“Не расставайтесь со своими иллюзиями.
Если их не станет, может быть вы и продолжите существовать, но перестанете жить”.
Марк Твен
Когда в горькую чашу бытия капнуло 65, Соломон Иванович понял, что жизнь прошла мимо. Он куда-то стремился, пытался чего-то добиться, делал карьеру, исполнял обязательства перед семьёй, перед друзьями, перед какими-то случайными людьми… Всё это вместо того, чтобы просто спать с бабами. Несмотря на то, что Соломон Иванович был женат уже сорок лет и браком своим, в общем-то, был вполне доволен, сказать, что у него не было других женщин, значило бы, честно говоря, сильно погрешить против истины. Женщины у него были. Всегда. Но всё это было… как-то… Словом, не то! Так получалось, что дамы приходили как-то сами по себе, без особых усилий с его стороны. Он просто брал то, что само плыло в руки. Не было в этих недолгих отношениях прелести завоевания. Можно даже сказать, что это не он брал, а его брали.
Однако в последнее время в его отношениях с прекрасным полом явно наметился какой-то перелом. Женщины стали обращать на Соломона Ивановича всё меньше и меньше внимания, хотя он вроде никак не изменился. Нет, конечно, с возрастом он стал спокойнее и уже не вздрагивал как борзая на своре при звуке охотничьего рога, стоило какой-нибудь вертихвостке повертеть задом или показать коленку. Нет, нет, этого уже не было. Но внутренне Соломон Иванович чувствовал себя ровно так же, как 10, 20, 30 или даже 40 лет назад. Он по-прежнему был способен оценить округлость попки, стройность ножек и уловить флюиды, исходящие от женщины. Женщины ведь зачастую сами не ощущают энергетику, которая исходит от них. Казалось бы, прошла девушка, просто посмотрела на проходящего мимо мужчину — щёлк, и где-то на уровне подсознания произошла оценка человека как особи противоположного пола. Или не произошла. Мужчины, не знаю уж каким органом, это чувствуют. Флюиды!
Вот эти-то флюиды Соломон Иванович и перестал ощущать.
Это было странно и непривычно. Вначале Соломон Иванович не замечал признаков надвигающейся беды. Так ветерок, пробежавший по верхушкам деревьев, не воспринимается предвестником бури. Женщины — существа суетные, и расставшись с очередной пассией, Соломон облегчённо вздыхал, и время, освободившееся от отношений с женщинами, употреблял на более достойные, как ему казалось, дела. Но со временем паузы становились всё длиннее и длиннее, и Соломон Иванович забеспокоился.
Произошло это после одного случая. Он был в гостях у друзей, которые отмечали 25-летний юбилей их дочери. Было много народу, было много разновозрастных подруг этой дочери, но Соломон Иванович, на которого в любой компании всегда обращали внимание, вдруг почувствовал, что эти молодые женщины его просто не видят. Он для них как бы не существует. Вот стол, вот стул, вот шкаф, вот блюдо с холодцом, вот Соломон Иванович — предметы одного ряда.
— Может, это старость? — обеспокоился Соломон Иванович. Придя домой, он заперся в ванной и стал внимательно изучать своё отражение в зеркале. Проклятое стекло, не привыкшее льстить, его не оскорбило. В зеркале отразился совсем еще не старый, во всяком случае, так показалось Соломону Ивановичу, мужчина, никак не выглядящий на свои 65.
— Ну, максимум лет пятьдесят пять — пятьдесят семь, — сказало зеркало. — А что такое пятьдесят пять для мужчины по нынешним временам? Самый расцвет.
Соломон Иванович не стал спорить. Пятьдесят пять значит пятьдесят пять. Да пусть даже и пятьдесят семь. В конце концов, мужчине, как справедливо заметил один очень неглупый человек, столько лет, сколько лет его любовнице. А так как любовницы у Соломона Ивановича в настоящий момент не было, то есть возраст у него был, так сказать, неопределённый, то не оставалось ничего другого, как довериться мнению зеркала.
Но внутренний голос, который всегда просыпается в самый неподходящий момент и портит жизнь всякому думающему человеку, вдруг сказал ехидно:
— Ну да, ну да… Пятьдесят пять-то оно, может, и пятьдесят пять, а где флюиды?
Это был серьёзный аргумент. Ведь именно флюидов Соломон Иванович в тот вечер не ощутил. Надо было что-то предпринимать. Но что?
Для начала Соломон Иванович решил посоветоваться с женой. Нет, ну не впрямую, конечно, мол, почему это я бабам перестал нравиться, а как-нибудь так, исподволь, намёками. За ужином Соломон Иванович посмотрел на супругу и отметил про себя, что хотя она еще очень даже ничего, но сексуальных чувств не возбуждает.
— Сара, — спросил Соломон Иванович, — Ты меня любишь?
— Моня! Что-то случилось? — удивилась Сара.
— Да нет, ничего… Просто хотел узнать, вызываю ли я у тебя прежние чувства.
— Соломон! Ты здоров?
— Что за дурацкая привычка отвечать вопросом на вопрос! — раздражённо бросил вилку Соломон Иванович. — Тебя спрашивают, любишь ли ты мужа, а ты в ответ задаёшь сотню дурацких вопросов, вместо того, чтобы просто ответить — ДА или НЕТ!
— Моня! Что случилось? Что с тобой? Ты этих вопросов не задавал мне уже сорок лет. Ты меня в чем-то подозреваешь? Ну да, да, я пококетничала вчера с Аркашей, тебе, конечно, эта сука Верка уже донесла, но я же все-таки женщина… Моня, в конце концов, это просто смешно… В наши-то годы…
Вот этого Саре говорить не стоило:
— Да какие на хер годы, — взорвался Соломон Иванович, — Аврааму было сто лет, когда он родил Исаака. А Иакову 90, когда родился Иосиф. А мне всего 65, я родил троих идиотов, которые расползлись по миру — один в Америке, другой в Израиле, третий вообще неизвестно где, и даже поздравления к праздникам не присылают… Годы!
Соломон Иванович плюнул и забегал по комнате.
— Кстати, — вдруг спохватился он, — какой еще Аркаша?
— Ну, как какой, как какой, — покраснела Сара, — Аркадий Исаакович из третьего подъезда.
— Так, — сказал Соломон Иванович и сел на диван. — Что за чушь, какой ещё Аркадий Исаакович?
— Из третьего подъезда.
— Ну, и что?
— Что «что»?
— Он-то при чём тут?
— Так вот я и говорю, что он ни при чём, — сказала Сара.
— Что ты тогда мне голову морочишь?
— Ты спросил, я ответила.
— Я тебя спрашивал — любишь ли ты меня. Вызываю ли я у тебя прежние чувства, а ты мне про какого-то Исаака Абрамовиче из пятого подъезда…
— Аркадия Исааковича, из третьего… Монечка не нервничай… Какие чувства?
— Сек-су-аль-ные! Я хочу знать, вызываю ли я у тебя прежние сексуальные чувства.
— Соломон! Ты с ума сошёл? О чём ты? Вспомни, когда у нас последний раз был секс.
Соломон Иванович задумался. Когда у НЕГО последний раз был секс, он ещё помнил, а вот когда у них с Сарой, что-то не вспоминалось. Сара, почувствовав слабину, перешла в наступление.
— Ты уже забыл, как это делается, а ревнуешь меня к какому-то Аркадию Исааковичу.
— Да ни к кому я тебя не ревную, — сказал Соломон Иванович, — с чего ты взяла?
— А что же ты мне здесь сцены устраиваешь?
— Кто? Я?
— А кто, я? — Сара оскорблённо отвернулась и стала смотреть в окно. Наверное, в сторону третьего подъезда.
«Вот так всегда — думал Соломон Иванович. — Ну, что же за существа такие эти женщины. Начинаешь про одно, выворачивают на другое, и ты же оказываешься виноват! Абрам Исаакович какой-то… Что к чему… Нет, с бабами разговаривать бесполезно. Ничего у них не выяснишь. Надо с кем-нибудь из друзей поговорить».
На следующий день он позвонил своему старому школьному другу Давиду Михельсону. В школе, а потом и после школы они прошли вместе большой и славный сексуальный путь. В своё время Додик, — волоокий красавец очень еврейского типа, был любимцем девушек пубертатного возраста, потом женщин постарше, а затем и очень-очень постарше. Одно время он даже был негласным секс-символом Ленинского района города Харькова. Другими словами, Давид Михельсон нравился женщинам и никогда не оскорблял их отказом. Но у Додика был один недостаток: во всех женщин он влюблялся пылкой, романтичной, беззаветной любовью. И всё было бы ничего — любовь, как известно, прекрасное чувство, но дело в том, что каждый раз влюбившись, Додик тут же разводился с предыдущей женой и женился на следующей. Или, по крайней мере, собирался жениться, из-за чего в существующей на тот момент ячейке социалистического общества возникали склоки, скандалы, делёж имущества, выяснения отношений, вплоть до мордобоя и инфарктов. Морду били Додику, инфаркты, естественно, получал он же. Первый сердечный приступ у него случился при разводе с третьей женой Маней, второй инфаркт он поимел при разводе с пятой — юной красавицей Анжелой, которая оттяпала у него квартиру, машину и половину накопленных за долгую жизнь средств. В настоящий момент Додик был женат седьмой раз и, похоже, навсегда. Не только потому, что нынешняя жена его донская казачка Клавка держала Додика на очень коротком поводке, и не потому, что он успокоился, хотя, честно говоря, уже было бы пора, а потому что сейчас Додик лечился от аденомы простаты со всеми прелестями, сопутствующими этому унизительному для мужчины заболеванию. То есть, как это ни прискорбно, друг детства Давид Михельсон — бывшая краса и гордость проспекта Героев Сталинграда, не был в состоянии полной половой готовности по техническим, так сказать, причинам. Но у него был богатый боевой опыт, и он, как казалось Соломону Ивановичу, мог дать дельный совет.
Они встретились, зашли в кафе, заказали по двести пятьдесят коньяка с лимоном, выпили, и Соломон Иванович рассказал старому другу, с которым не виделся с тех самых пор, как тот женился на Клавке, о своих проблемах.
— Моня, — удивился Додик, — тебя еще волнуют эти глупости?
— То есть?
— Тебя еще тянет на баб?
— А тебя уже нет?
— Нет, Соломон, уже нет.
— Совсем?
— Совсем.
— Иди ты! — не поверил Соломон Иванович, — И давно это у тебя?
— Да как тебе сказать… Года три, четыре, наверное. Может больше…
— Да-а-а, — ошеломлённо протянул Соломон. Он как-то никогда не задумывался о том, что и у него может наступить такое состояние.
— И что? Вот так вот сразу — и всё?
— Ну, не совсем сразу… Как-то, постепенно. Просто стала неинтересной эта суета. Что-то говорить, врать, убалтывать, дурака из себя строить… Ради чего? И потом, сам знаешь, Клавка…
— Что Клавка?
Додик сделал жест, как будто откручивал цыплёнку голову.
— А… Ну-ну, — сказал Соломон Иванович.
Он разлил коньяк, они выпили, закусили лимоном. Помолчали.
— И что ты почувствовал? — спросил Соломон.
Додик задумался.
— Ты когда-нибудь видел родео, Моня?
— Это когда на быках и на диких лошадях скачут?
— Да.
— Ну, видел как-то по телевизору. А что?
— Ты не поверишь, Соломон. Ощущение такое — будто с бешеного жеребца соскочил, — сказал Додик и светло улыбнулся.
Глядя на эту лучезарную улыбку, Соломон Иванович понял, что задавать Давиду Михельсону ещё какие-то вопросы смысла не имеет.
Разочарованный, он побрёл домой. По дороге Соломон Иванович разглядывал встречных женщин, пытаясь уловить эти самые живительные флюиды… и не улавливал. Женщины смотрели на Соломона Ивановича, некоторые даже приветливо улыбались ему, но флюидов не было. Соломон Иванович попытался сам улыбаться встречным дамам, даже подмигнул одной, но эффект получил обратный — подмигнутая презрительно пожала плечами, сделала каменное лицо и гордо проплыла мимо, обдав презрением и французскими ароматами.
Вконец расстроенный, Соломон Иванович пришёл домой и завалился на диван.
— Монечка, что с тобой? — заволновалась Сара.
— Ничего, — сквозь зубы сказал Соломон Иванович и уткнулся носом в клеёнчатую спинку дивана. Сара, конечно, самый близкий человек, но не объяснять же ей… Да и как это можно объяснить?.. Флюиды, понимаешь, какие-то… Чушь собачья. А без них плохо, и жизнь становится тусклой и пресной. Дело ведь не в сексе, а в самоощущении.
Неделю Соломон Иванович ломал голову, к кому бы ещё обратиться с этой интимной проблемой — не идти же, в самом деле, к врачу, причём тут врач, если на тебя бабы не смотрят, пока не вспомнил о своём старом сослуживце Тимуре Гогия. Однажды они были вместе в командировке в Одессе и вечером пошли в ресторан. Там темпераментный, щедрый Тимур заклеил двух роскошных блондинок и всю неделю они развлекались, катаясь по этому прекрасному приморскому городу. Была весна, цвели каштаны, на Лонжероне и в Аркадии одуряюще пахло сиренью, и эти незабываемые дни навсегда остались в памяти Соломона, как одно из самых приятных приключений в его жизни. И потом, когда Соломон Иванович приезжал в этот южный город, вдыхал напитанный морскими запахами и блудом одесский воздух, он всегда звонил Люсе, и она тут же летела к нему навстречу. Общаться с ней было легко и приятно, потому что Люся была замужем за капитаном дальнего плавания и на вечную привязанность Соломона никак не претендовала. Потом Люся, как часто бывает с блондинками, обрюзгла, обабилась, и связь постепенно сошла на нет. Но приятное воспоминание осталось.
Тимур тоже иногда звонил Соломону и приглашал принять участие в каком-нибудь романтическом мероприятии. Женщины любили Тимура. Не сказать, что они сходили от него с ума, потому что сам по себе Тимур был маленький, толстенький, но у него было одно очень ценное качество — любую пьянку, любую самую заурядную гулянку он умел превращать в праздник. С широтой, свойственной выходцам из солнечной Грузии, Тимур сервировал стол, на котором по количеству приглашённых дам стояли букеты красных и белых роз, сверкал хрусталь, призывно и твёрдо торчали крахмальные салфетки, позвякивало серебро, в канделябрах плавились свечи, создавая необходимый в таких случаях интимный полумрак, грузинские вина (именно грузинские — других Тимур не признавал) лились рекой, произносились цветистые тосты, для каждой женщины у Тимура находились комплименты — словом всё всегда было обставлено так, что приглашённые дамы чувствовали себя не «девушками очень лёгкого поведения», каковыми по сути являлись, а королевами. Наутро после мероприятия дамы расползались счастливые, удовлетворённые, унося букеты и приятные воспоминания, и в дальнейшем на любой зов Тимура немедленно откликались. Всем ведь хочется праздника. То есть Тимур Гогия был не столько покорителем, сколько глубоким знатоком женских сердец. Вот с ним-то Соломон Иванович и решил посоветоваться.
— Генацвали, дорогой! Неужели всё так плохо? — всполошился Тимур.
Соломон Иванович скорбно вздохнул.
— Слушай, Соломон! А ты виагру пробовал?
— Да, причём тут виагра, Тимур?! Я же тебе говорю не о том, что я не могу. Я говорю о том, что на меня женщины перестали реагировать.
Тимур помолчал и осторожно спросил:
— А ты это… Ты только не обижайся, дорогой… Ты действительно можешь? Бабы ведь это очень чувствуют… Может потому и не смотрят, что угрозы не ощущают.
Соломон Иванович прислушался к себе.
— Теоретически — да… А практически… Практически, Тимур, откуда я могу это знать? У меня женщин уже год как не было. А с Сарой я вообще не помню, когда последний раз… Ей это до фени.
— Сколько, сколько? — не поверил Тимур.
— Что сколько?
— Сколько у тебя женщины не было?
— Год. Может больше.
— Ужас! — сказал Тимур. — Так не бывает.
— Еще как бывает. Вот доживёшь до моих лет…
— Кстати, дорогой, — сказал Гогия, — А сколько тебе лет? Я как-то никогда не задумывался. Ты же боец! Бабы, насколько я помню, никогда на тебя не жаловались.
— Шестьдесят пять, — вздохнул Соломон Иванович.
— Я бы тебе никогда не дал.
— А я у тебя и не прошу, — обиделся Соломон, — мне нужно, чтобы бабы давали.
— Что? Ах, да… Да нет, я не в том смысле. Я в смысле лет…
— А я в смысле баб, — отрезал Соломон Иванович.
— Мда-а-а… Надо что-то предпринимать! — задумался Тимур, — Слушай, дорогой, давай на следующей неделе в сауну сходим. У меня такие дэвушки есть! — Тимур сложил пальцы пучком и чмокнул, изображая воздушный поцелуй. — Пэрсики!
— Да не нужны мне твои «пэрсики», — с досадой сказал Соломон Иванович. — Ну, подгрузишь ты ведро этих «персиков», заплатишь им, одаришь букетами — и что? Ты что, не понимаешь? Мне же не трахнуться нужно. Мне надо, чтобы они меня как мужика воспринимали.
— Не понимаю, дорогой! Ты меня, конечно, извини, но не понимаю. Ты ее трахни, как следует — вот она и будет тебя как мужика воспринимать.
Словом, ничего толкового из разговора с Тимуром тоже не вышло. Он никак не мог уразуметь разницу между телегой и лошадью и тонкую грань между ними.
Единственным и, надо сказать, печальным итогом беседы с Тимуром стало то, что Соломон Иванович засомневался в своих возможностях.
— Черт его знает, — думал Соломон Иванович, — Кто этих баб разберёт… Может прав Тимур. Угрозы не чувствуют, вот и не реагируют. А что это, собственно, такое — «угроза»? Те же самые флюиды, только с мужской стороны. Если мы чувствуем их флюиды, почему бы им не чувствовать наши?
После ужина лёжа на диване перед телевизором, Соломон Иванович попытался вспомнить, когда женщины реагировали на него особенно остро. Почему-то так получалось, что стоило появиться одной, как тут же вокруг него активизировался целый рой прелестниц, одна другой лучше. Отчего? Почему? Ведь в нём ничего не менялось. По всему выходило, что женщины ощущали эту волну, исходящую от уверенного в своих силах мужчины. Прав, прав Тимур. Надо было срочно как-то убедиться в своих мужских способностях. Но как? Сара, как женщина, его уже давно не привлекала, да похоже и он её не очень… Исаак Абрамович какой-то из третьего подъезда… Или из пятого?.. Тьфу, что за ерунда в голову лезет?
Соломон Иванович потянулся за пультом, щёлкнул им. Старенький телевизор хрюкнул, мигнул и, постепенно нагреваясь, нехотя, явил картинку. Из мутной телевизионной мглы наливаясь красками проявилась известная всей стране красавица-ведущая Мария Шувалова.
— … и сегодня, накануне всенародного праздника 8 марта, — говорила Шувалова, — хотелось бы узнать, откуда взялась эта замечательная традиция.
«Надо Саре цветы купить, — подумал Соломон Иванович. — Праздник всё-таки».
— Мы пригласили в нашу студию доктора исторических наук Ивана Андреевича Карамамзинова. Здравствуйте, Иван Андреевич.
— Здравствуйте, Маша, здравствуйте, дорогие телезрители.
— Скажите нам, Иван Андреевич, несколько слов об этом празднике цветов и улыбок.
Карамамзинов откашлялся и, загадочно улыбнувшись, сказал:
— Вопрос не так прост, как может показаться. Официальная версия СССР гласила, что традиция отмечать этот праздник связана с так называемым “маршем пустых кастрюль”, который состоялся 8 марта 1857 года. Как пишет советская историография, текстильщицы Нью-Йорка протестовали тогда против тяжёлых условий труда и низких зарплат. Но вот что интересно — в тогдашней американской прессе нет ни одного упоминания о такой забастовке. Более того, историки выяснили, что 8 марта 1857 года — было воскресеньем. Весьма странно устраивать забастовки по выходным. Не так ли, Маша?
Шувалова умно покивала своей красивой головкой, что да, дескать, устраивать забастовки в воскресенье — это как-то не того. Могло сложиться впечатление, что сама-то она бастует сугубо по будним дням.
— А в 1910 году на форуме женщин в Копенгагене — Карамамзинов произнёс слово «Копенгаген» на иностранный манер — «Хапенхаген, — немецкая коммунистка Клара Цеткин призвала мир учредить Международный женский день. Дата 8 марта была подведена под ту самую забастовку текстильщиц, которой на самом деле никогда не было.
— Как не было? — удивилась Шувалова, — А как же…
— Нет, нет, я не совсем правильно выразился, — поправился Карамамзинов, — Забастовка была. Но бастовали тогда вовсе не текстильщицы.
— А кто же? — растеряно спросила ведущая.
— 8 марта в 1857 году за свои права боролись тогда не текстильщицы, а нью-йоркские проститутки.
— Проститутки? — удивлённо подняла бровь Шувалова, — а им-то чего не хватало? Им что, платили мало?
— Нет, платили, как всегда.
— А что же они… — недоуменно пожала плечами красавица-ведущая.
— Из солидарности, — пояснил профессор, — Представительницы древнейшей профессии прошли по Манхэттену с требованием выдать зарплату матросам, которые были не в состоянии оплатить интимные услуги, и сильно задолжали публичным женщинам.
— Гляди-ка, — думал Соломон Иванович, — вот времена были… Проститутки в долг давали. Доверяли… Не то, что нынешние… Совсем нравственность упала.
Маша Шувалова думала, видимо, так же, потому что на лице ее блуждала недоверчивая улыбка, мол, рассказывайте, рассказывайте, это какая же дура даёт в долг…
— А по другой версии, — продолжал доктор исторических наук, — 8 марта 1910 года известные немецкие революционерки Роза Люксембург и та же Клара Цеткин вывели на улицы Германии немецких проституток, требуя прекратить бесчинства полиции и позволить им создать свой профсоюз. Таким образом, по всем версиям, как ни крути, а праздник 8-го марта появился благодаря проституткам. Это уже потом в Советском Союзе демонстрацию женщин лёгкого поведения стали называть праздником «трудящихся женщин».
— Ничего себе, — подумал Соломон Иванович, — похоже, в современном мире, добиться чего-то могут только проститутки. Лисистраты, мать их так… А может действительно с Тимуром в сауну сходить… Или в Амстердам слетать. Пообщаться с этими «трудящимися женщинами», заплатить, убедиться в своих возможностях и не морочить голову ни себе, ни людям… Интересно, сколько это там стоит. Надо спросить у Лёшки. Он вроде собирался в Европу.
Соседа Лёшку, двадцатипятилетнего балбеса, Соломон Иванович знал с сопливого возраста. Лешка рос у него на глазах, и Соломон Иванович, сыновья которого с началом перестройки эмигрировали кто-куда, относился к нему, как к сыну, или даже, учитывая разницу в возрасте, как к внуку. А когда несколько лет назад родителей Лешки прямо у подъезда сбил самосвал с каким-то пьяным гопником за рулём, Соломон Иванович и Сара взяли над внезапно осиротевшим парнем негласное шефство, подкармливали, и вообще следили, чтоб не сбился с панталыку. Лешка их опекой не тяготился, отношения у них с Соломоном Ивановичем сложились вполне дружеские, даже слегка фамильярные, парень делился проблемами, рассказывал о своих подружках, иногда заскакивал перехватить сотню-другую, и иногда даже отдавал.
Соломон Иванович убавил звук у телевизора, потянулся за телефоном, набрал номер:
— Привет, бездельник, — сказал Соломон Иванович.
— А, это ты, дед, — ответствовал Лешка. — Как дела? Скрипишь еще?
— Скриплю, скриплю помаленьку. А ты? Чем занимаешься? Что нового в твоей юной жизни? Что-то ты давно не заглядывал.
— Да так как-то… — протянул Лешка.
— Ходят слухи, что ты в Голландии был.
— В Нидерландах, Соломон Иванович, в Нидерландах.
— Слушай… — Соломон Иванович воровато оглянулся на кухню, где Сара бренчала посудой, — Ты один? Чем занимаешься? Я зайду на минутку. Расскажешь.
Преодолев два этажа, Соломон Иванович появился на пороге Лешкиной квартиры. Дверь Лешка никогда не запирал, мотивируя тем, что красть у него абсолютно нечего, а на самом деле просто от полнейшего пофигизма и распиздяйства. Сам хозяин квартиры сидел, положив ноги на стол, пил пиво и меланхолично курил, наблюдая как сизоватые струйки дыма, свиваясь в причудливые кольца, уплывают к грязному потолку.
— Господи! — с места в карьер начал Соломон Иванович, — А засрано-то как! Ты бы хоть бабу чистоплотную завёл, что ли.
— Вот как раз перебираю кандидатуры, — Лешка выпустил несколько замысловатых колечек.
— Ну-ну… Смотри не промахнись. Давно вернулся?
— Дней пять назад.
— Где был?
— В Амстердаме, дед, в Амстердаме..
— Ну и как там?
— Ох, Соломон Иванович, — оживился Лёшка и даже снял ноги со стола, — не спрашивайте… Это… Это что-то! Невероятный город! Вот где настоящая свобода!
— А тебе что, здесь свободы не хватает?
— Не… ну это совсем другое… Вы понимаете, там эта свобода… Там эта свобода в воздухе разлита… Ею всё там пропитано… И не только потому, что там травку на каждом углу, в любом кафе купить можно. Я даже не могу это объяснить. Это… это… это вообще, какое-то непередаваемое ощущение… Там себя человеком чувствуешь!
— А здесь, значит, не чувствуешь?
— Здесь, нет, — вздохнул Лешка.
— Да… Амстердам, это, конечно… — Соломон Иванович замялся, не зная как приступить к интересующему его вопросу, — Хорошо там, наверное. Это… музеи там, говорят, богатые…
— Говорят, — согласился Лешка. — Но там и без музеев было куда сходить.
— Это куда же?
— Дедуль, ты что, про район Красных фонарей никогда не слышал?
— Почему не слышал? Слышал, конечно. И ты, что же…
— А как же! И покурил, и к девочкам сходил. Какие, нафиг, музеи?!
— Ну-ну… И почём там девочки? — как бы между прочим спросил Соломон Иванович. Понятливый и бесцеремонный Лешка захохотал.
— А вам-то зачем, Соломон Иванович? Из вас и так уже песок сыплется. Еще умрёте на какой-нибудь бразильянке. Они там на совесть работают…
— Дурак! Придурок малолетний!
Соломон Иванович плюнул и направился к двери.
— Песок сыплется… Посмотрим, что из тебя посыплется… — он с силой хлопнул дверью.
«Сопляк! — бурчал он, спускаясь по лестнице, — Это ты сейчас думаешь, что старость далеко… А старость-то — она вот, вот — на пороге… Жизнь проскочит — оглянуться не успеешь…
Когда он заходил в квартиру, телефон уже трещал. Соломон Иванович взял трубку.
— Да, ладно, дед. Ну, чё ты! Не обижайся, — сказал Лешка. — Что, уже и пошутить нельзя…
Соломон Иванович молчал.
— Ну, извините! Больше не буду. Извините…
Соломон Иванович молчал.
— Ну, дурак я, дурак. Вы же еще о-го-го, я не думал, что вы это всерьёз воспримете. Мне одна моя подружка знаете, что про вас сказала: «Вон, говорит, какой интересный мужчина — не чета тебе, раздолбаю!..» Очень так со смыслом сказала… Я даже взревновал…
— Ладно. Пошёл в жопу, — примирительно проворчал Соломон Иванович.
— Всё! Уже иду! Иду, иду, иду — обрадованно пропел хитрый Лешка.
«Да, молодость жестока, — думал Соломон Иванович, — потому что еще глупа, потому, что в молодости есть много дорог, есть много поездов, не успел, ну и ладно, придёт следующий. А потом раз! — и расписание меняется… Не успел — следующего можно и не дождаться!..»
Он добавил звук у телевизора. Теперь на экране на вещал вальяжный длинноносый господин с ассиметричным перекошенным лицом и бородавкой на подбородке. Редкие волосы были забраны в жидкий хвостик. Он был похож на писателя Проханова. Ну, то есть очень противный. Соломон Иванович уже хотел было выключить телевизор, чтобы не видеть эту омерзительную рожу, но что-то в словах перекошенного его остановило.
— …почему же одни люди, — значительно говорил похожий на Проханова, — умеют нравиться, вызывают интерес, а другие — нет? Все дело тут в энергетике, — перекошенный вдруг дёрнул головой, глаза у него разбежались, один глаз стрельнул в объектив камеры, а другой подозрительно упёрся в худосочную девицу-ведущую, сидящую напротив. Девица под этим взглядом беспокойно заёрзала и втянула голову в плечи. Похожий на Проханова удовлетворённо потрогал бородавку, будто проверяя на месте ли, устроился поудобнее в кресле и продолжал:
— Именно в уровне энергетики кроется секрет успешности и привлекательности. У кого-то энергетика от природы сильная, у кого-то слабая…
«Вот в чем дело! — подумал Соломон Иванович. — У меня, наверное, энергетика какая-то не такая».
— А что же делать? — спросил он Проханова.
— Недостатки энергетики можно скорректировать при помощи ведических спецпрактик, путём очистки чакр, — ответил длинноносый Проханов, — Сейчас я познакомлю вас с одной из моих учениц, которая специально ездила в Китай к всемирно известному Мастеру — Цзи Сяогану, чтобы ознакомиться с практикой Дао…
Заиграла китайская музыка, и на экране появилась дама неопределённых лет со следами романов Блаватской на лице и глазами цвета застывающего олова. Почему-то в кимоно. Видимо в сознании постановщиков передачи китайское ханьфу и японское кимоно были одним и тем же. Дама сидела на круглом низком столе в позе лотоса…
— В очередной раз я пришла на урок к Мастеру Дао, чтобы понять значение тишины и ее энергетическую связь со звуком голоса, — дама закрыла глаза и застыла. Повисло долгое томительное молчание…
— Ну, давай уже, проснись, — сказал Соломон Иванович
— В самом начале нашего общения с Цзи Сяоганом, — очнулась дама, — Мастер от имени всех божественных сил передал мне уникальную технику голосового цигуна. Отправной точкой стала группа звуков из шестисложной буддистской мантры, которая называется Ом Мане Падме Хум. Ом Мане Падме Хум — это энергетическая практика, направленная на гармонизацию энергии организма. Ом — соответствует нижнему даньтяню, ниже пупка, Ам — пара звуков для среднего даньтяня, между грудями (дама показала, где это), Хум — звуки для верхнего даньтяня, за межбровьем, в области «третьего глаза».
«Это же надо, что творится, — думал Соломон Иванович, — Ом Мане Падме Хум. Охренеть можно… А тут живёшь, как дурак, и ничего этого не знаешь…» Он попытался нащупать свои даньтяни, но хорошо прощупывался только нижний и особой энергии там не ощущалось.
— Мастер Цзи предложил совершенно новые созвучия — Конг, Хонг, Тонг. Вы понимаете, — глаза дамы вдруг восторженно воссияли, оловянная патина стала почти прозрачной, как плёнка на глазах поющей канарейки. — Это же революция! Конг, Хонг, Тонг! Вы понимаете?! Конг, Хонг, Тонг! Направление этих звуков усилием сознания в соответствующие зоны вызывает отклик организма и выравнивает энергию… — глаза дамы сияли, как плохо отполированное металлическое зеркало.
— Практика имела такой колоссальный успех, что трудно даже составить список всех чудес, произошедших с ученицами, занимавшимися прогуживанием. Кто-то в одночасье превратился из Золушки в Принцессу, мужчины-друзья становились любовниками, вялотекущие романы обретали второе дыхание и наполнялись неистовой страстью. А когда на фоне регулярных прогуживаний девушки делали заброс намерений, результаты оказывались просто фантастическими. Одна из учениц буквально через несколько недель после заброса намерения о встрече с мужчиной своей мечты, написала, что встретила удивительного человека, и сразу же стало очевидно, что отношения ведут к браку… И всё это результат революционной практики Цзи Сяогана!
— Конг, Хонг, Тонг! — пробормотал Соломон Иванович. Он прислушался к себе, но никакого движения в своих даньтянях не почувствовал. Видимо, техника голосового цигуна на него не действовала.
На экране вновь возник перекошенный Проханов.
— Вот видите, — сказал он, — Опыт моих учениц подтвердил, что энергия сопровождает не только голос, но и помыслы. Чем чище помыслы, тем выше общий уровень энергии, тем эффективнее забросы намерений. А какое наше главное намерение?
Он поднял указательный палец, чтобы донести своё удивительное открытие до слушателя и сказал со значением:
— Говорить! Говорить и быть услышанными!
И вдруг, воздев руки и опять разбросав глаза в разные стороны, возопил:
— Вы слышите меня? Вы слышите?..
— Да, слышу, слышу, не глухой… — сказал Соломон Иванович, отодвигаясь на всякий случай от телевизора, — Конг, Хонг, Тонг… Тонг, Конг, Хонг… Что тут непонятного? Конг, блин, Тонг…
В комнату заглянула обеспокоенная Сара:
— Моня, у тебя все в порядке?
— В порядке, в порядке…
— А с кем ты разговариваешь?
— Сам с собой, Сара, сам с собой, — вздохнул Соломон Иванович.
— Черт знает что, — думал он, — Конг, Хонг, Тонг, цигун, энергии, заброс намерений, чакры, фуякры, дяньтяни какие-то… Бред сивой кобылы! И ведь несут они эту чушь на полном серьёзе. «Говорить и быть услышанными!» Юродивые! А эти сексуально-озабоченные бабы верят… Прогуживают! Слово-то какое замечательное придумали — «прогуживают». Гуж — это что-то из конской упряжки, кажется. Вот этих дур, как кобыл, и ведут под уздцы, бабки выкачивают… Конг, Хонг, Тонг!.. Хотя насчёт энергетики эти идиоты, возможно, и правы.
На следующий день, разбирая почту, Соломон Иванович нашёл в почтовом ящике красивый рекламный проспект: «Посетите Амстердам — город Вашей мечты!» — гласила надпись на обложке.
— Вот те на! — подумал Соломон Иванович. — Это-то откуда? С каких это пор у нас подобную рекламу по почтовым ящикам стали рассовывать? А может правы эти прохановы насчёт заброса намерений… Только подумал — и на тебе… Мистика! Он наугад открыл буклет: «…но, пожалуй, одна из самых главных достопримечательностей Амстердама, — это район Красных фонарей…»
— Так, так — сказал Соломон Иванович, — очень интересно.
Он заперся в туалете, чтобы Сара не застукала его за чтением, спустил пижамные штаны, сел на унитаз, и занялся изучением брошюры. Он узнал очень много полезных вещей, о которых раньше понятия не имел:«Сотни тысяч туристов, — гласил буклет, — приезжают сюда ежегодно. Ничего удивительного в этом нет, ведь Нидерланды являются единственной страной в мире, где проституция узаконена на государственном уровне. Во многих городах можно найти публичные дома и витрины, но только в Амстердаме район, где расположились жрицы любви, имеет столь колоритный вид…»
Дальше шли красивые фотографии: по чёрной воде канала извиваясь ползли, то погружаясь в тёмную глубину, то опять выныривая на поверхность, световые змеи — бордовые, малиновые, розовые, алые и даже «la cuisse de nimphe effrayée» — «цвета бедра испуганной нимфы», как с лёгкой руки графа Льва Николаевича Толстого стал называться этот цвет. Впрочем, в не склонном к изыскам солдатском лексиконе он имел и другое, более ёмкое и подходящее к случаю название — «цвет ляжки испуганной Машки». Виды готических соборов и узких кривых улочек Амстердама перемежались фотографиями окон маленьких комнатушек, где за полуприкрытыми шторками маячили смутные призраки жриц любви. Похотливый оранжевый цвет витрин омывался печальным «сольферино» ночных фонарей, сладострастный «шарлах» плавно перетекал в грязно-розовый «фрез». Все это многообразие оттенков красного было погружено в тревожный кроваво-багровый цвет, который у художников называется — «адский пламень». Страстный поклонник живописи Соломон Иванович ощутил грусть. Звучное название навевало невесёлые думы о близком конце и о тщетности всего земного…
И вдруг в конце буклета Соломон Иванович обнаружил прикреплённую скрепкой вырезку из газеты «Комсомольская правда»:
«Забастовка в квартале Красных фонарей!», — прочитал Соломон Иванович. — Тысячи проституток устроили демонстрацию в центре Амстердама. Представительницы древнейшей профессии выступают против закрытия властями так называемых «оконных» борделей, которыми славится квартал Красных фонарей. «Хватит закрывать окна! Вы крадёте нашу работу!» — гласят лозунги на плакатах. «Секс — это основа жизни! Мы требуем, чтобы политики не только пользовались нашими услугами, но и серьёзно относились к нашим нуждам!..»
Внизу расхристанным почерком Лёшки было написано: «Вот это, Соломон Иванович, и называется — «ни дать, ни взять!»
— Ну, сукин сын, — взъярился Соломон Иванович, — я тебе сейчас устрою…
Он подтянул штаны и ринулся в комнату. Но пока он шёл от сортира к телефону, желание устраивать что-то мерзавцу Лешке ослабело.
— А чего это, собственно, я так взъерепенился? — подумал Соломон Иванович, — Спасибо надо сказать этому засранцу. Предупредил, донёс, так сказать, реалии жизни… А то приедешь в Амстердам, а там действительно — «ни дать, ни взять!» Да-а-а, смешно. Смешно, смешно, смешно…
Он положил на место взятую было телефонную трубку, бухнулся на диван и опять уставился в телевизор. Там шёл какой-то очередной цветной идиотизм, и Соломон Иванович, тупо глядя на мелькающие картинки, думал, что зеркало, конечно, может говорить что угодно, но как бы он ни хорохорился, годы дают о себе знать, что поезд его ушёл, и вряд ли уже лучи женских флюидов осенят его когда-нибудь своей живительной благодатью. А без этого, какой смысл…
— … и если глаза считаются «зеркалом души», то брови — это астральные знаки — делилась откровением тётка, близнец той вчерашней из Китая. Только эта была не в кимоно, а в подозрительного оттенка жёлтой кофте с жабо цвета вялой зелени на чрезмерной груди.
— Брови домиком предупреждают о том, что человек инфантильный, всегда ждёт, что его проблемы решат за него другие, в сложных ситуациях теряется… — пугала тётка.
Соломон Иванович отклеился от дивана, кинулся к зеркалу и обнаружил, что брови у него как раз таки домиком. Это открытие сильно огорчило и добавило еще одну ложку дёгтя в бочку его и без того не слишком весёлых раздумий. Раньше он просто бы улыбнулся и не стал слушать эту ахинею, но теперь… Он еще мог поспорить насчёт инфантильности, но по поводу «теряется в сложных ситуациях» возразить по существу было нечего, потому что именно в таком раздрызганном состоянии он сейчас и находился.
— Ровные и длинные брови у мужчины подсказывают, что он интеллектуал, начитан и любит развлекать дам… Такие брови, например, у ирландца Коллина Фарелла…
На экране появился портрет красавца.
— Журнал «Пипл» в 2003 году назвал Фарелла одним из пятидесяти красивейших людей планеты…
Соломон Иванович с завистью разглядывал портрет ирландца. Брови у того действительно были красивые — длинные, ровные и густые.
— Ну, а если брови щетинистые и изогнутые одновременно, как у Аль Пачино, — продолжала экспертша по астральным знакам, — то тут уж попахивает чем-то дьявольским. Таких людей характеризует постоянное везение. «Чертовски везёт!» говорят о них.
— Это точно, — сказал вслух Соломон Иванович, — Небось, ни Аль Пачино, ни этот Коллин, как его… Фарелл на отсутствие флюидов не жалуются.
— Ты меня звал, Монечка, — спросила из кухни Сара. — Тебе что-то надо?
— Нет, нет. Это я так. Телевизор смотрю.
— … брови, сидящие слишком низко, говорят о приземлённости человека, о его дремучести и узких взглядах…
Соломон Иванович опять посмотрелся в зеркало и обнаружил, что брови у него не только домиком, но и нависают почти над самыми глазами. По всему выходило, что он инфантильный, слабовольный, ни на что не годный человек, и к тому же ограниченный и дремучий ретроград.
— Конечно, — подвёл печальный итог Соломон Иванович, — с такими-то бровями, какие там, нахер, флюиды…
Но тут проснувшийся внутренний голос впервые в жизни поддержал хозяина:
— Да ладно, тебе, — сказал голос, — раньше-то у тебя те же самые брови были, а от баб отбою не было. Не в бровях дело…
— А в чем? В чем? — вырвался из груди Соломона Ивановича стон. Но изображение в телевизоре вдруг зарябило, лицо тётки поплыло в разные стороны, искривилось, будто она собралась заплакать, один глаз у неё двусмысленно подмигнул и зелёное жабо растворилось в телевизионной мгле. Соломон Иванович со всего маха саданул кулаком по крышке ящика:
— В «Бровях» ваше счастье! — встрепенулся телевизор. Зазвучала музыка из фильма «Эммануэль» и на экране появилась реклама косметического салона «Брови».
— Тьфу, ты, мать твою! — выругался Соломон Иванович, — Ну, что ж это такое… Смотреть невозможно. Безумный век! Безумный мир! Безумные люди! То брови, то цигун какой-то, то заброс намерений, то астральные знаки… Ну, забросил я намерения, и что? Никакие дяньтани даже не шевельнулись. Идиоты! Конг, Хонг, Тонг, блин.
Соломон Иванович вышел на кухню. Сара хлопотала у плиты.
— Монечка, ты щи будешь? — спросила она. — Я сварила такие, как ты любишь. Из кислой капусты.
У Соломона Ивановича при слове «щи» началось усиленное слюноотделение. Он даже на мгновенье забыл о своих ущербных бровях, о флюидах, об Аль Пачино и об ирландце Коллине Фарелле.
— Конечно, буду. Ты еще спрашиваешь.
— С рюмочкой? Да?
Соломон Иванович аж застонал от предчувствия.
— А ведь завтра 8 марта, — сказал он, — Давай вместе, а? Только ты и я? Составишь мне компанию?
— Ну, конечно же, Монечка. Разве я могу оставить тебя в беде? — понимающе улыбнулась Сара и засуетилась, накрывая на стол. Явилась запотевшая бутылка «Кристалла», запахом моря и сирени благоухал форшмак, в мисочке в чесночном рассоле плавали маленькие, как раз на один глоток, помидорчики. Соломон Иванович смотрел на хлопочущую супругу, и думал, что хорошо, когда рядом есть человек, который тебя понимает, что Сара прекрасная жена и верный друг, что она любит его, и он-то ведь тоже ее любит, как бы там чего ни было, и все бабы, которые у него были, ногтя сариного не стоят; к этому примешалось, что хорошая кухня вполне может заменить хороший секс, да и так ли он важен, этот дурацкий секс после сорока лет семейной жизни… Тут почему-то явился и ехидно подмигнул Абрам Исаакович из третьего подъезда… Или Исаак Абрамович? И не из третьего, а из пятого?.. Впрочем, Абрама Исааковича Соломон тут же отринул, потому что в голову неожиданно пришла ясная и совершенная в своей хрустальной чистоте мысль, что если женщина рядом с тобой счастлива, то жизнь прожита не зря… А флюиды… Да бог с ними с этими флюидами, в конце концов. Какого хрена ты их ищешь где-то… Ты лучше послушай какие флюиды идут от человека, который рядом…
— И все-таки надо попробовать заняться этим делом с Сарой, — сказал себе Соломон Иванович, — Ну, что я, в самом деле… Вероятно, я сам недостаточно настойчив. Вот она и делает вид, что не хочет. Меня щадит… В этих делах всегда мужик виноват. А Сара… Сара замечательная женщина… Вон как щи готовит.
Весь вечер Соломон Иванович настраивал себя на сексуальный подвиг. Вспоминал самые яркие моменты их с Сарой близости. Вспоминалось, честно говоря, с трудом. За сорок лет семейной жизни яркость ощущений как-то потускнела, и картинка получалась, как давеча в телевизоре — серая, с рябью и помехами. Тогда Соломон Иванович стал вспоминать Люсю из Одессы. Дело пошло лучше, но все-таки не очень. Люська почему-то являлась не такой, какой она была, когда они познакомились, с призывно торчащими грудками и круглой попкой, а уже на излёте их романа, дрябловатая, с чуть отвисшим бюстом и погрузневшим задом. И тогда Соломон Иванович вспомнил еще одну даму, которая лет двадцать пять назад буквально изнасиловала его на скамейке в парке. Соломон Иванович даже имени ее не помнил, а если быть до конца честным, то и вообще не знал — они встретились на аллее, посмотрели друг на друга, и Соломона Ивановича аж шибануло призывной волной, исходящей от этой женщины. Это были не флюиды, а селевой поток, сметающий всё на своём пути. Не сказав друг другу ни слова, они свернули в боковую аллею, и женщина просто накинулась на него. Воспоминание было настолько ярким, что к моменту отхода ко сну Соломон Иванович горел, как юноша. Когда они улеглись, Соломон Иванович попытался, как в былые времена, залезть к супруге под рубашку.
— Моня, ты что, с ума сошёл? — удивилась Сара. — Что с тобой последнее время происходит? У тебя климакс?
От этого вопроса всё романтическое настроение Соломона Ивановича немедленного улетучилось. Ни слова не говоря, он отвернулся к стене и обиженно засопел.
— Монечка, ну не обижайся. Ну что мы, гопники сексуально-озабоченные? У нас внукам по двадцать лет. Пусть они этим занимаются. Оно тебе надо? Еще, не дай бог, инфаркт получишь вместо оргазма…
— Дура! — в сердцах сказал Соломон, схватил подушку и ушёл спать на диван.
— А может она и права, — думал, засыпая Соломон Иванович, — Оно мне надо? Чего притворяться, накачивать себя, Люську вспоминать… Не на Саре же, в конце концов, проверять свои возможности. Для этих дел кто-то посвежее нужен. Вон мой тёзка Соломон-мудрый обкладывался девственницами и до ста лет… персики… ну да… может с Тимуром… Амстердам… район красных… не будут же эти бляди вечно бастовать… — сон обнял и бережно понёс Соломона Ивановича на своих призрачных волнах.
…И снился ему далёкий вольный город, тёмная вода каналов подёрнутая масляной багровой рябью с искрами цвета «ляжки испуганной Машки»; припаркованные к гранитным набережным баржи и яхты, на палубах которых сидели в шезлонгах праздные, расслабленные, никуда не спешащие люди; звучала тихая музыка, торопились по своим делам девушки с голыми, почти до самого лобка, животиками, с серёжками в пупках и в юбочках, больше напоминающих поясок; густой сладковатый запах марихуаны витал в воздухе, кружил голову… Откуда-то сбоку наплыла кривая, как на картинах Шагала, улочка с оранжевой витриной, в которой маячила какая-то дама. Приглядевшись, он понял, что это Люська, в самом расцвете ее блядской молодости. Он помахал ей рукой. Она тоже махнула ему и поманила пальчиком. Соломон Иванович двинулся было к ней, но Люська истончилась и растаяла, а вместо неё явились то ли трое, то ли четверо, во сне было непонятно, в темных очках, небритые. На хищном джипе они гнались за мужчиной в красном «Мазерати». Мужчина этот был очень похож на Соломона Ивановича, только брови у него были не домиком, а прямые, как у Коллина Фарелла. Этот другой Соломон Иванович довольно лихо уходил от преследователей. Мазерати мчалась по вертикальным стенам, перепрыгивала через препятствия, зависая в густом воздухе сна. Наконец, Мазерати подлетела к какому-то ветхому горбатенькому мосточку через речушку, затянутую зелёной ряской и плесенью по берегам. Машина закашляла, захрюкала, видимо кончилось горючее, и, плавно скатившись с моста, заглохла. У Соломона Ивановича, у нашего Соломон Ивановича с бровями домиком, сжалось сердце. «Это конец — подумал он, — вот ведь, оказывается, как это бывает… несёшься, бежишь куда-то, а потом раз, мотор заглох, и ты ничего уже сделать не можешь…» Но тот Соломон Иванович, из сна, сдаваться не желал. Не зря брови у него были прямые и жёсткие, как у Коллина Фарелла. Он попытался стрелять из пистолета, черт знает откуда появившегося в руках… ничего из этого не получилось… В вязкой, тягучей тишине, было слышно бесполезное цоканье бойка… «Ну, вот, — сказал себе Соломон Иванович, — теперь-то точно конец…». Сердце у него ныло всё сильнее и сильнее. «Надо встать, принять валидол» — подумал он сквозь сон, но не встал… Небритые молодцы, нагло ухмыляясь, двинулись к Соломону Ивановичу. Ну, то есть не к нашему Соломону Ивановичу, а к тому другому с прямыми бровями. Среди бандитов обозначилась вдруг дама из боковой аллеи вся розовом облачке флюидов, а рядом с ней полуголый покрытый густой кавказской шерстью Тимур Гогия. Тимур держал в руках лук Купидона, и целился из него прямо в сердце Соломона Ивановича. Их разделяла только речушка и мост через неё, который непонятным образом удлинился и укрепился. Тот второй Соломон Иванович кинулся к машине, схватил дипломат, посыпались пачки зелёных банковских упаковок… «Чего это он? — подумал Соломон Иванович. Не тот Соломон Иванович из сна, а наш Соломон Иванович, — к чему ему теперь бабки? Смешно! Кому, когда и зачем нужны были эти бумажки на пороге смерти? От Смерти не откупишься…» Тот Соломон Иванович это, видимо, тоже понимал… Он сунул руку в дипломат, пошарил там, и в руках у него оказалась… упаковка Виагры. «Вот те на! Это-то еще зачем?!» — изумился наш Соломон Иванович. У него щемило сердце от безнадёжности, обречённости, от понимания, что всё кончено, что что-то безвозвратно ушло, что никакая виагра ничему уже не поможет, да и причём тут виагра вообще, но тот Соломон Иванович знал, что делает. Высыпав горсть синеньких таблеток на ладонь и широко размахнувшись, как Сеятель на картине Ван-Гога, он швырнул их в приближающихся мерзавцев… Синенькие таблетки бесшумными каплями медленно падали на мост. И в тишине, но уже не ватной, как прежде, а в звонкой, прозрачной тишине, мост, вдруг, с глухим ворчанием зашевелился, с хрипом, скрежетом, роняя капли ряски и белой плесени, выдрался из берега и, победно выгибаясь, стал медленно, неотвратимо и мощно подниматься…
— Монечка, вставай, — сказала Сара, — я тебе кофе приготовила…
Соломон Иванович не ответил. Он неподвижно лежал на спине, и на лице его застыла блаженная улыбка ковбоя соскочившего с дикого жеребца. Одеяло в области нижнего даньтяня подозрительно оттопыривалось…
* * *
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer3-mkopelev/
