Если сможешь представить — представь себе эту беду:
Ветошь старого тела, толпу у небесного склада,
Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,
Задыхаясь от коклюша — аж до ворот Волголага.
Рядом с хмурым татарином в красной резине галош,
Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном,
И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь
Кинофильмов и книжек — взросленьем моим постепенным.
Если сможешь отметить — отметь каждодневный рояль,
Глинку, Черни с Клименти, и рядышком маму на стуле
С офицерским ремнём, что страшнее вредительской пули…
Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль.
А в придачу к роялю лихой пионерский отряд
Под моим руководством, со сборами металлолома,
А помимо всего — написание первого тома
Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!
Если сможешь забыть — позабудь сабантуй у стола,
Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь,
И густой самогонки струя из бутылки текла,
Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть.
А в соседней квартире компанию тёртых ребят,
Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки,
А ещё одноклассницу в свадебной робе до пят
Не с тобой, а с другим, и как в старом романе — навеки.
Если сможешь запомнить — запомни, как школьник, подряд:
Волжский лёд в полыньях, царскосельскую зернь листопада,
Новогодних каникул сухой белоснежный наряд
И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.
Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,
Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,
И как фото со вспышкой — кольцо обнимающих рук
Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.
* * *
Воскрешать перед мысленным взором,
Наудачу закинув крючок
В позапрошлое время, в котором
Неожиданный крови толчок
Проведёт тебя той же дорогой
С домино в том же самом дворе…
Что ты спросишь у памяти строгой? —
Вечер, парк, листопад в сентябре,
Где с заносчивой той недотрогой,
Полный нежности до немоты…
Что ты спросишь у памяти строгой? —
Милой той недотроги черты,
Вкус черёмухи, влажность сирени,
Воздух осени — светел и чист,
Серых будней размытые тени,
Со стихом перечёркнутый лист?
Или ставшее островом детство,
Подростковой любви острия,
Где одно лишь защитное средство —
Беззащитная нежность твоя,
Да одна лишь крутая забота —
Чувств и мыслей сплошной разнобой…
Это ты — или, может быть, кто-то,
Вдруг прозревший и ставший тобой?
Не совсем, может быть, умудрённый
Наспех прожитой жизнью своей,
Предзакатным лучом озарённый
Возле полуоткрытых дверей,
Чтоб увидеть особенно ясно,
Бед своих и обид не тая,
Что, должно быть, была не напрасна
Небезгрешная юность твоя.
Вдохновенья приливы, отливы,
Озарения мысли немой…
Как, Господь, твои дни торопливы
Между прошлой и будущей тьмой!
Чёрно-белая ласточка вьётся,
Воронья надрывается рать.
Вот и Муза никак не уймётся,
Только слов уже не разобрать.
* * *
Когда я ночью приходил домой,
Бывало так, что все в квартире спали
Мертвецким сном — и дверь не открывали,
Хоть я шумел, как пьяный домовой.
Я по стене влезал на свой балкон,
Второй этаж не пятый, слава Богу,
И между кирпичами ставя ногу,
Я без опаски поминал закон
Любителя ранета и наук,
И — он был мой хранитель или градус —
Я цели достигал семье на радость,
Хоть появленьем вызывал испуг.
Мой опыт покорителя высот
В дальнейшей жизни помогал мне мало,
Хотя утёс, где тучка ночевала,
И соблазнял обилием красот.
Но как-то так случалось на бегу
От финских скал до пламенной Колхиды,
Что плоские преобладали виды,
Я в памяти их крепче берегу.
Ленпетербург, Москва, потом Литва.
Я прорывал границы несвободы,
На что ушли все молодые годы
(И без того у нас шёл год за два
А то и за три). Как считал Страбон,
Для жизни север вообще не годен.
Тем более когда ты инороден,
И, говоря красиво, уязвлён.
Цени, поэт, случайности права!
С попутчицей нечаянную близость…
— Молилась ли ты на ночь? — Не молилась.
Слова, слова… Но только ли слова?
Под стук колёс дивана тонкий скрип,
Взгляд на часы при слабом свете спички,
Локомотивов встречных переклички,
Протяжные как журавлиный крик.
Прощай… Потом, на даче, с головой
Я погружался в стройный распорядок
Хозяйственных забот, осенних грядок,
Деревьев жёлто-красный разнобой.
Грохочет ливень в жестяном тазу,
В окне сентябрь и в комнате нежарко.
Бывает в кайф под мягкий треск огарка
Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу.
* * *
Ну что сюжет? — Простой и старый,
Как дважды два и суп с котом.
Мы в третий класс вступили парой,
Что и припомнилось потом.
Лет через двадцать, не иначе,
С запасом маленьких невзгод,
У одноклассника на даче
Мы повстречались в Новый Год.
Геологиня и историк,
Под новогоднюю метель
Мы вспомнили тот школьный дворик,
Улёгшись запросто в постель.
Наивных прежних лет свободней,
Без объяснений и затей.
Плод нашей встречи новогодней
Уже и сам плодит детей.
Теперь я знаю: дочка, школа,
И парта общая не зря,
И боль от ревности укола
Тогда, Седьмого Ноября
В предъвыпускном… Увы — химера,
Что оправдания спасут
Нас от небесного курьера
С повесткой на последний суд.
Тебя с Москвы, меня — с Синая.
Об эту жизнь разбивши лоб,
Ещё мы встретимся, родная,
Сдав крылья в школьный гардероб.
* * *
«Кавказ подо мною»
А.С.Пушкин
Я видел картину не хуже — однажды, когда
Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.
Плыл сказочный август, в то время на юг поезда
Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.
Так я оказался в просторной радушной семье.
Муж был краснодарским грузином, жена — украинка,
Невестка — абхазка. На длинной семейной скамье
Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.
Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.
Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки
Одну за другой. Над террасою хохот стоял
Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.
Потом на охоте, куда меня взяли с собой
(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),
Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,
Навскидку палил, но мишени мои улетали.
Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,
В безоблачном небе парили могучие птицы.
Я был там впервые — и всё это нравилось мне,
Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.
Дела и заботы на завтрашний день отложив,
Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,
На каждом шагу упираясь то в греческий миф,
То в русскую классику, не удивляясь при этом.
Смеркалось. На хОлмы ложилась, как водится, мгла.
В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.
Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.
Я ехал на север — и осень навстречу плыла.
* * *
Кутить, геройствовать. Бывать за океаном,
Есть устриц и рокфор, пить скотч и Абсолют.
Общаться запросто с изгнанником — титаном
Поэзии. Нигде не ждать когда нальют.
Работать на износ за жалкую зарплату,
Мечтать о пенсии, глотать валокордин,
Не позволять себе сверхплановую трату,
Меж съёмных и чужих скитаться до седин.
Похоже, Время спит, и только мы проходим.
Где детство в Угличе? Рай Царского Села?
Не замедляя шаг, меж двух несхожих родин
Так жизнь моя пройдёт или уже прошла.
Там бедный воздух сер, а здесь горяч и древен.
Там прожил пасынком — и здесь не ко двору.
Засохшей веткой на своём фамильном древе
Я здесь — не важно, где: в Хевроне, Беер Шеве —
Когда-нибудь умру
Усталым, видимо, и вряд ли слишком смелым,
Уже не издали глядящим за порог,
Где ждёт нас всех она — костлявая, вся в белом,
Всему на свете знающая срок —
Геройству, кутежам, смиряющей работе,
Диковинному сну, где вместе ад и рай,
Хулон, Бат Ям, Кацрин, Хермон в крутом полёте,
Седой Ям а-Тихон* в полуденной дремоте,
Цфат, Иерусалим — и солнце через край!
* — Средиземное море (иврит).
* * *
В Петергофе однажды, в году девяносто четвёртом,
В ночь под Новый по старому стилю, под водку и грог,
Я случайно увидел на фото, довольно затёртом,
Старика в филактериях, дувшего в выгнутый рог.
«Прадед где-то в Литве, до войны, — объяснился хозяин, —
То ли Каунас, то ли…» Я эти истории знал.
Даже немцы придти не успели, их местные взяли,
Увели — и убили. Обычный в то время финал.
Этот старый еврей дул в шофар, Новый Год отмечая,
В тёплый месяц тишрей, не похожий совсем на январь.
Тщетно звал я на помощь семейную память, смущая
Тени предков погибших, сквозь дым продираясь и гарь.
Не такая уж длинная, думал я, эта дорога —
От тогдашних слепых до сегодняшних зрячих времён.
У живых нет ответа, спросить бы у Господа Бога:
Если всё по Закону — зачем этот страшный Закон?
…Был обычный январь. Снегопад барабанил по крыше,
По стеклу пробегали пунктиры автобусных фар.
Город медленно спал, и единственный звук, что был слышен —
Мёртвый старый еврей дул в шофар,
дул в шофар,
дул в шофар.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer3-hanan/
