(окончание. Начало в №2/2018)
3. Место рождения
Летнее утро
Мне, кажется, семь. В умывальном экстазе
Мурашки по мокрому телу ползут,
Колодезной влагой волнуется тазик
И зуб сразу не попадает на зуб.
Встречает прохладою дачное утро —
Каникулам точно не будет конца,
И мальчик — с кровати, раздетый-разутый,
Смывает все лишние лики с лица.
И радио-песня, как камфорой в уши,
И контурной картой висит вдоль стены
Весь СССР, растянувшийся сушей,
Как шкура еще неубитой страны.
На горе Арарат
Песок забил оконной рамы
Пространство, закрывая свет:
Нет больше Милы, нет и мамы
Уже почти что девять лет.
Беспечно Саша съела сушку —
Теперь шоссе, за далью даль,
Всей силой плоскости несущей
Умножит голод и печаль.
Израненный когда-то раком,
Лишённый этим детства, впредь
В грядущем, что покрыто мраком,
Стремится Грека умереть.
Да, и у Клары с новым Карлом
Всё наперекосяк и врозь,
Как будто ей мешает карма,
Чтоб всё хорошее сбылось.
Судьба с котомкой за плечами
Стоит и пялится в окно:
Мир безысходен — отмечали
Ещё до нас давным-давно.
В потресканных стеклянных башнях,
Похоже, не живёт никто,
И, проклиная день вчерашний,
Не вспомнит конь, где снял пальто.
Он в полночь, вместе с экипажем,
Вдруг превращается в слова…
А на дворе трава всё та же,
Всё те же на траве дрова.
Праздник, который всегда
В ожидании праздника пишут в открытках стихи;
Если в городе есть, всей семьей отправляются к цирку,
Где шатер шапито, несмотря на коварство стихий,
Месяцами торчит из толпы, как из ватмана — циркуль.
Даже пишут на стенках понятную разуму муть
В ожидании праздника, и за углом без закуски
Чем-нибудь заполняют себя, и тогда кто-нибудь
С «ты меня уважаешь?!» начнет потасовку по-русски.
Вот такой коленкор. А потом бы успеть в магазин
До семи, чтоб доквасить, братаясь, в березовой роще:
Этот город любого туриста без пули сразит —
Все дороги ведут в нем на самую красную площадь.
Скатертей накрахмаленных, с ночи наглаженных брюк
В ожидании праздника здесь по квартирам без счета,
И супруге по праву положен до пары супруг,
Чтоб им вместе висеть на Доске не любви, так почета.
Мне знакомы любой переулок, тупик или сквер
В этом городе, что в оправдание каверзным будням
Выбирает лишь только одну из бесчисленных вер —
Веру в праздник. И он, поголовно уверены, будет.
Поколение книги
Как вздрогну — вспомню место жительства
(В те времена не выбирали), —
Поскольку Черноземье, житницу
Коммунистического рая.
Проспекты упирались в площади,
Как взгляд под вечер — в дно бутылки,
И чем паскудней было, проще тем
Попасться в местные бутырки.
Татары к югу от Геническа,
Сосед со сталинской наколкой,
А по углам с гигиенической,
В клозетах, целью — вонь карболки.
Повсюду дух дурной провинции,
Он въелся в планы новостроек,
И Моргунов, Никулин, Вицин —
Национальные герои.
От труб несёт тоской и серою,
Да потом в транспорте посконным:
Сто пятьдесят оттенков серого
В белье, покрывшем ряд балконов.
Не выходить бы век на улицу,
В места общественных лишений,
Где, словно одинокой курице,
Тебе свернут однажды шею.
Опасность никогда не кончится
В стране, где всё — периферия,
Где открываешь рот — и корчишься,
Поскольку всюду хор эриний.
И только ночью на свидании
С отксеренной, безликой книжкой,
Ты пастернаковские далии
И флоксы Бродского — в той нише,
В том из углов советской комнаты,
Что слова доброго не стоит,
Читаешь, и они запомнятся
Как дар. Среди руин Истории.
Сослагательное наклонение
Ангел, видно, уберег.
Леопольд Эпштейн, «Спираль»
П. был бабник и повеса,
Л. упертый был козел.
П. нашел себе Дантеса,
Л. — Мартынова нашел.
Век простой, без ажитаций —
Бес в ребро и пуля в грудь.
Время меж балов и танцев
Заполнялось кем-нибудь.
Приезжали тарантасы,
Привозили мертвецов —
Женский плач, детей возгласы,
И погост, в конце концов.
Тот же, кто везуч и меток, —
Жизнь в проклятии влачил,
И бесславием, как метой,
Запятнал и род, и чин…
На дуэли — либо, либо:
П. и Л., нажав курок,
Тоже ведь убить могли бы.
Видно, Ангел уберег.
Окаянные дни
«… Тот же морок, что из года в год,
Те же вести из Первопрестольной
В заголовках российских газет:
«Наше Западу твёрдое “нет!”»
«Мы — единый великий народ!»,
«Настрадались по горло, довольно!»
То, куда докатилась страна
После принятых ими законов,
В свете новых традиций и войн —
Это сточная яма, и вонь
Всё гнусней от темна до темна
Под языческий марш миллионов.
Всё слиняло, прошло, не сбылось.
Мне Россию другой не увидеть
В этой жизни. В иной ли? В гробу ли?..», —
И Иван Алексеевич Бунин,
Опираясь привычно на трость,
Шёл по Грассу, как русский Овидий.
* * *
Рассказать бы о том, как какое-то время спустя
Все удачно, как будто бы ты заслужил, завершилось:
От вчерашней дилеммы остался, мол, сущий пустяк,
Как от «Что? Где? Когда?» — доброй памяти В. Ворошилов.
Будет так незнаком этим временем вскрытый итог,
Этот дом в декорациях, чьих чертежей не проверить;
Рассказать бы о том, чем заполнился белый листок,
Что сквозняк не унес в навсегда приоткрытые двери.
В этом «после» закручена лампочка, и коридор,
Столько месяцев щурясь в проем в отдаленную спальню,
От испуга несет половицами чушь или вздор
С точки зрения с детства в углу узаконенной пальмы.
И укрывшись портьерой, расслабленный солнечный свет
Не готов пережить столкновения с плиточным полом:
Рассказать бы о времени том, для которого нет
На сегодня ни имени, ни — в перспективе — глагола.
Городская топонимика. 1970-е.
Зеленеют апрельские кроны,
Как в замедленной съемке салют:
По утрам в тихий скверик Зенона
Забредает неведомый люд.
Он с таранкой потягивать пиво
Так старается, чтоб подустать,
Чтоб в аллею Камю торопливо
Уходить между делом поссать.
За углом, в переулке Сократа,
В ожидающий транспорт народ
Солнце светит, а также в плакаты,
Что зовут к Коммунизму вперед.
Мирно голуби мелкое просо
В виде завтрака тут же клюют:
Мимо кладбища им. Леви-Стросса
Пролегает маршрутки маршрут
К Мартин-Бубера микрорайону.
Миновав Канта имени вал,
Каждый видит: растет неуклонно,
То, что в планах Платон рисовал,
Что всем строить придется годами,
Кроме тех, кто под пиво — тарань,
Кто у сквера с названьем Гадамер
Продает иностранную дрянь.
Флаги ветер весенний полощет:
Где тупик Кьеркегора, туда
К центру, на Хайдеггерову площадь,
Дерриды добралась слобода.
А за ней, на Гуссерля проспекте
Не меняя классический вид,
Голубями обделанный, в кепке
Аристотель в пространство глядит.
В кумачовых простых украшеньях
К Первомаю убранство стола,
И в прозрачном саду Витгенштейна
Ветка сакуры вновь расцвела.
После школы
Когда садились корабли на мели,
Ломался голос беспокойных чаек —
Мы жили, не старея, как умели,
И за бессмертие не отвечали.
Мы побеждали в спорах самых умных,
В три шеи самых обнаглевших гнали —
И что нам были жаркие самумы,
И кем мы были роковым цунами.
Всходило солнце, расцветал лишайник,
Садилось солнце, капали капели:
Нас детства долго с возрастом лишали,
Затем лишить и юности успели.
Прошло лет сорок, и до дня рожденья
Осталось шестьдесят минут, но где мы —
Те, с двойками всегда по поведенью
И жертвы школьной классовой системы.
Один, как парус, до утра маячу,
Похоже, в буре всех других белее:
И если смерть все меньше что-то значит,
То потому, что жизнь была длиннее.
* * *
Ты прости, что в последнее время приходится часто
Поднимать эту грустную тему «друзья и обиды»,
Растекаясь привычным рефреном: «Хоть живы все, к счастью,» —
Не большим утешением к тем отношеньям разбитым.
Запах пыли, руин. Побродив по своим парфенонам,
Обнаружишь вокруг черепки от забытых предметов,
Даже вспомнишь все цифры из пары былых телефонов,
По которым не стоит звонить. Но сейчас не об этом.
Можно долго смотреть на часы. Зазвучать а капелла.
В первый день февраля наглотаться креплёным «чернилом»,
Ведь судьба — это то, чем с тобой рассчитаться успело
Время суток. А все остальное, похоже, приснилось.
Тридцать лет спустя
Вернуться в прошлое, и нас,
Уже почти тридцатилетних,
Увидеть, вспомнить имена —
От самых первых до последних.
Скупой, спартанский там уют
Как и у всех, вплоть до деталей,
И те, кого бессрочно ждут,
Заходят с репликой: «Не ждали?!»
Всегда там будет что налить,
И начиная с пива утром,
Путь в тысячу возможных ли
Начнут мудрейшие из мудрых.
Себя — последнее беречь:
Не стоит жертв ни век, ни город,
Быстрей портвейна льётся речь
И пепла в пепельницах горы.
Там звон стаканов, смех подруг,
Готовых хоть всю ночь трепаться,
Бычок от сигареты «Друг»
Слепым щенком оближет пальцы.
Хватило бы на всех цитат,
Но, начиная с самых древних,
Всё громче за окном листа
Прямая речь среди деревьев.
Вернуться в прошлое. Звонок
К входной двери прикручен криво,
И я легко, как только мог,
Его коснулся сиротливо.
Кто там? С вопросом? В этот миг,
Среди застолья и угара,
Кем покажусь я визави:
Чужим? Опасным? Лысым? Старым?
«Кто там?» — Он мне не отвечал,
Застыв в дверном проёме косо.
— «Чего б я шлялся по ночам?!»
Я дверь закрыл, вернувшись к тосту.
И на вопрос: «Кто приходил?» —
Пожал, как водится, плечами:
«Какой-то форменный дебил,
Из тех, что шляются ночами».
Из оставшегося в сентябре
Два-три фонарных столба вдоль дороги,
Но без обочин и линий дорог.
Вид на забытый фундамент — убогий,
Кем-то оставленный осени впрок.
Несколько местных собачьих отрядов
В поисках где бы и что-то поесть.
Нитка от тутового шелкопряда
Сверху, как с неба прощальная весть.
Птицы с авгурами в виде скелетов.
Листьев, пакетов, кульков кутерьма,
Да навсегда уходящего лета
Дальнее облако вместо холма.
Масса безумных открытий науки,
В массах, рождающих общий восторг.
Старенький трупик сентябрьской мухи.
С краю надрезанный «Киевский торт».
4. Второе рождение
К 25-летию прибытия в Америку
Ты сюда попадаешь, в страну индеек —
Человек ниоткуда; из прочих свойств
Ты здесь ближе к тому, кто совсем без денег,
И простому бизону почти что свой.
Обладателем снов в не своей кровати,
С не своим же словарным запасом слов,
Ты, как всякий герой-первооткрыватель,
Здесь, как в лавке посудной бродячий слон.
Перспективы, к чему неизвестно, манят,
И слоняясь по острову в сотый раз,
Ты привычную фигу несешь в кармане,
О фасады домов трешь усталый глаз.
Ты и джазу открыт, и не меньше — виски,
Если грезишь, то сразу за весь Голливуд,
Хоть ни бэ в разговорном своем английском,
И ни мэ, если все же тебя поймут.
Ты оставил все там: кино-клин журавлиный,
Дым Отечества, бездну березок, букварь,
И медведя с его балалай-мандолиной,
«На коня» опрокинувшим полный стопарь,
Государство, в котором не очень и жарко,
И вполне климатически можно бы жить,
Если б личного времени было не жалко,
И коль был не еврей бы, а Вечный Жид.
Рая нет на земле. Вероятно, и выше.
Государства — пустая забава менять,
Но тот раб, из которого все-таки вышел
В той стране, сам позволив ее променять,
Тот галерный, безгласый, из прежних погромов
Правнук предков, в могилах оставленных гнить,
Как же рад, что вот так безвозвратно от дома
Я не в лучшей стране, но не должен любить
Ни идей, ни ее легендарных погостов,
Ни вождей, ни бездарных ее палачей —
Я в стране, где ведомый судьбой, очень просто
Ты ничем не обязан, поскольку ничей.
И слова благодарности, были бы силы,
Год от года твержу, ибо несть им числа:
Той стране, что без крови меня отпустила,
И вот этой, что сразу меня приняла.
Так сложилось
Из осенних примет: здесь опавшие листья не жгут,
Их увозят в бумажных мешках на расстрел на рассвете —
Это всё же гуманней — и веткам оставленным ветер
Дым костров не доносит, и слово хорошее «гуд»
Вместе с «бай» получаешь, но лет через десять, в конверте.
Нет здесь дворников, то есть никто никуда не метёт,
А зимой не помашет сугробу широкой лопатой,
И последний листок, в ноябре обещавший не падать,
Здесь готов, провисев, повстречать наступающий год,
Если б время ни вышло всеобщей любви и распада.
Под дождём все похожи, и если считать по зонтам,
Остаётся, смотря на толпу, повторять: «Были б живы!»
Каждый третий — второму всё больше и больше чужими,
Говоря на одном языке, к этой осени стал.
Даже буквами, Черным по Белому морю, сложились.
Urbi
Управляя движением воли, здесь строят сады,
Небоскрёбы, кварталы, дороги, мосты и колодцы,
Здесь отводят от рек рукава и теченье воды
Направляют в открытки, в картины и в тайнопись лоций.
Все дороги к «Дакоте» ведут, и стоит на холмах
Этот город в формате 3D, словно сброшенный сверху
На искателей счастья, которые сходят с ума,
В нём найдя нестареющих дев — Любку, Надьку и Верку.
По утрам здесь восходят фонтаны, что значит июнь,
Но всё также январь набухает, как свежее тесто,
А до этого стаями птицы летели на юг,
Что совсем уже, при описании, общее место.
Под землей здесь сабвэй протекает и призрачный бомж
Покидает под вечер его и выходит наружу:
Луноликий, в неоновых нимбах — языческий бог,
Толпы бледных туристов которому преданно служат.
Здесь не спят, потому что никто не ложится, и храм
Освещается снизу, сияя на небе ночами,
И хранитель лучей посещает сей древний спецхран
На рассвете и молча его освящает лучами.
Я когда-нибудь вечером, впав в одиночество вновь,
Оттолкнусь от причала и лунной дорожкой короткой
Этот город покину — и он, как в печальном кино,
Отплывёт от меня многоцветной гигантскою лодкой.
Эммаус
Издалека — сплошные параллели
Закрученных в воронки башен полых:
В них отраженья долго б стекленели,
Когда б чередовались каждый сполох,
Проезжих фар агатовые блики
Растянуто во времени и томно,
Не оставляя в городе улики
Об ускореньях улиц полутемных.
Примерно сто на сто библейских стадий
В границах как на север, так на запад,
В которых, подчинясь инстинктам стадным,
Идет толпа на голос и на запах,
Ритмично тормозя на перекрестках
При свете, что всё в тех же ярких фарах,
Что, им вослед, неоном перекрестным
В рекламном тексте «мене, текел, фарес».
На север нитью из камней рубина
Плывет дорога, ей навстречу к югу —
Из белых жемчугов, сплетясь в картину,
Где авеню прозрачно льнут друг к другу.
И наблюдая с птичьего полета
Весь город, словно бы в лучах рентгена,
Его скелет для вечного пилота
Артериально освящен и венно.
А выше, в зеркалах гудящей бездны,
Всеотражающей и свет, и темень
Сверкает голограммой Град Небесный,
Растущий от земного, как растенье.
В его стенах из ясписа, в эмали
Оконной, без какой-либо основы,
Гудзон течет, и каждый день Эммаус
Врата входящим отворяет снова.
Вестсайдская история
Вестсайдский бар, послерабочая массовка,
Пыхтит бартендер над банальным «Блади Мэри»,
Стекает водка вдоль бокала в алость сока,
Немного льда — готов коктейль троим из мэрии.
Здесь средний возраст 35-ть и вряд ли старше,
Всё больше офисный планктон из ближних зданий,
Немного боссов с неизменной секретаршей,
Что по средам сюда приходит на свидания.
Две-три акулы в виде клерков с Уолл-Стрита.
«Всем этим беженцам — Европа на закланье», —
Уверен брокер, зарядив в себя с поллитра
Густой текилы, не считая соли с лаймом.
Иная тема — битва юбера с таксистом.
«По мне, так чисто с точки зренья пассажира, —
Кричит приезжий из Чикаго, — и туриста,
Пусть этих юберов в мильонах тиражируют».
Немногим проще тема телесериалов,
Бейсбольных матчей, баскетбольных и футбольных,
Но чем привычней разговор, тем в нём накала
Страстей и ража алкогольного поболее.
Звенят стаканы и бокалы — с колокольней
Сравнить вестсайдский бар не мудрено поэту,
Хоть посетители весь вечер ржут, как кони,
И «на коня!» в финале скажут тост поэтому.
Прощаясь, дама «Дэйли Ньюс» берёт в ладони,
Словно письмо, себя направив криво к двери:
В ней отношения с последним «джин энд тоник»
Лишь на одном теперь построены доверии.
В её руках двумерный мир цветной обложки
Стал даже красочней и по краям объёмней:
В нём самолётные разбросаны обломки,
И поглядев, с тоской прошепчет кто-то: «Ё моё!».
В газетном шелесте — о, торжество офсета! —
Тьма происшествий: масса жертв и сплошь теракты,
Восставший ISIS (по Ортега-и-Гассету),
Как предсказал А.П., — ружьё в последнем акте,
Но где-то там, за мятой плоскостью страницы,
Вдали от бара, как подёрнутое ряской.
И остаётся только утром удивиться,
Что пальцы выпачканы типографской краской.
Спасение дирижабля почти 80 лет спустя
У соседей участок за домом заполнен бельём,
Что висит на верёвках в субботу — и так экономят
Электричество: нет, чтобы в сушку трусы (ё-моё!)
С простынями и майкой, на коей 12-тый номер.
Среди прочих предметов белья и носильных вещей,
Были шесть полотенец в известной тропической теме,
Где на фоне лиан, обезьян и вальяжных хвощей
Морда тигра цвела, как на клумбе чудное растенье.
Был на всех полотенцах рассвет и под охрой салат
Сочной сельвы хрустел, и по ветке спускалась Багира,
Отражаясь в реке, вдоль которой по сотне карат
Проплывали алмазы, поскольку и муза, и лира
Так напели художнику. Манго с папайей, лонган,
Тамаринд с дурианом свисали то слева, то справа,
И орали вовсю попугаи, и сквозь этот гам
Излучалась с картины безудержно синяя прана.
Было лето: тропический пар испарялся с утра,
Уплывая за пальмы, за лесопосадку бамбука,
И стелился ковром из цветов и невиданных трав,
Как к прибытью гостей, что порог преступают и звука,
Вероятно, и света. Как ангелы веря в маршрут,
Вместо крыльев собрав за спиной затаённое пламя,
Они в сторону Юга, в Лейкхёрст, над Нью-Джерси плывут,
Столько лет наблюдая из лопнувших окон за нами.
Им бы мягкой поляны с магической таккой, с чредой
Афеландр да глоксиний, что сразу притянут вниманье
Экипажа — ему б на посадку пойти, ведь бедой
Два часа погодя «Гинденбург» из Лейкхёрста поманят.
Общий вид крупным планом
Вид из окна на тихий городок,
Который не дано представить тише:
Дорога вдоль окраин на восток,
Да памятник при мэрии — вещдок
Во славу местным подвигам и иже.
Воскресной службы колокольный звон,
Объемный и не громкий, как обычно;
Корейских прачечных привычный фон —
К «Макдональдсу» с трех-четырех сторон —
Что в наше время выглядит логично.
На площади у школы пустота.
Шериф в машине наблюдает Вечность,
Похрапывая. Мальчик просто так
Гоняет в сквере рыжего кота,
Покуда не наступит долгий вечер.
Открыты и «Старбакс», и магазин.
Считает под заказ развозчик пиццу,
Пока к заправке подвезли бензин.
Здесь вместо следствий длинный ряд причин,
И ничего здесь больше не случится.
Теперь рассмотрим трещину в окне —
Она ведь существует неслучайно,
И сквозь нее все тот же белый снег,
Все тот же городок, и как во сне
Она преобразует все печали.
В ее витражной плоскости дома
И площади, «Старбакс», бока цистерны
От бензовоза, — словно бы с ума
Сошли, и разноцветными флома-
Стерами выведут ландшафт из терний.
В окружностях, в отрезках вдоль стекла,
Что создают божественный орнамент,
Наружные детали, как смола,
Налипли, и теперь раскрытый клад
Сродни пейзажу даже именами.
Все частности собой соединив,
Стекло благодаря одной из трещин
Какой-то неземной цветной мотив
Воссоздает, и вслед за ним шериф
По доброму руладой храп расплещет.
Как собранный в сплошной калейдоскоп,
Провинций дух воспрянет, и по крышам
Пройдет с такой неведомой тоской,
С такой надеждой, с верою такой,
Что будет в вышине теперь услышан.
И так легко, шутя преобразит
На зависть всем ученым и умельцам
Тот городок, что даже стоматит
Везикулярный больше не грозит
Здесь ни котам, ни в прачечных корейцам.
* * *
Ещё не выпал снег, уже пролётки
Из моды вышли — словом, межсезонье.
Узор искуственных вербен в вазоне.
Последний том стихов на «Амазоне»:
Кто не успел купить, теперь в пролёте.
Летят на юг вдоль неба вместо уток
Кулёк с бумажным скомканным пакетом:
На проводах развешенные кеды
Глядят им вслед, и вековые кедры
Их вышли проводить декабрьским утром.
Но это чувство радостного бреда
Не сохранить, поскольку мир опасен,
И ты в нём, как магнитофонный пасик,
Натянут, словно по любой из пасек
Бредёшь без маски пчеловода. Не до
Любви к абсурду, ведь реальность круче —
Повсюду настоящее, и пули
Полёт случайный, и, как взрывом улей,
Дом, бурей разнесённый, и ко сну ли
Иль яви: ужас пасты в авторучке.
Прощание с посетителем кафе
Дорогой, уважаемый, друг! Этот вечер не стал исключением,
И, войдя в наше место для встреч, я тебя обнаружил за столиком,
Где один, как обычно, проводишь ты время, все чаще — за чтением
С капучино знакомя коньяк или виски, сегодня — джин с тоником.
Четверть века назад ты в застольях просиживал здесь до полуночи,
Увлекая приятелей спорами и обольщая приятельниц
Чем-то вроде забытых реприз в духе ранних Марсо и Полунина,
Чем-то в стиле старинных романов с давно отошедшими ятями.
Да, и вид из окна потускнел, и фасаду соседнего здания
Столько лет надоело торчать на виду, расползаясь по трещинам:
Гринвич-Виллидж все меньше похож на картинные Англию с Данией,
И все больше — на лань и коня, по завету Мичурина скрещенных.
В зале тихо и скучно предельно, как будто бы жизнь уже прожита,
Даже если бы пара в углу оказалась внезапно блондинками —
Вместо пьяниц, что неутомимо следят посиневшими рожами
За своими дырявыми и повидавшими виды ботинками.
Четверть века еще не прожить, как ни пялься открытыми зенками,
Побурели дощатые стены, поблекли на них фотографии:
Ты сидишь, удивляясь тому, что еще отражаешься в зеркале,
Что вполне еще цел, хоть и выглядишь, будто в деталях ограбили.
Если б здесь разрешали курить, затянулся бы дымом Отечества,
Можно было б здесь спать, то улегся бы под наблюдательной камерой:
Если не закусить и смотреть, как двоится в глазах человечество,
То уже все равно — попрощаться с самим ли собой, с двойниками ли.
Музей Уитни. Американское искусство.
В заповедных колодцах Великих озёр остывает Луна,
Долетит до реки Рио Гранде с Атлантики редкая птица —
И к полуночи вширь континента, уже засыпая, страна,
В городах притушив фонари и предгорья разгладив, ложится.
До зари сон глубок и спокоен: орёл, распластав в глубине
Свои крылья, течением ветра легко превращается в точку,
И висит в синеве до весны, и как только бывает во сне,
Опустившись на ветку магнолии, станет апрельскою почкой.
Сон столетьями крепок, хоть в Вилледже стукнет о стойку стакан,
А к утру запоют в одиночестве и разругаются матом,
Видно Хоппера с Вудом смешав, и барменши невольно рука
Вздрогнет, будто она лишь одна в этой вечной тоске виновата.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer3-gkacov/
