Тезей
Ветер и вечер. И ладно.
Некого в этом винить.
В руки возьми Ариадны-
осени скользкую нить.
Это совсем не удавка.
Как повелось меж людьми,
дуре мигни у прилавка,
полусухого возьми.
Вот и бутылка открыта,
вот и в разгаре процесс.
Что нам до этого Крита,
что нам до ихних принцесс?
Только присутствует чувство —
холодом дышит в лицо —
словно влипаешь в искусство
эллинских древних певцов.
Девятиклассница
1985
Эллада, Таласса, Эгейя,
далёкая наша заря,
проступит она, багровея,
на серых щеках ноября.
Эгейя, Таласса, Эллада,
проступит пигментом стыда,
как будто и жутко и надо,
как будто девичее Да
в загоне девятого класса,
и стыд этот не соскрести.
Эллада, Эгейя, Талласса.
Прыщавая дура, прости!
Вечер
Он тонок и прекрасен, как фарфор,
куда грешно плеснуть простого чаю,
его нетелефонный разговор
прекрасен и опасен и случаен.
Закатный час, из бледного огня
его высоты и его глубины.
Он что-то вынимает из меня
под горький запашок валокордина.
И то, что вынул он, к нему летит,
и улетает, как большая птица,
всё остальное — мелочи, петит,
какой-то я, который только снится.
Те, кому
Наташе
-1-
Приговорённый к ноябрю,
к его йодированной боли,
закат сплошной благодарю
как проявленье Божьей воли.
Той, что читает между строк,
и там, где ночь, фонарь, аптека —
поёт испепелённый Блок,
горит его библиотека.
-2-
Дети в школы и из школ.
Взрослые куда-то тоже.
Пахнет снег, как валидол.
По нему идёт прохожий —
это я и это ты,
это мы — в одном багровом
и завядшем, как цветы,
сердце — ношеном, не новом.
Это что-то больше нас —
междустрочие эпохи —
те, которых Бог не спас,
колдуны, поэты, лохи,
те, с кого хотя бы клок,
те, которые не правы,
те, кому когда-то Блок
в кровь плеснул своей отравы.
Многоточие
И, конечно, ты прекрасна —
мёд и жемчуг и янтарь.
И, конечно, всё напрасно,
как сказал семитский царь.
За окном осенний холод,
за окном фонарь мордаст.
На душе моей наколот
голубой Экклезиаст,
словно якорь на предплечье,
оборвавшийся на дно.
Это лечат? Нет, не лечат.
Если честно, всё равно.
Спи спокойно, королева,
спи в прекрасном далеке.
Пусть слова бегут налево
на царёвом языке.
Не заплачу, не заною,
выпью горького вина.
Под всевидящей луною
вся бессмыслица видна.
Вся. Но где-то в уголочке
можно вставить два словца,
три обманчивые точки,
два мерцающих лица.
Минотавр
Идёт он мимо лодки, рыбаков,
под чёрным небом, чьи светила хрупки.
Могуч и жалок он, и он таков,
что состоит из зверя и голубки,
которая у девочки в руках,
из девочки и звёзд, конечно, тоже.
Я всё, что мог, сказал в шести строках
об этом неприкаянном прохожем.
Это август
Пил вчера, сегодня не пил.
Только темнота в груди.
Только ветер, только пепел,
ветер с пеплом впереди.
Словно вечером в июле,
показав закат в окно,
пошутили, обманули,
словно в сказочном кино.
Я поверил в это дело.
Значит я хотел так сам —
верить алым, синим, белым
небесам и парусам.
Оттого сильней обида —
пел Орфей, летел «Арго»
и маячила Колхида
там, где нету ничего.
Только нежно золотилась
за окном моим волна,
только чайка проносилась
над колечками руна.
Когда холодно
-1-
Совсем жемчужна
И разливаются ночами
такие тёплые дожди,
как будто крылья за плечами,
как будто выкрик «Подожди!»
И сколько бы вина ни выпил,
и сколь ни тяжелы грехи —
откуда-то болотной выпью
кричат пернатые стихи.
Как будто это точно нужно —
придти в конце концов туда,
где от луны совсем жемчужна
болотца чёрная вода.
-2-
F32
И опять — то плащи, то пальто,
и красивые шляпы из фетра.
Начинается осенью то,
что всегда начинается с ветра.
Ты всегда начинаешься с губ —
горьковатых, полынных, неброских.
Этот ветер осенний сугуб,
унося навсегда отголоски
то ли сказанного невсерьёз,
то ли просто — попытки последней
обойтись без предательских слёз,
если смотрит в глаза собеседник
если смотрит в лицо потому,
что спрягает глаголы небрежно —
ты умрёшь, мы умрём, я умру, —
улыбаясь и жутко и нежно.
-3-
Однажды
Был пёстрый жемчуг воробьиный,
была обычная зима,
была она привычной, длинной,
слегка съезжающей с ума.
И я в ней был. Глотал помехи
её эфира и пурги,
глядел в небесные прорехи,
и не увидел в них ни зги.
Зато от этого остались
бутылки, выстроившись в ряд,
и те стихи, что нанимались
копить всё сразу и подряд.
И приключенье — смысла мимо, —
но в нём как раз какой-то прок,
однажды — пенье херувима,
«Ржаная», плавленный сырок.
-4-
Фонарь
Н.
Страшно, не страшно — не важно.
Важно, что строчки горчат
белой полынью бумажной,
плачем июльским волчат.
Скоро осенние пляски,
скоро дерюга зимы.
Сколько беды и «фетяски»
выпьем, любимая, мы?
После — закроются веки,
после — не спрашивай — где? —
чёрный фонарь у аптеки
не отразится в воде.
-5-
Scottish motif
Страшна гримаса нынешнего лета
и кажется, что это навсегда
течёт на руки августа-Макбета
холодная упругая вода.
Так зябко, зыбко всё. А уж под вечер,
когда полоска алая блеснёт,
меня от беспокойства не излечит
и самый сладкий, самый пьяный мёд.
Как будто вышел, а кругом — болота,
цветущий вереск, пустоши, холмы.
И август, еле сдерживая рвоту,
не может руки жуткие отмыть.
Виноград
-1-
Купи хевронского вина,
оно немного кисловато,
оно по вкусу, как вина,
которой сердце виновато.
Но это лучше, чем ничто,
чем, вроде, — никакой потери,
но бледным призраком в пальто
звонишь в захлопнутые двери.
Сегодня дождь — вода и гул,
и у дождя тоска во взоре,
как будто он, как царь Саул,
пришёл от ведьмы в Аэндоре.
И вот ходи туда-сюда —
отпил вина, встряхнул бутылку,
пока монаршая вода
сползает по стене затылком.
-2-
Т. Н.
Перескажи всё то, сестра, мне,
что не потерпит пересказа, —
что виноград растёт на камне
как древней радости пролаза.
Перескажи хмельное лето,
камней слоистые страницы,
пропой о том, чего поэтам
совсем не стоит сторониться.
Под звук пастушеской свирели
и арфы певчего Давида
сюда, где голубые ели
и где славянская обида,
пускай дохнут вином пахучим
твои слова и побрякушки,
сюда, где грозовые тучи
почти касаются макушки,
сюда, не в торжество Кармеля,
а в беспорядок в околотке,
когда упившийся Емеля
зальёт обиду царской водкой.
Перескажи, ещё не поздно!
Звучат псалмы, вино струится,
и разлепляют Божьи звёзды
лучей намокшие ресницы.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer3-penkov/
