ВЗГЛЯД ОРЛА
Я забываю боль обид
И жажду славы,
Когда в глаза мои глядит
Орел державы.
Глядит, как воин иль монах, —
Почти угрюмо.
Но что за даль в его глазах
И что за дума!
Горит огнем державный взгляд,
Зовет с собою.
Глаза как будто говорят:
— Не бойся боя!
В любом бою, — и с тайным злом,
И с воплощенным, —
Ты осенен моим крылом
И защищен им.
В великой державе, как и в большой семье, всякое бывает: и непонимание, и стычки. Но распад державы, как и распад семьи, не несет с собой ничего хорошего для большинства домочадцев. Особенно остро я почувствовал это в конце 90-х годов, когда своими глазами увидел страдания людей в разных уголках бывшего Советского Союза — на Украине, в Молдове, в Узбекистане, в Киргизии, в Армении, в Азербайджане… повсюду, куда заносила меня судьба. Именно тогда я понял, что на обломках империи всегда воцаряется не народ, а горстка властолюбивых местных чиновников, видящих в обретении независимости только способ обогатиться, перенаправить в свой карман природную ренту с отломившейся части государства. Простой человек ничего не получает от имперской дезинтеграции, кроме высокопарных речей о «наконец-то пришедшей свободе» и необходимости отправляться на заработки в свою же бывшую страну.
Поэтому я не приемлю никакого сепаратизма, в том числе и «истинно русского». Я имперец до мозга костей.
Этим настроением проникнуто и мое стихотворение о державном орле, сочиненное и опубликованное в самом начале 90-х годов. Даже тогда, в позорные годы ельцинизма, я был убежден: лучше плохая держава, чем никакой.
ФАТА-МОРГАНА
Мне не нужен историк. Я сам
Помню прочерки каждого года.
Восемь лет нас водил по пескам
Полупьяный избранник народа.
Восемь лет по безводным пескам!
И всегда на вершине бархана,
Что ни утро, то блазнилась нам
Шелестящая фата-моргана.
Доллар, доллар! Зеленый прибой,
Влажный шелест заморской гордыни!
Нет, не всех оттащило судьбой
Под смертельное солнце пустыни.
Кто-то смог доползти, кто-то смог
Окунуться в зеленые воды.
Но и тем оказалась не впрок
Шелестящая толща свободы.
Все исчезли в воронках страстей
И в русалочьих гиблых объятьях,
Все оставили жен и детей,
А потом — не смогли отыскать их…
В этом стихотворении я припомнил палящую пустыню ельцинского восьмилетия, ее пыльные бури, ее миражи. Тогда к шелестящей толще «свободы», то бишь, к зеленому морю заокеанской валюты устремились в России очень многие — в том числе и те, что не замарали себя ни воровством, ни душегубством. Но стремление этих людей во что бы то ни стало окунуться в долларовый океан окончилось тем, чем кончается любой путь к миражу, — разочарованием.
Подчеркиваю: я имею в виду людей. За полупьяным избранником народа по безводной пустыне двигался, конечно, и скот. Но о скотах в моем стихотворении речь не идет.
ЗИМОГОР
Ветер лютует, морозец не ленится,
Стынет родимый простор.
Возле избы — ни плетня, ни поленницы.
«Эй, не тужи, зимогор!»
Он и не тужит. Усмешку соседскую
Сызмала видит в гробу.
Пол разобрал — и в землицу отецкую
Вставил стальную трубу.
«Вот, — рассуждает, — твердили мне смолоду:
Будь экономен, Иван.
А разобраться, ходил я по золоту…
Поздно проснулся, болван!
Греет и кормит стальная смиренница,
Хоть поживу на веку…»
Ветер лютует. Морозец не ленится.
Всё нипочем мужику.
Всё нипочем зимогору упорному —
Сидя в студеной избе,
Черное золото гонит по-черному
По бесконечной трубе.
Герои романа Виктора Пелевина надрывно воют перед коровьим черепом, чтобы нефтеносный пласт, выжатый почти досуха, дал им еще хоть немного «черного золота»; мой зимогор сидит в студеной избе, прижавшись спиной к стальной трубе, — и ему тепло… Всё это — критика идеи «энергетической сверхдержавы», высмеивание российской «петроэкономики». Той экономики, которая «рулит», как говорят в мои времена, и ныне, в тот момент, когда я пишу эти строки.
Поскольку я не политик и не экономист, то отвечаю лишь за образ, рожденный моим поэтическим воображением, за его будущее. Что же, на мой взгляд, ожидает выстуженную имперскую избу и ее хозяина, у которого в запасе нет ни полена дров для остывшей русской печки?
Положим, до конца XXI столетия труба, по которой течет в Европу и Азию наше «черное» и «голубое» золото, еще будет себя оправдывать — и за это время зимогор сможет (если захочет, конечно) навесить двери, вставить новые рамы, а в них — стекла. Тем самым он сделает проживание в избе чуть комфортнее. Но что будет, если еще до конца века новые технологии ликвидируют мировую необходимость в нефти и газе? что случится, если труба перестанет греть и кормить даже ее хозяина?
Скорее всего, наш зимогор вспомнит те слова, которые слышал смолоду, — и повесит в остывающей избе лозунг: «Будь экономен, Иван!». Но печку, увы, так и не растопит…
АГАСФЕРУ
Посмотри — я разжал кулаки,
Хоть за многое мы не сквитались…
Но не льсти мне. И клейкой руки
Не протягивай, вечный скиталец.
Мы едим на едином столе,
Но у нас не едины святыни.
И живем мы на разной земле:
Я — на родине, ты — на чужбине.
Когда я спросил однажды своего дедушку, проживали ли евреи в городе Мологе, Александр Иванович Ковальков дал совершенно точный ответ:
— Четыре человека. Все они были аптекари.
Ну, а в Подмонастырской Слободе и Верхнем Березове, родовых гнездовьях моих предков, понятное дело, и духу еврейского не было. Насколько я понимаю, жили там с древнейших времен потомки угро-финского племени «весь», смешавшегося с пришедшими однажды сюда фатьяновцами. От этих-то автохтонов Верхнего Поволжья, коренных русских людей, я и веду свою генетическую родословную.
Но мое отчество всегда смущало моих современников. И виноват в этом Михаил Андреевич Чеканов, мой дед по отцовской линии, в конце 20-х годов служивший около года милиционером в Голышмановском районе Ишимского округа. Насмотревшись на огромный портрет Дзержинского, висевший в райотделе милиции на видном месте, и начитавшись коммунистических брошюр, 24-летний ярославский парень то ли сдуру, то ли с какой-то целью решил назвать своего первенца в честь каторжника, лютого большевистского изувера...
Всю жизнь мой покойный папа маялся с этим имечком! Бывало, и плакал. И не раз горько пенял своему бате: «Ну, что тебе стоило хотя бы Федором меня назвать, а?»
А через полвека, когда внук Михаила Андреевича начал активно публиковаться в ярославской печати, а потом возглавил областную газету, к этому внуку (ко мне) начали активно «подъезжать на кривой козе» местные представители того разряда людей, который еще в 90-х годах XIX столетия был метко обозначен Алексеем Семеновичем Шмаковым как «жид политический». Сородичей Агасфера смущало мое отчество.
— Ну, ты же наш, наш! — твердил один из них, старый ярославский реставратор, которому я как-то отдал подновить семейную икону. — Мы всех своих за версту чуем, всех знаем, всё отслеживаем… Вон, видишь, — кивал он на работающий телевизор, — видишь Таньку Митькову? Мы ее тут недавно под одного нашего подложили, тоже ярославца… всё мы знаем и всем управляем!
— Евгений Феликсович! — кричал в припадке этнической приязни другой представитель того же племени, молодой юрист, скупавший для столичных сородичей участки земли у городской границы Ярославля. — Да знаете ли вы, кто первым в этом городе, еще при советской власти, начал изучать иврит? Я вам откроюсь — это был я!
Третий пытался всучить мне для публикации свои сочинения о Хазарском каганате. А когда я заметил, что Лев Гумилев придерживается совсем другого мнения об этом феномене древней истории, пылко воскликнул:
— Но Гумилев же был антисемитом! Как можно ему верить?
Еще один, начинающий политик муниципального разлива, долго пытался склонить меня к участию в каких-то своих делишках, спорил со мной об истории и современности, а потом, увидев, что я несгибаем, сказал недовольно:
— Но ведь все наши так считают!
— Отнюдь нет, Слава, — ответствовал я. И, взяв со стола распечатку очередной публикации Исраэля Шамира в газете «Завтра», протянул ему. — На вот, почитай и убедись — совсем не все…
Услышав фамилию Шамира, юный политик сверкнул выпуклыми черными очами и вышел из моего кабинета, не говоря ни слова. И больше никогда сюда не приходил.
Зато приходили другие… Прозревшие единоплеменники твердили им, что Чеканов — хоть, возможно, и этнический «полтинник», но по убеждениям лютый юдофоб, что он печатается только в «Нашем современнике», «Молодой гвардии» и «Москве», что он еще в конце 80-х публиковал в молодежной газете страшные статьи против сионизма… Напрасно!.. «Политические» со своими клейкими руками лезли, лезли и лезли: мое отчество не давало им покоя.
В Ярославле, городе, пропитанном филосемитизмом, мне встречались, конечно, и другие евреи (в основном еврейки) — те, что политикой не интересовались. Некоторых из них мне даже случалось брать на работу в 90-е годы и, надо признать, они были далеко не худшими из провинциальных газетчиков, которых я настряпал за десятилетия своей журналистской деятельности. Видя, что претенденту на место в редакции череп я циркулем не обмеряю и родословной по седьмое колено не требую, а жду, кроме желания работать, всего лишь хорошего владения русским языком и умения логически мыслить, эти еврейки и полуеврейки трудились затем на совесть — и, к моему удовольствию, через полтора десятилетия явились на мой 60-летний юбилей почти в полном составе. «Жидов газетных» из них, слава Богу, не вышло — и, смею надеяться, я внес в этот результат свою посильную лепту.
Но мое стихотворение, адресованное Агасферу, всего этого не касается: оно посвящено более серьезным вещам — тому, что в научной среде принято называть иудеохристианским диалогом. Опубликованные впервые в 1988 году в сборнике «Молодые ярославцы», эти строки еще в те времена провели категорическую черту между мною, русским православным человеком, не лишенным исторической памяти, — и Агасфером, олицетворяющим в моем сознании, прямо по Шопенгауэру, всё мировое еврейство.
«И живем мы на разной земле: я — на родине, ты — на чужбине…» Так я чувствовал, когда писал эти строчки, так думал. И впоследствии очень удивился, узнав, что наиболее мудрые из евреев, вроде Михаила Гершензона, еще в 20-х годах прошлого века говорили о еврействе фактически то же самое: «Бeздoмнocть eмy вpoждeнa. Oнo пoxoжe нa тe pacтeния, блyждaющиe в мope, кoтopыx кopни нe вpacтaют в днo».
У того же Гершензона я нашел и еще более любопытное высказывание — о народном духе, который «и тeпepь eщe вpeмя oт вpeмeни oтpывaeт cлишкoм пpиpocшиe к зeмлe и cлишкoм cпaянныe чacти eвpeйcтвa и швыpяeт иx, кaк бы в дocaдe, зa мope или чepeз гpaницы государства, иногда c такой силой, что глыба разбивается вдребезги…»
И мне сразу вспомнились хрестоматийные строки моего учителя:
Качнет потомок буйной головою,
Подымет очи — дерево растет!
Чтоб не мешало, выдернет с горою,
За море кинет — и опять уснет.
ВАНЬКА
Путинская Россия на ночь врубает «телек» —
И голубая жижа в мозг затекает ей…
С парой бутылок пива, с блюдом свиных сарделек
Ванька садится в кресло, спать уложив детей.
Ваньке зарплату дали, «белыми» и в конверте,
Вот и решил с получки он кайфануть слегка.
Ванька не верит в Бога и не боится смерти:
— Все мы там будем, знамо… Но поживем пока.
Что и не жить? С экрана льется густая жижа —
Прямо как пиво в глотку… Машке налить стакан:
Тоже, поди, устала. Надо б духов с Парижа
Хошь пузырек купить ей; благо, не пуст карман.
А опустеет — хрен с ним! Мы проживем и с дачи,
Эвон, при Борьке, жили — и ничего, спаслись.
Ну, а теперь, при Вовке, дело пойдет иначе,
Этот построже будет и подналадит жись.
Вишь, как прижал поганцев — заверещали, суки.
Что-то всё там меняет… Значится, смотрит вдаль.
Всё у него по масти, всё по большой науке;
Только вот Украину, видно, профукал. Жаль…
Хлопает дверь квартиры: бабка пришла с пикета.
Знамо, опять ходила льготы давить с господ.
Ванька косится молча. Ваньке плевать на это.
Льготами сыт не будешь, ну а рублишки — вот.
— Что вы сидите, сидни? — вдруг говорит старуха. —
Правду сказать боитесь? С места вам не сойти?
— Что ты, — зевает Ванька, — рази же хватит духа…
Нам — да с начальством спорить? Мы у его в горсти!
Неугомонным рогом лезет в окошко месяц,
Гонит людей морозец с улиц и площадей.
Только ночные звезды зыбко горят, развесясь
Над невеликим градом и над страною всей.
Да в кабаках веселых пляшет буржуазия,
Музыку рассыпая на километр вокруг…
Спит, нахлебавшись пива, путинская Россия.
Всё впереди у Ваньки. И у тебя, мой друг.
Это стихотворение внезапно сочинилось у меня в середине «нулевых» годов, когда по всей России шли митинги и устраивались пикеты против пресловутой монетизации льгот. Столь же неожиданно для меня эти строчки вдруг получили гораздо более широкий отклик, чем я мог ожидать. И в каком-то поэтическом конкурсе они победили, и злобную пародию на них написал какой-то мой доброхот. А затем я обнаружил своего «Ваньку» на анархистском интернет-портале. Неужто и впрямь от моего сочинения на анархиста пахнуло чем-то родным?
Даже мой знакомый узбек из Ташкента, совершенно далекий от поэзии (как мне прежде казалось), вдруг однажды спросил в лоб:
— Зачем писал про Ваньку?
Зачем, зачем… Я не только про Ваньку писал. Я пытался поэтически воплотить конкретный миг в истории моего отечества, я приближал к лицу своей родины поэтическое зеркало — и то, что отразилось в нем, для меня и самого-то оказалось несколько неожиданным.
Конечно, сочинял я эти строки с некоторой внутренней иронией. Ведь и тема, и герои, и описываемая ситуация, да и сама тональность этой вещи для моей музы, в общем-то, не характерны. Это стихотворение, по сути, почти фельетон…
На серьезный тон я перешел только в самом конце — когда сказал своему читателю, да и самому себе, что всё еще у нас впереди.
НЕ ШИПИ НА ОЛИГАРХА
Не шипи на олигарха,
На судьбу шипеть нельзя.
Ты ж не прыгал, как овчарка,
Горло ближнему грызя?
Не дрожал под одеялом
От полночного звонка?
Не возился с черным налом,
Не «заказывал» дружка?
Нет! Ты честно брал лопату —
И копал… И точно в срок
Честно ждал свою зарплату
День за днем. И вот итог:
Он теперь со всей семьею
На Лазурном берегу,
Ну, а ты — шипишь змеею.
Замолчи!.. И — ни гу-гу!..
Не знаю, углядят ли это читатели, но в самом стихотворении сие есть, заложено: я критикую не только отечественных олигархов с их грязными и часто кровавыми руками, не только порядки, царившие в России в «лихих 90-х», — но и тех, кто в тогдашние, да и в нынешние времена предпочитает просто «честно вкалывать» и ждать, когда ему за это заплатят.
В то же время я отчетливо осознаю, что подняться до открытого протеста против бесчеловечных условий жизни моим соотечественникам нелегко: память о кровавых последствиях таких протестов сидит у всех нас на уровне подкорки. И дело не в трусости, по крайней мере, не в одной только трусости. Дело в том, что на каком-то глубинном уровне мой народ осознает: расплачиваться за протест все равно будет он, народ, а не элита. Элита, как всегда, вывернется и вновь очутится наверху.
Есть в этом, внешне шуточном, стихотворении и некоторое даже восхищение напором и ловкостью наших доморощенных плутократов… но только до известного предела. Все-таки я даю им тут совершенно однозначную оценку: воры, живоглоты, убийцы. А как еще назвать отцов-основателей новой России?
ЗВЕЗДА УПАЛА
Грядущий день сиял тогда
Иль день вчерашний?
Летела красная звезда
С кремлевской башни.
Я увидал кровавый блик
На расстоянье —
И загадал я в тот же миг
Одно желанье.
Я загадал, чтоб никогда
В моей России
Не воцарялась та звезда
В минувшей силе,
Чтоб на клокочущее зло,
На адский пламень
Проклятье вечное легло,
Как тяжкий камень,
Чтоб — ни кровавого следа,
Ни красных басен…
Так загадал я. А звезда
Упала наземь.
Брусчатку древнюю прожгла
С глухим проклятьем
И в преисподнюю ушла —
К своим собратьям.
В мое время в России широко распространен миф, согласно которому «коммунистический» период российской истории схож с «ордынским» и «петровским». Мол, во всех этих случаях имел место сначала жесткий конфликт традиционной православной цивилизации с ментально враждебным ей социокультурным явлением, а затем наступал симбиоз двух противоположных начал, этакое «врастание металла в кость». Чем, дескать, и сильна матушка-Россия: всё-то она принимает, обволакивает, делает родным…
Не знаю, как там с Ордой и деяниями Петра, это дело профессиональных историков и философов, — но как человек, впитавший православные максимы с молоком матери и проживший полжизни в СССР, выскажу свое мнение: Россия не впитала «коммунистическое», а через 70 лет с болью, с кровавым гноем отторгла его. Русский народ в целом никогда внутренне не принимал логики и лозунгов мракобесов, ведущих свою родословную от международных террористов, въехавших однажды на территорию нашей державы в запломбированных вагонах. Как только удавка цензуры ослабла и люди начали говорить свободно, иудокоммунизм рухнул в небытие.
Конечно, 70 лет запомнятся моим соотечественникам не только ГУЛАГом, но и полетами в космос, и победой в великой войне против германского милитаризма. Однако к коммунистической идеологии эти свершения не имеют никакого отношения и ничем ей не обязаны.
С тех пор, как я начал самостоятельно размышлять о жизни, о своей родине и ее истории, пятиконечная звезда Соломона, оставившая запекшийся кровавый след на теле моего Отечества, стала для меня символом всеобъемлющего насилия, враждебным самому существу русского человека. И я искренне желал, — и желаю до сих пор, — чтобы это исчадие ада однажды слетело с кремлевских башен.
И, конечно же, не я один. Те же эмоции испытывает всякий православный, смотрящий на сатанинские пентаграммы.
ИЗГНАНИЕ БЕСОВ
Не зря их рать визжит и воет:
Им не забудут ничего…
Будь наготове астероид —
Я подарил бы им его.
И так бы рек: «За прегрешенья
Вам на Земле прощенья нет.
Освободите нас от мщенья —
Бегите с лучшей из планет!
Это стихотворение родилось у меня в самом начале «лихих 90-х», когда народная волна возмущения действиями «радикальных демократов», казалось, готова была смыть эту погань из Кремля. Уж как мне хотелось, чтобы ни Гайдара, ни Чубайса, ни их присных не было там и в помине!
Позднее я понял, что эти строки — не столько о российских «рыночных большевиках», сколько о моем отношении к любому бесовскому отродью. Но очень показательно, что речь в стихотворении идет не об уничтожении бесов вообще, а только лишь об удалении их с нашей планеты. Так сказать, о депортации.
Все-таки главный посыл этого восьмистишия — нежелание мстить. Наверное, именно это и отличает нас, православных людей, от иных прочих.
Но вот правильно ли это, — я не знаю. Может быть, «окончательное решение», применительно к бесам, было бы более подходящим?
РУБАШКА
Эпоха шлялась нараспашку,
Под вешним солнцем таял век,
Когда нерусскую рубашку
Напялил русский человек.
В дыру вываливалось пузо,
А он смеялся: «Ну и пусть!
Пусть неудобно, пусть кургузо,
Но всё ж Европа, а не Русь!
Красиво, главное!.. У наших —
Не тот покрой, не те стежки,
Весь вид не тот. Начнем с рубашек,
А там махнем вперегонки!
Не всё ж под дряхлыми орлами
Нам щеголять своим старьем.
Наденем право и парламент,
Закон на шее застегнем!»
Но походил — и стало тяжко
Таскать-носить одежку ту.
Как ни крути, узка рубашка.
Красива — а невмоготу.
И жаль обновку дорогую,
И жить тоскливо в тесноте.
По-тихой пуговку, другую
Он расстегнул на животе.
Разоблачился бы без страха,
Да дрожь брала на ветерке.
По счастью, дедова рубаха
Нашлась у бабки в сундуке.
Надел — и ожил! Байки травит
И тащит воз житья-бытья.
Нигде не жмет. Ничто не давит.
А красота у всех своя.
Является ли парламентаризм европейского типа, реально работающий на западной оконечности евразийского континента (условно говоря, на бывшей территории Великой Римской империи) и вполне соответствующий национальному духу живущих там народов, органичным и полезным для современного социально-политического бытия народов, живущих восточнее?
Я сильно сомневаюсь в этом. Ибо прямо на моих глазах механистически скопированная Россией четверть века тому назад схема «демократического» жизнеустройства с ее «разделением ветвей власти», «народным волеизъявлением» и «независимым судом» превратилась у нас сначала в кровавый фарс, а затем в жалкую декорацию, которая однажды будет сломана — и обнажит подлинную сущность нашего действительного (и работающего!) алгоритма выживания.
«Дедова рубашка», облачиться в которую я призываю русского человека — это российское самодержавие, которое одно только и способно обеспечить своим подданным сносную жизнь на просторах евразийского материка. Конечно, это должно быть «самодержавие XXI века», просвещенное, с айфоном и интернетом… я не против замены пуговок на дедовой рубахе. Я даже не против того, чтобы засунуть само слово «самодержавие» под сукно. Ради Бога, если это слово кого-то напрягает, — пусть будет «автократический режим», какая разница!
Но пока что эти мои взгляды не в чести, если не крамольны. Ребятам в российских вузах по-прежнему забивают головы идеями Локка и Монтескье, ельцинский правовед с говорящей фамилией Шахрай публично похваляется тем, что он создал лучшую конституцию для России, а отечественные законодатели всех уровней плодят всё новые и новые законопроекты.
Как, должно быть, горько посмеется над нами наш потомок-астронавт, летящий по орбите Сатурна в своем 48-м веке от Рождества Христова, как будет он качать головой, вспоминая об этих наших «легислатурах деревни Забубырино» и о плодах их многомудрой деятельности...
СУДНЫЙ ПОСОХ
Рано вы строите планы глобальные,
Голой земли короли,
Рано вы тянете башни зеркальные
К небу от голой земли.
Рано вы чванитесь друг перед дружкою
Ночи и дни напролет,
Раньше управьтесь с убогой старушкою —
Той, что навстречу идет.
Эту старушку с походкой нетвердою
Вы обошли б стороной:
Посох скрипучий, жакетка потертая,
Темный мешок за спиной.
Тихо идет, никуда не торопится,
Но сквозь бетон и стекло
Входит свободно в роскошные офисы,
Всем вашим планам назло.
Всех вы обжулите, всех вы обдурите,
Всех обдерете вконец.
Но от нее не спасут ни секьюрити,
Ни пересадка сердец.
Входит одна, как положено издавна —
И, отложив посошок,
Тянет к вам руки... И катитесь с визгом вы
В темный бездонный мешок.
То-то обидно вам! То-то паскудно вам!
Всё поделили — и вдруг…
Как же спастись вам от посоха судного
И от старушечьих рук?
Как уберечь состоянья наследные
От подступающей тьмы?
Голые вы, короли наши бедные,
Голые вы, как и мы…
Как сладко знать, что убогая старушка непременно упрячет в свой темный мешок всех тех, кто еще вчера столь нагло похвалялся перед тобой своим богатством! Как легко и весело становится на душе от этого знания — сразу куда-то пропадают и твоя обида, и твоя злоба…
Только вот эти наглецы, эти голые короли всячески стараются скрыться от старушечьего мешка. Они жаждут вечного бытия на Земле, они вкалывают себе стволовые клетки и пьют волшебные эликсиры… Неужели однажды им повезет?
Эти твои сомнения — от неверия в Бога, брат. Ведь это Он создал эту старуху с мешком, эту великую уравнительницу богатых и бедных, больных и здоровых. Будь спокоен: у Него в запасе есть еще тысячи способов уравнять тебя с теми, кто обижает тебя, кто смеется над тобой. Ох, как пожалеют они однажды о своем земном поведении!
А ты пожалей их уже сейчас. Ведь старуха с темным мешком жива-здорова, ничего ей не делается. Смотри: вот она уже входит к одному из твоих обидчиков, вот тянет к нему свои костлявые старушечьи руки. Вот наглеца уже трясет, вот уже вылезают из орбит его налившиеся кровью глаза, недавно столь кичливые…
Помолись за него, за его пропащую душу.
