Предисловие первое
Алла Цыбульская
Памяти Галины Юрьевны Бродской
Анатолий Миронович Смелянский — театровед, доктор искусствоведения — в своем предисловии представил Галину Бродскую как театрального критика и серьезного исследователя прошлого Художественного театра.
Для меня она была дорогим и близким человеком. Мы обе, уже имея высшее образование, почувствовали необоримую тягу к театральному искусству. Требовалось начинать все сначала. И если у меня первоначально было музыкальное образование, то Галя закончила ЛЭТИ (Ленинградский электротехнический институт), а это значит — обладала аналитическим складом ума, и он пригодился ей и в гуманитарной сфере. Она была старше меня на пять лет. Когда она заканчивала ЛГИТМИК (Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии) — я поступала. Мы познакомились, и она сразу отнеслась ко мне с расположением более старшей и опытной. Так оставалось навсегда. Мы очень часто смотрели спектакли вместе. Галя писала свои критические статьи изысканно, умно и красиво. Сложилось так, что сначала Галя, потом я переехали в Москву. И наша близость человеческая сохранялась и укреплялась. И уже в Москве мы вместе ходили на спектакли Камы Гинкаса, на модерный балет Фландрии, на классический балет из Монте-Карло, на спектакли МХАТа, на концерты Рихтера и на многое другое… Когда я в больнице после тяжелой операции открыла глаза, то увидела над собой склонившееся милое лицо Гали.
Кандидатскую диссертацию она защитила еще в Ленинграде, а в Москве — докторскую, когда я уже жила в Америке. Кроме названной А.М. Смелянским книги “Вишневосадская эпопея” она написала еще книгу о Сонечке Голлидэй, той самой, воспетой М. Цветаевой. Работу над рукописью об А. Стаховиче Галя продолжала уже будучи тяжело больной. Она проходила курс химиотерапии, и, едва держась на ногах, шла в архивы, где умела находить источники, мало кому доступные, в библиотеки и музей Бахрушина. Она спешила закончить свой труд. Завершен ли он полностью, когда к телефонной трубке она уже не подошла, никто сказать не мог. После ее смерти в 2007 году эта рукопись исчезла. Куда она подевалась? Меня это жгло. Я понимала, что Галя не могла уничтожить свою работу. Но кому она могла ее доверить? И кто ее скрывает? Дважды приезжая на родину, никаких следов рукописи найти я не могла. И вот минувшим летом в мой третий приезд в Москву я поехала вместе с прежде незнакомой приятельницей Гали к ней на кладбище. И в разговоре с нею буквально простонала: ”Где может быть рукопись Гали?” И услышала ошеломительный ответ: “ У меня. Но я получила ее только месяц назад”. Выяснилось, что Галя завещала рукопись своей коллеге, тоже доктору искусствоведения, с тем, чтобы та завершила ее работу. И это не было выполнено. Была ли она связана каким-то словом? Почему спустя 11 лет она отдала эту флэшку не А.М. Смелянскому, под началом которого Галя работала, а человеку, далекому от театроведения? Мария Рыклина — проектировщик медицинского оборудования — эту флешку сберегла.
В итоге поисков электронная версия рукописи оказалась у меня. В этой ситуации моей задачей стала ее публикация. На помощь пришли близкие Гале в прошлом люди. Большую помощь оказал Валерий Оскарович Семеновский, много лет работавший главным редактором журнала “ Театр”, где она много печаталась. С его помощью файлы рукописи на флешке были разобраны. Потом Анатолий Миронович Смелянский передал рукопись целиком в музей МХАТа и написал предисловие к нынешней предстоящей публикации. Посылая главу из книги Галины Бродской в редакцию журнала “Семь искусств”, я надеюсь, что она будет опубликована в нескольких номерах. Мне кажется, что читателям, интересующимся Серебряным веком, это исследование, которое по несчастью могло быть предано забвению, похоронено, прольет свет на события, мысли и чувства людей ушедшей эпохи.
Предисловие второе
Анатолий Смелянский
Человек Художественного театра
(жизнь и легенда Алексея Стаховича)
Следует сказать вначале о том как возникла эта публикация. В конце восьмидесятых, в годы моего проректорства в Школе-студии МХАТ, в научно-исследовательском секторе этой школы рядом с выдающимися историками театра, такими как В.Я. Виленкин, И.Н. Виноградская и И.Н. Соловьева, появилась Галина Юрьевна Бродская. Она начинала в Ленинграде как балетный критик, потом, перебравшись в Москву, работала в Музее МХАТ, записывала репетиции Олега Ефремова, публиковалась в журнале «Театр» и т.д. С приходом в сектор Г. Бродская (для меня с давних 60-х просто Галя) стала принимать участие в подготовке нового Собрания сочинений Станиславского, в двухтомнике «Московский Художественный театр. Сто лет» и в других наших проектах. Параллельно она стала сочинять свои собственные книги, так или иначе основанные на богатых архивных материалах мхатовского музея. В конце концов, на рубеже века Г. Бродская выпустила двухтомник «Алексеев-Станиславский, Чехов и другие. Вишневосадская эпопея». Название было не особо удачным, но книга оказалась успешной. Г. Бродская в теме, исхоженной десятками чеховедов, нашла множество совершенно неизвестных поворотов и материалов, связанных с написанием и бытованием последней чеховской пьесы. Двухтомник имел очень хороший резонанс, Г. Бродская продолжала работать над нашими общими темами, но параллельно работала над своей книгой. Честно говоря, я тогда об этой ее работе ничего не знал: Галя была абсолютно добросовестным, знающим, прекрасным и очень скромным работником, но в ее характере была очевидная и трудная для общения закрытость. Ее душой владели разнообразные опасения, иногда мне удавалось эти страхи развеивать, но, в общем и целом, она старалась не афишировать своих будущих работ.
И вот спустя десять лет после ухода Г. Бродской одна близкая приятельница Гали еще со времен ленинградского театрального института, а именно Алла Цыбульская, получила из Москвы рукопись почти законченной и никому неизвестной книги. Она была посвящена Алексею Стаховичу, одному из самых близких к Станиславскому людей в предреволюционном Художественном театре. Ознакомившись с текстом, я понял, что он достоин того, чтобы быть представленным «городу и миру». Не только в память о Г. Бродской, но и по значимости героя этой рукописи.
Надо сказать, что реальная личность Стаховича в сознании большинства соотечественников на протяжении многих десятилетий была почти полностью закрыта той комической транскрипцией, которой реальный Стахович подвергся в «Театральном романе» Булгакова. С легкой руки писателя за Стаховичем закрепилась блестящая комическая отсылка к «покойному генерал-майору Клавдию Александровичу Комаровскому-Эшаппар де Бионкуру, командиру лейб-гвардии уланского его величества полка», с которым случилась совершенно необыкновенная история.
«Как-то приехал он на два дня из Питера в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш театр. Ну, натурально, сел в первом ряду, смотрит… Не помню, какую пьесу играли, но очевидцы рассказывали, что во время картины, где был изображён лес, с генералом что-то сделалось. Лес в закате, птицы перед сном засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье дальнем… Смотрят, генерал сидит и батистовым платком утирает глаза. После спектакля пошёл в кабинет к Аристарху Платоновичу. Капельдинер потом рассказывал, что, входя в кабинет, генерал сказал глухо и страшно: “Научите, что делать?!” Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем… и о чем говорили неизвестно, но известно, что ночью же генерал послал в Петербург телеграмму такого содержания: “Петербург. Его величеству. Почувствовав призвание быть актером вашего величества Независимого Театра, всеподданнейше прошу об отставке. Комаровский-Бионкур”. … Александру Третьему телеграмму подали в два часа ночи. Специально разбудили. Тот в одном белье, борода, крестик… говорит: “Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?” Прочитал и две минуты не мог ничего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит: “Дайте карандаш!” — и тут же начертал резолюцию на телеграмме: “Чтоб духу его в Петербурге не было. Александр”. И лёг спать».
С этим замечательным пассажем Алексей Стахович вошел в театральную историю (во всяком случае, в ту, что началась после выхода в свет «Театрального романа» в 1965 году).
Г. Бродская восстанавливает реальную фигуру А. Стаховича в контексте предреволюционной жизни Художественного театра. Восстанавливает в стиле «трудов и дней», точнее в стиле той документальной драмы, высшим достижением которой стала трилогия Ольги Радищевой «Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений» (книги вышли одна за другой в 1997–1999 гг.). Трилогия О.А. Радищевой для всех, кто занимается историей Художественного театра, стала во многих отношениях переломной. Галина Бродская не просто работала в Музее МХАТ рядом с Радищевой, ее рукопись, мне кажется, во многих отношениях была вдохновлена радищевской трилогией. Выбор героя (очень близкого создателям Художественного театра), сложнейшее положение Стаховича между двумя «противоположниками», сам стиль театроведческой летописи, построенной на документах, — все отсылает к работе Радищевой.
А. Стахович был не только генерал-майором и адъютантом великого князя Сергея Александровича. Бросив карьеру, он стал одним из содиректоров МХТ (до этого, с 1902 г., он был пайщиком и вкладчиком), членом правления, потом почетным членом товарищества, который представлял в руководстве МХТ интересы вкладчиков. Стахович был единственным в МХТ, кто был на дружеском «ты» с самим «Орлом» (так за глаза именовали в театре Станиславского). Он дублировал Станиславского во многих его ролях: князе Абрезкове, Шабельском, графе Любине, играл Репетилова, Степана Верховенского в «Николае Ставрогине», репетировал роль Коховцева в «И свет во тьме светит». Кроме того, был одним из создателей Второй студии. Без него трудно представить сейчас действительную историю Художественного театра в самые плодоносные его годы.
Станиславский вспомнил покойного Стаховича на юбилее Второй студии в 1926 году:
«Очутившись после дворца в своей собственной кухне, вдали от детей, лишенный всего имущества, потерявший здоровье, почувствовавший старость, усомнившись в своих силах для дальнейшей работы, он боялся стать в тягость другим, впал в тяжелую меланхолию и мечтал о смерти как об единственном выходе. Он жил как артист и эстет, а умер как военный, который не хотел сдаться».
В 1926 советском году Станиславский не захотел в деталях вспомнить уход Стаховича из жизни, его самоубийство. Это сделала Марина Цветаева, сделала с близкого расстояния, в упор, сумев осмыслить уход Стаховича как уход целой эпохи, которая породила Художественный театр и тот век русской культуры, что теперь именуют серебряным. Приведу несколько замечательных наблюдений поэтессы:
«Очень высокий рост… гибкая прямизна, цвет костюма, глаз, волос — среднее между сталью и пеплом. Помню веки, из породы тяжелых, редко дораскрывающихся. Веки природно-высокомерные. Горбатый нос. Безупречный овал. … В церкви людно, никого не знаю. Помню седую голову Станиславского и свою мысль: “Ему, должно быть, холодно без шапки” — и умиление над этой седой головой.
…Из церкви его понесли в Камергерский. Толпа была огромная. Все чужие. Я шла, чувствуя себя наполовину мертвой, умирая с каждым шагом — от всех чужих вокруг, от него — одного — впереди. Толпа была огромная. Автомобили сворачивали с дороги. Я этим немножечко (за него) гордилась.
…От Зубовской площади толпа начала редеть. В постепенности этого редения выяснилось, что за ним идет одна молодежь — студийцы II Студии — его “Зеленое кольцо”. Они трогательно пели».
А вот в телеграфном пересказе поэтессы речь Станиславского на панихиде в марте 1919 года: “У друга было в жизни три любви: семья, театр, лошади. Семейная жизнь — тайна, в лошадях я не знаток… Я буду говорить о театре”.
Рассказ о том как впервые появился за кулисами Охотничьего клуба (Первое помещение Художественного театра. — Примеч. М. Цветаевой) в великокняжеской свите красавец адъютант Стахович. “Великие князья, как им и подобает, оставались недолго. Адъютант остался”. — И постепенное — негласное — участие блестящего гвардейца в постановках — в роли arbiterelegantarum [Арбитр изящного; законодатель общественных вкусов (лат.)]. (“Нужно будет спросить у Стаховича”, “это не по Стаховичу”, “как бы это сделал Стахович?”) Поездка для изучения дворянского и крестьянского быта в подмосковное имение Стаховича. — “Мы были приняты по-царски”. — Нежность Стаховича. — “Заболевал ли кто-нибудь из группы, кто оставался при больном в московской жаре и духоте? Блестящий великосветский гвардеец превращался тогда в самую заботливую няньку…” Рассказ о том как Стахович, вырвавшись с придворного бала, прилетел на пять минут в Художественный театр, чтобы полаять по-собачьи в граммофонную трубу для постановки “Вишневого сада”».
Последняя деталь замечательно соединяет реальный образ Стаховича с той прекрасной легендой «Театрального романа», который Булгаков хотел назвать «Записками покойника».
Галина Бродская
«Директор хозяйственной части», «блюститель денежных оборотов»
(1907 — сезон 1910/11)
Глава из неопубликованной книги
«Возвращаюсь… к своему идеалу», «к вашей совместной работе».
7 августа 1907 года Стахович, как и телеграфировал Немировичу-Данченко, появился в театре.
Станиславский еще отдыхал в Кисловодске.
Немирович-Данченко с 1 августа был на месте.
Он раньше Станиславского уходил в отпуск и раньше возвращался в Москву перед началом нового сезона.
Так было условлено между ними.
— Третьего дня приехал Стахович. В штатском, элегантен, красив, бодр. Вступает в обязанности директора, будет проводить в Москве 1 1/2 месяца, потом на месяц уезжать, опять 1 1/2 в Москве и т.д. Просит меня учить его, вводить в дело, по-товарищески. Вообще, видимо хочет быть чем-нибудь и доказать свою работоспособность, — писал Немирович-Данченко жене 10 августа 1907 года, уже к этому времени сильно переутомленный (1).
Дел было много.
Срочно надо было завершить распределение ролей в пушкинском «Борисе Годунове», намеченном первой премьерой сезона. Еще весной Немирович-Данченко дал Лужскому, второму режиссеру спектакля, ряд указаний о времени и истории правления Бориса, распределил по картинам всех участвующих — актеров, сотрудников, учеников, и Лужский налаживал «народные» — массовые сцены.
— Распределения главных ролей, кроме Вишневского и Москвина, я не устанавливал. Но никак не могу пережевать Шуйского — Качалова. «Небольшого роста, толстый, плешивый, с жидкой бородой, с красными, подслеповатыми глазами» — при чем тут Качалов? Стаховичу рисуется трафаретный образ сценического резонера, — писал Немирович-Данченко тогда Станиславскому (2).
В его распределении: Вишневский — царь Борис, Москвин — Самозванец. Они и играли на премьере эти роли.
Стахович, по обыкновению, вмешивался в творческие вопросы, выявляя свой консервативный для художественников театральный вкус.
В окончательном варианте Шуйского получил Лужский, конечно, больше подходящий роли; Качалов назначался на роль Пимена и играл ее в спектакле.
До приезда Стаховича и Станиславского Немирович-Данченко успел:
• уточнить с Симовым детали декораций «Бориса Годунова», практически готовых;
• провести две беседы с актерами, исполнителями ролей в спектакле;
• приступить к репетициям.
Отдельно он встретился с Москвиным для разговора о роли Самозванца и постановочного замысла «Бориса». В таких индивидуальных — интимных, как он говорил, — разговорах он пытался втянуть артиста «в самые недра души пьесы и образа», им уже разведанные. Он придумал для Москвина:
…образ очень интересный, но огромной трудности […] Самозванец […] «архистратиг Михаил»: светлый, мстительный рок, пронесшийся над головою Бориса, легендарный, воскресший Дмитрий в образе гениального безумца Гришки Отрепьева.
Я влюблен в этот образ, в его безумные глаза при кривой ноздре и бородавках (портрет Самозванца исторический), в его священное призвание — погубить Бориса, построившего свою власть на убийстве, в его вдохновленность. Соответственно с этим образом и вся трагедия рисуется не такою реальною, как были «Федор» и «Грозный», а как бы исторической легендой, поэтической песней о Борисе и Гришке Отрепьеве. Есть тут какая-то новая нота романтизма, которой так удивительно помогают чудесные стихи Пушкина (3).
В соответствии с этим романтическим замыслом роли Самозванца и всего спектакля виделись ему и остальные образы:
Пимен — не просто старец, а бывший богатырь, обратившийся в летописца, Курбский — не просто молодой боярин, а витязь из тех, каких рисовал Васнецов, точно Руслан, Ксения — не просто царская дочка, какая-то Мстиславская из «Федора», а сказочная царевна. Марина — не просто польская девушка, а сверкающая красотой и огневостью честолюбия шляхтянка. Вишневского я сдал пока Станиславскому, пусть возится с ним. Но и Борис — удрученный, затравленный совестью лев (4).
Алексей Александрович Стахович
Стахович в принципе не одобрял подобных «умствований». К тому же у него, как и у Лужского, был свой образ Самозванца («бравый, талантливый, энергичный, ловкий актер», а отнюдь не архистратиг… (5), и свои представления о будущем спектакле. Он виделся ему, как и Лужскому, в эстетике «Царя Федора» и «Ивана Грозного», если и не «натуралистического историзма», то совершенно лишенным романтики.
— Стахович в восторге от работы, выдержки и старания Калужского, — сообщал Станиславский жене в тот же день, когда вернулся домой и встретился со Стаховичем (6). Лилина оставалась в Кисловодске. На следующий день он сам посмотрел сцену в корчме, и нашел, что «хорошо», но «много лишних подробностей» (7).
И он, как и Немирович-Данченко, перерос эстетику раннего Художественного театра. Хотя видел его будущее на других путях.
До приезда Стаховича Немирович-Данченко успел еще объясниться с Леонидом Андреевым — театр затянул постановку «Жизни человека», пьесу читали труппе и одобрили в начале прошлого сезона.
7 августа, в день приезда Стаховича, он обедал у Вишневского.
Вишневский пригласил на обед И.М. Москвина и В.А. Нелидова, заведующего репертуаром Малого театра.
С супругами Нелидовым и О.В. Гзовской, молодой актрисой Малого театра, и со Станиславским Немирович-Данченко встречался в июле в Кисловодске, где он тоже отдыхал и «чинился»; Гзовская тогда же по личной инициативе проходила в Кисловодске со Станиславским свою новую роль в Малом театре — Психеи в пьесе Ю. Жулавского «Эрос и Психея». Она увлеклась этими занятиями, впервые постигая в работе со Станиславским элементы внутренней актерской психотехники. Станиславский познакомил ее и с голосовыми и пластическими средствами выразительности. Его озаботил этой «отраслью» в актерском искусстве, развитой у французов, все тот же Стахович:
«В число твоих забот о русском искусстве и театра внеси, ради Бога, эту отрасль. Большое тебе скажут спасибо. В особенности подобает обратить внимание на русских актрис», —писал Стахович Станиславскому из Парижа в марте 1907 (8).
Перед отпуском они обсуждали эту тему.
И Станиславский увлекся ученицей. Такой — «своей» молодой актрисы, какой была для Немировича-Данченко Германова, — талантливой, увлеченной его идеями и готовой следовать за ним в пробах складывавшейся в его сознании будущей «системы» работы актера над ролью, — в своем театре он не находил.
Оба они — Нелидов и Гзовская — «очень сильно атакуют Станиславского. И мы с ним говорим о том, что обоих надо взять в Художественный театр?», — сообщал в июле Немирович-Данченко Южину из Кисловодска, поставив в конце фразы вопросительный знак. Еще весной Стахович передал Немировичу-Данченко, работавшему с Германовой, чью-то фразу:
«Владимир Иваныч не допустит ни одной интересной актрисы на наш театр». Все эти подозрения, рисующие меня в очень неважном виде, меня нисколько не волнуют до тех пор, пока Вы, Вы один, не верите им, потому что никого в Театре я не считаю таким чистым человеком, как Вас»,— писал Немирович-Данченко Станиславскому (9).
Противился он и приглашению в театр Нелидова.
Переписка по-прежнему занимала в их отношениях, личных и производственных, важное место. Более важное для Немировича-Данченко, чем Стахович подле Станиславского. Не поднимаясь над личными пристрастиями, Стахович очень старался достойно исполнить свою посредническую миссию. Но она не приносила желаемых результатов.
Немирович-Данченко действительно был против вступления Гзовской в труппу, но скорее потому, что считал неэтичным поступок актрисы, много занятой в репертуаре и покидающей театр в начале сезона (10). В сезоне 1907/08 года главным режиссером Малого театра был назначен Ленский, он призван был и мог, по мнению Немировича-Данченко, «остановить» «падение» театра. Ленский рассчитывал на талант Гзовской; он дал ей три роли молодых героинь в премьерных спектаклях сезона.
К тому же Ленский был его личный друг.
До приезда Стаховича Немировичу-Данченко пришлось думать и о репертуаре сезона. Накануне открытия его он получил известие о том, что байроновского «Каина», включенного в репертуар, «весь синклит Синода единогласно запретил»; а «Каином» Немирович-Данченко хотел открыть сезон, если бы трудоемкая работа над «Борисом Годуновым» затянулась (одних костюмов надо было изготовить 160):
Будет не менее эффектно. Может быть эта пьеса и не для gros du public , но меня она все больше волнует. Если бы удалось вызвать в Леонидове трагизм, а Качалова взвинтить на огневого, мечущего молниями Люцифера — то эффект был бы удивительны (11).
Он не мог смириться с запретом и надеялся на то, что Стахович добьется пересмотра решения Синода. Немирович-Данченко рассчитывал на его столичные связи.
Сегодня Стаховича отправляем хлопотать о «Каине», — сообщал Немирович-Данченко 19 августа жене (12).
И в двадцатых числах августа — ей же:
Стахович ездил в Петербург хлопотать о «Каине», виделся с митрополитом и экзархом и добился пересмотра вопроса о «Каине». Теперь ждем ответа (13).
Поездка эта не увенчалась успехом.
«Каин» был окончательно запрещен.
«Борис Годунов», «Каин», «Жизнь человека», пьеса Андреева и спектакль, Германова, Гзовская, Нелидов и, конечно, пара: Станиславский — Немирович-Данченко, — в круге этих проблем и пройдет деятельность Стаховича его первого сезона в должности официального третьего директора МХТ, генерала в отставке, вознамерившегося навести порядок в «общественном деле», каким он считал Художественный театр.
До приезда Станиславского он не предпринимал никаких усилий на этом фронте.
Станиславский прибыл в Москву 15 августа.
Стахович встречал его на вокзале, прождав три часа.
Опоздал поезд.
Поехали в Каретный ряд.
Стахович остался обедать и вводил Станиславского в курс театральных дел.
Говорили:
• о «Борисе Годунове» — о том, как Лужский, опираясь на указания Немировича-Данченко, репетировал массовые сцены;
• о «Жизни человека» и «Синей птице», также включенных в репертуар сезона. Интересом к Метерлинку, к «чудесному аромату», которым «благоухают» его пьесы, заразил Станиславского Мейерхольд, репетировавший в Студии на Поварской метерлинковскую одноактную пьесу «Смерть Тентажиля». Еще на Кавказе Станиславский получил письмо от Метерлинка, но не осмелился ответить ему на французском. Тут нужен был Стахович;
• о «Каине» — «запрещение “Каина” совершенно перевернуло весь наш репертуар», — говорил Станиславский и думал о том «как поправить ту жестокую пробоину, которую нанесли нам враги театра — святые отцы Синода» (14).
— И тут нужен был Стахович, — соглашался Станиславский с Немировичем-Данченко, одобрив поездку Стаховича в Петербург;
• и, конечно, говорили о Гзовской и Нелидове.
Дома Станиславский обнаружил письмо от Гзовской, в котором на трех страницах она извинялась за то, что беспокоит его в день приезда, но просит принять ее.
Вечером она явилась к Станиславскому в Каретный ряд, «умоляя» взять ее в Художественный театр хотя бы статисткой. Но Станиславский не мог решить этот вопрос самолично, хотя ему этого хотелось; надо было провести его через утверждение пайщиками. Он не подозревал как обострит Гзовская, а потом и Нелидов, его отношения с Немировичем-Данченко, приведенные, казалось, к относительному умиротворению.
Хотя, конечно же, не следовало обольщаться: все оставалось как было прежде.
Жене Станиславский писал о том вечере в компании со Стаховичем и Гзовской. Мнение Стаховича для него чрезвычайно важно:
Стаховичу она понравилась, хоть он и не пришел от нее в экстаз. Завтра этот вопрос решается на заседании. Я проводил ее со Стаховичем до ее квартиры пешком, так как устал сидеть. Взял ванну и теперь пишу тебе. Настроение пока бодрое. […] Книппер приехала вчера и уже захандрила без ролей. Качалов вернулся и не пьет больше водки […]. Мария Петровна, жена Стаховича, не очень хорошо себя чувствует и в полухандре(15).
17 августа вечером на квартире Станиславского состоялось совещание с участием Немировича-Данченко, Стаховича, Вишневского и Москвина.
Станиславский назвал его заседанием «по репертуару»: надо было сверстать афишу нового сезона с учетом неопределенности с «Каином».
Заседавшие «бухнулись», словом Немировича-Данченко, в театральные разговоры и разошлись в час ночи. Обсуждения репертуара фактически не получилось.
Командовал заседанием Станиславский, безоглядно следуя бушевавшим в нем эмоциям.
Стахович, надумавший искоренить в работе хотя бы дирекции «миленький всероссийский халат», на первом ее заседании в этом своем новом качестве оказался бессилен. Именно Станиславский не подчинялся элементарным требованиям дисциплины, а третий директор лишь подчинялся первому, во всем разделяя его точку зрения — ведь он присягнул, официально вступая в должность, служить малейшим прихотям художественной фантазии Станиславского, — и, как всегда, пытался сохранить равновесие в отношениях руководителей.
Свидетельство о том, что происходило в тот вечер на заседании «по репертуару» в доме Станиславского с участием Стаховича, оставил Немирович-Данченко. Он писал жене 19 августа 1907 года:
Константин полон сил, энергии, желания работать. Но первый же вечер, когда у него было заседание, на которое я с Вишневским въехали прямо с вокзала от Федотовой, — он повел себя глупо. Заседание было важное для решения вопроса о «Жизни человека». Вишневский и Федотова уговаривали меня не торопиться, отложить телеграммой заседание до другого дня, я отказался… Едем на железной дороге, я и говорю Вишневскому: вот мы рисковали быть залитыми дождем, тряслись по проселочной дороге 18 верст, а приедем, и Конст. Серг. два-три часа будет говорить о чем угодно кроме дела.
Я даже не ожидал, что окажусь в такой степени пророком.
— Есть очень спешное дело, — начал он, — которое надо немедленно решить. Только что я вчера приехал, приходит ко мне Гзовская…
И идет рассказ о том, что Гзовская, якобы «отравленная» уроками Константина, не может больше ни одного дня оставаться в Малом театре и предлагает себя в Театр теперь же, несмотря на то, что Ленский дал ей три главных роли в новых пьесах сезона.
Нечего и говорить, что Константин за то, чтобы немедленно принять ее.
Стахович, конечно, его вполне поддерживает. Москвин и Вишневский ждут, что скажу я.
Я защищаю такую точку зрения: Гзовская Малому театру сейчас очень нужна. Отказываться от службы накануне открытия занавеса противоречит самой элементарной этике. Такому человеку нельзя верить. Таким же образом она откажется служить у нас, когда ее соблазнит какое-нибудь еще более интересное дело, чем наше. Ленский только что устанавливает новое дело в Малом театре, для него уход Гзовской будет ударом. И все это не что иное, как интрига Нелидова против Ленского, желание подложить ему свинью. Хотите Вы участвовать в этом грязном деле?
Я думал, что вопрос решится в 5 минут. Куда тебе! Загорелось у Константина, и подай ему Гзовскую сейчас. Стахович продолжает поддерживать его. И мы разговариваем по этому поводу два часа, пока я не потребовал в качестве директора отложить этот вопрос и заняться более важным для нас — вопросом о «Каине» и «Жизни человека». Вопрос отложили.
На другое утро я написал Константину письмо, объяснив ему, что он горячится, что наш Театр был всегда чист и процветал не отниманием у других театров нужных артистов и т.д.
Он ответил: «Вы правы».
Трудно, ох как трудно бороться с этим самодурством. Потом Стахович тоже говорил, что я прав (16).
Решения о приеме Гзовской в Художественный театр заседание 17 августа не приняло. Москвин и Вишневский согласились с мнением Немировича-Данченко. Станиславский, поддержанный одним Стаховичем, подчинился: «Все за прием, но этическая сторона очень сложна» (17).
Гзовская осталась в Малом, играла на открытии сезона в Малом в новой сценической редакции шекспировского спектакля «Много шуму из ничего», но занятия со Станиславским не прекращались и дома у него, и в ее доме, и в репетиционных помещениях театра. Очень скоро они обернулись стычкой Гзовской и Германовой и очередным витком напряженности в отношениях их учителей.
Наблюдая Станиславского, вернувшегося к делам, Немирович-Данченко думал про себя, а потом делился с женой:
Обострение, которое обнаруживается только к ноябрю-декабрю, — уже в августе налицо. Лучше бы уж он был утомлен, чем полон сил, потому что полный сил он еще более купец.
Ну, посмотрим. Нервы и у него, и у меня еще настолько сильны, что мы легко отбрасываем пока камни преткновения и стараемся идти дружно… (18).
Он и здесь оказался пророком.
Действительно, обострение достигло максимума к концу ноября — в декабре из-за стычки Германовой и Гзовской.
Инцидент «Гзовско-Германовский», как называл его Стахович, заключался в том, что Гзовская, прием которой в труппу перенесли на следующий сезон, продолжала заниматься со Станиславским и его помощником Н.Г. Александровым в помещениях театра. В один из ноябрьских дней репетиционный зал, где занималась Гзовская, потребовался Германовой — она по поручению Немировича-Данченко вводила молоденькую Л.И. Дмитревскую, поступившую в школу, на роль Натальи Дмитриевны в «Горе от ума». Из спектакля надолго по болезни выбыла Литовцева. Германова попросила Гзовскую, берущую частные уроки, освободить сцену для ее репетиций с ученицей школы.
И стычка Германовой и Гзовской, растянувшаяся во времени из-за амбиций всех ее участников, переросла в склоку, недостойную никого — ни Германовой и Гзовской, ни стоявших за ними учителей.
Это произошло, когда Стаховича уже не было в Москве. Он вынужден был уехать за границу в связи с болезнью дочери и сына. Они подхватили тиф.
Пока он был в Москве, ему еще удавалось сохранить союзническое равновесие режиссеров.
Новый прилив «самодурства и несправедливости» Станиславского Немирович-Данченко ожидал в ближайшее время в расхождении их в трактовке и выборе актрисы на роль Марины Мнишек. Станиславский видел в этой роли Книппер-Чехову. Немирович-Данченко — только Германову. И вообще с Ольгой Леонардовной Немировичу-Данченко стало трудно. И их отношения стали натянутыми. Он не мог примириться с ее «тоном» — «всезнающим и все критикующим». Он не узнавал ее:
…куда девались ее скромность, мягкость и вдумчивость, которые делали ее когда-то привлекательной. Бывало, приезжала она, вся — внимание, вся — доверие, вся — любовь к театру и к тому, что в нем делается. Теперь — критика, пренебрежение, точно тут работают люди из другой, низшей породы. А высшая порода это — она, Станиславские и двое-трое из любимчиков их. […]
…она становится нахалка […].
…женщине хочется работать, а тут «Борис Годунов», «Жизнь Человека», «Синяя птица» — стало быть, радуйся одной городничихе! Впрочем, Германова охотно передаст ей Марину и даже просит передать, т.к. боится, что у нее ничего не выйдет. Но я боюсь, что это только повредит Книппер. Как-никак, а Марина — прежде всего гордая красавица (19).
Впереди маячил «Ревизор» с предназначенной ей городничихой. Но его премьера прошла в следующем сезоне. Как и «Синей птицы», где для Ольги Леонардовны была предназначена эпизодическая роль Ночи.
Похоже, Немирович-Данченко ревновал: его ученица по Филармоническому училищу, кончившая у него курс, выбрала из двух режиссеров Художественного театра, куда и привел ее Немирович-Данченко, ее первый учитель, — Станиславского. Так — после «Драмы жизни» — решила она сама и так настойчиво рекомендовал ей в начале прошлого сезона Стахович, ее верный, «любящий поклонник». Это он нашептывал ей: «Верьте в «Орла», о, милая Ольга Леонардовна! Даже в своих чрезмерных увлечениях он велик и интересен! Не бойтесь и не сомневайтесь, будет хорошо, потому что иначе не может быть» (20).
И она верила.
«В связи «с решительным запрещением ”Каина“ репертуарная комиссия должна в самое ближайшее время утвердить четвертую пьесу сезона», — писал Немирович-Данченко, председатель репертуарной комиссии, Стаховичу, члену этой комиссии и пайщику, в конце сентября. Такие письма получали все пайщики. Немирович-Данченко предлагал подумать о драме Ибсена «Росмерсхольм» с Ольгой Леонардовной в главной роли. Стахович немедленно ответил:
Не имея иного предложения и убежденный Вашими доводами, подаю свой голос за постановку четвертою пьесою сезона — “Росмерсхольма”. А. Стахович (21).
На заседании дирекции и правления Товарищества 29 сентября (Станиславский, Немирович-Данченко, Стахович, Вишневский и Москвин) утвердили по предложению репертуарного комитета включить «Росмерсхольм» в репертуар театра четвертой пьесой сезона.
Премьера «Росмерсхольма» с Ольгой Леонардовной в главной роли состоялась 5 марта 1908 года — третьей пьесой сезона, пропустив вперед себя «Бориса Годунова» Немировича-Данченко и «Жизнь человека» в постановке Станиславского.
«Синей птицей» открыли юбилейный сезон. Художественный театр отметил в октябре 1908 г. свое десятилетие.
В сентябре-октябре 1907 г. Немирович-Данченко работал в контакте со Стаховичем. Они долго беседовали после репетиций, вместе обедали, ездили за город.
Стахович провел ряд заседаний дирекции и правления и цикл собраний пайщиков, приводя в порядок административные и финансовые дела театра.
На всех он председательствовал.
Они стали регулярными и тогда, когда его не было в Москве, и в текущем сезоне, и в будущем. Отставной генерал развивал «в маленьком общественном халате» принципы театральной демократии, заложенные в уставе театра Немировичем-Данченко. Хотя о принципах задумывался мало.
Все финансовые вопросы, связанные с труппой и школой, Немирович-Данченко передал Стаховичу.
На заседании дирекции и правления Товарищества 5 сентября постановили:
• назначить Сулержицкому Л.А. годовой оклад 150 руб. в месяц с 15 августа 1907 г.;
• отказать Кошеверову А.С., покинувшему театр в 1902 году вместе с Мейерхольдом, в желании его вступить в труппу в связи с переполнением ее, но разрешить посещать репетиции.
И утвердили ряд положений по школе:
• прекратить прием в школу учеников, в виде исключения разрешать к приему лиц, проверенных и рекомендованных Станиславским и Немировичем-Данченко;
• оставить Ф.К. Татариновой, заведующей школой, прежний оклад 1200 руб. в год.
Стахович брал на себя содержание поступившего в школу учителя фехтования Н.Н. Коротнева (22).
На общем собрании пайщиков 8 сентября был представлен для утверждения годовой отчет за 1906/07 сезон. Его составил А.А. Воробьев, кажется, бывший сотрудник конторы Морозовских мануфактур. Отчет был настолько толковый, что решили:
1. […] С этого года руководствоваться указаниями А.А. Воробьева согласно представленного им доклада.
2. Для ежемесячной ревизии театральной конторы […] пригласить специалиста-бухгалтера.
Назначить А.А. Воробьева контролером бухгалтерии, отчетности хозяйственной части и секретарем Товарищества (23).
Приняли постановления и по другим вопросам жизнедеятельности театра:
• вместо Москвина в члены ревизионной комиссии назначили Бурджалова — член правления не мог быть одновременно членом ревизионной комиссии;
• обсудили работу доктора Гриневского и вынесли ему и всем врачам благодарность;
в пятом пункте постановления записали:
Вишневский доложил, что дирекция выйдет из утвержденного на этот год бюджета в размере 300 000 руб. на 10–15 тыс. руб., что было подтверждено Немировичем-Данченко.
Разрешить перерасход сметных предположений до 15 тыс. руб.
На заседании дирекции и правления 6 ноября 1907 года, уже без Стаховича, но в продолжение заложенных им традиций, был решен вопрос о денежном вознаграждении И.А. Саца и о выдаче денег на заграничную поездку В.А. Симову для подготовки очередной работы театра с обязательством соблюдения сроков работ: «В противном случае считать выданную сумму – долгом В.А. театру», — записали в постановлении (24).
Стахович покинул Россию за несколько дней до премьеры «Бориса Годунова», в разгар репетиций «Жизни человека», спектакля Станиславского, конфликтной ситуации, связанной с Гзовской, Германовой и поступлением в театр Нелидова.
Не вышло у него — полтора месяца в Москве, полтора — в Европе.
Даже первая премьера сезона — «Бориса Годунова», спектакля Немировича-Данченко, — прошла без него.
В Меране его ждала телеграмма Немировича-Данченко, отправленная наутро после премьеры «Бориса Годунова», с такими строками — латинскими буквами русские слова: «Gaseti choroschia…», «perechodim novoi rabote», то есть к «Жизни человека».
Стахович тут же ответил Немировичу-Данченко, хотя едва справлялся с собой, с трудом преодолевая подавленность, связанную с болезнью детей, что, казалось посторонним, так несвойственно ему. Ведь только родные знали о подверженности его приступам «хандры». Перед отъездом в Меран из Петербурга он посмотрел «Жизнь человека» в постановке В.Э. Мейерхольда в театре В.Ф. Комиссаржевской на Офицерской и спешил поделиться с Немировичем-Данченко:
Спасибо тебе, милый Владимир Иванович, за телеграмму. Она, хоть на короткое время, отвлекла меня от состояния невыразимой грусти и сильнейшего беспокойства, в котором нахожусь с минуты приезда моего в Меран. Мой сын и младшая дочь больны тифом. У первого он очень тяжелой формы. Пока осложнений нет, но силы его (и так не блестящие) падают заметно, а жар ни на минуту не спадает.
Жена подает мне блестящий пример мужества и терпения; я ею восхищаюсь, но плохо подражаю…
Телеграф удивительно верно передал русские слова, писанные латинскими буквами.
«Gaseti choroschia…»
Ну и слава Богу.
Это главное в экономическом отношении.
Прошу Балиева прислать мне эти «gaseti».
Не завидую вашему «perechodim novoi rabote». Эту новую работу я, на днях, проездом через Петербург, видел у Комиссаржевской («Жизнь человека»). Что за гадость! После II акта, возмущенный, уехал. Не верю, чтобы гении Станиславского и Немировича могла бы из этой мерзости сделать сносное зрелище.
Обнимаю и прошу не забывать искренно тебе преданного
А. Стаховича (25).
С большим опозданием — по вине почты — он получил подробное письмо Немировича-Данченко, написанное через неделю после премьеры «Бориса Годунова». Благодарный Немировичу-Данченко за теплоту, за сочувствие его бедам, Стахович не мог не вернуться к их старому спору — о роли Самозванца:
Дорогой Владимир Иванович,
Сейчас получил твое письмо от 18 октября! Непонятная вещь — более месяца шло оно по назначению! На конверте необыкновенное число штемпелей и приписок. Ты справедливо должен был считать меня утратившим благовоспитанность, или временно от нее отклонившимся, не получая от меня ответа.
Имею привычку отвечать на все письма почти немедленно, par retour du courrier, а тем более на письма от милых и близких моему сердцу людей.
Спасибо за сердечно выраженное участие в наших волнениях и беспокойствах. Слава Богу, что они теперь уже в прошлом. Это был не тиф, а какое-то тифище! Несчастные дети сперва горели, потом таяли и, наконец, мучились — 6 1/2 недель!
Я не умею быть в этих случаях мудрым, терпеливым и выдержанным. Мой темперамент прет в наружу, и я — несчастный мученик.
Роды «Годунова» для Вас тоже уже в прошлом, а потому не буду о нем говорить; разве позволю себе, из дружбы, подпустить тебе маленькую шпильку: рецензенты и публика скорее желали бы видеть в Самозванце «пройдоху», чем «архистратига»… Ну, Бог с тобою. Не обладай ты крупными, выдающимися положительными сторонами, я бы не простил тебе твоей страсти иногда перемудрить и искать midi a’ quatorze heures (психологию из каблука).
Сожалею, что Вы — с Константином Сергеевичем — лишь «друг другу не мешаете». По-моему, этого мало. Мои мечты далеки от осуществления. Ну, положим, что хорошо, что — не хуже, а вполне удовлетворительные отношения и совместная работа — в близком будущем. Не могу заставить себя интересоваться в должной мере «Жизнью человека». Все эти произведения всех этих литературных негодяев не проникают в мой ум и сердце. Радуюсь этой моей специфичности.
Целую ручки Екатерине Николаевны, благодарю ее на добром слове, а тебя обнимаю и прошу мне еще написать.
Твой А. Стахович (26).
И Ольге Леонардовне, как человеку близкому, он мог признаться, что несчастен, и с ней он делился предотъездными, предпремьерными впечатлениями о «Борисе Годунове» художественников:
Дорогая Ольга Леонардовна, благодарю за милое письмо. Люблю получать Ваши письма потому, что я Вас люблю. Признание в этом, сделанное в минуту душевной грусти и волнения, стоит гораздо большего, чем сделанное в минуту радости и благополучия.
А я теперь очень несчастный. Тиф, которым болеют сын и дочь такой тяжелой формы, они так изнурены и измучены, что возвращение их и мое к нормальной жизни представляется мне за целым рядом гор.
Желал бы заразиться мудростью и спокойствием моей жены. Она — настоящий мужчина, а я — жалкая баба. Дни и время томительно долго тянутся, все окружающее меня окутано мрачною пеленою, и я малодушничаю и хандрю.
Изредка, при получении известий из нашего театра, оживаю, но и то для того, чтобы недоумевать и критиковать.
«Борис Годунов» мне не нравился в бытность мою в Москве. Предчувствовал возражения критики, заранее с нею соглашался и считаю, что можно было избежать некоторых справедливых нареканий.
Ваш божок (первая любовь), по обыкновению, a cherche’ midi a quatorze heures. Ну, к чему понадобилось изображать Самозванца каким-то мистическим архистратигом, эмблемой рока и проч. Автор (не более и не менее, как Александр Сергеевич Пушкин!) неоднократно называет его «мой пройдоха» и таким его и изобразил.
Переделывать Найденова и Ярцева бывает иногда полезно, Пушкина же всегда вредно.
Кроме Лужского (прекрасный Шуйский), все были не важны. Не верю прессе, восхищающейся Качаловым. Его Пимен был скучен, однообразен и очень нежизнен. Такой перемены, в такой короткий срок не могло произойти. Но Качалов любимчик; пропой он вместо монолога арию из «Тангейзера», и тогда сказали бы, что он прекрасно справился с ролью.
Также отрицательно отношусь к Леониду Андрееву, к его бархатной тужурке и белому галстуку… Человек, сочинивший «Жизнь человека», может быть только нравственным и физическим уродом. О, эти современные литераторы — преступники! История им готовит в будущем места непосредственно за убийцами, ворами и экспроприаторами…
Догадываюсь, что Вы заняты вашею ролью в «Росмерсхольме» и уверен, что Вы обогатите Ваш репертуар новым прелестным созданием на радость нам и к чести театра. Разорвите это неинтересное письмо, но запомните, что я Вас искренно люблю и уважаю.
Преданный Стахович (27).
Он, как и прежде, тосковал в Меране по Москве, как когда-то Чехов в своей ялтинской «ссылке». Он разрывался между двумя равно дорогими семьями — женой, детьми и художественниками.
Но оказалось, что и театру без него невозможно.
Без него не решался ни один вопрос.
Все в театре замыкалось на нем.
Нелидов, Станиславский, Немирович-Данченко, выяснявшие отношения друг с другом, ждали его возвращения.
Нелидов «с волнением». Он ожидал решения пайщиков о его поступлении в МХТ на административную должность и, сохраняя этот момент в тайне от всех, как было «условлено между А.А. Стаховичем» и им, просил Станиславского, которому писал, не показывать письмо Немировичу-Данченко, т.к. знал, что тот не заинтересован в его услугах (28).
Немирович-Данченко ждал Стаховича «с нетерпением». Он, когда ему нужны были аргументы в разрешении спора между Гзовской и Германовой, ссылался на разговор со Станиславским о Гзовской «в чайном фойе при Стаховиче».
О Станиславском и говорить нечего.
Другой опоры, другого такого верного человека рядом с ним в театре и вне его не было. Исключая, разумеется, Марию Петровну. Но то — жена, а жена есть жена, как говорил Чехов устами своего персонажа… Стахович делал все то, что обещал при официальном вступлении в должность третьего директора МХТ: «Твои художественные замыслы, даже мельчайшие фантазии и связанные с ними расходы будут немедленно и с огромною охотою исполнены»…
Отсутствовавший Стахович незримо присутствовал в жизни театра.
Между тем отношения Станиславского и Немировича-Данченко, разогретые нелепой «актрисинской» стычкой в репетиционном зале, заходили в тупик. Они оба и Ольга Леонардовна все выкладывали в письмах Стаховичу, а он страдал от безрадостных известий, приходивших из Москвы.
Немирович-Данченко пытался уладить «Гзовско-Германовский» конфликт без помощи Стаховича. Как обычно, в развернутых письмах Станиславскому, не оставляя надежды на то, что системой убедительных доказательств он снимет налет личных обид, мешающих, с его точки зрения, работе дирекции. Он терпеливо разъяснял Станиславскому:
По-моему, Вы повторяете принципиальную ошибку, которая держалась в первые годы нашего Театра: мои и Ваши; Филармония и Общество искусств. Гзовская сейчас Ваша ученица. Но на другой день после того, как она поступит в Театр, она примет на себя все обязанности передо мной, что касается Театра. Я очень ценю, что Вы не делаете решительных шагов, не посоветовавшись со мною. И сам хотел бы поступать так же относительно Вас. И если не всегда делаю это, то лишь потому, что я больше Вас стою у самого руля, днем и вечером, и больше сталкиваюсь с мелочами нашей театральной жизни. Но когда на моем месте, т.е. на месте председателя правления или заведующего труппой будет Стахович, — он вовсе не должен будет искать учителя данной актрисы, чтобы высказать свое решение.
Нет, Константин Сергеевич, это путь неверный. Надо, чтобы и Германова, и Гзовская, и Книппер, и Лилина знали дирекцию и нас как ее представителей, а не учителей своих. Учителей — это в самой работе, а не в столкновениях вне работы. И когда я буду смотреть на Гзовскую хуже, чем Вы, а Вы на Германову хуже, чем я, то нам надо сговариваться, а не разделять на моих и Ваших.
Всему этому я придаю большое значение не потому, что речь идет о Гзовской или Германовой, — это было бы недостойно представителей такого огромного учреждения, как Художественный театр, — а потому, что это служит продолжением того двойного русла, которое образовывается в нашем Театре и которое без всякого сомнения погубит его. «Ваши и мои» — это лозунг вражды, а не мира. Мир — это «наши» (29).
Но Станиславского эта безупречная логика только раздражала, и он разрубал ее каким-либо решительным действием. В какой-то момент, потеряв терпение, которого Немировичу-Данченко не занимать, он подал заявление о том, что выходит из состава дирекции.
— Довожу до Вашего сведения и до сведения господ пайщиков, что я с глубокой душевной болью слагаю с себя обязанности и звание директора, которое я не в силах более нести добросовестно, как бы хотел.
Ввиду того, что эти обязанности по моей же вине сведены к нулю, театр не понесет никакого ущерба от моего ухода из состава правления, —
писал Станиславский Немировичу-Данченко (30).
Но Немирович-Данченко снова и снова взывал к благоразумию Станиславского:
Дорогой Константин Сергеевич!
Сколько я ни вдумывался в такой неожиданный и крутой поворот в нашей переписке, — понять его не могу. А когда мне кажется, что я начинаю понимать, то это меня и угнетает и в конец утомляет.
Советовать Вам я больше не смею, а просить еще могу: возьмите назад Ваше заявление. Ваш выход из директорства вызовет вредные для Театра толки. Поддержим его на последние три-четыре месяца нашей совместной работы. Вот уж две недели, как я с нетерпением жду Стаховича, чтобы пайщики приступили к обсуждению будущего существования Театра. Тогда все станет ясно. А до тех пор ведь и я — как Вы — добросовестно исполняю свои обязанности.
Если Вы все-таки не хотите взять назад Ваше заявление, то напишите мне завтра домой: я буду целый день дома завтра. Затем в ближайшие дни я созову правление, а потом пайщиков.
Ваш В. Немирович-Данченко (31).
На заседании дирекции и правления 28 ноября 1907 года — Стаховича не дождались — Станиславский забрал свое заявление о выходе из дирекции. Заседание приняло его условия, дав официальное разрешение Гзовской посещать репетиции и утвердив ее приглашение в театр с будущего сезона до 15 июня 1909 года с окладом в 3000 рублей, таким же, как в Малом (32).
Гзовская вступила в труппу лишь в сезоне 1910/11 года.
Получая эти и другие известия из Москвы, Стахович писал и Станиславскому, и Немировичу-Данченко. Неизвестно, приложил ли он авторскую копию своего письма Станиславскому к письму Немировичу-Данченко, как он сделал в письме к Станиславскому от 7 декабря 1907 года, отослав ему собственноручную копию своего письма к Немировичу-Данченко. Станиславский сохранил ее; в архиве Немировича-Данченко таковой не обнаружено.
Стахович не разделял философию Немировича-Данченко: «Мир – это наши», хотя неизменно полагал творческое содружество Станиславского и Немировича-Данченко основой существования Художественного театра. В переписке с ними ноября — декабря 1907 года он откровенно, как всегда, держал сторону «Орла», «Бонапарта» и его ученицы — Гзовской. И осуждал поведение Германовой — ученицы Немировича-Данченко. Дипломат все же он был неважный…
Вот письмо Стаховича Станиславскому от 7 декабря 1907 года из Мерана в Москву:
Дорогой Константин Сергеевич!
Посылаю тебе копию письма моего к Влад. Ивановичу, посланного одновременно с этим. Не осуди меня за «fiel», который в нем проглядывает, но меня взбесила эта ломака. И зачем ты затеял всю эту переписку с Немировичем. Было бы проще и многозначительнее с твоей стороны призвать к себе (в качестве директора и главного режиссера) эту «капризюльку», хорошенько ее отчитать и упомянуть об условиях, при которых ее дальнейшее пребывание в театре терпимо. Bonaparte так бы поступил (увлекся в данную минуту новою книгою Vandal), а ты наш Bonaparte.
Бедный, бедный, милый мой Орел! От души жалею, что я отсутствовал; при мне весь этот инцидент сократился бы своим разрешением, и мы уберегли бы твои нервы и энергию. Надеюсь приехать и тебя обнять 1-го января.
Волнуюсь за тебя в «Жизни человека», и только за тебя и за твою работу; автор со своим произведением мне безразличен, даже более — чрезвычайно противен.
Жена моя, которая очень нежно тебя любит, поручает мне тебе кланяться и наговорить кучу любезностей.
Дети, слава Богу, поправляются, Драшка необыкновенно похорошела; легла в постель девчонкою, встала из нее — хорошенькою барышнею, с красивою рукою, манерами, дистингированными жестами, все это — наследие матери.
Не хочется говорить о делах, касаться крупных ран. Отложим все до свидания.
Обнимаю тебя и люблю.
Стахович (33).
Вот авторская копия письма Стаховича к Немировичу-Данченко, приложенная к письму его к Станиславскому от 7 декабря 1907 года из Мерана:
Дорогой Владимир Иванович! Хочу поговорить с тобой об инциденте «Гзовско-Германовском». Различные полученные мною версии различных моих приятелей сводятся все к одному выводу, что он внес в театр неблагополучие. С этой только точки зрения я хочу его разобрать и высказаться.
Несомненный факт, что артисты и артистки в сношениях между собою весьма часто утрачивают обиход вежливости и благоприличия в силу зависти, ревности, конкуренции и других мелких человеческих чувств. Замена эта благовоспитанных манер «каботинскими» приемами и вообще дурной характер развиваются обыкновенно прямо пропорционально силе таланта и пользе, приносимой театру. Не прав ли буду, сказав, что Мария Николаевна представляет собою исключение из этого правила и что у нее проявления отрицательного ее поведения скорее обратно пропорциональны дарованию. Как назвать ее настойчивость в некорректности по отношению к Константину Сергеевичу?! Я даже оставляю в стороне невежливость по отношению гостьи — Гзовской, а только останавливаюсь (и возмущаюсь) неуважением Марии Николаевны к директору и главному режиссеру. Между ею и Станиславским мой выбор сделан и он мне подсказан не влечением сердца, а холодным разумом, сопоставляя их величины и пользу, приносимую ими театру. Вам следует сделать ей отеческую отповедь, указав, что нет того учреждения, в котором известная дисциплина не была бы необходимой и что уход ее из Художественного театра принесет несомненно больше вреда ей, чем театру. Если Вы почему-либо этого не сделали, то я берусь это сделать по приезде моем в Москву; по возрасту и беспристрастию я гожусь не только на роль отца, но и на роль дедушки. Частые проявления неуважения Германовой к Станиславскому служат давно предметом моего удивления и неудовольствия. Я не раз в наиделикатнейшей форме высказывал ей это. Неужели она нуждается в начальническом тоне? Никогда его не возьму, но задуматься над дальнейшей ее судьбой могу, и в этом отношении меня успокоит мысль, что она обладает всеми данными для большого успеха в провинции. Ты, может быть, найдешь нужным сообщить Марии Николаевне мнение третьего директора об «инциденте». Ничего против этого не имею. Но прошу тебя сгладить недочеты моего слога. Меня насмешило выражение «неосторожность», упомянутое в письме Марии Николаевны, квалифицирующее ее поступок. Щепетильность очень хороша и уместна, когда она в гармонии с поведением, иначе она вызывает улыбку. Прости это замечание старого эстета-дипломата. Ты, я знаю, не любишь, когда я черпаю примеры из жизни французских театров, а у меня на данный случай есть весьма подходящий.
Передам тебе его при свидании.
А пока и т.д.
[Подпись Стаховича] (34).
Как обычно, как и в прошлые годы, еще полковником и неотставным генералом, Стахович продолжал жить делами театра, и за границей не выключаясь из них.
В Москву летели его письма, подобные вышеприведенным, ответные на письма Станиславского, Немировича-Данченко, пытающиеся сгладить их конфликты; Книппер — теплые, длинные, подробные, и ответные на письма молодого артиста театра Н.А. Подгорного. Подгорный в сезоне 1907/08 года заболел, и Стахович взял на себя его лечение и содержание в Давосе. Может быть, он и устроил это лечение:
Отгоните от себя мрачные мысли, Николай Афанасьевич, и не беспокойтесь о будущем.
Мне известно, что Дирекция принимает в Вас живейшее участие и ни о каком сроке (до декабря) не может быть и речи. Содержание будет Вам высылаться ежемесячно, пока Вы не оправитесь настолько, что будете в состоянии служить. Лежите, питайтесь и не волнуйтесь. Прошу Вас смотреть на мой кошелек, как подспорье, и обращайтесь ко мне без стеснений, когда встретится нужда.
У нас еще все очень неблагополучно. Сыну лучше, а дочь в опасности; доктор боится осложнений — воспаления брюшины. Тяжело и беспокойно у меня на душе.
Получил длинное и очень подробное описание первого представления от Конст. Серг. Мы с ним сходимся в оценке впечатлений и расходимся только в мнениях о Москвине. Я им недоволен, он его не критикует. Качалов нам обоим не нравится: однообразен, скучен, читает, а не играет, модулирует голосом и кокетничает его благозвучностью. Германова очень слаба. Вишневский — весьма неудовлетворителен. Хороши: Лужский, Уралов и многие из второстепенных исполнителей. В общем — не дурно.
До свидания.
Ваш А. Стахович (35).
Речь шла о репетициях и первых показах все того же «Бориса Годунова».
Н.А. Уралов в паре с В.Ф. Грибуниным — Мисаилом — играл Варлаама.
Когда подошел срок выходить на работу, Подгорный просил совета Стаховича, как ему быть. Он не долечился. И Стахович немедленно отвечал ему:
— Сейчас получаю Ваше письмо; спешу отвечать. С удовольствием помогу Вам, многоуважаемый Николай Афанасьевич. Завтра переведу Вам 100 руб. во франках. Насчет продления Вам отпуска, я, на Вашем месте, поступил бы следующим образом: написал в Дирекцию прошение о продлении отпуска и кроме того частные письма Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу. Со своей стороны я обоим им напишу, хотя это может быть и излишним, так как ни препятствий, ни сомнений в разрешении Вами просимого — нет.
Рад был узнать, что в Вашем положении настало улучшение и что хрипов меньше. Хотелось бы Вам сказать — терпите, не унывайте. Бог даст, это испытание пройдет, но знаю, что в минуты уныния, апатии и хандры эти советы не помогают.
Думаю и надеюсь ехать в Россию в конце декабря (ст. стиля), буду в Москве только наездами, так как приходится, в силу обстоятельств, жить зиму в Петербурге.
Поклон Вашим дамам.
Желаю Вам всего лучшего; прошу верить, что я с особенным удовольствием явлюсь к Вам на помощь и радуюсь, что могу быть полезным.
Ваш А. Стахович (36).
Одно из первых решений, которое приняли дирекция и правление Товарищества МХТ по возвращении Стаховича в Москву, касалось Подгорного:
А.А. Стахович просит продлить Подгорному отпуск с сохранением содержания. Утверждено (37).
Но главными его корреспондентами и адресатами оставались все же Станиславский, Немирович-Данченко и Книппер-Чехова. «Недоумевая» по поводу того, что творилось в театре, критикуя Немировича-Данченко и Германову, он поддерживал своих любимцев «высшей породы» – Станиславского, Книппер-Чехову, как следует из сохранившихся его писем им.
Это не мешало ему обсуждать вопросы репертуара с Немировичем-Данченко. Как член репертуарного комитета, он искал в Европе для Художественного театра новые пьесы, сообразуясь с его эстетикой:
— Забыл сказать тебе, милейший Владимир Иванович, следующее: ты жалуешься на отсутствие пьес; за это время, по рекомендации моей дочери, я прочел произведения весьма известного за границей и очень модного драматурга Bernard’a Schaw.
Вероятно, ты об нем слышал, если не читал.
В Англии он произвел своими произведениями сильнейшее впечатление и в некотором роде пертурбацию: своею парадоксальностью, блеском, остроумием. Он борец против условной морали, предрассудков и современного строя (английский социалист). Оригинальный прием в построении, несколько условный, но интересный, хотя он антиреалист; характер действующих лиц не вытекает из их слов и действий, а скорее предварительно стилизуется автором в подробных ремарках и замечаниях.
В Лондоне (жена и дочь видели «Man and superman») его играют блестяще; лучшие актеры с прекрасной, легкой дикцией и юмором, захватывающим зал.
Я прочел три вещи: «Miss Warren’s profession» (давали в Берлине, в “Hebbel Theatre», критика вознесла), 2) «Devis desciple», 3) «The man of destiny» — все три вещи мне понравились, в особенности вторая. Еще очень известные: «4) You never can tell» (дочь видела в Лондоне — в восторге), 5) «Windowers Houses», 6) «Man and superman». Последних трех не читал, но доверяюсь мнению жены и дочери. Постарайся достать перевод и прочти. Может быть, из предлагаемого ничего не подойдет нам, а может быть…
За сим, исполнив долг члена репертуарного Комитета, жму руку его председателю и всем кланяюсь.
Твой А. Стахович (38).
Ни к одной из рекомендаций Алексея Александровича Немирович-Данченко не прислушался. Хотя после Чехова и Горького Художественный театр практически не вылезал из репертуарного кризиса. Немирович-Данченко предпочитал современной западноевропейской драме — современную отечественную пьесу, пусть и не высшего сорта.
— Я думаю, что истинное создание у актеров бывает только в литературе национальной, — позже говорил он интервьюеру «Рампы и жизнь» (39).
Исключение составляли немецкие и скандинавские авторы: Гауптман, Гамсун и его любимый Ибсен, близкие отечественному искусству, считал он.
В конце 1907 года Немирович-Данченко получил от Стаховича еще одну телеграмму:
Beaucop frais beacoup exage neanmoins mersi de colur bonne kettre au revoir = Stahovutch (40).
И завершают эту переписку письма Алексея Александровича из Мерана Книппер-Чеховой.
15 декабря 1907 года:
Таким милым корреспонденткам, как Вы, Ольга Леонардовна, я всегда отвечаю немедленно, par retour du courrier, выказывая этим мою радость получить от Вас письмо, мое преданное к Вам уважение, и желание продолжения переписки.
Имею уже телеграмму о первом представлении «Жизни человека»; радуюсь успеху театра и Константина Сергеевича, но если таковой же выпал на долю автора, то это скорее меня огорчает, — это значит, что здравый смысл и вкус москвичей убежали к зверям…
А за «Орла» — ликую!
Слышал от многих, что танцы, поставленные вашей невесткой , прелестны, выше всякой похвалы. Поздравьте ее от меня. Радуюсь за измученных актеров и актрис и за успех Барановской, в которую я верю, и надеюсь, что она пойдет по стопам нашей милой, высокоталантливой Книппер.
Тревожные театральные неурядицы из разных источников доходят до моего слуха (даже М.А. Самарова мне написала); они меня печалят и заставляют меня серьезно задумываться; как составить следующий наш договор? Два наших столпа окончательно расходятся, или вернее сходятся для того, чтобы сталкиваться, и от этого толчка грозит fallen die ganze постройке nieder. Смягчающий буфер, ваш покорный слуга, к несчастью, не может отдать себя целиком театру, а отлучки слишком продолжительны и…
Слышал об инциденте Гзовско-Германовском. Не хвалю Вашу приятельницу Германову, да и Вашу «первую любовь» (Вл. Ив.) не за что по головке погладить. Enfein… Там, где люди — там любовь, где любовь — там пристрастие и беспорядок. Я не против любви, напротив (Вы знаете), но более… французской. Простите мои глупости.
1 января — надеюсь — увидимся. Итак, до свидания, целую Ваши ручки. Стахович (41).
21 декабря 1907 года — на открытке с изображением Meran-Obermais — Hotel Erzherzog — еще одно письмецо Книппер-Чеховой:
Благодарю за открытку, милая Ольга Леонардовна. *) место, где я об Вас думаю (42).
Знаком *) Стахович пометил окно на третьем этаже отеля в горах.
До отъезда из Мерана он успел послать Книппер-Чеховой, «звезде первой величины Московского Художественного театра», еще одну открытку. На этот раз с портретом на титульной стороне: «Robert Schumann»:
Милая Ольга Леонардовна. Вы не можете не любить Шумана, а потому посылаю Вам весьма удачное его изображение. О’ревуар. А. Стахович (43).
В январе 1908 года он в Москве.
Продолжает разгребать в Художественном «маленький всероссийский халат». Как будто он и не уезжал в Европу на два с лишним месяца.
Начал он с главного, с того, что тревожило его все последние месяцы 1907 года, о чем он поведал Ольге Леонардовне:
Тревожные театральные неурядицы, из разных источников, доходят до моего слуха […]; они меня печалят и заставляют меня серьезно задумываться; как составить следующий наш договор? Два наших столпа окончательно расходятся, или, вернее, сходятся для того, чтобы сталкиваться, и от этого толчка грозит fallen die ganze постройке nieder (44).
7 января 1908 года он собрал заседание дирекции и правления Товарищества МХТ и поставил вопрос о договоре, «ввиду окончания сего 15 июня, а также ввиду решения работ, состава труппы и служащих на будущий год».
Собравшиеся на заседание Стахович, Станиславский, Немирович-Данченко, Лужский и Москвин подписали постановление:
Созвать завтра к обеду всех пайщиков и вкладчиков и поставить им вопросы:
1) о том, кто войдет в будущее Товарищество,
2) каково будет оно — на прежних основаниях или на новых,
3) …
4) о весенней поездке (45).
8 января Станиславский вновь поставил вопрос о приглашении Нелидова в театр, и пайщики разошлись, обдумывая и это заявление Станиславского, и повестку, и тезисы будущего договора, а Стахович после заседания уехал в Петербург. Он ехал в одном вагоне с Теляковским. С лета 1901 года Теляковский — директор императорских театров. Обсуждали многое, в том числе и вновь всплывшую идею слияния Малого и Художественного. Теляковский относился к ней всерьез. Немирович-Данченко, отказавшийся в сезоне 1906/07 года перейти в Малый, разрабатывал свой проект реформирования придворной сцены с привлечением туда некоторых артистов из Художественного. У Станиславского были свои идеи по этому поводу. Они так утопичны, что кажется, высказаны просто в пику Немировичу-Данченко.
Не обошли молчанием и проблемы предстоящего перехода Гзовской и Нелидова из Малого в Художественный.
Со дня приезда в Петербург Стахович окунулся в вихрь привычной ему светской жизни:
• старался не пропускать спектаклей гастролировавшей в Петербурге Элеоноры Дузе;
• вывозил в свет старшую из дочерей — Дженниньку;
• но в водовороте петербургской суеты он не забывал о делах, важных для Художественного театра, повисших, неразрешенных перед его отъездом, и о приятных обязанностях: в Петербург на «Росмерсхольм» с Дузе приехала Ольга Леонардовна.
9 января 1908 года, едва войдя в свой петербургский дом на Французской набережной, он передавал Станиславскому свой разговор с Теляковским:
Любезный друг,
[…] Ехал в Петербург с Теляковским и разговаривал с ним до поздней ночи. Беседовали обо всем. Ты его напугал предложением перевести Художественный театр в Малый, а артистов из Малого всех — в Народный дом. Радикально, но неисполнимо.
Беседовали о Нелидове. Я, разумеется, не проболтался, не сказал ничего лишнего, но из слов Владимира Аркадьевича понял, что Нелидов пока будто последнее время передумал, остается в Малом театре на более выгодных для него условиях.
А, может быть, я ошибаюсь.
О Гзовской говорили более определенно. Теляковский сказал, что он, конечно, сделает все от него зависящее, чтобы ее удержать у себя и намерен прельстить жалованием.
Спешу, обнимаю, еду смотреть La Duse. Напишу завтра подробнее Марии Петровне. Очень жалею, что уехал, не простившись с вами. Думал, что Лилина будет играть в III акте «Жизни человека» и что мы увидимся в театре .
Твой А. Стахович (46).
Через несколько дней по приезду в Петербург, получив, видимо, к этому времени ответ Станиславского по поводу проекта слияния Малого и Художественного театров, он писал Теляковскому:
Дорогой Владимир Аркадьевич,
Не хочу беспокоить тебя разговором по телефону, а потому заеду к тебе на этих днях. Совершенно с тобою согласен, что необходимо предварительно переговорить о вопросе в принципе, но спешу тебя предупредить, что я вряд ли для этого гожусь по той простой причине, что я не могу себя заставить поверить в возможность слияния. Мне кажется, что превзойдя все трудности и, допустив невероятное, результат получится плачевный: не воскресив вероятно Малого театра, мы наверное похороним себя. Станиславский со мной солидарен, Немирович же смотрит иначе и верит в состоятельность плана. Не посылая тебе проекта, он намерен обратиться к тебе теперь с письмом, в котором изложит свои принципиальные вопросы.
До скорого свидания.
Искренне тебе преданный
А. Стахович (47).
Другой важной новостью, сообщенной Стаховичем в Петербург, было предстоящее чествование в столице Льва Николаевича Толстого по случаю его восьмидесятилетия. О 578нем Алексей Александрович успел узнать от брата Михаила Александровича. Либеральная Россия задумала это чествование более грандиозным, чем то, что происходило в пушкинские дни 1899 года. М.А. Стахович как друг Толстого был избран секретарем «Комитета почина», занимавшегося организационными вопросами. В числе членов этого Комитета: профессор М.М. Ковалевский (председатель), В.Г. Короленко и И.Е. Репин (товарищи председателя), П.Б. Струве, литераторы: Л.Н. Андреев, П.Д. Боборыкин, В.Я. Брюсов, В.И. Немирович-Данченко, И.А. Бунин, Н.А. Котляревский, А.И. Сумбатов (Южин) и другие.
Временное бюро образовали представители прессы.
9 января Стахович писал Станиславскому из Петербурга:
В августе сего года Льву Толстому минет 80 лет. Предполагается мировое чествование великого старца. Чтобы перебить инициативу у Англии, в Петербурге спешно образовался организационный комитет, который наметил тебя членом центрального учредительного Комитета от Москвы (драмы).
Тебе нет причин отклонять эту честь, тем более что до весны в Петербурге тебя беспокоить не будут. Ответь мне спешно (Французская набережная, 18) телеграммой согласие или формулированный отка (48).
Вся затея с юбилеем Толстого вскоре была прекращена самим писателем. Он не любил публичности. 28 февраля 1908 года он отправил М.А. Стаховичу, одному из инициаторов намеченных торжеств, просьбу содействовать прекращению деятельности комитета. И «Комитет почина» был распущен.
Но театр не забыл поздравить Толстого в день его рождения. Текст отправленной Льву Николаевичу телеграммы написал по просьбе правления Немирович-Данченко и подписали: председатель правления В. Немирович-Данченко и члены правления К. Алексеев, Н. Александров, А. Стахович, И. Москвин, А. Вишневский, Г. Бурджалов и секретарь правления Товарищества МХТ Н.А. Румянцев.
К этому времени правление Товарищества было реорганизовано.
Спектаклей с Дузе не пропускала и Софья Александровна Стахович. И, как всегда, переполненная впечатлениями, она писала Татьяне Львовне Сухотиной:
Дузе здесь. Я просто в восхищении и, сколько могу, хожу в театр. Готова бы была поехать за нею в Москву, чтобы не пропустить ни одного вечера… (49).
Милая Таня, я хочу уговорить тебя поехать посмотреть Дузе и ежели Лев Николаевич ездит в нынешнем году в театр, пусть он поедет на «Сельскую честь» и «Трактирщицу» — это идет в один день — и на Магду («Родина»)*. Ежели ты не оценишь ее, значит, что просто ты не понимаешь сценического искусства. […]
Я бы сейчас поехала в Москву, чтобы еще видеть Дузе (50).
До и после Петербурга Дузе играла в Москве.
Алексей Александрович Стахович горевал, что не может проводить Ольгу Леонардовну на «Росмерсхольм», специально ради этого приехавшую в Петербург. Но он сделал все, чтобы она комфортно чувствовала себя на спектакле итальянской гастролерши.
19 января он информировал ее:
Милая Ольга Леонардовна,
Спешу сообщить Вам, что 24-го Дузе играет добавочным представлением «Росмерсгольма». Если бы Вы захотели приехать ее посмотреть — телеграфируйте (Французская набережная, 18) мне, возьму Вам кресло.
Целую ручки
Ваш А. Стахович (51).
И через несколько дней ей же:
Милая Ольга Леонардовна,
Я очень на Вас сердит. Во-первых, Вы не говорите, с каким поездом Вы прибываете и этим лишаете удовольствия Вас встретить, повидать и уговориться на счет дальнейших свиданий и планов.
Во-вторых — Вы умалчиваете, где тут остановились и в котором приблизительно часу ко мне заедете. Из всего этого выходит, что мы — может быть — совсем и не увидимся. Днем должен делать визиты с дочерью (по приемным дням), а вечером везу ее на бал, так что в театре на «Росмерсгольме» с Вами мне, к огромному моему огорчению, невозможно быть. Черкните, по крайней мере, где Вы собираетесь обедать и где будете до театра. А я хотел кормить Вас завтраками или обедом с Дункан. Она — в Hotel d’Europe, принимает в 6 часов вечера. Где Вас найти между 5-6 часами вечера.
Целую ручку.
Ваш А. Стахович
Четверг 24/I 08.
Прилагаю билет (52).
Оказывается, он завтракал и обедал с Дункан и, видимо, помогал ей на деловых приемах в ее петербургской резиденции — в Европейской гостинице — как переводчик с французского.
Нет никаких следов посещения ее выступлений кем-либо из Стаховичей. Зато сохранилось сугубо личное, неожиданно пикантное письмо Стаховича к Станиславскому, дополняющее переписку этого времени Станиславского с Дункан.
Дункан нравилась Станиславскому больше, чем Дузе. Правда, это признание сделано в письме к Дункан.
Они познакомились в Москве.
И восхищались друг другом.
Станиславский — танцами Дункан. Дункан, скорее всего, самим Станиславским, с которым ей довелось беседовать на прогулке и в кабаре.
Станиславский называл ее «божественной нимфой», «спустившейся с Олимпа, чтобы сделать нас счастливыми».
Дункан сумела сформулировать и сказать Станиславскому «несколькими простыми и убедительными фразами» «главное и основное об искусстве, которое я хотел создать. Это пробудило во мне энергию в тот момент, когда я собирался отказаться от артистической карьеры», — писал он танцовщице до отъезда ее в Петербург, признаваясь ей, босоножке, едва прикрытой ниспадающими одеждами и обвиняемой в прессе в греховности, порочности, что он ощутил на ее выступлениях «рождение глубокой и настоящей дружеской любви» (53). «Благодарю за мгновения артистического экстаза, который пробудил во мне ваш гений», — писал он ей в другом письме (54). И в третьем: «Вы потрясли мои принципы. После Вашего отъезда я ищу в своем искусстве то, что Вы сделали в Вашем. Это красота простая, как природа» (55).
И Дункан посылала Станиславскому телеграммы и письма из каждого города, где гастролировала, и договаривалась с ним о встрече.
Она помогала Станиславскому наладить и наладила контакты с английским режиссером Крэгом. Очень скоро он приехал в Москву, в Художественный театр для работы над «Гамлетом».
А Станиславский интересовался школой Дункан и помогал ей перенести школу в Москву — через Теляковского, когда тот был в Москве, и через Нелидова. «Ваше великое искусство не исчезнет вместе с Вами», — радовался он, когда дело, казалось ему, вот-вот устроится. Но Дункан раньше Станиславского поняла, что Теляковский просто «любезен» и создавать в России школу «свободного танца» он вовсе не намерен.
И вообще она думала только о Станиславском, одолевая его неуемными любовными излияниями и просьбами о встрече.
Станиславский доверил Стаховичу уладить этот щепетильный вопрос.
Получив письмо от Станиславского, Стахович немедленно отправился к Дункан и после визита отчитывался Москве:
Дорогой Константин Сергеевич, спасибо за доверие, за титул «друга», которым горжусь, и за то, что сознаешь, что я тебе бесконечно предан.
Через 1/2 часа после получения твоего письма я был у Дункан. Твое имя — волшебный pass-partout ; она занималась с аккомпаниатором танцами. Но немедленно покончила и отдалась слушанью моего перевода.
Душа моя! Или я дурак, или она чудит, но мне кажется, que vous nе vous entendez quere и что вы думаете о различных совершенно вещах: она влюблена в тебя, увлекается тобою, как мущиной и, как капризная и темпераментная женщина, желает тебя… На все воззвания об искусстве повторяет: je souffre, je suis amoureuse de Loui!
А ты твердишь из совсем другой оперы. Мне кажется, что в этот период острого увлечения она будет глуха к увещеваниям, во всяком в случае — в моей передаче.
Если бы ты был менее чист, ты бы мог ее образумить через две недели после грехопадения. Но, по дружбе, не советую этим способом спасать посланницу из Олимпа.
Твой А. Стахович (56).
Вся вторая половина сезона 1907/08 года шла под знаком приглашения в театр Нелидова.
Стахович принимал в решении этого вопроса деятельное участие.
5 февраля, вернувшись из Петербурга в Москву, он, по просьбе Станиславского, намеренного действовать решительно в отношении Нелидова, назначил на 6 число «экстренное совещание» пайщиков. Станиславский хотел, чтобы Нелидов взял под контроль работу цехов, переставших ему подчиняться. Он считал, что как один из директоров Товарищества, не имеет никакой административной власти над мастерскими, электротехниками и бутафорской частью. Они, казалось Станиславскому, скорее исполняли указания и поручения Немировича-Данченко, чем его. Или двоевластие тормозило выпуск премьер в назначенные сроки.
Станиславскому нужен был свой человек на этом месте.
Вся завершающая часть истории вопроса уложилась в интервале между 7 февраля и 21 марта 1908 года: от официального приема Нелидова в театр до отказа Нелидова от секретарской должности в дирекции и правлении Товарищества МХТ. Она подробно рассмотрена в свете отношений Станиславского и Немировича-Данченко, с привлечением их переписки и архивных материалов, относящихся к внутренней жизни театра этого периода, в исследовании О.А. Радищевой, историка Художественного театра, заведующего рукописными фондами Станиславского и Немировича-Данченко в Музее МХАТ (57).
Без учета этих взаимоотношений деятельность Стаховича не имеет того высокого смысла, который она все же имела.
Не стоит повторять, что Стахович не оставался над схваткой и выступал на стороне Станиславского — оппонентом Немировича-Данченко. А Станиславский, добиваясь приема Нелидова в театр, ставил условием его вступления в должность — следование примеру Стаховича, образцового администратора:
«Чтобы заслужить доверие труппы (это самое главное) и стать своим в театре, надо: а) чтоб были уверены в том, что он не выпирает Немировича, что он заботится, как Стахович, о нашем хорошем отношении с Немировичем, что он не интриган, […] не политикан, а открыто высказывает свое мнение» (58).
Нелидов за свой короткий срок пребывания в должности секретаря дирекции и правления МХТ не сумел удовлетворить ни одному из этих условий Станиславского и других — Немировича-Данченко и труппы.
Столкнувшись с Нелидовым — интриганом, пустившим в его адрес какой-то гнусный слух, Немирович-Данченко выговаривал Станиславскому о вине Стаховича, знавшего об источнике этих слухов:
«Если бы Стахович поменьше “дипломатничал” и назвал мне Нелидова до наших заседаний, то я не имел бы сейчас секретаря, которого имею основание подозревать в клевете на меня» (59).
Артисты МХТ, поддержавшие Немировича-Данченко, опубликовали в «Московских ведомостях» открытое коллективное письмо к Нелидову, убеждая его в том, что его присутствие в Художественном театре не будет способствовать успеху дела.
Для разрешения конфликтной ситуации, сложившейся в театре в связи с делом Нелидова, была создана специальная комиссия.
Нелидов вынужден был уйти, не приступив к исполнению обязанностей в Художественном театре.
К концу марта 1908 года затянувшаяся проблема «Нелидов» всеми ее действующими лицами была снята.
Оставалось завершить еще более серьезную проблему: принять на следующее трехлетие новый договор Товарищества МХТ, способный наладить, наконец, взаимоотношения двух руководителей театра. Нелидов ее до предела обострил и обнажил. Все понимали: здесь основа дальнейшего существования Товарищества. Старый договор, утвержденный в 1902 году, уже не мог уберечь Станиславского и Немировича-Данченко от состояния непрерывного противостояния и никого не удовлетворял. Срок его действия неумолимо приближался к концу.
Пайщики даже запоздали с его принятием. А многие из них и не верили, что с помощью договора можно сгармонизировать отношения руководителей.
Стахович не входил в число участников комиссии, но был ее душой.
Все заседания ее в феврале и общие собрания пайщиков в марте 1908 года, после завершения деятельности комиссии, неизменно скатывались к теме, заветной для Стаховича: театр погибнет, если Станиславский и Немирович-Данченко не будут ладить. Комиссия и пайщики, наряду с решением нелидовской проблемы, больше обсуждали именно эту тему и в свете будущего существования театра. И не столько материальный ее аспект, от решения которого зависело продолжение дела, его рентабельность, сколько более общий ее характер: систему власти в Товариществе.
Голос М.А. Самаровой, актрисы театра с момента его основания и пайщицы: «Нужно, чтобы доходы были больше расходов», – тонул в разного рода возражениях.
В театре идет борьба двух режиссеров. Весной кончается срок нашего Товарищества. Что-то будет! — тревожилась Ольга Леонардовна (60).
На первом же заседании комиссии 15 февраля 1907 года Лужский, к примеру, не включенный в состав дирекции, или, как он говорит, вышедший из нее и из состава пайщиков, открыто высказался о возможной ликвидации дела:
Бюджет не самое главное. Все дело во внутреннем разладе театра. […] Присматриваясь со стороны, я видел, как все постепенно разъезжалось. Не пришло ли просто время расстаться? Не перестали ли уже понимать друг друга? Не лучше ли вовремя остановиться и решить, что дело надо кончать? Ведь хуже, если оно само неудержимо полетит под гору. До сих пор и пайщики, и труппа во всем подчинялись дирекции, а будет ли теперь дирекция слушать правду комиссии? Чистое, хорошее дело погибает от разлада и ни от чего другого (61).
Немирович-Данченко не мыслил сворачивания его и Станиславского дорогого детища. Напротив, он искал пути к его укреплению, и, анализируя причины, почему, к примеру, не удается вовремя открывать сезон и выпускать премьеры своевременно, сводил их к отсутствию в театре единоначалия, к последствиям установившегося двоевластия в работе цехов: постановочного, костюмерного, к разнобою в заданиях руководителей. Здесь он видел источник и материальных убытков дела.
С ним солидаризировались Симов и Вишневский — они, как и Немирович-Данченко, и Станиславский, — члены заседавшей комиссии.
Вишневский (он занимался административными вопросами и всех ближе стоял к «цифрам») был убежден: при устранении этих недостатков во внутренней жизни театра ему будет обеспечено и при больших расходах «100 тысяч дохода».
Симов говорил, ссылаясь на отсутствие внутреннего единения: «Единение — залог всяких успехов», – и предлагал всем поддерживать «огонь общей связи», которая существовала прежде, в момент создания театра.
Станиславский, разгоряченный полемично заостренным выступлением Лужского и забыв обо всех претензиях к Немировичу-Данченко, упорно отрицал сам факт наличия непримиримых разногласий, якобы разъедавших дирекцию в лице его и Немировича-Данченко и весь театр. «И их в катастрофической мере не было, — говорил он, — а если и случались некоторые расхождения по отдельным вопросам, естественные, по объективным причинам, связанные с трудностями развивающегося театрального организма, то Стахович, третий директор, помогал гасить их».
Я понимаю Василия Васильевича, который откровенно затронул самое больное место. Но я не вижу разлада. Я повторяю, что люблю Владимир Ивановича и считаю, что разойтись мы не можем ни при каких условиях. Если и были недоразумения, они никак не доказывают разлада. Повторяю: если бы ушел Владимир Иванович, то немедленно ушел бы и я. […] Охлаждение — необходимая эволюция всякого дела. Понятно, что прежде было больше внутреннего единения. Была монархия. Со временем растут отдельные личности, взгляды которых все труднее примирять…(62).
В марте 1908 года были учреждены новые посты в правлении — товарища председателя и секретаря. И избраны на эти две должности Г.С. Бурджалов и Н.А. Румянцев.
Румянцев вел протоколы заседаний правления и собраний пайщиков.
Бурджалов к лету 1908 года разработал и закрепил новую структуру правления в инструкции его деятельности, представленной и принятой пайщикам:
1. Всеми делами МХТ заведует правление, состоящее из 9 лиц, избираемых на общем собрании пайщиков сроком на один год.
2. Из 9 членов двое несменяемых – Станиславский и Немирович-Данченко, шестеро избираются из числа пайщиков и один из труппы.
3. Немирович-Данченко — несменяемый председатель правления. Правление избирает из своей среды товарища председателя, казначея и секретаря.
4. Дела правления решаются простым большинством и закрытой баллотировкой.
5. Очередные заседания происходят еженедельно…
Бурджалов пометил в инструкции, что необходимо «вставить пункт о роли и обязанностях А.А. Стаховича в правлении». Она не была определена, никак не регламентирована. Бурджалов предполагал оставить сферой деятельности Стаховича прежнюю — ревизию и упорядочивание денежной и хозяйственной стороны дела»(63).
К началу нового сезона и Немирович-Данченко подготовил свою часть договора: параграф о Репертуарном комитете:
Репертуар как из новых пьес, так и из игранных составляется Репертуарным комитетом сроком на 1 год.
В Репертуарный комитет входят след. лица:
а. члены правления,
б. два члена Репертуарного комитета по выбору 22 участниками общего собрания простым большинством голосов,
в. приглашенные правлением лица, не более 2.
Репертуарный комитет избирает из своего состава председателя.
Правление назначает секретаря без всякого права голоса или участия в заседаниях комитета.
В составлении текущего репертуара Репертуарный комитет не принимает никакого участия (64).
Стахович продолжал заниматься «упорядочиванием финансовой стороны дела» и, как и Немирович-Данченко, составлением проекта нового договора.
— Пишет, что занят проектом. Пробует делать последний шаг, но думает, что ничего не сможет сделать для восстановления у нас хозяйственного порядка, и знает заранее, что, как только он уедет за границу, все опять пойдет по-старому, и тогда он уйдет, — сообщал Станиславский Немировичу-Данченко (65).
До конца сезона Стахович, как и прежде, работал в тесном контакте со Станиславским. И даже тогда, когда Станиславский уехал за границу — сначала с Ольгой Леонардовной на открытие памятника Чехову в Баденвейлере; затем в Париж и на встречу с Метерлинком, потом на отдых с семьей в Бретани — Стахович оставался в Москве.
В мае 1908-го во время гастролей театра в Петербурге, Станиславский был у Стаховича «по делу театра»(66).
В июне в Париже перед визитом к Метерлинку Станиславский по рекомендации франкомана Стаховича — «для Стаховича» — смотрел несколько спектаклей и актеров. Он считал, что знать французский театр для режиссера полезно (67). Но он его не воодушевил. Напротив, разочаровал. «Пьеса, которая здесь называется литературной, просто коршевский водевиль. Парижане большие актеры на маленькие вещи». (68).
Желание Стаховича быть полезным Станиславскому и его Художественному театру не имело предела. И действовал он во всех возможных направлениях, ему доступных: и общекультурном, и материальном.
К концу сезона 1907/08 года он добился согласия вкладчицы МХТ графини С.В. Паниной стать пайщицей театра и вел с ней переговоры о том, что Товарищество привлечет ее к проекту покупки земли под строительство собственного здания театра.
Станиславский предупреждал Немировича-Данченко:
Будьте осторожны с Паниной. Не запугайте. Как женщина, кажется, она из таких, что может испугаться. Очень рад, что она — пайщица (69).
Немирович-Данченко тут же отвечал Станиславскому:
Панину пугать не собираюсь. С ее психологией считаюсь. Она пишет мне, что будет в Москве в первых числах августа. И придет в Театр (70).
И эта инициатива Стаховича завершилась успехом.
На одном из первых заседаний правления в начале августа 1908 года, перед началом нового сезона, Панину приняли в состав пайщиков театра. Председательствовал на заседании Немирович-Данченко. Стахович — среди членов правления. В протоколе записали:
Графиня С.В. Панина вступила с общего согласия в число членов Товарищества Московского Художественного театра с 15 июня 1908 года. Для образования пая графиня в добавление к ее вкладу в 4000 р. внесла еще 1000 руб. Таким образом, сумма вкладов уменьшилась на 4000 руб., а паевой капитал увеличился на 5000 руб. На текущее трехлетие в Товариществе состоит 15 членов (71).
(продолжение следует)
Список сокращений
ГМТ — Государственный музей Л. Толстого.
ГЦТМ — Государственный центральный театральный музей им. А.А.Бахрушина.
КС — Музей МХАТ. Фонд К.С. Станиславского.
КС-9 — Станиславский К.С. Собрание сочинений в 9-ти т. М., Искусство, 1988–1999.
К-Ч — Музей МХАТ. Ф. О.Л. Книппер-Чеховой.
Летопись — Виноградская И.Н. Жизнь и творчество К.С.Станиславского. Летопись. В 4-х т. М., 2003.
ЛК — Музей МХАТ. Фонд Л.М. Кореневой.
НД — Музей МХАТ. Фонд Вл. И. Немировича-Данченко.
НД-4 — Немирович-Данченко Вл.И. Творческое наследие в 4-х т. М., изд-во МХТ, 2003.
НП — Музей МХАТ. Фонд Н.А. Подгорного.
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства, № фонда, описи, единицы хранения.
РЭ — Режиссерские экземпляры К.С. Станиславского. В 6-ти т. М., Искусство, 1980–1994.
Шверубович — Шверубович В.В. О старом Художественном театре. М.: Искусство, 1990.
Примечания
1 НД-4, т. 1, с. 650.
2 Там же, с. 642.
3 Там же, с. 662.
4 Там же, с. 663.
5 Там же, с. 662.
6 КС-9, т. 8, с. 58.
7 Там же, с. 61.
8 Письмо А.А. Стаховича К.С. Станиславскому 4/17 марта 1907 г. // КС, № 10510.
9 НД-4, т. 1, с. 655.
10 См. там же.
11 Там же, с. 641–642.
12 Там же, с. 657.
13Там же, с. 660.
14 КС-9, т. 8, с. 61.
15 Там же, с. 58.
16 НД-4, т. 1, с. 656 – 657.
17 КС-9, т. 8, с. 61.
18 НД-4, т. 1, с. 657.
19 Там же, с. 651 – 652.
20 К-Ч, № 5161.
21 См. НД-4, т. 1, с. 859.
22 См. Московский Художественный театр. Товарищество, дирекция и правление. Журнал заседаний дирекции и правления. 1907, 5 сентября – 1908, 2 августа // Музей МХАТ. Ф. 1. Сезон 1907/08 г., № 5, л. 1 об–4.
23 См. Московский Художественный театр. Товарищество. Протокол общего собрания 8 сентября 1907 г. // Музей МХАТ. Ф. 1. Сезон 1907/08 г., № 6.
24 Московский Художественный театр. Товарищество, дирекция и правление. Журнал заседаний дирекции и правления. 1907, 5 сентября – 1908, 2 августа // Музей МХАТ. Ф.1. Сезон 1907/08 г., № 5, л. 5 об–6.
25 Письмо А.А. Стаховича Вл.И. Немировичу-Данченко 12/25 октября 1907 г. // НД, № 5773/2.
26 Письмо А.А. Стаховича Вл. И. Немировичу-Данченко 20 (или 21) ноября 1907 г. // НД, № 5773/3.
27 Письмо А.А. Стаховича О.Л. Книппер-Чеховой 4 ноября 1907 г. // К-Ч, № 5168.
28 См. письмо В.А. Нелидова К.С. Станиславскому 26 октября 1907 г. // КС, № 9540.
29 НД-4, т. 1, с. 676.
30 КС-9, т. 8, с. 69 – 70.
31 НД-4, т. 1, с. 673.
32 Протокол заседания дирекции и правления Товарищества МХТ 28 ноября 1907 года // Музей МХАТ. Ф.1. Сезон 1907/08. № 5. Московский Художественный театр. Товарищество, дирекция и правление. Журнал заседаний дирекции и правления. 1907, 5 октября – 1908, 2 августа, № 5, л. 7 об–8.
33 Письмо А.А. Стаховича К.С. Станиславскому 7 декабря 1907 г. // КС, № 21573/1.
34 Авторская копия письма А.А. Стаховича Вл.И. Немировичу-Данченко 7 декабря 1907 г. // КС, № 21573/2.
35 Письмо А.А. Стаховича Н.А. Подгорному 3 ноября 1907 г. // НП, № 5420.
36 Письмо А.А. Стаховича Н.А. Подгорному 2/15 декабря 1907 г. // НП, № 5421.
37 Московский Художественный театр. Товарищество, дирекция и правление. Журнал заседаний дирекции и правления. 1907, 5 октября – 1908, 2 августа // Музей МХАТ. Ф.1. Сезон 1907/08 г., № 5, л. 10.
38 Письмо А.А. Стаховича Вл.И. Немировичу-Данченко 24 ноября 1907 г. // НД, № 5773/4.
39 Рампа и жизнь. М., 1913, 6 окт.
40 Телеграмма А.А. Стаховича Вл.И Немировичу-Данченко 20 декабря 1907 г. // НД, № 5773/5.
41 Письмо А.А. Стаховича О.Л. Книппер-Чеховой 15 декабря 1907 г. // К-Ч, № 5169.
42 Письмо А.А. Стаховича О.Л. Книппер-Чеховой 21 декабря 1907 г. // К-Ч, № 5170.
43 К-Ч, № 5173.
44 К-Ч, № 5174.
45 Московский Художественный театр. Товарищество, дирекция и правление. Журнал заседаний дирекции и правления. 1907, 5 октября – 1908, 2 августа // Музей МХАТ. Ф.1. Сезон 1907/08 г., № 5, л. 11 об, 12.
46 Письмо А.А. Стаховича К.С. Станиславскому 9 января 1908 года // КС, № 10512.
47 Письмо А.А. Стаховича В.А. Теляковскому 17 января 1908 г. // ГЦТМ, ф. 280, ед. хр. 695.
48 Письмо А.А. Стаховича К.С. Станиславскому 9 января 1908 года // КС, № 10512.
49 Письмо С.А. Стахович Т.Л. Толстой 1 января 1897 // ГМТ, ф. Т.Л. Сухотиной, № 22566.
50 Письмо С.А. Стахович Т.Л. Толстой 5 декабря 1896 // ГМТ, ф. Т.Л. Сухотиной, № 22563.
51 Письмо А.А. Стаховича О.Л. Книппер-Чеховой 19 января 1908 г. // К-Ч, № 5171.
52 Письмо А.А. Стаховича О.Л. Книппер-Чеховой 24 января 1908 г. // К-Ч, № 5172.
53 КС-9, т. 8, с. 75.
54 Там же, с. 77.
55 Там же, с. 78.
56 Письмо А.А. Стаховича К.С. Станиславскому 20 января 1908 г. // КС, № 10513.
57 См.: Радищева О.А. Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных взаимоотношений. В 3-х т. Т. 1. М.: АРТ, 1997, с. 369–380.
58 КС-9, т. 5, кн. 1, с. 366.
59 НД-4, т. 2, с. 11.
60 Цит. по: Летопись, т. 2, с. 97.
61 Цит. по: Станиславский К.С. Из записных книжек. В 2-х т. Т.1. М.: ВТО, с. 552–553.
62 Там же, с. 553, 554.
63 Бурджалов Г.С. Проект инструкции правления [1908, 26 июля] // Музей МХАТ. Ф. 1. Сезон 1908/09 г., Ч. 1, № 2.
64 Немирович-Данченко Вл.И. Проект параграфа о репертуарном комитете Товарищества для ведения дела Московского Художественного Театра сроком с 16 июня 1908 г. по 15 июня 1911. // Музей МХАТ. Ф. 1. Сезон 1908/09 г., ч. 1, № 4.
65 КС-9, т. 8. с. 94.
66 Там же, с. 86.
67 См. там же, с. 211.
68 Там же, с. 91.
69 Там же, с. 94.
70 НД-4, т. 2, с. 22.
71 Московский Художественный театр. Правление. Протоколы заседаний правления и общих собраний членов Товарищества. 1908, 2 августа – 1909, 22 мая, л. 2, пункт 4 // Музей МХАТ. Ф.1. Сезон 1908/09 г., ч. 1, № 5.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer3-brodskaja/
