В 2001 году пушкинский день лицейской годовщины 19 октября пришёлся на пятницу. В выходные дни новости, даже плохие, распространяются медленно. Поэтому о том, что в этот день умер поэт Александр Аронов, читатели узнали только в понедельник 22 октября из некролога, опубликованного на первой полосе газеты «Московский комсомолец», где Александр Аронов проработал 35 лет. Некролог — не совсем обычный как по содержанию и стилистике, так и по составу подписавших, а также и тех, чьих подписей под некрологом нет:
“Умер Саша Аронов — наш друг, весёлый, добрый, радостный и отзывчивый человек, а самое главное — большой русский поэт. Увы, об этом не всегда вспоминали, но всегда помнили. Присутствие поэзии Александра Аронова в нашей жизни ощущалось в течение десятилетий. Ощущалось, когда повторяли его строку «Остановиться, оглянуться…», даже не зная имени автора, и когда пели его песню «Если у вас нету тёти, её вам не потерять…» Он никогда не терял своего прекрасного мироощущения. Он талантливо жил в этом мире. Правда, иногда в нём возникало и чувство печали, присущее большим дарованиям, но и тогда он отшучивался в стихах. Это он про себя:
Он не то что решительней тигра,
И, пожалуй, внушительней слон.
Но зато оглушительно тихо
В тех местах, где отсутствует он.
Александр Яковлевич Аронов (1934 — 2001)
Сегодня стало оглушительно тихо. Саши нет с нами. Но остались его прекрасные, умные и выразительные стихи. Мы скорбим.
Белла Ахмадулина, Евгений Рейн, Вадим Черняк, Сергей Ниточкин, Игорь Губерман, Александр Ерёменко, Александр Минкин, Сергей Аман, Геннадий Айги, Иван Жданов, Леонид Жуховицкий, Татьяна Бек, Сергей Мнацаканян, Олег Хлебников, Андрей Чернов, Андрей Яхонтов.”
На месте этого некролога, наверно, могла бы появиться в качестве автоэпитафии одна из давних песенок, написанных Александром Ароновым, но услышанных немногими, да и из тех многими — если и услышавшими, то тут же забывшими имя автора или — слишком хорошо запомнившими и взявшими его на заметку.
ПЕСЕНКА НА ПРОЩАНЬЕ
Здесь жить, конечно, можно.
Здесь можно всё исправить.
Все наши прегрешенья
Назвать до одного.
Но вот настанет время
Нас в прошлое отправить —
А там нельзя поправить,
К несчастью, ничего.
Она сбежит за нами,
Придурочная слава.
Уж так распорядились
Своею мы судьбой.
Один начальник слева,
Один начальник справа,
А строго посредине
Шагаем мы с тобой.
Для нас готова вечность
За мелкими морями,
И мы рядами входим
В свой бесконечный час.
Непойманные воры
Научат нас морали,
И крысы тыловые
В строю удержат нас…
Александр Аронов был похоронен на московском Митинском кладбище, приобретшем к тому времени дурную кликуху ЗАО «Горбрус».
Надгробье на Митинском кладбище
Александр Аронов родился в 1934 году, то есть был на полтора десятка лет моложе Слуцкого, учеником которого себя считал, Самойлова, Галича, Тарковского, Левитанского; на десяток лет моложе Окуджавы, Чичибабина, Коржавина; на шесть лет — Корнилова и Соколова; на год-два моложе Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, Городницкого; был ровесником Визбора и Новеллы Матвевой; на два, на три-четыре года старше Кушнера, Ахмадулиной, Шпаликова, Кима; был, наверно, не менее талантлив, но слава, известность обходили его стороной. Чуть ли не все посвящённые ему публикации похожи друг на друга или, по крайней мере, начинаются почти одинаково.
Аронов — один из самых значительных поэтов-шестидесятников и, тем не менее, самый неизвестный из них. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина и другие знаменитости выступали в Политехническом, в Лужниках и на прочих престижных площадках. А он не выступал. Не звучал, не грохотал. И книги его не выходили. Тем не менее, Аронов был известен всей читающей Москве… У Аронова не было публичных амбиций, у него отсутствовал напор, не было силы, чтобы, отталкивая других, вырваться вперёд самому, да он этого и не хотел. Жил свободно и достойно. Без зависти. Напротив, радовался успехам других. Первая книга Аронова «Островок безопасности» вышла только в 1987 году, когда автору было 53 года. Вторая книга — «Тексты» — ещё через два года.
Вторая книга
В предисловии к ней отмечено было, что «Аронов не любит принимать жреческие позы. Он не считает себя ни пророком, ни проповедником, ни мэтром. Он не рвётся на Олимп, локтями расталкивая своих собратьев и конкурентов. Он, если уж на то пошло, вообще никуда не рвётся. И никогда не толкается…” — Юрий Безелянский, журнал Алеф, февраль 2011 года.
Об Александре Аронове писали многие. И написанное говорило о писавших, о поэтическом сообществе, о времени не меньше, чем о самом поэте.
Писатель Андрей Яхонтов (МК, 21 мая 2011 года, к десятилетию смерти Аронова):
“<его> задушила серая система подавления инакомыслия, которая ровняет всех под одну гребёнку, обстригает головы тем, кто возвышается над средним уровнем… Когда юные, неискушённые поэты спрашивают совета, кого… читать, чтобы, перенимая опыт, добиться максимальной самореализации, я отвечаю: Александра Аронова. И вижу удивлённые лица. Его не знают, не помнят. Не чтут. Может случиться так, что и вовсе забудут и никогда не вспомнят. Не хочется, невыносимо с этим согласиться и примириться…”
Павел Гутионтов, секретарь Союза журналистов России, председатель Комитета по защите свободы слова и прав журналистов (Новая газета, 30 августа 2004, к 70-летию Аронова):
“Если попробовать соединить всё, написанное Ароновым, вместе, то получается, что он — грустный иронист. Истоки экзистенциального отчаяния и пронзительной иронии его стихов не в антисоветском гневе (да и гнев его был вполне умеренный, даже смирения было больше, чем ненависти), а в бездне человеческого одиночества.”
Одно время по страницам самых разных изданий кочевала старая то ли испанская, то ли китайская (или японская?) молитва: о даровании силы, чтобы изменить то, что может быть изменено, мужества — принять то, чего изменить нельзя, и мудрости — всегда отличать одно от другого. У Аронова ирония была важнейшим ингредиентом такого мужества и такой мудрости.
Поэт-переводчик Вадим Перельмутер (журнал Арион, 2002, № 4):
“Когда в начале шестидесятых я познакомился с Александром Ароновым, он уже был очень знаменит, хотя напечатал лишь несколько стихотворений. Тут ни парадокса, ни гиперболы. Первые «оттепельные» годы побудили — то ли вынудили — Союз писателей привечать «молодые таланты», своё, так сказать, «будущее». Их включали в программы множащихся поэтических вечеров, отправляли в поездки по стране, где устраивались «авторские вечера», где публика, преимущественно молодежь, особо жарко принимала своих, официальной печатью не отмеченных… В предложенных временем обстоятельствах Аронов чувствовал себя бодро и непринуждённо. По врожденной склонности к импровизации, писал много и быстро, да еще экспромты разбрасывал, где ни появлялся…»
Когда после ссылки Бродский появился в Москве, то на читках в «салонах-квартирах» Питер вместе с ним представлял Рейн, а Москву — один Аронов. И неравенство сил вовсе не бросалось в глаза.
Его и не печатали (почти), как сказали бы сейчас, «по факту» этой самой известности — с неким не-стиховым, чуть ли не «полуподпольным» окрасом. В стихах не было ничего «такого». Но было в поэте артистично исполняемое равнодушие: издадут-не издадут — какая разница? — которое раздражало редакторов больше, чем в других — подозрительные «намёки» и «аллюзии»…”
Писатель Леонид Жуховицкий:
“Из многих замечательных стихов Саши Аронова, пожалуй, больше всего я люблю одно, совсем коротенькое:
Гуляю по морю пешком,
Стучу о море посошком.
Вокруг стихия с трёх сторон,
А с берега кричат — «Силён!»
Они завидуют тому,
Что я иду и не тону.
А я зато на берегу
Сидеть, как люди, не могу».
Таким он и был в жизни: удивительный талант, редкая мудрость — и полная беспомощность в житейской борьбе, где главное не ум и сердце, а локти. Он был из поколения шестидесятников, но не принадлежал к нему, как не принадлежал вообще ни к кому — ни к генерациям, ни к группам, ни к литературным течениям. Разве что к дружеской компании… При всей внешней безалаберности, другом Саша был настоящим и с подростковой радостью упоминал своих друзей то в стихах, то в статьях.
Критика любит сбивать литераторов в разного рода подразделения и рядить, кто за кем стоит в шеренге. С Ароновым такое вряд ли получится — уж очень своеобразен! Из современников, мне кажется, если и уловится у него некое сходство, так это с поэтом Николаем Глазковым, прозаиком Веничкой Ерофеевым и художником Анатолием Зверевым: все они были на сто процентов птицами певчими и лишь по целому скоплению случайностей избежали когтей своих ловчих сородичей. Он и в газете был птицей певчей. Вот думаю: как же она обойдётся без Аронова? Талантливых перьев в МК много. Что почитать — всегда найдётся. Но будет ли с кем поговорить?
Саша ушел туда, откуда не возвращаются. А стихи его по-прежнему «гуляют по морю пешком, стучат о море посошком»…”
Леониду Жуховицкому было посвящено самое, пожалуй, известное стихотворение Аронова, если не считать песенки «Когда у вас нет собаки…», включённой Эльдаром Рязановым в фильм «Ирония судьбы» на правах как бы народной — без указания в титрах фильма автора слов.
Леониду Жуховицкому
Остановиться, оглянуться,
Внезапно вдруг на вираже,
На том случайном этаже,
Где нам доводится проснуться,
Ботинком по снегу скребя,
Остановиться, оглянуться,
Увидеть день, дома, себя
И тихо-тихо улыбнуться.
Ведь уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть:
Остановиться, оглянуться
И никогда не умирать?
Согласен вдаль, согласен в степь —
Скользнуть, исчезнуть, не проснуться.
Но дай хоть раз ещё успеть
Остановиться, оглянуться…
В четырёх четверостишиях этого стихотворения его ключевая строка — «Остановиться, оглянуться…» — повторяется четырежды, перемещаясь с первой позиции в первой строфе на вторую, третью, четвёртую в последующих. Очень скоро эта строка зажила самостоятельной жизнью, превратилась в публицистическое клише; Горбачёв даже объявил её приметой, слоганом «нового мышления». Но сначала она стала заголовком романа Леонида Жуховицкого, впервые опубликованного в журнале Нева в 1969 году, — романа о журналистах и журналистике, об ответственности человека за то, что он пишет и делает, — ответственности в первую очередь перед самим собой.
Роман Леонида Жуховицкого. М.: Сов. Пис., 1973
И вот уже в серьёзном научном журнале Вестник аналитики, выпускаемом Институтом стратегических оценок и анализа Бюро социально-экономической информации, редакционная статья Вагифа Гусейнова начинается следующим пассажем: “Название книги Леонида Жуховицкого «Остановиться, оглянуться», чрезвычайно популярной в 70-е годы прошлого века, стало крылатым — его до сих пор охотно используют и журналисты, и историки, и технологи, да и в обыденной речи фраза хорошо прижилась из-за своей многозначительности и эмоциональной окраски”.
И спустя четверть века Валентин Берестов «вспоминает»:
Остановиться, оглянуться
Призвал Аронов наш народ,
Что в вихре войн и революций
Всё время двигался вперёд.
Остановились. Оглянулись.
Перепугались. Отшатнулись.
И бодро двинулись назад
С орлом двуглавым на штандарте,
С другой границею на карте.
А всё Аронов виноват!
А ведь начальство понимало,
Когда поэтов зажимало,
Что стихотворная строка
Сильнее лозунгов ЦК.
Недоглядело. Не поймало.
Сочло, видать, за дурака…
Нет сомнения, что Жуховицкий получил разрешение Аронова на использование строки его стихотворения в качестве названия романа — думаю, это было не трудно. Но что странно — имя Аронова в тексте романа не возникает, отсутствует, и само стихотворение упоминается как-то мимоходом:
“Помню, забежав в вечернее кафе перехватить пару фактов в завтрашний номер, я услышал, как читают стихи. Я сел за крайний стол, где две девочки деликатно запивали сардельки лимонадом, раскрыл блокнот и терпеливо стал ждать подходящую цитату. Поэзии не ждал — откуда поэзия в кафе! Но на этот раз читались настоящие стихи. Маленький рыжий парень, на редкость уродливый, упорно басил над тарелками, бокалами и скоротечным современным флиртом:
Остановиться, оглянуться,
Внезапно вдруг на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться…
Деликатные девочки доели свои сосиски, для приличия оставив по кусочку на тарелках, допили лимонад — опять-таки не до дна, а парень дочитал свои стихи:
Но дай хоть раз ещё успеть
Остановиться, оглянуться…
Мне стало немного не по себе. Ведь в самом деле надо же когда-нибудь остановиться и оглянуться…”
Ещё один фрагмент романа:
“Я почему-то вспомнил:
Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже…
Я сказал Женьке: — Послушай, ничего стихи? Женька сказал, что, вроде, ничего, чувствуется мысль. Он вообще был равнодушен к стихам и читал их редко…”
И всё! — при том, что само стихотворение ещё не было опубликовано, не получило, как впоследствии, широкой известности, не было узнаваемо… И «маленький рыжий на редкость уродливый парень», читающий свои стихи в кафе, конечно, никак не совпадал с Ароновым… Может, Жуховицкий хотел сохранить за автором привилегию первой публикации? Не знаю.
Точно так же Жуховицкий поступил и с «Песенкой о собаке» — была приведена одна, промежуточная строфа, а сама песенка упоминалась так, как будто она знакома всем и каждому: «Я согласился: Иметь лучше, чем не иметь. Я сказал так потому, что вспомнил песенку, слышанную года два назад на какой-то вечеринке. Песенка была забавная, я её запомнил сразу:
…Когда у вас нету дома
Пожары вам не страшны,
И жена не уйдёт к другому,
Когда у вас нет жены.
А ударник гремит басами,
А трубач выжимает медь…
Думайте сами, решайте сами:
Иметь или не иметь?..
— Это конечно, — кивнул Сашка, — иметь лучше. — А, может, наоборот, — сказал я, и он недоумённо посмотрел на меня…»
Но явлением массовой культуры, массового сознания эта песенка стала лишь после телевизионного показа в 1975 году фильма Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С лёгким паром», где её, заново положенную на музыку Таривердиевым, исполнил Сергей Никитин, хотя его имени в качестве исполнителя в титрах фильма не было, как не было и имени Аронова в качестве автора стихов. Пишут, что Рязанов якобы искренне считал, что слова «народные»… Верится в это с трудом, да и Никитин прекрасно знал, чьи это стихи… Впоследствии, правда, авторские права Аронова были восстановлены — его имя было внесено в титры фильма.
Сам ароновский текст песенки в фильме был слегка подредактирован: поменялся порядок строф, так что «Песенка о собаке…» превратилась в «Песенку про тётю…», и «обожаемая» друзьями Аронова синтаксическая неправильность — «Когда у вас нет…» была заменена на грамматически безупречное «Если у вас нет…»; трубач стал не «выжимать» медь, а «выдувать» её…
Но мы отклонились от темы — что и как писалось об Александре Аронове.
Поэт Олег Хлебников: “Мы умеем не замечать. Даже замечательного не замечаем».
«Рядом с нами жил, и не тихо, а в последние годы издавался, больше того — печатал свои стихи в своих колонках одной из самых тиражных газет страны — МК — большой русский (российский) поэт, ни на кого не похожий, пронзительный, добрый и мудрый (да-да!), а мы… Вроде бы и цензуры нет. Политической. Зато никуда не деться от корпоративной, работающей по простенькому принципу военных самолетов: свой-не свой. Про него всерьёз не писали критики, его имя ни разу не фигурировало ни в каких long-short-листах ни одной премии, его авторские вечера не проходили ни в Политехе, ни в ЦДЛ. Хотя начинал он вместе с Беллой Ахмадулиной и Андреем Вознесенским…
Александр Аронов следовал завету блистательного Саади: имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах — запах мускуса сам говорит о себе. То есть не делал из фактов своей судьбы и своего таланта скандалов (вполне возможных), общественных истерик (вполне мотивированных) — всё переживал сам. Саша помогал многим, ему — почти никто. Не имея ни одной своей собственной книги до 50 лет, он любил чужие удачи и щедро напутствовал и печатал в своём Московском комсомольце, где проработал полжизни, тогда ещё молодых поэтов: Александра Ерёменко, Ивана Жданова, Андрея Чернова, Евгения Бунимовича, меня… Мы не успели его отблагодарить. Хотя любили и любим Сашу, Александра Аронова, и его стихи”.
Фото в антологии «Десять веков русской поэзии»
А вот эссе с банальным и, в то же время, непроизносимым названием «Остановившийся, оглянувшийся…» — Евгения Евтушенко из его антологии «Десять веков руской поэзии». Я опущу несколько фрагментов (купированы в угловых скобках), где Евтушенко, по обыкновению и без надобности, уж слишком явно сбивается на повествование о себе самом.
“Он был похож на правнука Пушкина — этакий московский пушкинёнок, вечный мальчишка, правда, без малейшей смуглинки, но с чуть вывороченными губами и приплюснутым носом, с озорной курчавостью и неиссякаемым любопытством к жизни и никогда не проходящей влюблённостью в стихи, преимущественно чужие, которые так и сыпались из него. Он был в постоянной готовности к восторгу от чего-нибудь или кого-нибудь. Такие люди сейчас почти перестали водиться, исчезло цеховое братство — особенно в литературной среде — после распада единого Союза писателей на отдельные союзики и тусовки, ревниво клацающие друг на друга зубами. А вот белоснежные пушкинско-робсоновские зубы Саши Аронова, как у его великого тёзки, сверкали, будто клавиши свадебного аккордеона от радости за чужие хорошие стихи — благо, их было тогда навалом. Куда она подевалась, чудесная традиция шестидесятников обчитывать друг друга стихами — опять же, не только своими! — в любой час по телефону, в любой забегаловке, кафешке, шашлычной, столовке?
Что объединяло всех нас, шестидесятников, которые были такими разными? — Мы первыми победили в себе страх и не хотели, чтобы к нам въехало на танках что-нибудь похожее на сталинизм под каким бы то ни было именем. Нас подозревали в том, что мы подпали под влияние западной пропаганды, но всё было наоборот — мы подпали под негативное влияние пропаганды собственной, которую уже физически не могли переносить без отвращения и брезгливости, потому что она всё время нам лгала. Советская власть сама производила антисоветчиков. Но были и те среди нас, кто, как я <…>
Саша Аронов не был исключением. Он писал искреннейшие, но в чем-то инфантильные стихи. Когда их читаешь, плакать хочется, до чего мы были наивны. Да я и сам <…>
Саша Аронов себя как поэта никогда не выпячивал, но, если не ошибаюсь, даже несколько раньше Окуджавы начал писать песни и продолжал это делать всю жизнь. Несколько песен Аронова, противостоящих, несмотря на лёгкость формы, пустому развлекательству и усыплению совести, выбились в люди и начали жить уже отдельно от него. <…> Александр Аронов — один из воскресителей думающих песен, помогающих думать другим. <…> Саша Аронов, всегда куда-то спешивший, умел остановиться, когда надо, и оглядеться вокруг. Но он же умел жить и без оглядки.
Среди стольких уронов,
испарившийся вдруг без следа,
не споёт мне Аронов
Окуджаву уже никогда. <…>
Мы от славы балдели,
но, ей-богу, с незлою душой.
Сашу мы проглядели,
а ведь Саша и сам был большой”.
Не знаю, как кого, а меня бесконечно бесит этот снисходительный, покровительственный, без малейших на то оснований, тон на грани хамства, эти свысока брошенные «пушкинёнок», «инфантильные стихи», «несмотря на лёгкость формы», «и сам был большой»… Да и евтушенковское рифмованное послесловие, на мой взгляд, не просто бездарно, но и беспардонно — начиная с провокативной рифмы «уронов-Аронов» и подловатого утверждения «испарившийся вдруг без следа» до высокомерно извинительного «Сашу мы проглядели».
Евтушенко не удосужился вспомнить собственные стихи на тему, поднятую Ароновым, — многословное стихотворение, кажется, 1967 года (во всяком случае, написанное после появления ароновского «Остановиться, оглянуться…»), на порядки уступающее ароновскому в поэтическом качестве:
ОСТАНОВИСЬ!
Проклятье века — это спешка,
И человек, стирая пот,
По жизни мечется, как пешка,
Попав затравленно в цейтнот.
Поспешно пьют, поспешно любят,
И опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
А после каются, спеша.
Но ты хотя б однажды в мире,
Когда он спит или кипит,
Остановись, как лошадь в мыле,
Почуяв пропасть у копыт.
Остановись на полдороге,
Доверься небу, как судье.
Подумай если не о Боге,
Хотя бы просто о себе.
<……………………………>
О человек, чьё имя свято,
Подняв глаза с молитвой ввысь,
Среди распада и разврата
Остановись, остановись!
Не стоит большого труда по строфам, по строчкам раздербанить евтушенковские поэтические ляпы: пешку, «мечущуюся» по шахматной доске, призыв «остановись, как лошадь в мыле», «обветшалые листья», человека, «чьё имя свято», и прочую халтуру, которую не пропустил бы литконсультант или редактор любого уважающего себя издания. Плюс ко всему, по-моему, не может быть доверия к поэту, обращающемуся с призывами измениться, остановиться не к себе, а к «населению Земли».
Для контраста — несколько стихотворений Александра Аронова разных лет. К сожалению, практически повсеместно стихи Аронова воспроизводятся без указания года написания. Публикация на Интернете, где была сделана попытка датировать его стихи, содержит пару таких явных огрехов, что нет доверия и к другим приводимым датам. Да и фотографии его в Интернете — почти все без указания года съёмки.
Фото из домашнего архива
Если б ты на этом свете
Был один подвластен смерти,
А другие, то есть мы,
Жить всё время оставались,
Тут ни с чем не расставались,
Избежав предвечной тьмы, —
Как бы мы тебя любили!
Что попросишь, раздобыли.
Сострадая и скорбя,
Начиная сразу с детства,
Не могли б мы наглядеться,
Наглядеться на тебя!
Но ведь так и происходит:
Человек один проходит,
Мы, другие, — это род,
Род ведёт свою дорогу,
И пока что, слава богу,
Он живёт, живёт, живёт.
Так что в полночи и в полдни
Понимай, и знай, и помни:
Ты у нас любимый гость.
Всё тебе — привет и ласка.
Остальное — только маска:
Равнодушье, скука, злость.
* * *
Александру Межирову
Строчки помогают нам не часто.
Так, они ослабить не вольны
Грубые житейские несчастья:
Голод, смерть отца, уход жены.
Если нам такого слишком много,
Строчкам не поделать ничего.
Тут уже искусство не подмога.
Даже и совсем не до него.
Слово не удар, не страх, не похоть.
Слово — это буквы или шум.
В предложенье: «Я пишу, что плохо»,
Главное не «плохо», а «пишу».
Если над обрывом я рисую
Пропасть, подступившую, как весть,
Это значит, там, где я рискую,
Место для мольберта всё же есть.
Время есть. Годится настроенье.
Холст и краски. Тишина в семье.
Потому-то каждое творенье
Есть хвала порядку на Земле.
Из цикла «Неэвклидова лирика» — ЛЕГЕНДА
Когда мы уточним язык
И камень назовём, как надо,
Он сам расскажет, как возник,
В чём цель его и где награда.
Когда звезде подыщем мы
Её единственное имя —
Она, с планетами своими,
Шагнёт из немоты и тьмы.
Тогда не удивитесь вы,
Что детский лепет у травы,
Застенчив город, тих завод,
А птицы хрипнут от забот.
Приблизится, что вдалеке.
Слабейшее — восторжествует.
Молчания не существует
На настоящем языке.
ГОСТЬ
Мне нравится ваша планета
И воздух её голубой.
И многое… В частности это —
Как вы говорите, «любовь».
Вы всё объяснили искусно,
И я разобрался вполне.
Мне очень понравилось «грустно»
И «весело» нравится мне.
Я понял «скучать» и упорно
Я стану стремиться сюда.
А ваше «целую» и «помню»
Нам надо ввести у себя.
Ваш «труд» — это правильный метод.
И мудрая выдумка — «смех».
Одно мне не нравится — это,
Что вы называете «смерть».
НЕЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ИСПАНЦЕМ
Чёрт подери их там, в Испании!
Проснёшься ночью, весь в испарине,
И думаешь: что за народ!
Клокочут Франция, Италия,
Алжир, Марокко и так далее,
А эти — всё наоборот.
Какие рыцари в Испании!
Они от мавров нас избавили,
Собой Европу заслоня.
Но, чтобы было с чем возиться им,
Ввели такую инквизицию,
Что мавры, знаете, фигня.
А простолюдины Испании?
Наполеона лихо сплавили.
Но только он пропал вдали,
Под благодарные моления
Спустились с гор и в умилении
Себя Бурбонам поднесли.
И вот сидят они в Испании.
Им без холуйства, как без памяти,
И неуютно без оков,
И раздражает независимость,
И дохлый их генералиссимус —
На стёклах всех грузовиков.
Фото студенческих лет
Александр Аронов родился 30 августа 1934 года в Москве. Пишут, что мать его назвала двух своих сыновей в честь братьев Пушкиных: старшего — Александром, младшего — Львом. Странная, конечно, идея, и о младшем брате никаких сведений мне найти не удалось. Отец был музыкантом и пытался приучить старшего сына к музыке, но тот, по собственному признанию, «падал лбом на инструмент и засыпал». Зато ещё в школе начал писать стихи. После школы поступил в Московский городской педагогический институт — существовал в Москве с 1931 по 1960 год такой ВУЗ, которому в 1946 году было присвоено имя умершего президента Академии педагогических наук и министра просвещения РСФСР Потёмкина. Котировался этот (городской) пединститут, понятно, много ниже, чем «государственный» МГПИ имени Ленина, с которым в конце концов, в 1960 году, и был слит.
Естественно, было бы ожидать, что, если уж поступать в педагогический институт, то в МГПИ, тем более что среди поступающих в педвузы юноши всегда были в дефиците и им отдавали предпочтение. Но Аронов кончил школу в 1951 году, когда условия поступления для человека с его фамилией были, мягко говоря, не слишком благоприятными. Поэт Елена Аксельрод писала: «Я училась на литературном факультете Московского городского педагогического института, куда вовсе не хотела поступать, но в 1950 году с моей фамилией соваться в университет было бессмысленно». Столь же бессмысленно было соваться в МГПИ имени Ленина. Так не сошлись пути Сани Аронова с Юрой Визбором, Адой Якушевой, Светой Богдасаровой, Юрой Ряшенцевым, Юрой Ковалём, Юлием Кимом.
Школьный учитель
После института Аронов отработал положенные три года в сельской школе Шахтинского района Московской области, затем учительствовал в московской школе. Поступил в очную аспирантуру ИХВ при АПН РСФСР, но диссертации так и не написал. Аббревиатура ИХВ не имеет отношения к воскресению Иисуса Христа, а означает всего лишь Институт художественного воспитания при Академии педагогических наук. Преподавал в Государственном институте театрального искусства и занимался математической лингвистикой в Центральном экономико-математическом институте АН СССР. В 1966-м пришёл в Московский комсомолец, где и проработал последующие 35 лет: заведовал отделом поэзии, вёл авторскую рубрику «Поговорим», выходившую в свет два раза в неделю, писал стихотворные комментарии к фотографиям — подписываясь обычно Ал. Ар. Свою колонку в МК вёл несмотря на болезнь практически до последнего дня.
Я королём был довольно славным,
Мне подходила моя земля.
Но население, как ни странно,
Предпочитало — без короля.
Мне фонари, будто многоточье,
Кричали что-то наперерыв.
Вот и ушёл я однажды ночью,
Дверь за собою не притворив.
Служа в газете для пропитанья,
Я потихоньку вживаюсь в роль,
И забывается эта тайна —
То, что когда-то я был король.
Быть журналистом совсем не скучно,
Свободы много в такой судьбе.
Но по ночам ты лежишь беззвучно
И улыбаешься сам себе.
Может быть, Аронов потому так спокойно смирился с учёбой в заштатном ВУЗе и не предпринимал попыток перевестись хотя бы в тот же МГПИ имени Ленина, легко менял места работы (до прихода в МК), что у него все эти годы было место, «куда пойти», как говорили герои Достоевского, место, где он был «своим», где мог полностью отдаться тому, что было для него главным. Это было литературное объединение, литературная студия при ЦДКЖ — Центральном Доме Культуры Железнодорожников, откуда и взялось её название — «Магистраль».
Студиец Алексей Смирнов пишет: “Её создал в 1946 году поэт и литературный критик Григорий Левин. Он разработал систему студийных занятий, которая включала лекции по истории и теории литературы; по персоналиям, причем круг поэтов и писателей, о которых шла речь на занятиях, был по советским временам отважно широк, ибо вмещал, наряду с разрешёнными, и полузапретные, и вовсе запрещённые имена. На лекциях Левина я познакомился с трудно проходившими цензуру стихами Бориса Слуцкого, с неизданной Мариной Цветаевой, запрещённым Владиславом Ходасевичем. Влюблённый в литературу, Левин обладал природным педагогическим даром, который с блеском проявлял на обсуждениях творчества студийцев. Его критические разборы были всегда серьёзны, обстоятельны, глубоки. Он ни жалел на них ни слов, ни пафоса, ни идей”.
Павел Антокольский говорил, что «Магистраль» по своей атмосфере напоминает студию Вахтангова 20-х годов. Тот же Алексей Смирнов комментирует: “В Москве, на площади трёх вокзалов, в кольце тоталитарного единомыслия, вспыхнул очаг духовной свободы… И никого не удивило, что он быстро был погашен. Поводом для закрытия «Магистрали» стало концертное выступление Окуджавы, когда, исполняя песню о дураках, он обратился к ложе, в которой сидело железнодорожное начальство”.
В 1970-е годы студия под руководством Левина возобновила свою работу под именем «Новая Магистраль» — сначала под крышей Всесоюзного института научной и технической информации (ВИНИТИ), а потом и до смерти Григория Левина в 1994 году — в Доме культуры завода «Калибр». С 1995 года занятия студии проводятся в Доме-музее Марины Цветаевой.
Михаил Светлов в литобъединении «Магистраль» (Александр Аронов – второй справа)
Александр Аронов стал одним из самых активных и самых заметных участников «Магистрали». Из числа старших студийцев наиболее близки Аронову были Булат Окуджава и Александр Межиров. В заметках-воспоминаниях об Аронове его друг Сергей Мнацаканян вспоминал: “Сашу Аронова я впервые увидел и услышал очень давно — в середине шестидесятых в знаменитом литературном объединении «Магистраль», куда меня завлекли мои знакомые. Я тогда был даже не молодым, а просто юным поэтом и ещё не появлялся на тогдашних, говоря современным языком, литтусовках. А Александр Аронов был уже достаточно известным в Москве поэтом. Он причислялся к так называемым шестидесятникам, а последние, хоть и признавали его талант, но никогда не пускали Сашу в свою команду. На том давнем магистральском заседании он читал стихи. Ясно. Свежо. Взволнованно. Мне запомнилось его лицо — пухлое, губастое, вдохновенное, уже с морщинами от улыбок и раздумий. Чем-то он напоминал Пушкина, что подчёркивала и пышная шевелюра, а не будь этой шевелюры — точно походил бы на Сократа.”
Далее Мнацаканян роняет такую фразу: “Существует литературный миф о том, что песенка Булата Окуджавы «За что ж вы Ваньку-то Морозова…» первоначально звучала так: «За что ж вы Саньку-то Аронова…» — Морозов появился в песне потом… Но, как известно, мифов без огня не бывает!”
Дмитрий Быков, посвятивший этой песне несколько страниц в своей книге об Окуджаве, более определённо склоняется к версии первоначальной адресации этой песни Аронову. Он пишет: “В действительности, Окуджава писал песню о конкретной истории, широко известной в литобъединении «Магистраль». Его младший товарищ Александр Аронов безответно влюбился в танцовщицу; роман нелицеприятно обсуждался в среде однокашников. К ним и обращён укоризненный возглас Окуджавы — «За что ж вы Саньку-то Аронова?», впоследствии переделанный”.
Скорее всего, история с Ароновым, действительно, послужила Окуджаве изначальной затравкой для создания песенки; замена же реального прототипа условным Ваней Морозовым стала неизбежной как только появилась строчка «она сама его морочила», и лишь в узком дружеском кругу мог для подначки звучать исходный вариант — «Ах, Саня, Саня, что ж ты, Саня?»
Из юношеских — городских, московских — стихов Александра Аронова, составивших раздел «Метромост» его планируемой, будущей первой книги.
Мост между станциями московского метро «Смоленская» и «Киевская»
Для Аронова символика метромоста, как и, впоследствии, тоннеля, — прорыва через преграду, соединения разъединённых пространств, была очень важной, очень значимой.
МЕТРОМОСТ
Из подземного тоннеля
Вылетев, увидеть вдруг
Окончание метели,
Зданий рваный полукруг,
Нянек, что, гуляя просто,
Речку, снег, себя самих,
Красный шар в руке подростка,
Так не могут видеть остро,
Как проезжий в краткий миг,
Так гадать, во тьму влетая,
Что же значила зима,
Санки, очередь витая,
Налетающая тьма.
Станция московского метро «Автозаводская»
ГИМН МОСКОВСКОМУ МЕТРОПОЛИТЕНУ
Всё неотвязней, всё прелестней
Подземных странствий голоса.
Закрой глаза на Красной Пресне —
В Измайлове открой глаза.
Ты неподвижен, может статься,
А шум колёс и плеск молвы —
Перестановка декораций
На выход твой среди Москвы.
Не сверху ль для твоей проверки
Всё расставляют по местам —
Иль ты, как чёртик в табакерке,
То тут, то там, то тут, то там.
Какая б сладостная тайна
Ни заварилась здесь, грозя, —
На Соколе мигни случайно,
Открой в Сокольниках глаза.
Да, видно, выдумана ловко
Фантастика тридцатых лет,
Вся эта нуль-транспортировка,
Гиперпространства жёлтый свет.
И сам Господь, следящий с неба
За расстановкой лиц и пар,
Не уследит, где был, где не был,
С кем оказался, как попал.
А кстати, для чего мне эта
Попытка подвести итог?
Уж не прощанья ли примета,
Не настаёт ли некий срок,
Само метро на что похоже?
Сойди под город, и, скользя,
Сейчас, пока ещё ты можешь,
Закрой, чтобы открыть, глаза.
Мудрейший, со своей авоськой,
Безумный, со своей тоской,
Закрой на Э-лектро-завóдской,
Открой на Авто-заводскóй.
В молодости
Лидия Лебединская вспоминает:
“Существовала в те годы при московском отделении Союза писателей комиссия по работе с молодыми авторами. Председателем её был Николай Панов, а я — его заместителем. В мою обязанность входило встречаться с молодыми литераторами, читать их рукописи и передавать наиболее интересные из них на строгий суд членов комиссии, среди которых были такие уважаемые поэты и прозаики, как Михаил Зенкевич, Лев Славин, Илья Френкель. Так и пришел ко мне однажды молодой красивый человек, принёс тоненькую папку со стихами и представился:
— Александр Аронов, преподаватель литературы, — и тут же добавил: — А можно, я сам почитаю вам свои стихи? Читал он прекрасно, темпераментно, стихи его завораживали. Я тут же передала его стихи членам комиссии, и первым откликнулся Михаил Зенкевич, друг и ученик Николая Гумилева и Сергея Городецкого: — Какой же Аронов начинающий? — сказал он. — Это уже состоявшийся поэт!”
После ХХ съезда КПСС и хрущёвского доклада на нём в феврале 1956 года Аронов, вслед за Булатом Окуджавой, вступил в партию с надеждой на её обновление, призванное предотвратить возврат к сталинщине. Потом он, как и Окуджава, будет сожалеть о своём вступлении в «ряды».
У Аронова есть стихотворение, которое он сам называл «юношеским». По-видимому, оно было написано где-то во второй половине 50-х.
ЮНОШЕСКОЕ
Вот рвёшься ты, единственная нить.
Мне без тебя не вынести, конечно.
Как эти две звезды соединить —
Пятиконечную с шестиконечной?
Две боли. Два призванья. Жизнь идёт,
И это всё становится неважным.
Жиды и коммунисты, шаг вперёд!
Я выхожу. В меня стреляют дважды.
Стихотворение было посвящено и подарено Борису Абрамовичу Слуцкому. После его смерти (в 1986 году) листок с машинописным текстом был обнаружен в архиве Слуцкого и принят за текст его неизвестного стихотворения. Оно было даже «сгоряча» опубликовано как написанное Слуцким. Очень скоро однако это недоразумение разъяснилось, стихотворение было опубликовано во втором сборнике стихов Аронова — «Тексты», вышедшем в 1989 году, а сама метафора «соединения» пятиконечной и шестиконечной звёзд оказалась «обобществлённой» и широко используется поэтами и журналистами — естественно, без ссылки на «первоисточник».
Среди стихов Александра Аронова, ходивших по рукам в 60-е годы в самиздате, широкое распространение получило вот это:
ГЕТТО, 1943
Когда горело гетто,
Когда горело гетто,
Варшава изумлялась
Четыре дня подряд.
И было столько треска,
И было столько света,
И люди говорили:
— Клопы горят.
А через четверть века
Два мудрых человека
Сидели за бутылкой
Хорошего вина,
И говорил мне Януш,
Мыслитель и коллега:
— У русских перед Польшей
Есть своя вина.
Зачем вы в 45-м
Стояли перед Вислой?
Варшава погибает!
Кто даст ей жить?
А я ему: — Сначала
Силёнок было мало,
И выходило, с помощью
Нельзя спешить.
— Варшавское восстание
Подавлено и смято,
Варшавское восстание
Потоплено в крови.
Пусть лучше я погибну,
Чем дам погибнуть брату, —
С отличной дрожью в голосе
Сказал мой визави.
А я ему на это:
— Когда горело гетто,
Когда горело гетто
Четыре дня подряд,
И было столько треска,
И было столько света,
И все вы говорили:
«Клопы горят».
Легально опубликовано это стихотворение было также только в 1989 году в том же сборнике «Тексты».
Чуть позже были написаны ещё несколько стихотворений, которые Аронов читал в «Магистрали» и услышав которые другой студиец, Александр Гинзбург (работавший тогда, кстати, в МК), попросил разрешения напечатать в своём самиздатовском поэтическом альманахе «Синтаксис» вместе с неопубликованными стихами Бродского, Ахмадулиной, Окуджавы, Сапгира, Холина, Чудакова, Глазкова. В 1959-60 годах Гизбург успел выпустить три номера «Синтаксиса», но в июле 1960 года сотрудники КГБ провели у него дома обыск «по подозрению в наличии антисоветской литературы», материалы трёх вышедших номеров и подготовленного к выпуску четвёртого — «полгрузовика» бумаги, по свидетельству самих гэбистов, — были изъяты. Чтобы избежать проведения политического процесса, Гинзбургу было предъявлено обвинение в «подделке документов», и он был приговорён к двум годам тюрьмы.
В переходе
Из стихов Аронова конца 1950-х:
ЖИЛИЩНЫЙ КРИЗИС
В моей стране жилищный кризис.
Мы в комнатёнке не вдвоём:
Живём мы, с Родиною сблизясь,
Мы с ней ложимся и встаём.
Бескрайние её просторы —
Здесь, между стулом и стеной,
Её поля, леса и горы
Всегда соседствуют со мной.
Не знаю, надо иль не надо,
Но в нашу хлипкую кровать
Приходит на дом мирный атом
И остаётся ночевать.
И если выпадет минута
Коснуться милого плеча,
То это можно почему-то
Через Федота Кузьмича.
Привили мы своей надежде
Диалектический талант:
Федот Кузьмич — не тот, что прежде,
Гораздо лучший вариант.
БАЛЛАДА О СВОЛОЧИ
Стихотворение «посвящено» Ольге Мишаковой — реальному историческому лицу: в 1938-46 годах секретарю ЦК ВЛКСМ, по доносам которой были арестованы сотни комсомольских работников, включая Первого секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косарева, в период 1939-52 годов — члену Центральной Ревизионной Комиссии ВКП(б). В 1956 году после ХХ съезда КПСС была исключена из партии, умерла в 1980 году.
Я говорю б Ольге Мишаковой,
Чрезмерно хитрой. Слишком бестолковой.
Явившейся сюда издалека.
Она в тридцатых землю рыла носом.
А если проще — по её доносам
Сажали комсомольское ЦК.
И вот в эпоху пятьдесят шестого
Её уволили. Но Мишакова,
Дверь в кабинет толкнув худым плечом,
Садилась в кресло старое. Сидела.
Не требовала, не искала дела,
Не говоря ни с кем и ни о чём.
Тогда у Ольги отбрали пропуск.
И в тот же гордый и родимый корпус
Уже вахтёр её не пропускал.
Она, как прежде, приходила в девять
И продолжала свою службу делать,
Как богом позабытый истукан.
Столп соляной был никому не нужен.
Поговорили. Вспомнили о муже.
В три дня перевели его в Рязань.
Она оставит чёртову привычку!
Она ж в четыре шла на электричку —
Дорога — не дорога, рань — не рань.
Меж тем в тридцатых и в пятидесятых
Средь комсомольских доблестных вожатых,
По-видимому, не было святых.
Служили парни. Делали карьеру.
Случалось даже подличали в меру,
Ещё на поворотах некрутых.
И только эта Мишакова Ольга,
Слепая, как торпеда, как иголка,
Вонзиться в мозг мой шла издалека.
И если Бог глядел в Москву густую,
То, может быть, и замечал святую,
Единственную в области ЦК.
Я жил бездарно, вздорно и нестрого,
Не знал, за что мне славословить Бога.
А мог бы, если б лучше был знаком
С историей — и всей, и этой бабы,
За то благодарить Его хотя бы,
Что никаким я не был вожаком.
Последнее стихотворение было легально опубликовано лишь в третьем и последнем прижизненном сборнике стихов Аронова «Первая жизнь», тонюсенькой книжечке, всего-то в 32 страницы, 39 стихотворений, выпущенной в серии Библиотека «Огонька».
Друг и ученик Аронова Андрей Яхонтов писал о нём (МК, 21 мая 2011): “Он, входивший в литературу вместе с Бродским, Вознесенским, Евтушенко и наравне с ними, терпел крах, ибо не умел в силу прямолинейности характера и нежелания мимикрировать (а кто из великих умел — Христос, Сократ?), приноравливаться к жизни, поспевать за ней. Не пытался перехитрить её”.
Хотя никаких официальных санкций против авторов стихов, напечатанных в «Синтакисе», не последовало, Аронова вызвали в КГБ, предложили «сотрудничать», а когда он «из-за принципиальной несговорчивости» в достаточно резкой форме отказался, был уничтожен набор его уже подготовленной к печати первой книги и наложено негласное ограничение не только на выступления, но и на упоминание его имени в средствах массовой информации. Так что странные «фигуры умолчания» у Жуховицкого в «Остановиться, оглянуться…» и у Рязанова в «Иронии судьбы», как и отторжение Аронова признанными шестидесятниками и его неучастие в их выступлениях, могут иметь довольно простое объяснение… Правда, от тех, кто своим молчанием фактически поддержал эти санкции, каких-либо комментариев так и не последовало — куда удобнее было говорить о том, что проталкиваться вперёд было просто не в характере поэта. Как это удобно звучит (например, в воспоминаниях приятеля Аронова Анатолия Головкова): “…Политехническому музею и стадионам он предпочитал узкое, зато тёплое пространство кухни…” Этой фразе предшествует такой фрагмент:
“Одни запоминали его строчки на лету, другие переписывали в блокноты, и Сашина лирика гуляла по Москве, по тем же квартирам, из которых неслись песни Высоцкого. Такой была в ту пору литературная Москва. Одних водили к редакторам «Советского писателя», к лукавому Фогельсону, печатавшему только своих, на семинар к Евгению Храмову, в «Юность», в официозную «Молодую гвардию», а иногда и в неприступный «Новый мир». Другие шли к Саше Аронову. Хаживали к нему многие из тех, чьи имена сегодня известны, — и эстет Андрей Чернов, и бунтарь Саша Ерёменко, и лирик Иван Жданов, и одарённый Олег Хлебников, написавший про то время: «Это было лучшее, лучшее,/ для тебя уж, во всяком случае…» Для них Аронов был Учителем.”
У самого Аронова о соблазне компромисса с собственной совестью и убеждениями есть, кажется, всего одно стихотворение.
БЕССОННИЦА
Перетянул. Перетерпел.
Вот и послушай новый мотив:
Был ты не прóмах. Сладко ты пел.
Что же ты жив?
Всё понимаешь ты по ночам —
Молча лежишь — знаешь тайком:
Так уж обиды ты не встречал?
Так уж с неправдою ты не знаком?
Чем же ты горд? И чему же ты рад?
Перед собою сам распрямись.
Если живёшь, значит, хаживал, брат,
Не на медведя — на компромисс.
Сколько их было — комнат стальных,
Мелких годов, крупных минут…
И не кивай на остальных —
Пусть на тебя уж лучше кивнут.
Что-то ты понял. Что-то видал.
Мог бы утратить милый наив.
Не прекращался давний скандал.
Что же ты жив?
С этим стихотворением очень точно перекликается другое стихотворение о бессоннице — песня Александра Галича «Ещё раз о чёрте». Только у Галича «компромисс», на который не пошёл Аронов (в отличие от некоторых своих именитых коллег по поэтическому цеху), приобретает зримую символику.
М. Врубель. Голова пророка (иллюстрация к стихотворению Лермонтова)
В 1974 году было написано стихотворение Аронова «Пророк». Спустя три с лишним десятка лет журналист из МК Александр Минкин написал статью «Три пророка», впервые опубликованную в 2010 году, в журнале Октябрь, № 10. Он пишет об Аронове:
“Таланта Бог дал ему много, а славы судьба дала ему мало. Он чувствовал свою силу настолько, что решился — после Пушкина, Лермонтова — написать третьего «Пророка»; прямое продолжение двух первых. У Пушкина — преображение (создание пророка) и задание. У Лермонтова — начало миссии, предательство, бегство. У Аронова — народ, наблюдающий пророка. Почему это гениальное русское стихотворение осталось неизвестным, почему не вошло в учебники — понять нельзя; судьба.” И далее, в самом конце: “Хотел эту заметку назвать «Русские пророки», но одумался: один — эфиоп, другой — шотландец, третий — сами понимаете. Все трое любили выпить по-русски, а последний, случалось, уходил в запой и плакал, не в силах выполнить задание, не в силах пережить предательство”.
Об этой концовке статьи Минкина и говорить неохота, не хочется и вдаваться в полемику касательно трактовки стихотворений Пушкина и, особенно, Лермонтова…
Лучше прочесть само стихотворение Аронова. Оно состоит из двух частей по шесть строк в каждой, как бы зеркально отражающихся в «зеркальном стекле» седьмой строки, разделяющей эти две части…
ПРОРОК
Он жил без хлеба и пощады.
Но, в наше заходя село,
Встречал он, как само тепло,
Улыбки добрые и взгляды,
И много легче время шло;
А мы и вправду были рады…
Но вот зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады,
И много легче время шло;
Улыбки добрые и взгляды
Встречал он, как само тепло,
Но, в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.
Минкин пишет о второй части стихотворения, «отражённой» относительно первой: “Не изменилось ничего — ни строки, ни слова, ни буквы. Ничего, кроме смысла.” Но смысл этот не тот, который привиделся Минкину; предательство пророка совершает не абстрактный «народ», а именно «наше село», в котором поэту-пророку нет ни хлеба, ни пощады. Взглянуть в это «зеркальное стекло» никто из друзей и почитателей Аронова пока что не захотел. Вспомним уже процитированный ранее пассаж из статьи Павла Гутионтова: “Если попробовать соединить все написанное Ароновым вместе, то получается, что он — грустный иронист. Истоки экзистенциального отчаяния и пронзительной иронии… в бездне человеческого одиночества”. Ответственность за это, по восстановленной из небытия, предполагаемой прото-строчке из песенки Окуджавы — «За что ж вы Саню-то Аронова?..», следует отнести не только к Софье Власьевне — советской власти и ея Комитету ГБ, но и к собратьям Аронова по писательскому цеху — из «нашего села».
Впрочем, сам Аронов к числу его селян не принадлежал — не был членом Союза: ведь, согласно уставу ССП, писатели — это те, кто пишет книги, точнее — те, у кого они уже написаны и изданы, а у Аронова — извините, нет ни одной опубликованной книги, ну а публикации в периодике: единичные стихи, напечатанные в журнале Юность, ежегодных (с 1956-го по 1990 год) альманахах День поэзии, в газете Московский комсомолец, — не в счёт. А потом уже и ученики Аронова становились членами Союза писателей. Для Аронова эта унизительная коллизия была одним из источников, питавших его «пронзительную иронию». Он так и не стал членом Союза советских писателей — не успел: тот распался, перестал существовать раньше. В 1991 году Аронов стал членом Союза писателей Москвы, в 1993-м — членом Союза российских писателей, а в 1997-м был избран аж в действительные члены Академии русской современной словесности — оказывается есть (или была?) и такая.
Первая его книга вышла в свет в издательстве «Советский писатель» в 1987 году (сдана в набор 12 июня 1986 года, подписана к печати 15 декабря 1986 года). Практически это была та самая его первая книга, набор которой в 1960 году «был рассыпан в типографии из-за Сашиной принципиальной несговорчивости».
Первая вышедшая книга. М.: Сов. пис., 1987
Тот же Андрей Яхонтов, которому принадлежит это замечание, отмечал, что “Аронова читать трудно, приходится упорно вникать в строчки, ловить далёкие и близкие ассоциации, уяснять мотивы и истоки. С наскока его поэзию не возьмёшь”. То же самое можно сказать и о названиях его книг. Название «Островок безопасности», кажется, в первую очередь относится к литобъединению «Магистраль», с которым непосредственно связаны стихи, вошедшие в книгу: «островок безопасности», пространство свободы в море лжи и насилия.
Второй сборник, выпущенный Ароновым за свой счёт в 1989 году кооперативом «Копирайт» под эгидой издательства «Книжная палата», как уже говорилось, получил название «Тексты». На мой взгляд, и в этом названии нельзя не уловить той самой «пронзительной иронии» Аронова, которую упоминает Павел Гутионтов. Название словно перекликается с репликой Гамлета на вопрос Полония: “Что вы читаете, принц? — Слова, слова, слова…” — “Что в этой книге? — Тексты…”
Перекликается с этим названием и стихотворение, вошедшее в книгу:
— Обычный текст, — сказали ангелы, —
Ни свет вставая ни заря,
Из Полинезии, из Англии,
Похоже, что тащились зря.
Ты покидаешь тучку милую,
С утра несёшься в дальний путь,
Чтобы ему через бескрылое
Плечо в блокнотик заглянуть.
А что прочтёшь? Что вечер кончится,
Что трудно утру наступить,
Что больше пить ему не хочется
И что не хочется не пить.
Что дали скучное задание,
А так нормальное житьё,
И про одну обиду давнюю —
Конечно, как же без неё.
Что часто злится он на девушек,
Тогда как сам бывает плох…
А мы-то ждали, мы надеялись,
Что он нам скажет, есть ли Бог.
Сборник «Тексты» открывается ещё одним очень необычным стихотворением, неожиданным даже для Аронова:
ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА ГОРОЖАНИНА
Я ненавижу продавца.
Швейцара. Нянечку. Монтёра.
Жизнь может кончиться, и скоро, —
Что ж, так и будет до конца?
Таксист, с рубля не давший сдачи,
Не стал от этого богаче.
Да ладно, пусть оно горит.
И для меня не в дéньгах дело,
А в том, что он, наглец умелый,
Спасибо, гад, не говорит.
Нет, Боже. Пусть воруют смело.
Меня не видят пусть в упор.
У нас с тобой не в этом дело.
И не об этом разговор.
Пока я здесь таскаю кости,
Пока плетусь в кино и в гости,
Пока мои продлятся дни,
Пока не замер на погосте, —
От ненависти, злобы, злости
Меня спаси и сохрани.
В книгу вошли многие стихи прежних лет, о публикации которых в открытой печати раньше нельзя было бы и подумать. Аронова впервые в его жизни выпустили за границу, и в книгу вошли стихи, привезенные из поездки в Израиль.
ХАЙФА. ЛАГЕРЬ ДЛЯ ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ
О чем ты там, польская, плачешь, еврейка,
В приюте, под пальмой, где стол и скамейка,
Дарёный букварь и очки, и оправа,
И буквы, в тетрадку входящие справа?
Студентик, учитель, пан будущий ребе,
Так громко толкует о хляби и хлебе,
О том, как скиталась ты в странах нежарких
Две тысячи трудных и семьдесят жалких.
Прошло две войны. Унесло два семейства.
Каникулы. Кончились оба семестра.
Ты выучишь úврит и столько увидишь,
Забудешь и польский, и нищий свой идиш,
И ешь ты, и пьешь, и ни грóша не платишь,
Читаешь и пишешь — и что же ты плачешь?
По мебели, нá шести метрах в избытке,
По старой соседке, антисемитке.
Как вспоминают его друзья, Аронов и сам задумывался об эмиграции, но не решился. Когда его спрашивали об этом, отвечал: «Ведь чем-то за всё надо платить. Каждый выбор — это предпочтение одного и отказ от другого».
Больше всего, пожалуй, в сборнике «Тексты» стихов о поездках по стране — ещё Советскому Союзу, своего рода поэтических путевых записок —
ЧТЕНИЕ
В вагоне мы к плечу плечом,
И каждый книгой увлечён,
Раскрытой и отдельной,
А на страницах слабый яд,
Домашний, усмирённый ад,
Ручной и несмертельный.
Там сказано, что болен тот,
Что этот через час умрёт,
А третий предан кем-то,
Но так как это не всерьёз,
Никто не проливает слёз
Над ужасом момента.
Макбет, Отелло, Гамлет, Лир
Уже зачитаны до дыр,
И остальные тоже.
Но так как это не всерьёз,
Никто не вскрикнет, и мороз
Не подерёт по коже.
И автор, даже сам Шекспир,
Словами ослабляет мир
И заявляет: — Командир,
Забудь свой быт домашний,
Забудь свой стыд вчерашний…
…Перелистай полсотни книг,
Глядишь, и ты уже привык.
И всё не так уж страшно.
* * *
В удивлённом городке
Ходят тучи налегке.
Постоят чуть-чуть над домом,
А потом идут к реке.
Я пишу письмо знакомым
В удивлённом городке.
Поезд шёл, пишу, неплохо,
В темноте пишу, трубя.
Проводница ночью Блока
Повторяла про себя.
Люди спали, люди мчались,
Павши набок, навзничь, ниц,
И на столиках качалась
Скорлупа крутых яиц.
Плыли станции, как стансы,
Спали шпалы на песке…
Рано-рано я остался
В удивлённом городке,
Отовсюду вдалеке,
На химической реке,
Где сейчас сижу на почте
В шубе, в унтах, в башлыке.
Я пишу не очень чётко.
За стеклом кассирша спит.
Чемодан, как собачонка,
У моей ноги стоит.
В редакции газеты МК
В 1985 году в самом начале горбачёвской перестройки Булат Окуджава написал песенку о том, как «Скоро все мои друзья выбьются в начальство, И наверно мне тогда станет легче жить…» Наверно, у Аронова было не меньше оснований, чем у Окуджавы, как для такого рода надежд, так и для иронии по этому поводу. Кто-то из друзей Аронова и впрямь оказался в команде Виталия Коротича, назначенного летом 1986 года новым главным редактором журнала Огонёк, который в считанные недели стал самым популярным изданием в стране. Так в выпуске журнала № 32 1988 года появилась страничка, посвящённая Александру Аронову, его поэзии, озаглавленная, конечно же, «Остановиться, оглянуться…» — тут уж никуда не деться. Подборка стихов предварялась редакционной врезкой:
“Среди странных поэтических репутаций 70-х и начала 80-х годов, может быть, именно его репутация была самой загадочной. Время от времени кто-нибудь из критиков восклицал: Когда же мы увидим книгу Аронова? Так повторялось из года в год. Его строчками были уже названы два романа двух современных прозаиков: «Какая на земле погода?» (роман Соломона Смоляницкого, издательство «Московскй рабочий», 1983) и «Остановиться, оглянуться…» (Жуховицкого). Последнее название даже превратилось в газетный штамп, а стихи по-прежнему лежали в столе автора. Иногда, впрочем, поэт сам напоминал о себе то подборкой в «Дне поэзии», то статьёй в московской молодёжке, где он и до сих пор работает обозревателем. Книга его вышла в «Советском писателе» только в прошлом году и стала поводом для журнальной полемики в «Юности». На примере Аронова выяснялся вопрос: почему так медленно идут к читателю хорошие стихи? Если учесть, что тираж «Островка безопасности» ничтожен, картина и тут выходила невесёлая: поэт и книгу уже издал, а его имя по-прежнему только аргумент в окололитературном споре. Читатели оценят лирический дар поэта, чьё присутствие в литературе трёх последних десятилетий было столь очевидно, а отсутствие — заметно”.
Текст не подписан.
Далее следовала подборка из десяти стихов, включая «Бессонницу» и «Чтение», и завершалась двумя нижеследующими стихотворениями.
МОЦАРТ
Равнинная тихая местность
куда-то уходит во тьме,
Еще никому не известно,
что гордость равнины — в холме.
А холм и не помнит про это.
Всю ночь его сводит с ума
Резная игра силуэта,
ведь дерево — гордость холма.
Оно научилось стремиться
В неслышный, старательный рост.
Но гордость у дерева — птица
Среди разыгравшихся звёзд.
В кругу мирового величья
нахохлен пернатый комок.
И музыка эта не птичья,
А веток, пригорка, дорог.
АНОНИМНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
Отсвет имени на строчке
В сотни раз прекрасней слóва.
Я ничем вам не помог, мои словá…
Чтобы вам не сгинуть снова,
Не пропасть поодиночке,
Друг за друга вы держитесь, как трава…
Третья, последняя прижизненная книжка
Стихотворение «Анонимное завещание» завершало и третий, последний прижизненный сборник стихов Аронова — «Первая жизнь», вышедший в серии Библиотека «Огонька» в том же 1989 году, что и книга «Тексты», но на полгода позже. 32 страницы, 39 стихотворений; редактор — друг и ученик Аронова поэт Олег Хлебников. В аннотации после упоминания двух предшествующих сборников стихов следует стандартное заключение: “Предлагаем читательскому вниманию стихи из этих книг и ранее неопубликованные произведения поэта”.
Название сборника, по моему представлению, происходит от стихотворения «Диалог», ранее (в 1988 году) опубликованного в Огоньке (в последующих публикациях оно часто именуется «Семинар»).
ДИАЛОГ
— Первую жизнь — играть с огнём.
Следующую — вести дневник.
Третью жизнь разбираться в нём.
И подойти к написанию книг.
— Вы не поверите, я бы мог,
О, уважаемый педагог,
Вообразить, что всего одна
Сразу, допустим, на всё дана!..
— Дерзость и глупость, мой юный друг,
И ни на что не похожий вздор,
Верьте опыту, до сих пор
Не помогали в сфере наук.
Забавно, что и это стихотворение Аронова время от времени цитируется как написанное кем-то иным. Так недавно на Интернете в посте, посвящённом жизни одного вполне достойного человека, я наткнулся на фразу: “В записной книжке имярек есть удивительное четверостишие…” и далее приводится первое четверостишие стихотворения Аронова «Диалог». Наверно, этим можно гордиться, одновременно иронизируя над этим и над самим собой.
Павел Гутионтов:
“Размышление о смерти — не праздное занятие. Смерть — часть человеческого бытия. Эти печальные мысли не оставляли Александра Яковлевича, когда он тяжело заболел и мучительно боролся с недугом”. Похоже, что болезнь вплотную подошла к Аронову уже где-то в 1988-89 годах.
* * *
Странно: пусть не на войне,
Никакая не атака, —
Но от гриппа или рака
Умереть дано и мне
Были дни мои не резки,
Я чрезмерного не знал,
И трагический финал
Не подходит к этой пьеске…
В сборничке «Первая жизнь» были впервые напечатаны фрагменты из поэмы «Тоннель» — последней большой работы Аронова.
ВОПРОС
— Что значит умереть? Не встретиться нигде,
Вертись хоть сто веков
по всяким там орбитам?
И неподвластным быть
всем будущим обидам?
И не уметь помочь ни в счастье, ни в беде?
И чтобы мальчик мой теперь меня не знал,
Лишь смутно иногда припоминая?
Что ж, если так — спасибо, понимаю:
Верней, чем я, никто не умирал.
Евгений Бунимович, ещё один друг и ученик Аронова, вспоминает: “Я знал, что он болен, и когда мы говорили, чувствовалось, как трудно ему давалось каждое произнесенное слово. Но всё так же легко давалось каждое слово написанное”. Елена Аксельрод пишет: “Незадолго до моего отъезда в Израиль мы после долгого перерыва встретились с Сашей, и я поразилась переменам в его внешности: детское широконосое лицо сплошь в мелких морщинах, жидкая серая бороденка казалась приклеенной. Я вижу его, такого, когда читаю его стихи этих лет”.
Из последних фотографий
В 1997 году в журнале Знамя в мартовском выпуске (№ 3) появилась последняя прижизненная публикация стихов Аронова под трагическим названием, решиться проставить которое мог только он сам, — «Последние стихи».
ВЕСНА
В Марьине тоже расцветают вишни.
Бабочка села на мою собачку.
Как это случилось, что я тут лишний?
Как это вышло, что вот я сейчас заплачу?
Не в Палестине, не в Риме и не в Египте —
В Марьине мне помирать придется,
Тоже неплохо. В Небесном лифте
Место и для меня найдется.
Я стою на балконе. Одет не слишком.
Не снедаемый горечью и тоскою.
А вокруг пруда бегут и бегут мальчишки.
А я им машу и машу рукою.
* * *
Тогда скажи им так:
Вот был один дурак,
Смеялся, пел, вертелся,
Потом куда-то делся…
Москва, скажи им так.
А то не говори.
Ты, круглая дорога,
Ты погрустишь немного?
Денька хотя бы три?
А им не говори.
Бывали дни похуже.
Безбрежность вод морских
Напоминали лужи.
Потом не стало их.
В 2001 году была подготовлена к изданию книга «Тоннель», наиболее полно представляющая творчество поэта. Но он не дожил до её выхода в свет. О символическом названии этой книги приятель и собутыльник Аронова Анатолий Головков пишет: “Мне всегда представлялось: человечество будет проходить свой путь совершенствования поверх земного шара. Как иначе? На свежем воздухе, при свете солнца… Аронову видится другой образ — тоннель, куда входит поколение за поколением, они, эти поколения, упрямо бредут в темноте и толчее в неясное темное будущее — не различая просвета (расхожий штамп: свет в конце тоннеля!), на ощупь и наугад”.
С женой Татьяной
Когда сомкнутся хляби надо мной,
Что станет с Таней,
Катькой, Тошкой, Богом?
Не следует заботиться о многом,
Но список открывается женой.
Мы с нею вышли в здешние места,
Где царствует бездомная тревога.
Она мне помогла придумать Бога
И завела собачку и кота.
Когда я прихожу навеселе,
Меня встречают всей семьей: видали?
Они со мной грызутся и скандалят —
И держат, держат, держат на земле.
Из опубликованных стихов Аронова только, кажется, лишь одно может быть причислено к тому, что принято называть любовной лирикой. Посвящено оно жене — Татьяне Сухановой-Ароновой и, как и всё его творчество, надёжно закамуфлировано защитительной иронией.
Тане
— Любимая, молю, влюблённый, —
Переходите на зелёный,
На красный стойте в стороне;
Скафандр наденьте на Луне,
А в сорок первом, Бога ради,
Не оставайтесь в Ленинграде…
— Вот всё, что в мире нужно мне.
Из размышлений Олега Хлебникова об Александре Аронове:
“…повезло ему, наверное, — два раза. Песня на его стихи, которую давно пели на московских кухнях — с другой мелодией, — стала известна и любима всеми, уже с музыкой Таривердиева, после триумфального выхода на экраны «Иронии судьбы». «Если у вас нет собаки…» — пел Мягков, «Когда у вас нет собаки…» — обожая эту синтаксическую неправильность, пели мы как гимн московской андерграундной интеллигенции. Потом Саше, отнюдь не с первого раза, повезло с женой. Когда-то он учил её литературе в школе. Прошли годы. Она, ярко-красивая женщина, художница, встретилась ему снова, и оказалось, что её детская любовь по-прежнему жива. А то, что у неё рос сын, стало огромной радостью. У Саши не было своих детей. Он любил и воспитывал Таниного сына. Вы его сейчас хорошо знаете. Это прекрасный актёр Максим Суханов. Я не знаю, какую роль в становлении Максима как актёра сыграл Александр Аронов. Но убежден: что-то он ему про жизнь объяснил. Иначе откуда такая зрелость в молодом артисте, такое знание того, что он, вроде бы, не может знать?”
Жена, Татьяна Аронова-Суханова, вспоминает о поэте:
“…был добр, не завистлив, доброжелателен, непосредственен — вот его главная черта. Не выносил хамства. Его раздражала глупость. Был очень артистичен, обладал искрометным юмором. Что касается денег, то их никогда особо и не было, и никогда не возникало мыслей: Ах, почему их нет?” Приёмный сын, артист Максим Суханов, добавляет: “Деньги и Саша — темы непересекающиеся».
Александр Аронов умер 19 октября 2001 года. Вот его вúдение своего ухода:
Почти нигде меня и не осталось.
Там кончился, там выбыл, там забыт.
Весь город одолел мою усталость,
И только эта комната болит.
Диван и стол еще устали очень,
Двум полкам с книжками невмоготу.
Спокойной ночи всем, спокойной ночи!
Где этот шнур? Включаем темноту.
Сергей Мнацаканян:
“Сегодня я вспоминаю Сашу Аронова и не хочу верить, что его уже нет с нами. Остались стихи, но это не самое большое утешение, когда думаешь о человеке, с которым, как оказалось, тебя связывают десятилетия дружбы. И всё-таки остаются стихи, и это, может быть, единственное оправдание природы, которая не ведает жалости к людям… А нам остаётся только перечитать замечательные творения Саши, остановиться и оглянуться, чтобы вспомнить его жизнь и вдохновенный облик поэта…”
Андрей Яхонтов:
“Сегодня я думаю о его судьбе иначе, чем прежде. Его нужно отнести к «негромкому» крылу поэзии, представители которого Самойлов, Кушнер, Рубцов — всё прочнее завоёвывают сердца ценителей глубокой литературы. Да, внешне судьба может показаться несостоявшейся. Талант не подтвержден множественными публикациями и громкой славой — ну и что? Воробышком выпорхнула на телеэкраны и стала знаменитой песенка «Думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь». Фильм «Ирония судьбы» сделал её сверхпопулярной. Лично Саше эта неожиданная улыбка фортуны ни известности, ни счастья не прибавила. И всё же это была хоть какая-то компенсация за долгие годы царившего вокруг него безмолвия”.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer3-lejzerovich/
