, в какой-то анкете, не указал обо всём этом … Но недавно у меня состоялся разговор с Парусниковым, который со мной тоже учился. И он мне сказал: да ничего подобного, всё было указано в анкете, и, может быть, именно благодаря этому Миша Шабунин всё это и поднял на щит. В общем, состоялось собрание, на котором «клепали» Лидова — я на нём не была, я болела. На нём яростно выступил Шабунин и заявил, что вот, мол, я, сын прачки и дворника, весь такой пролетарий, категорически против того, чтобы Лидов, такой-сякой разэтакий, был бы комсомольским вожаком курса.

В общем, Лидов был «свергнут», секретарём выбрали другого человека. По окончании Университета его даже никуда не распределили. Он оказался без работы, и долгое время был без работы.

Но как раз Седов его «не бросил» и продолжил с ним сотрудничество. И когда был организован Астрономический Совет, который был связан со спутниками — а Седов к этому имел прямое отношение — то Лидов был взят на работу в этот Совет. И уже в этом Совете он стал заниматься не гидромеханикой, а космическими делами. И очень скоро он перешёл оттуда в институт Келдыша.

В.Д.: Я слышал, Лидова хорошо знал Владимир Михайлович Тихомиров.

К.Я.: Так они с Тихомировым жили в одной квартире. В Столешником переулке.

В.Д.: Владимир Михайлович восхищался, как Лидов быстро соображал …

К.Я.: Володя вообще считал, что Миша Лидов был самым сильным на нашем курсе. Хотя на нашем курсе были и будущие академики: Андрей Ершов, Андрей Гончар, Толя Витушкин, Саша Боровков …

В.Д.: Минлос тоже с вашего курса.

К.Я.: Да, тоже, но он не академик.

В.Д.: Я недавно провёл интервью с Минлосом. Вот Вы начали перечислять академиков с вашего курса, и он тоже мне их всех перечислил.

К.Я.: Ну естественно — мы всегда гордились своими знаменитыми сокурсниками.

(окончание следует)

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer3-demidovich/