Перевод с испанского Евгения Шторна
Санкт-Петербург. Сто лет тому назад, вечером 9 января 1905 года. В репетиционной одного из столичных театров.
Ольга. «О мой милый, мой нежный прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье моё, прощай!.. Прощай!.. В последний раз взглянуть на стены, на окна... По этой комнате любила ходить покойная мать...» Не выходит! У меня никак не выходит этот чёртов монолог. Вру, что твой Распутин. Я в панике. Я уже вижу всё, что случится в будущую субботу. В вечер премьеры все эти столичные львицы придут посмотреть на меня. И все эти столичные актрисы придут посмотреть на меня. Посмотреть на мой позор. Посмотреть, как провалится Ольга Книппер. Они жаждут увидеть, как я буду фальшивить, как бездушно я скажу каждое из этих чудных слов. Их смех будет раздаваться всякий раз, как я ошибусь, и они начнут шуршать обёртками от шоколадных конфет. Но в конце, когда опустится занавес и я, улыбаясь, выйду к ним, униженная, благодарная... они будут, стиснув зубы, аплодировать мне как сумасшедшие. И они станут дожидаться меня в коридоре у гримёрки, чтобы обнять меня, а я, робкая, раскрасневшаяся от стыда и от жары, в ореоле дорогих духов, скрывающих запах пота, невыносимого всякой драматической актрисе... я выйду к ним благодарить. Взмокшая, как псинка, я буду спрашивать у них: «Вам понравилось? Ах, вы действительно так думаете? Вы даже представить себе не можете, как я нервничала. Спасибо, что пришли разделить со мной эти минуты душевного волнения. Но вам действительно понравилось? Если бы вам не понравилось, вы бы мне прямо об этом сказали, не так ли?» Ве-ли-ко-лепно, Ольга! Какой трогательный момент, когда ты осушала бокал... когда ты смотрела в окно, у меня остановилось сердце. Сегодня ты играла спиной, Ольга Книппер. Твоя спина передавала даже больше оттенков, чем твоё лицо. И так, сквозь лживую лесть, держа в охапке цветы, я выйду из театра через чёрный ход. А там, на улице, меня будет дожидаться ещё больше заледенелых цветов, оставленных другими поклонниками, что не выдержали сорокоградусных морозов столичного града Санкт-Петербурга. И я сяду в свой экипаж и буду слышать, как они шепчутся в своих каретах, что уносят их прочь от Невского проспекта, прочь от Дворцовой набережной: «Ах, эта напыщенная Ольга Книппер! Нем-чу-ра дур-но вы-ря-жен-ная Ольга Книппер! Мы пришли посмотреть на неё только потому, что она его вдова — гениального Антона Павловича Чехова. Самого великого русского писателя после графа Толстого. Любимого писателя, подаренного нам небольшим городом Таганрогом на берегах Азовского моря, на юге России, семнадцатого января тысяча восемьсот шестидесятого года, третьего из шести детей, пяти сыновей и одной дочери, его семья происходила из крепостных, выкупивших свою свободу, и он благодаря своему уму и старанию сумел выучиться на врача в Москве. Писатель, оставивший нам в наследство великие пьесы и многочисленные рассказы, помогающие понять нашу самобытную душу. Антон Павлович, трагически скончавшийся тому каких-то шесть месяцев в немецком лесу, в смешной гостинице, что-то вроде санатория, от продолжительной болезни, от туберкулёза, от слабых лёгких истинного артиста». И эти коровы будут говорить, дыша чёрным паром, с губами, разъеденными водкой, что я плохая актриса. Что я дилетантка, бездарная марионетка Станиславского и Немировича-Данченко. Что я курица, шлюха, пастушка. Я, ведущая актриса Московского Художественного театра, где репетируют, чувствуют и исполняют роли на грани самозабвения. И даже хуже. Они скажут, что я была ему плохой женой. Что я позволила своему мужу выхаркать свои лёгкие там, в Ялте, пока я расхаживала по московской сцене в образах, созданных им для меня. Но зачем тогда мне понимать, что чувствует Ирина, когда хочет вернуться в Москву? А незачем! Знать, что мой писатель выразил в этой героине свою тоску обо мне, о своей актрисуле, о своём пёсике, о своём маленьком крокодильчике... знать, что он писал её, думая обо мне в своём ялтинском доме, в своей жаркой Сибири... мне незачем, ибо я ничего не чувствую. А для того, чтобы играть, надо чувствовать, поэтому, Ольга Книппер, ты больше не можешь играть. И мне не по силам более ни этот монолог, ни эта роль. И меня разорвут на части здесь, в этом городе Санкт-Петербурге, в этом французском городе. С чего это я взяла, что будет лучше уехать на время из Москвы и поработать вблизи от августейшей фамилии, что этот город сможет излечить моё сердце, разбитое смертью моего писателя, настигшей нас полгода тому назад? Нет, здесь ещё хуже. Так напряжённо в Петровом граде, что я даже плакать разучилась. Всё, состоящее из воды, стало льдом — всё, включая людей. Ночью дворцы блестят и исходят паром, и все — даже дети — ведут себя так, как если бы дни этого мира были сочтены. В моей жизни не было ничего важнее театра. Всякий раз, как я надеваю платье новой героини, я должна оставаться самой собой. И презирать славу и всех, кто меня любит. И презирать знаменитостей и самоё себя, раскрашивающую своё лицо у зеркала, или когда я надеваю новый костюм и мне тесно в нём, потому что я толстая, или когда я в антракте пожираю с жадностью плитку шоколада. Я сижу в гримёрке, с набитым ртом, и не могу дышать, сопя носом, как свинья, как курица, как пастушка. Потому что для меня, Сергей, это — наказание. Меня унижает то, что на меня смотрят. Однако мне доставляет удовольствие, когда меня приглашают и говорят: «Мы хотим, чтобы вы исполнили такую-то роль». Мне льстит, что я подхожу совершенно для той или иной роли. И я ненавижу провалы. Мне нравится, чтобы меня любили. Порою это делает меня немного счастливей. Сергей, а почему никто более не явился на репетицию?
Алеко. Не унывайте, Ольга, мы счастливы принять у себя такую актрису, как вы.
Ольга. Благодарю вас.
Алеко. Знаете, Ольга, а мне нравится быть актёром. Я счастлив, но я стыжусь своего счастья. И если никто не пришёл на репетицию, так это потому, что нынче Кровавое воскресенье.
Ольга. Какое сегодня число?
Алеко. Девятое января тысяча девятьсот пятого года, запомните этот день. Когда я шёл сегодня на репетицию, я стал свидетелем стачки рабочих, окончившейся стрельбой. Я боюсь, что другие актёры могли погибнуть там. Не знаю, понимаете ли вы, но, похоже, в нашей стране настало время революции. Да, и меня зовут не Сергеем, а Алеко.
Кто-то входит.
Ольга. Кто это?
Маша. Маша.
Алеко. Маша!
Ольга. Маша, играйте.
Маша. Что?
Ольга. Финальная сцена. Мой монолог.
Маша. Ольга, напомните мне слова.
Ольга. «О мой милый, мой нежный...»
Маша. Ах, да... un, deux, trois... «О мой милый, мой нежный прекрасный сад!... Моя жизнь, моя молодость, счастье моё, прощай!... Прощай!... В последний раз взглянуть на стены, на окна... По этой комнате любила ходить покойная мать...»
Алеко. У тебя вышло как-то бездушно.
Маша. Что?
Алеко. Бездушно.
Ольга. Единственное, что ты сказала верно,— это «un, deux, trois». Маша, я хочу, чтобы ты играла.
Маша. С того же места, Ольга?
Ольга. Нет, играла. Выбери что-нибудь из своего репертуара, что-нибудь любимое... и сыграй нам.
Маша. «Я теперь знаю, понимаю, Костя... что главное — это уменье терпеть...»
Ольга и Алеко смеются.
Продолжать?
Ольга. Да, продолжайте.
Маша. «...терпеть. Умей нести свой крест и веруй...»
Ольга. Я пытаюсь поверить, но при всём желании мне это не удаётся... «Умей нести свой крест...» — так могу сказать и я, бездарная актрисулька. У тебя больные бронхи? Тогда почему ты дышишь, как загнанная лошадь? (Смеётся.) «Я теперь знаю, понимаю, Костя». Ты похожа на кузнечные меха. Зритель должен плакать, тронутый красотою текста, а не тем, что актриса истязает себя на сцене.
Алеко. Ольга, позвольте задать вам один технический вопрос. Когда Антон Чехов умер... полгода тому назад... на ваших руках... в бреду... от туберкулёза... после непродолжительного брака, и, проведя так немного времени вместе, пока вы были заняты своей карьерой в Московском Художественном театре, а он, одинокий, дожидался вас в Ялте... харкал кровью... свои лёгкие. Когда Антона Чехова, наконец, не стало... что вы почувствовали?
Маша. Ольга, я вам не говорила прежде, но дело в том, что эта обувь мне жмёт — может быть, поэтому я так плохо дышу.
Алеко. Возможно, то, что вы почувствовали, Ольга, отвлекает вас, когда вы выходите на сцену, чтобы плакать, чтобы играть?
Ольга. Я не помню. Я не помню... Я хочу уйти... Маша, обними меня! Я не помню! Кажется, в комнату ворвалась огромная бабочка в ту ночь, когда Антон умер, только я не помню, до или после того, как его дыхание остановилось. Ещё я помню, что Антон улыбался, перед тем как испустить дух, но я не помню... Я хочу попросить вас об одолжении. Вы не могли бы разыграть для меня смерть Антона? Это небольшая просьба, Маша, я прошу тебя об одолжении.
Алеко. Ольга, я могу исполнить роль Антона.
Ольга. Спасибо, Алеко.
Маша. Я тоже могу исполнить роль Чехова.
Ольга. Да? (Маше.) А ну, покашляй. (Алеко.) Теперь ты, Алеко.
Алеко кашляет.
Покашляй, Маша.
Маша кашляет.
(Алеко.) Ты будешь играть Антона.
Алеко. Спасибо, Ольга.
Ольга. Тебе достаётся роль доктора Шверера. Доктор Шверер склонился над Антоном и неразборчиво шепчет ему что-то по-немецки.
Маша. Ольга, но я не говорю по-немецки.
Ольга (Алеко). Она актриса и не говорит по-немецки... а на каком языке, ты думала? Ты будешь говорить по-немецки, потому что доктор Шверер был немец. Сейчас ты вымолвишь: ich sterbe.
Алеко (Маше). Я умираю.
Ольга. Теперь ты, Маша, введёшь ему инъекцию камфары и затем попросишь Льва Рабенека, русского студента, он отдыхал в Баденвейлере и очень помог нам в тот день, принести бутылочку шампанского. Алеко выпьет бокал шампанского, затем он повернётся ко мне... а затем — он умрёт... умрёт, Маша. Спасибо. Вы прекрасные люди. (Принимает исходное положение.) Приготовились!
Алеко кашляет.
Маша. Я доктор Шверер.
Ольга. Доктор!
Маша. Ich brait sheit und wis if kurt nais kris yaikenshipnein... (Говорит на импровизированном немецком.)
Алеко смеётся.
Ольга, я не могу так играть, Алеко насмехается надо мной.
Ольга. Да как ты смеешь прерывать сцену, едва начав её? Это ты, похоже, насмехаешься. Ты что, меня за клоуна держишь? За буффона? Да на каком основании ты самовольно прерываешь сцену? Будь любезна впредь проявлять уважение. Потому что такими выходками ты выказываешь неуважение не только мне, сцене, театру, такими выходками ты выказываешь неуважение твоему партнёру, который был абсолютно сконцентрирован на площадке. А потом ты удивлённо таращишься на меня, когда я говорю, что ты играешь бездушно. Ты считаешь, что благородный человек может прервать сцену в самом разгаре действия?
Маша. Ольга, прошу вас, простите мне, что...
Ольга. Маша, я тебя умоляю. Дай мне прийти в себя. Я всё ещё не оправилась от твоей последней выходки.
Пауза.
Приготовились!
Возвращаются к сцене.
Маша. Я доктор Шверер.
Ольга. Доктор!
Маша. Скорее, Лев! Шампанского!
Алеко (выпивает шампанское). Давно я не пил шампанского. (Начинает задыхаться и кашлять.)
Ольга. Антон!
Алеко. Крокодильчик! (Умирает.)
Ольга. Всё было не так. Нет... было не так.
Алеко. Ольга, может, ничего не получается из-за немецкого? Маша ведь не говорит по-немецки.
Маша. Нет, Алеко. Ольга, согласно Льву Рабенеку, вы не сидели здесь, но застыли вон там.
Ольга. Да? Спасибо, Машенька, ты чудо! (Следует Машиным указаниям.)
Маша. Согласно Льву Рабенеку, некий странный звук стал вырываться из горла Антона Павловича.
Алеко стонет.
Кругом царила гробовая тишина, свет лампады начал гаснуть. Доктор взял Антона Павловича за руку и не произнёс ни слова; казалось, что Антон Павлович был вне опасности, что ему стало лучше. Но когда доктор отпустил руку Антона Павловича, Лев Рабенек произнёс: «Всё кончено, herr Чехов умер». Затем Лев Рабенек подошёл к Ольге и сказал...
Ольга. Нет, Маша.
Маша. Ольга...
Ольга. Я не хочу.
Маша. Ольга... (В роли Льва Рабенека.) Ольга Леонардовна, доктор сказал, что Антон Чехов умер.
Ольга. Нет, доктор, нет... скажите, что всё это ложь, прошу вас! (На грани обморока.)
Маша (в роли доктора). Ольга! Ольга! (Взывая о помощи.) Лев! Ольга!
Алеко. Простите, Ольга, всё так и было?
Ольга. Нет, всё было не так.
Алеко (Маше). Хватит, хватит! (Приготавливая новую сцену.) Грелка, стакан. Ольга, я буду Чеховым. (Кашляет.)
Ольга. Нет, нет, Антоша. Ты обещал мне новую пьесу, об одном писателе, что едет в Москву, потому что хочет увидеть на сцене свою жену в пьесе, написанной им специально для неё... Ты мне обещал.
Алеко. Крокодильчик... ты даже не представляешь себе, как я хочу вернуться в Москву.
Маша. Алеко, Антон Павлович сохранял достоинство до последнего вздоха.
Алеко. Доктор, я умираю.
Маша (в роли доктора). Скорее, Лев, кислород.
Алеко. Это уже ни к чему, когда его принесут, меня уже не будет.
Маша (прерывая его). Ольга, на следующий день после смерти Антона Павловича журналист московского журнала «Русские ведомости» Григорий Борисович Иоллос взял у вас интервью в отеле Баденвейлера. В час ночи у Антона Павловича начался бред.
Алеко (в роли Чехова, бредит). Я вижу революцию. На следующий день после стачки царь, наш русский цезарь, уедет жить в поле, и мы осиротеем, и будет война, и будет голод, и простые, как я сам, люди будут пожирать друг друга. Пока в один прекрасный день мы все не отправимся на Финляндский вокзал встречать нового вождя, лысого наэлектризованного мужичка, набитого опилками, и вместе с ним мы ворвёмся во французский музей у невских берегов.
Маша (все возвращаются в исходные роли). Ольга кладёт Чехову на грудь мешочек со льдом. Антон Павлович говорит: «Не кладите лёд...»
Алеко. Не кладите лёд на опустошённое сердце, ich sterbe, я умираю.
Маша. Ольга убирает мешочек со льдом с груди Антона Павловича. Окно открыто настежь, и слышится пение птиц. Ольга обнимает Антона Павловича и нежно целует его.
Ольга. Нет, нет! Нет. (Обнимает Алеко, целует, а затем начинает ударять его.)
Алеко. Ольга, простите меня.
Ольга. За что, Алеко?
Алеко. За то, что я люблю вас, ещё с тех пор, как я увидел вас в «Трёх сёстрах» два месяца тому в Москве. Я так влюбился, что теперь хожу под себя по ночам.
Ольга. Алеко, я уже своё отлюбила, внутри меня всё перегорело.
Алеко. Тогда спасите меня, Ольга, простите меня. Я хотел смерти вашему Антоше, и желание моё исполнилось. Ольга, прошу вас, простите меня, я так груб и неотёсан. Прошу вас, простите меня, Ольга.
Маша. Вы позволите, я принесу льда?
Алеко. Нет!!! Нет, не уходи! Не оставляй меня наедине с ней!!! Ольга, я голодранец. Я до тринадцати лет бегал без обуви, я питался молоком матери и сестры, когда они рожали мне братьев и племянников. Отец избивал меня, я никогда не видел его трезвым, и он не решался посмотреть мне в глаза. Я вырос в доме одного батюшки, он говорил, что я неплохо пою и что зимой не скулю от голода. Вот какой была моя жизнь в деревне, Ольга, и я был счастлив. Я захотел уехать в город, но в тот день, когда я приехал, я стал свидетелем того, как пьяные мужики палками до смерти забили лошадь. Я склонился над ней, поцеловал её прямо в глаза и ушёл, перепачканный кровью, Ольга. Я так же, как и вы, перепачкан кровью. Поэтому, когда я увидел вас на сцене,— меня пригласила в театр одна женщина, она платила мне за то, что я любил её,— я сошёл с ума от вас. Потому что вы грустная, потому что вы умеете держать себя, потому что я всегда хотел быть таким, как вы, и носить такие же платья, какие носите вы. И с тех пор, как вы стали репетировать с нами, у меня всё время стоит. Я уже две недели выбегаю на мороз помастурбировать, и мой пенис почернел от холода. Я хочу в вас... войти. Я люблю вас и хочу, чтобы вы тоже меня любили, но вы не позволите себе полюбить нищего. Нет, не засматривайтесь на мою солдатскую харю; когда я скину рубаху, вы всё поймёте сами. У нас, у нищих, меньше костей, а те, что есть,— шире, чем у вас, мы вам не ровня. У меня вся жопа изъедена крысами. И от меня воняет бабой там, где должно вонять мужиком, и я не умею любить без того, чтобы хотеть ударить, убить, блевать, молиться, брать и снова любить. Самым важным своим органом я считаю аппендикс, и я хочу вогнать его в ваши чресла и видеть, как заблестят капельки пота у вас на висках.
Маша. Алеко!
Ольга. Продолжайте, продолжайте.
Маша. Алеко!
Алеко. Нет, я уже закончил.
Ольга. У вас грязный, сладкий ротик. Я не могу пошевелиться.
Алеко. Я сейчас репетирую этот монолог, по Достоевскому. Вам понравилось?
Маша. Алеко!
Ольга. Так вы меня не любите? (Плачет.)
Алеко. Нет. (Успокаивая её.) Ольга, ну Ольга, вы любому можете вскружить голову.
Ольга. Значит, вы играли?
Алеко. Да!
Ольга. Попрошу вас впредь ничего такого больше не играть. (Переходит от слёз к смеху.)
Маша (удивлённо). Ольга, вы удивительная актриса.
Ольга. Нет. Была когда-то.
Маша. Когда вы репетируете, я вижу то, о чём вы думаете.
Алеко. А что чувствует?
Маша. Да, и что чувствует — тоже.
Ольга. Ты знаешь, что я чувствую?
Маша. Ольга, но в чём секрет вашего великого таланта? Вы думаете, что я тоже стала бы великой актрисой, если бы секс доставлял мне удовольствие?
Алеко. А что, Маша, тебе не нравится заниматься любовью?
Ольга. Маша, умоляю, давай не будем говорить об этом в присутствии Алеко, я не позволяю себе затрагивать эту тему даже в разговорах с женщинами.
Маша. Мне необходимо поговорить о себе.
Алеко. Ольга, со мной вам нечего стесняться, мы всё время только об этом и говорим.
Ольга. Да?
Маша. Да.
Алеко. Да.
Маша. Мы даже однажды перешли от слов к делу.
Ольга. К какому делу?
Маша. К сексу.
Алеко. К сексу.
Ольга. К сексу?
Алеко. Да, я занимался с ней сексом.
Маша. Да, это случилось летом, в гримёрке нашего театра. Мы это сделали, сидя на стуле.
Алеко указывает на стул, на котором сидит.
Да, на этом самом стуле. Но мне не понравилось.
Алеко. А мне понравилось, Ольга. Но я согласился на это только для того, чтобы она справилась с ролью: её героиня — это женщина, влюбившаяся в деревенщину.
Маша. В шахтёра.
Алеко. Шахтёр, деревенщина — какая разница?
Ольга. И тебе это помогло?
Маша. Да, я поняла, что если это не приносит тебе удовлетворения, можно придумать себе другого, лучшего мужчину, спровоцировать душевную боль и страдать...
Пауза.
Ольга, а это правда, что вы не позволяли Антону Павловичу заниматься с вами любовью из-за того, что у него был туберкулёз?
Ольга. Так вот что о нас говорят?! Актёры!
Алеко. Но он вас заразил или нет?
Ольга. Нет!!!
Пауза.
Бывало так, что, когда мы занимались любовью, Антон кашлял и харкал кровью, а я продолжала целовать его. А что мне оставалось делать... прогнать его?
Маша. Вы думаете об этом, когда вам нужно играть любовные сцены?
Ольга. Нет... никогда в жизни.
Маша. Алеко говорит, что это помогает.
Ольга. Да?
Алеко. Да, я думаю, что помогает. Например, Ольга, если кому-то предстоит сказать: «Я люблю тебя»,— но никакой любви он не чувствует,— достаточно вспомнить о том, кого действительно любишь.
Ольга. Но ведь перед тобой другой человек?
Алеко. Надо подменить его в своём воображении.
Ольга. Как?
Маша. Приведи пример, Алеко.
Алеко. Например... «Мать, прости меня... отрежь мне руку».
Маша смеётся.
Ольга. Нет, не смейся! Почему ты смеёшься? Это было прекрасное исполнение. О чём ты думал, Алеко?
Алеко. О своей матери, когда я бил её по лицу.
Ольга. Ты бил свою мать по лицу?
Алеко. Нет, Ольга, это я тоже вообразил себе.
Ольга. А ты замечательный актёр, Алеко. Он себе это вообразил, Маша. Твой партнёр замечательный актёр.
Алеко. Ольга, спасибо.
Маша. Никакой он не замечательный актёр, Ольга, просто он из дворянского рода, он буржуй, и ничем другим он в жизни не занимался.
Алеко. Да, Ольга, я дворянин и миллионер. Я вырос среди собак, что ели прямо со стола те же деликатесы, что и мы.
Маша. Если бы вы были знакомы с его матерью, Ольга.
Алеко. А причём здесь моя мать? А притом, что у моей матери во рту зубы из кости индийских слонов, Ольга. В детстве она всегда наряжала меня в морского офицера.
Маша. У них был свой собственный домашний театр... свой театр!
Алеко. Да, Ольга, у нас был театр, свой собственный театр и свои собственные актёры; один актёр из крепостных научил меня многим секретам мастерства. Он говорил, что играть — это всё равно что сгорать от любовной страсти, он был жутко сентиментален, и в глазах у него вечно стояли слёзы. С его благословения я приехал в Петербург и сделался актёром.
Маша. Чтобы проводить каникулы во Франции.
Алеко. Да, я проводил каникулы во Франции, я проводил каникулы во Франции. Знаешь, что со мной случилось во Франции? Я присутствовал при одном гильотинировании; как незатейлив всё-таки человек! Поэтому-то я вечно пьян, с высунутым фиолетовым языком, и поэтому я по два раза в неделю просыпаюсь на улице, голым. Ольга, нам надо вернуться к той жизни, что вели первые христиане, нам надо остановить прогресс. Я ушёл бы жить с моими детьми и их матерями в деревню, даже если бы моим красавицам было не больше пятнадцати лет. Я заставлял бы их молиться, чтобы их бог внушил им, что я насилую их по любви и что все эти дети, мои дети,— это плоды небесной любви. Хотите, я для вас сыграю?
Ольга. Да.
Алеко. Какую-нибудь определённую сцену?
Ольга. Что-нибудь из моей жизни. Не мог бы ты исполнить то, что случилось с Машей Чеховой, сестрой Антона, когда она узнала, что мы собираемся пожениться?
Алеко (в роли Чехова). Маша, сестра, я женюсь.
Маша (в роли Марии Чеховой). Нет.
Алеко. Но ведь мы будем жить все вместе.
Маша. Нет. Зачем тебе жениться, если у тебя есть я?
Алеко. Ты — моя сестра.
Маша. И?..
Алеко. Что «и»?..
Маша. И!..
Алеко. «И»... что?
Маша. И... то, что я тебе готовлю, убираю за тобой, переписываю твои письма, убиваю для тебя котов из охотничьего ружья, я вдохновляю тебя, я смеюсь над твоими рассказами...
Алеко. Но, Маша, я хочу жениться и иметь интимные отношения с другой женщиной.
Маша. Фу, какая гадость! Зачем? Ты можешь и дальше мастурбировать в саду, как ты всегда это делал.
Алеко. Я хочу женщину.
Маша. Я — женщина.
Алеко. Женщину, которую я мог бы целовать.
Маша. Ты можешь меня целовать...
Алеко. Языком?
Маша. Да хоть языком!
Алеко. И трогать твою грудь?
Маша. Нет! Дегенерат... мы ведь родные брат и сестра. Ты хочешь трогать мою грудь? Нет!.. Ну хорошо, трогай мою грудь, делай всё, что тебе заблагорассудится. Но не женись... Никто не будет любить тебя так, как я.
Алеко. Да, я знаю.
Маша. И?
Алеко. Но я хочу попробовать.
Маша. Попробовать что?
Алеко. Попробовать... не знаю, быть женатым человеком, трогать свою жену, спать с нею, рассказывать ей о моих проблемах...
Маша. Но какие у тебя могут быть проблемы, Антон, если все твои проблемы решаю за тебя я?
Алеко. Кашель. Вот одна из них. Туберкулёз, страх смерти, например.
Маша (после паузы). Эта толстая, старая, косоглазая, хромая, дёрганая Ольга Книппер, безвкусно выряженная, бездарная марионетка Станиславского и Немировича-Данченко, курица, пастушка, могильщица. Я её ненавижу. Зловещая актриса; когда она выходит на подмостки, от неё пахнет львицей.
Алеко. Мария... Маша... Я люблю тебя, но только иначе... Я влюблён в неё, в Ольгу.
Маша. Антон, Антоша! Зачем мы выросли? Детьми мы были так счастливы, когда играли в грязи. Я снова хочу быть маленькой девочкой. Выбери меня, я знаю тебя лучше, чем кто-либо.
Алеко. Тебе тоже надо влюбиться.
Маша. Знаешь, чего мне хочется? Мне хочется, чтобы ты женился на ней, чтобы писал для неё пьесы и превратил бы её в богиню, и чтобы ты держал её на расстоянии, в Москве, и чтобы ты рыдал от тоски по ней. И чтобы ты кашлял с каждым разом всё сильнее, и чтобы ты понял, что та, кто не покинула тебя ни на миг, была я, и что секс и вся эта мерзость, о которой ты так грезил,— всё это было сущей ерундой. И чтобы после твоей смерти она страдала от чувства неизгладимой вины, и чтобы она растолстела и больше никогда не смогла бы выйти на сцену. А я останусь здесь, в этом доме, и сохраню всё в точности, как было. До тех пор, пока всё это не станет музеем. Я стану ужасной эгоисткой, а твой сад весь высохнет. О мой милый, мой нежный прекрасный сад!..
Алеко. Маша, Машенька, прошу тебя, не злоупотребляй алкоголем, табаком и рыбой. Пей аспирин и вводи себе мышьяк под лопатку. А если всё это не поможет — подожди, пока ты состаришься, и всё пройдёт, и придут настоящие болезни.
Маша (Ольге). Свинья, немчура поганая, это ты всё устроила, это ты завладела моим братом. Если ты превратишься в Наташу из «Трёх сестёр», я придушу тебя своими собственными руками. Нет, я не стану мараться, перегрызая тебе горло, я просто-напросто тебя придушу... Я хочу покончить с собой, жизнь моя потеряла всякий смысл... Всё из-за женитьбы моего брата... Зачем, Ольга, зачем нужно было причинять себе столько неудобств и выходить за тяжелобольного? Как странно, что ты теперь будешь Чеховой. Ольга, Оленька, ты ведь знаешь, что я тебя обожаю... мы так сроднились с тобой за последние два года... Прошу тебя, найди мне богатого и благородного супруга.
Ольга. Прекрати юродствовать, Маша. А почему бы тебе не влюбиться?
Маша. Мне? Я ещё никогда не влюблялась. Я завидую вам, Ольга, даже невзирая на смерть вашего Антона.
Ольга. Разве тебе никогда никто не нравился так, что даже сама идея, что этот человек может состариться и умереть, жгла бы калёным железом?
Маша. Ольга...
Ольга. Ах, это было замечательно, просто замечательно, Алеко. Мы не должны оставлять театра.
Алеко. Да, мы должны сыграть пьесу, которая излечила бы наши души.
Ольга. Когда сойдёт снег, мы обязательно сыграем такую пьесу.
Маша. Почему? У тебя болит душа, Алеко?
Ольга. Ты просто замечательный актёр, Алеко. Машенька, это было просто замечательно. Мы никак не можем оставить теперь театр.
Маша. А почему вы не играете с нами, Ольга?
Ольга. Я?
Маша. Да.
Ольга. Для чего?
Маша. Чтобы проверить: а вдруг способности к вам вернулись?
Ольга. Алеко, а ты что думаешь?
Алеко. Да, я совершенно с ней согласен.
Ольга. «Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего... Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде... Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, тёплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства — чувства, похожие на нежные, изящные цветы...»
Алеко. Ольга, мне кажется, вам следует снова заняться любовью. Может быть, это поможет вам вернуть свои способности.
Ольга. А что, если занятие любовью доставит мне удовольствие?
Маша. Тогда вы почувствуете себя отвратительно.
Ольга. Да?
Алеко. Вы можете испробовать это со мной.
Ольга. Хорошо.
Алеко. Хорошо?
Маша. Алеко, ты будешь шептать ей на ушко те же милые слова, что шептал мне когда-то?
Алеко. Маша, какие милые слова?
Маша. Что я самая красивая женщина в мире и что ты хочешь, чтобы я родила тебе детей.
Алеко. Маша, а у меня стоял?
Маша. Алеко!
Алеко. Тогда не считается.
Ольга. Значит, и мне ты скажешь всё то, что говорил Маше?
Алеко. Ну, если вы хотите...
Ольга. Да. Я хочу. Я хочу, чтобы вы шептали мне всякие нежности. Что вы любите меня, что я такая худенькая и так молодо выгляжу, что у меня упругая грудь и что вы не разлюбите меня, даже когда я буду играть из рук вон плохо. Говорите мне, что я ваш маленький крокодильчик, ваша любимая лютеранка, обнимите меня со всей силой и сломайте мне рёбра, душите меня и заставляйте плакать. Я хочу, чтобы вы кусали свой язык, чтобы вы харкали кровью и чтобы вы называли себя Антоном, и вы будете жить ещё много-много лет, и у нас родятся три девочки.
Маша. Министр Вячеслав фон Плеве был убит.
Ольга. Как?
Маша. Эсер Егор Созонов бросил ему бомбу.
Ольга. Какой ужас. Но я совершенно ничего об этом не знала.
Маша. Тому уже полгода, Ольга.
Ольга. Антон тогда только умер.
Алеко. Очень многих уже убили.
Маша. Он был шефом тайной полиции и антисемитом, чтоб он в гробу перевернулся.
Алеко. Он был человеком.
Маша. Ольга, Алеко у нас православный.
Ольга. Да? Ты верующий? Но ты ведь добрый христианин, не так ли? Помоги мне, пожалуйста. Сыграй мне ещё разок смерть Антона. Но только не забывай бредить.
Алеко. Я вижу революцию, Ольга. Нашему городу дано новое имя, отныне это Петроневск, или Невоград, или Антончеховград. Я вижу новую войну, белую, зимнюю войну. Нас отправляют на работы в Сибирь. Нам очень холодно, и совсем не остаётся времени читать. Я вижу, как новый человек, новый вождь своими выпачканными в жиру пальцами перекрашивает нас в красный цвет. Я вижу, как солдаты, рабочие и крестьяне умирают и плывут по реке, убитые этим новым царём, этим новым цезарем. А я любил только водку, шампанское, ружья, лук, леса и свободу без Бога. Я вижу, что я не разлюбил Россию. Что всё это стоило того, чтобы выиграть Великую Отечественную войну и отправить пару сучек в космос. Я влюблён в Россию.
Маша. Я тоже думаю о России.
Ольга. А давайте устроим праздник.
Маша. Давайте.
Алеко. Опять?
Маша. Но ведь то был не праздник.
Алеко. А для меня это был праздник.
Ольга. Что не было праздником?
Алеко. Когда мы встречали вас в фойе нашего театра.
Ольга. С шампанским?
Маша. Это был совсем не праздник.
Алеко. А для меня это был праздник.
Ольга. Праздник — это что-то совсем другое.
Алеко. Для меня это был праздник. Мы ели пирожные и пили вино.
Маша. Шампанское.
Алеко. Может быть, но я пил вино.
Маша. Когда ты пил вино?
Ольга. Мне не подавали вина.
Алеко. Мы танцевали... я танцевал.
Ольга. Ты танцевал со мной.
Маша. Когда?
Алеко. Ты была в уборной.
Маша. Нет.
Алеко. Ну, значит, ты смотрела в другую сторону.
Маша. И что же вы танцевали?
Ольга. Полонез?
Маша. Да, давайте устроим праздник.
Ольга. Да, мы должны устроить праздник, но только не здесь, где-нибудь в другом месте.
Маша. Где-нибудь, где будет больше места.
Алеко. Мы можем поехать домой к Андрею.
Ольга. У него такой большой дом?
Маша. Да, он живёт прямо над рестораном своего брата.
Ольга. А что это за ресторан?
Маша. Скромный, но чистый.
Алеко. Как Маша.
Маша. А может быть, устроить праздник где-нибудь в шикарном и грязном месте?
Ольга. Как Алеко.
Алеко. Да, Ольга. Это в вашем вкусе — шикарное и грязное.
Маша. Мы должны пригласить Сергея, чтобы он сыграл нам на арфе. Алеко, ты пригласишь меня на танец?
Алеко. Нет, я уже ангажирован Ольгой.
Ольга. Но знайте, я буду думать о другом мужчине.
Алеко. Я знаю о ком. Я добавлю себе в ром красного вина и сделаю вот что... (Кашляет, имитируя Чехова.) Никогда больше не выходи на сцену, Ольга, и не влюбляйся, и не танцуй, у тебя не осталось права на счастье.
Ольга. Маша, вам хотелось когда-нибудь кого-нибудь убить?
Маша. Да. Я всё время мечтаю о поджоге, Ольга.
Ольга. Но я прощаю Алеко. Меня очень забавляет его чувство юмора.
Алеко. Спасибо большое.
Ольга. Нам просто необходим праздник.
Алеко. Да, нам необходим праздник, кровавый праздник. Я хочу сказать тост. Я пью за нашу царицу. Как-то утром она проснулась в хорошем настроении и сказала: «Николай, идёт снег, я хочу на прогулку по Неве». И вот она стоит на палубе своего корабля, и ей доставляет удовольствие смотреть на Россию; вдоль берега бегут солдаты и торопятся возвести для неё целые города. Ольга, во всём белом свете не сыскать лучших декораций, чем наш город. Люди выходят на улицы, ряженные в нищих, ибо в действительности каждый обитающий здесь сказочно богат.
Ольга. Я тоже хочу сказать тост. За нашу царствующую фамилию! За нашу императрицу, немку, как и я, дай ей Бог мужественного и здорового сына.
Маша. И я хочу сказать тост. Я поднимаю свой бокал за нашего режиссёра, который сегодня не пришёл. Возможно, он сейчас на улице, голый, мёртвый, окаменевший.
Ольга. Маша, не будь смешной, мы решили устроить праздник.
Алеко. Да, Маша. Не говори так о нашем режиссёре.
Маша. Но ведь я же люблю его, Алеко. Нет, вернее, любила.
Ольга. Возможно, он всё ещё жив.
Алеко. Я предлагаю выпить за Гапона.
Ольга. Я обожаю Гапона, он очень сенсуальный актёр.
Маша смеётся.
Алеко. Нет, Ольга. За попа Гапона, священника, организовавшего массовое шествие рабочих сегодня утром.
Ольга (Маше). Ты хихикаешь. Ты насмехаешься над тем, что я не знаю, кто такой этот Гапон. Ну что ж, хохочи, да так — что есть мочи, хохочи во всё горло; если уж ты смеёшься надо мной, так смейся громко, чтобы лопнули перепонки. Пусть всему Петербургу станет известно, что тупая кретинка Ольга Книппер не знает, кто такой Гапон. (В слезах.) Я не обязана знать ни о каком Гапоне. Зачем мне знать какого-то там Гапона? Я только что прибыла из Москвы!
Алеко. Ольга, присядьте, прошу вас. Ольга, поп Гапон — это священник, это организатор массового шествия рабочих нынче утром.
Ольга. Для чего?
Маша. Расскажи ей, Алеко.
Ольга. А ты заткнись! (Алеко.) Для чего?
Алеко. Нынче утром рабочие всем миром снесли свою петицию царю.
Ольга. И что говорилось в петиции?
Маша. Расскажи ей, Алеко.
Алеко. Помолчи, прошу тебя!
Ольга. Будь любезна заткнуться!
Алеко. Петиция взывала к справедливости, к защите. Она гласила: «Мы обнищали, нас угнетают, над нами надругаются, нас душат деспотизм и произвол».
Ольга (смеётся, её слёзы были только игрой). Нет, Алеко, правда, и что же сделал царь?
Алеко. Ничего. Его офицеры вывели на улицы двенадцать тысяч солдат. Отец Гапон остановил шествие и спросил у рабочих, преданных царю: «Товарищи, неужели полиция и солдаты посмеют остановить нас?» И они ответили, что нет. На что отец Гапон сказал им: «Товарищи, лучше умереть всем нам за нашу правду, чем жить при таких законах».
Маша. Лучше умереть, отец.
Алеко. Да заткнись же ты!
Маша. Вот что они сказали; расскажи ей всё, Алеко.
Алеко. Рабочие ответили ему: «Мы лучше умрём!» Но когда процессия дошла до Нарвской заставы, эскадрон конницы сбил с ног мятежников, а пехота открыла по ним огонь. Когда отец Гапон увидел эту кровавую расправу, он остановился посреди улицы и закричал: «Нет больше ни Бога, ни царя!»
Ольга. А где сейчас отец Гапон?
Алеко. Я не знаю.
Ольга. Он умер?
Маша. Нет, Ольга. Он не умер.
Ольга. А ты откуда знаешь?
Маша. Я виделась с ним прямо перед тем, как прийти сюда. Дома у Горького.
Ольга. Ты была дома у моего близкого друга Максима Горького?
Маша. Горький пригласил меня. Им нужна была актриса или кто-нибудь, кто умеет накладывать грим. Они должны были вытащить отца Гапона из города. Я одела его в женщину и надела на него парик.
Ольга. А где сейчас отец Гапон?
Маша. Я не знаю, Ольга. Я думаю, он сейчас на улице, разыскивает своих ближайших соратников... или тело его давно уже плавает в Неве... Я не знаю.
Ольга. Как поживает Алексей Максимович?
Маша. Хорошо. Я сказала ему, что если мы сыграем премьеру в эту субботу, то мы непременно ждём его.
Ольга. Что?
Маша. Он очень хотел увидеть вас.
Ольга. Да как ты посмела, Маша, сказать ему такое? Ты разве не понимаешь, что мой дар покинул меня? Ты не понимаешь, что с тех пор, как умер Антон, я не могу сказать со сцены ни одной фразы без того, чтобы не соврать? Да и как ты можешь понять это, если ты никогда в жизни никого не любила; но я-то любила, любила и всегда была болезненно ревнивой женщиной... болезненно...
Маша. Ольга, я тоже ревнивая женщина.
Ольга. Маша, скажи, ты сильно расстроилась, когда узнала, что я решила участвовать в постановке вашего театра?
Алеко. Она закуталась в занавес и ревела навзрыд от негодования, потому что она ужасно меня ревнует.
Маша. Да, я рыдала. Но я мечтала познакомиться с вами, Ольга. Я хотела учиться у вас.
Ольга. Маша, ты напоминаешь мне меня в семилетнем возрасте. Я тогда ещё не знала, что такое любовь, и была девственницей... Ты бы очень понравилась Антону. Если бы он был здесь, тогда бы я ревела навзрыд, закутавшись в занавес.
Маша. Я бы ему понравилась?
Ольга. Он бы пришёл от тебя в восторг, он написал бы для тебя пьесу.
Маша. И как бы он назвал её?
Ольга. «Снега».
Маша. «Нева»?
Ольга. Нет, «Снега»...
Пауза.
Кто целовался с кем в этой труппе?
Маша. Никто ни с кем.
Алеко (иронично). Нет, Ольга, нам не нравится говорить об этом.
Маша. Это частная информация, Алеко.
Алеко. Это частная собственность?
Маша. Нет, никакая это не частная собственность, это личное, не подлежащее обнародованию.
Ольга. Прости, Маша, я спросила только потому, что мне нравится знать, с какими людьми я выхожу на сцену, но частное мне не интересно.
Маша. Личное.
Ольга. Ну да, частное... что ж, поговорим о чём-нибудь другом.
Пауза.
Алеко. Ольга, а вы знали, что наш режиссёр когда-то пел в опере?
Ольга. Ах, вот как?
Алеко. Да.
Пауза.
А ещё от него забеременела наша билетёрша.
Маша. Алеко!
Ольга. Нет! Но ведь это ужасно. Этой несчастной, должно быть, не более восемнадцати лет.
Маша. Ей четырнадцать лет, Ольга.
Ольга. Четырнадцать?! Но, Маша, это превышение должностных полномочий. Как я разочарована в вашем режиссёре, он мне казался таким сдержанным человеком, таким достойным.
Маша. Сдержанным...
Алеко. Достойным...
Ольга. К тому же он такой низенький и худенький. Он был оперным певцом?
Алеко. Ужасным.
Ольга. Я не могу себе представить, чтобы цветущая девушка обратила на него внимание. Должно быть, он её изнасиловал.
Алеко. Он ей заплатил.
Ольга. Нет. Я не намерена более участвовать в беседе, где актёры так скверно говорят о своём режиссёре. Мне это отвратительно.
Маша. Ольга, Алеко поделился с вами, потому что ему нужен один совет.
Ольга. Маша, ты, видимо, не поняла. Я не собираюсь участвовать в подобных беседах, это унизительно.
Маша. Но вы должны убедить его в том, что совсем не обязательно рассказывать всё это жениху.
Ольга. Жениху? Какому жениху? Я уже своё отлюбила.
Маша. Нет, Ольга! Жениху билетёрши.
Ольга. У неё есть жених?
Маша. Да.
Ольга. И кто он?
Маша. Он актёр нашего театра.
Ольга. Кто?
Маша. Осип... всегда играет «кушать подано» или крепостных.
Ольга. А, толстый?
Маша. Не называйте его толстым, Ольга!
Ольга. Почему? Его это обижает? Мне кажется, что он очень толстый.
Маша. Осип мучается. Вечно придумывает себе новые диеты. Иногда он целыми месяцами не берёт в рот ничего, кроме чёрного хлеба и водки, только от этого он толстеет ещё больше. Я не понимаю, зачем эта девчонка связалась с нашим режиссёром.
Алеко. Проблема заключается в том, что толстяк думает, что она ждёт от него ребёнка, но когда он увидит, что ребёнок родился худым, как наш режиссёр, он умрёт от тоски. Я считаю, мы должны сказать ему всю правду.
Маша. Нет, Алеко. Ты ничего не должен ему говорить. Билетёрша любит Осипа.
Алеко. Она его обманывает, Маша.
Маша. А если ребёнок всё же от Осипа?
Алеко. Нет, не думаю, наш режиссёр — это сущий сатир.
Ольга. А режиссёр женат?
Алеко. Нет, он говорит, что мы его семья. Он нас любит. Сейчас он живёт со своей сестрой, и у них двое детей.
Ольга. Что?
Алеко. У них с сестрой.
Ольга. У режиссёра двое детей от своей сестры?
Маша. Именно, от его родной сестры, Ольга... И он приводит их на репетиции. Дети вполне нормальные, только глаза у них смотрят в разные стороны.
Алеко. Как у баранов.
Маша. Как у рыб. Я никак не могу убедить Алеко в том, что ему не следует ничего рассказывать Осипу. Пусть он станет отцом — может, это решит его проблему.
Ольга. Да, Алеко. Лучше будет ничего не говорить.
Алеко. Ольга, я не хочу участвовать в этом обмане.
Ольга. Довольно, Алеко. Все мы люди, у всех у нас свои слабости, мы такие хрупкие. Дай пожить бедному толстяку.
Маша. Осипу.
Ольга. Осипу. Пусть живёт. Посмотри на меня. Когда ты смотришь на меня, что ты видишь?
Алеко. Я вижу лучшую в мире актрису.
Маша. Идиот.
Ольга. Что ты видишь? Ты видишь Ольгу Книппер, надломленную женщину, у которой всё в прошлом. Я — облезлая змеиная кожа. Но не суди меня, не смейся надо мной, ты должен говорить обо мне только хорошие слова; говори, что я всегда любила только Антона и что я птица, просто птица.
Алеко. Ольга, вы всегда любили только Антона. Вы — чайка.
Ольга. А когда придёт Осип, ты не станешь ничего ему говорить.
Пауза.
Маша. Ольга, вы помните Сашу?
Ольга. Нет.
Маша. Такую высокую, она играла Ирину.
Алеко. Певица.
Маша. Она хорошо поёт. (Поёт.) «Дует, дует ветерок...»
Ольга. Ах да.
Маша. Саша очень хорошая актриса.
Ольга. На меня она не произвела такого впечатления.
Маша. Конечно, ей не сравниться с Ольгой Книппер.
Алеко. Она очень хорошая актриса, Ольга. Когда она опаздывает на репетицию, она выходит из себя и внушает нам страх.
Маша. Слушай, спроси меня, почему я опоздала.
Алеко. Саша, репетиция была назначена на двенадцать. Почему ты опять опоздала?
Маша. Что, что, что, что, что, что.
Алеко. О, точно. Она всегда говорит «что», на разный манер.
Маша. Она очень хорошая актриса.
Алеко. А ещё она очень хорошенькая.
Ольга. Да ведь у неё мужицкое лицо!
Алеко. Вот именно, поэтому ей великолепно удаются роли злодеек. К тому же она вечно курит, плюётся и кашляет.
Маша. Как туберкулёзная.
Ольга. А как кашляют туберкулёзные, Маша?
Маша. Простите.
Алеко. Даже когда снаружи мороз, она выходит покурить на улицу с Егором.
Ольга. Может, нам следовало пойти на улицу и разыскать её?
Маша. Нет.
Алеко. Нет, нет.
Маша. Нет, нет, нет.
Алеко. «Не надо, не надо, Шурочка!.. Ах, не надо!..»
Маша. «Люблю я вас безумно... Без вас нет смысла моей жизни, нет счастья и радости! Для меня вы всё...»
Алеко. «К чему, к чему, Боже мой, я ничего не понимаю... Шурочка, не надо!..»
Маша. «В детстве моём вы были для меня единственною радостью; я любила вас и вашу душу, как себя, а теперь... я вас люблю, Николай Алексеевич... С вами не то что на край света, а куда хотите, хоть в могилу, только, ради Бога, скорее, иначе я задохнусь...»
Алеко. «Это что же такое? Это значит начинать жизнь сначала? Шурочка, да? Счастье моё... Моя молодость, моя свежесть...»
Маша. Я буду вечно любить тебя, возьми мою руку. Я знаю, придёт лучшее время. Будь деятелен, и ты увидишь, как деятельна и как счастлива я.
Ольга. Вот это очень хорошо, Маша. Потому что ты говоришь, что ты счастлива, а сама слёз сдержать не можешь.
Алеко. У тебя прекрасно получилось.
Маша. Благодарю тебя, мой зритель. Я хочу посвятить этот спектакль Ольге Книппер, великой актрисе Московского Художественного театра; её тело было найдено вчера плывущим по Неве.
Ольга. Бедняжка Ольга Книппер, она была так счастлива, а умерла так грустно. Она вышла подышать свежим воздухом, закашлялась кровью и бросилась в Неву. Конец.
Маша. Ольга, вы смелый человек?
Ольга. Да, я думаю, что да. Нужно обладать огромной смелостью, если хочешь прожить жизнь такую, как я её себе мыслю. Я уже никогда не полюблю, я умру в одиночестве, я утоплю себя в водке, я стану красной, как помидор. Я буду внушать жалость, и люди станут смеяться надо мной. Я стану убогой. Люди скажут, что я ужасно играю, что у меня дрожат руки и что я забываю текст. Мне будут выписывать сильнодействующие средства, как какой-то морфинистке. Все окружающие меня женщины — особенно актрисы — скажут, что Антон унёс с собой в могилу мой талант, когда умер там, в Баденвейлере. И я больше никогда не выйду на сцену, и чёрная зависть пожрёт меня от одной только мысли, что такие актрисульки, как ты, надевают мои туфли.
Маша. Вы счастливый человек, Ольга. Возможно, сегодня это прозвучит для вас странно, но вы очень счастливый человек.
Ольга. Алеко, нужно бредить. Ты должен бредить.
Алеко. Нет, Ольга, я не любил тебя так сильно. Я больше страдал от гонореи. Если бы мне пришлось выбирать между моей сестрой и тобой, я не знал бы, что делать. Я не боюсь смерти. Просто за всю свою жизнь я так и не решил, верю ли я в Бога или нет. Но я очень сильно любил тебя, Ольга. Только теперь я умираю и не могу думать ни о ком, кроме самого себя и России.
Ольга. Не переживай, Антоша. Я очень скоро забуду и тебя, и твою смерть... а через сто лет никто о нас и не вспомнит.
Маша. Я тоже не доверяю этим сраным большевикам.
Ольга. Что происходит в нашей стране?
Алеко. Революционеры взялись за убийство людей.
Маша. Да, но твой царь убил куда больше народу.
Ольга. Зачем столько смерти?
Маша. Потому что мы хотим смерти царя, мы хотим власть народа.
Алеко. Значит, нужно провести парламентские выборы.
Маша. Да, но нам не нужно, чтобы власть оставалась в руках аристократии, твоих дядюшек и двоюродных братьев. Мы не хотим никакого правительства. Мы распустим армию и сожжём все деньги.
Алеко. Ольга, Маша только что поняла, что царь — это не благосклонный монарх, как мы все думали.
Маша. Нет, Алеко, это ты это только что понял. Ольга, сейчас Алеко будет защищать царя, скажет, что во всём виновны бюрократы, что сегодняшнее шествие было организовано западными агентами и что даже отец Гапон — это шпион с Запада.
Алеко. Никто не думал оправдывать царя, Маша.
Ольга. Маша, Алеко совсем и не оправдывал царя, это же смешно. Нам всем прекрасно известно, что наш царь слеп, глуп и труслив. Антон неустанно говорил, что никто даже не верит в победу над Японией. Ни для кого не секрет, что наши пьяные генералы совсем разучились драться.
Маша. Правильно, Ольга. Да здравствует Япония! Смерть Российской империи!
Ольга. Я этого не говорила.
Алеко. Не дай Бог, кто-нибудь услышит тебя, Маша. Значит, ты этого хочешь? Войны и смерти?
Маша. Война классов станет последней, Алеко. Грядёт революция. Даже матросы на Чёрном море поднимают мятежи, потому что их заставляют жрать червивое мясо.
Ольга. А ведь это правда, Алеко. В нашей стране многим людям даже нечего есть. А что делает царь? Пьёт чай и устраивает охоту на птиц.
Алеко. Но ведь не он один, Ольга. Маша тоже пьёт чай, охотится на мух и не знает сама, чего хочет. Она ждёт, когда её вожди революции вернутся из изгнания, которое они отбывают в кафе Парижа и Женевы.
Маша. Они не мои вожди. У меня нет вождей, и я знаю точно, чего хочу. Я хочу увидеть, как царь будет биться в истерике, когда поймёт, что его подданные не любят его. И ещё я хочу голосовать, и хочу родиться заново и вырасти в твоём доме, и чтобы у меня тоже был свой собственный театр.
Алеко. Нет, потому что в этом случае ты была бы такой, как я, и ты бы считала, что это нехорошо, что нельзя забрасывать бочонками с порохом тех, кто превосходно танцует вальс.
Маша. Ах, значит, это нехорошо?
Ольга. Маша, это нехорошо.
Алеко. Однако многие, Ольга, думают так же, как она. А ну отвечай мне, как вы собираетесь покончить с убийствами, с самосудом, с мародёрством?.. как вы собираетесь улучшать характер нашего народа?
Маша. Всеобщей забастовкой.
Алеко. Блестящая идея!
Маша. Мы должны покончить с буржуями, делающими всё возможное, чтобы эта ситуация оставалась неизменной.
Алеко. Видите ли, Ольга, дело в том, что время от времени Мария просыпается с пылким желанием перебить всё дворянство.
Ольга. Неужели это правда, Маша?
Маша. Да, но после завтрака обычно проходит. Хотя меня не оставляет желание сжечь усадьбы и раздать землю крестьянам, чтобы они коллективами обрабатывали землю.
Алеко. А они умеют обрабатывать землю?
Маша. Умеют, Алеко, ещё как умеют. И пока они обрабатывают землю, благородные люди вроде тебя ездят на охоту и зачитываются Библией.
Алеко. Тогда мы сожжём усадьбы, мы сожжём усадьбы. Ещё остались дачи с огромными библиотеками и частными театрами.
Маша. Многое ещё нам предстоит сжечь, Алеко.
Ольга. Что ещё нужно будет предать огню?
Маша. Церкви, музеи, тюрьмы и некоторых людей.
Ольга. На вид ты сама невинность, однако стоит тебя послушать...
Маша. Нет, я настоящая сволочь, я готова убить любого, кто косо посмотрит на меня.
Алеко. Не верьте ей, Ольга. У неё на глазах выступают слёзы, когда в дождь мокнут бездомные псы. Стоит ей немного выпить, и она говорит, что все мы братья и что любовь спасёт Россию.
Ольга. Не будем ничего жечь, Маша; возможно, царь сбежит в Лондон, и нам не придётся ничего предавать огню.
Маша. А если царь останется здесь, чтобы и дальше измываться над своим народом?
Ольга. Да, возможно, так и будет.
Маша. Что значит «возможно, так и будет»?
Ольга. Хорошо, но ведь нам нужно какое-нибудь правительство. Генералы и чиновники умеют управлять. К сожалению, наш мужик только пьёт, а потом идёт домой и избивает свою жену.
Маша. Нет, Ольга.
Ольга. Поэтому мы должны обратить особое внимание на образование, для того чтобы в будущем эти люди могли управлять страной. Но прежде всего мы должны научить их.
Алеко. Наверное, Маша верит в то, что бедные — это хорошие люди уже потому, что они бедные.
Ольга. А во что веришь ты, Алеко?
Алеко. Я верю в то, что нам необходимо вернуться жить в деревню. Мы будем пахать землю, учиться и молиться. А в старости по дороге в родную церквушку мы встретимся с Богом и отдадим ему душу. Всё оттого, что деньги сделали нас очень бедными, Маша. Ольга, нам надо уехать из Петербурга и начать всё заново.
Маша. Все свои глубокие познания в политике Алеко почерпнул из Нагорной проповеди.
Ольга. Не надо ничего жечь, Маша. Может быть, Россия сама возгорится. Что бы ни случилось, у нас всегда остаётся искусство. Возможно, пройдёт ещё много времени, и всё останется как теперь. Останутся бедные и богатые, и солдаты по-прежнему будут стрелять на улицах в простых людей. Но мы всегда сможем мечтать и говорить друг другу, что ничего не меняется, что всё остаётся неизменно и должно быть предано огню.
Маша. Ольга, я боготворю вас, я считаю вас великой актрисой, я вам это уже говорила, но, боюсь, вы совершенно ничего не понимаете.
Ольга. Чего же именно я не понимаю, Маша?
Маша. Сегодня, нет — сейчас всё изменится.
Ольга. Что изменится?
Маша. Нашу родину ждёт революция. Мы наконец станем свободными, грядёт время солидарности рабочих и крестьян, буржуазия исчезнет с лица земли. Проснитесь же, Ольга, проснись, Алеко, в новом мире не найдётся места богачам.
Алеко. Маша права, Ольга... Мы все станем бедняками.
Ольга (поёт). «Дует, дует ветерок...» Пустой театр внушает мне страх.
Алеко. Как-то я остался здесь ночью совсем один, но мне не удалось уснуть, потому что я всё время слышал, как кто-то кашлял.
Ольга. Алеко! Антон всё время кашлял, спрятавшись в тёмных уголках театров.
Алеко. А как он кашлял?
Ольга кашляет.
А какое у него при этом было лицо?
Ольга. Ужасное... Он ходил вот так.
Алеко. А как вы вели себя, когда с ним случалось такое?
Ольга. Я играла, делала весёлое выражение лица. Я говорила ему, что он скоро поправится.
Алеко. Но ведь он знал...
Ольга. Покашляй, Алеко.
Алеко (кашляет, исполняет роль Чехова). Я хочу вернуться в Москву, в Москву, хочу обнять мою сестру. Не сжигайте ничего, и пусть революция никогда не заканчивается. Шампанского!
Ольга. Нет, не умирай, поправляйся.
Алеко. Ну, Ольга. У меня спал жар, я уже чувствую себя лучше. Я хочу вернуться в Москву, у меня зародилась идея новой пьесы. На этот раз трагедия. Я назову её «Нева».
Маша. «Снега»?
Алеко. Нет, «Нева». Я хочу кушать и ходить купаться на реку. Мне ещё столько книг надо прочесть.
Ольга. Антон, я беременна. Я не смогу сыграть премьеру твоей новой трагедии.
Алеко. Маша, сестра, ты станешь тётей.
Ольга. Антон, мы стареем; как хорошо, что не случилось никакой революции.
Алеко. Теперь появилось так много хороших врачей. Они нашли лекарство от туберкулёза. Мы так счастливы. Мои пьесы ставят как комедии, и люди приходят смеяться. Прошло уже столько лет, а я по-прежнему жив. И вокруг нас столько деревьев, столько цветов.
Ольга. Антон, я умираю, я умираю раньше тебя. Всему виной моё сердце, оно слишком сильно любило, оно израсходовало себя.
Алеко. Моё сердце тоже себя израсходовало. Я бы хотел пожить ещё, я бы отрастил себе длинную белую бороду. Я не хочу уходить.
Ольга. Не уходи.
Алеко. Я хочу присоединиться к этим несчастным, там, на баррикадах. Ты позволишь?
Ольга. Там, за окном, больше нет улиц. Там — только чёрный лес.
Алеко. А если бы мы были сейчас в Петербурге... Ты позволила бы мне выйти на улицу?
Ольга. Нет, Алеко. Снаружи нет ничего, кроме заледенелой реки и солдат, что стреляют в людей. Тебя могут убить, ты можешь простудиться. Помнишь, как ты кашлял? Ты бредил. Ты говорил, что нечто ужасное ожидает нашу родину.
Алеко. Ты права, нечто ужасное творится в нашей стране. Я пойду разыскивать остальных актёров... Я не могу... Не могу... я не могу играть, Ольга... мне стыдно оттого, что на меня смотрят. Как я могу играть, если я ещё не страдал по-настоящему? Иногда я сочувствую униженным и оскорблённым, но мне ещё ни разу не разбивали сердце. Как я могу играть, если я ещё ни разу в жизни не плакал от несчастной любви?
Ольга. А я? Ты хоть понимаешь, что значит быть Ольгой Книппер? Как я смогу теперь влюбиться, если я совершенно разучилась соблазнять? А мужчины, они имеют свой особый запах, и они вечно чешутся. Спят, молчат, устают. Жрут, и все усы у них запачканы жиром. Прости меня, Антон, за то, что испортила тебе жизнь, за то, что женила тебя на себе. Может быть, ты бы предпочёл умереть от гонореи, лежать с закипающим мочевым пузырём и ходить под себя молочным коктейлем? Может быть, ты бы предпочёл умереть от сифилиса, а не ждать смерти, задыхаясь, сходя с ума, пуская слюни, залеченным, замученным?
Алеко. Ольга, вы хотите меня соблазнить?
Ольга. Хочешь, я заставлю тебя влюбиться в меня, а потом я разобью твоё сердце?
Алеко. Да, хочу.
Маша. Нет, Ольга. Кому-то это причинит много горя.
Ольга. Смотри на меня, Алеко. Люби меня. Я хочу спасти тебя, я нуждаюсь в тебе. У нас будет сын, я жду от тебя щеночков. Мне нечего предложить тебе, мне нравится лакейская любовь, я обожаю сквернословить по-немецки и орать во всё горло. После третьего оргазма я тихонько засыпаю, зато утром я встаю пораньше, чтобы приготовить что-нибудь вкусненькое и прибрать дом. Мне нравится, что от тебя пахнет луком, я люблю смотреть, как ты испражняешься, я буду заботиться о тебе как о ребёнке, я буду доводить тебя до слёз, я дам тебе сожрать свою матку, я буду любить тебя. Иногда я буду бить тебя, а потом, со слезами на глазах, я стану просить у тебя прощения. Перед премьерой я стану закатывать истерики, я буду пожирать куриные крылышки, не вылезая из постели, и я стану жирной, и я дождусь, что ты станешь унижать меня и смеяться надо мной, а когда я похудею, я стану похожа на мужика. Ты будешь для меня самим совершенством, я буду всё тебе прощать и никогда не разлюблю моего жеребца. Моего Алеко, моего нового Антошу, моего нового Антона Павловича. Мой Александр, сможешь ли ты полюбить меня так, как я тебя полюбила?
Алеко. Я уже давно люблю тебя, Ольга.
Маша. Ольга, нас ждёт революция, и она будет прекрасной. Люди будут петь на улицах — и погибать. Порою я думаю, что мне было бы лучше родиться мужчиной. Иметь на лице густую растительность. Нажираться водкой до одури и драться с прохожими до крови. Ходить в грубых башмаках и кожанке. Курить. Плавать зимою в реке вместе с белыми медведями. Оскорблять женщин, свистеть, и всё лицо моё было бы в шрамах. Я бы стала смеяться над своими шутками, наслаждаться своим смрадом. Я вся стала бы ходить в наколках и татуировках, меня бы посадили в тюрьму, меня бы избивали ногами, я не верила бы в Бога, мочилась бы стоя, спала бы только днём, ничего не боялась бы, жгла бы буржуйские дворцы и насиловала бы графинь, княгинь и принцесс. Я стала бы убивать, линчевать и пожирать человеческое мясо, я бы пошла на войну и стала бы стрелять в маленьких мальчиков и насиловать маленьких девочек и ветхих старух. Да, мне бы понравилось быть мужчиной. Я бы чувствовала себя счастливей. Значит, у вас любовь? Вы собираетесь пожениться? Наверное, это поможет вам лучше играть? Революция была необходима, в первую очередь, чтобы мы могли сжечь безнаказанно таких людей, как вы. Сколько можно говорить о любви? Меня уже тошнит от этого. Да, Ольга. Твой муж умер, и ты хочешь ещё раз прожить его смерть, потому что без этого ты не сможешь играть. А кому это важно? Сегодня Кровавое воскресенье, кругом люди умирают с голоду, а ты собираешься репетировать новую пьесу. Вершится мировая история, грядёт революция. И у кого может хватить тупости запереться в репетиционной и страдать от любви и от смерти? Мне стыдно быть актрисой. Это эгоистично, мы попали в буржуйскую западню, в мусорную яму, в лошадиное стойло. Ольга, ты кобыла, нет — ты ослица. Алеко, горе ты моё, молись за меня, когда этот город запылает красным огнём; молись за меня, чтобы после революции мне позволили умереть в Сибири. Молись, когда запылают церкви. Убогие актёришки, безразличные, невежественные, претенциозные, пустые, ореховая шелуха, гнилые помидоры. Алеко, если ты попадёшь на небо, ты увидишь, как я буду гореть. Вы хотите поставить новую пьесу? Сколько можно повторять «я люблю тебя», «я не люблю тебя»? Я устала. Сколько можно ныть и вещать со сцены прописные истины? И быть ещё более правдоподобными и искать новые формы? Довольно! Настал тысяча девятьсот пятый год, и теперь с театром покончено. Девятнадцатый век подошёл к концу, капитализм изобрёл новые машины. Они омерзительны. Я готова погибнуть, сжигая этот театр, я бы хотела увидеть его объятым пламенем, а вместе с ним — всю его спесь и всю его суетность. Я ненавижу театральную любовь, фальшивые жесты, высокомерие, иронию, претензии. Всё это душит меня, Ольга. Я не хочу работать в гриме, не хочу играть хорошеньких. Хотите сделать что-нибудь настоящее? Идите на улицу и полюбуйтесь на безыскусную мощь политического насилия, на закат режима. Это так чудно — убивать солдат и забрасывать бомбами министров, в воздухе пахнет справедливостью. Остальные актёры не придут, они убиты. Мне невыносимы твои заученные жесты, твои горькие слёзы, твоя гориллья улыбка и умение держать паузу. Курятник, склад мёртвых идей. Грядёт революция, и те, кто останутся в живых, познают свободу. Мы будем пить, побеждать в войнах и петь на похоронах. Только, Ольга, Алеко, не говорите мне о любви, говорите мне о голоде. Постройте госпиталь, выходите на демонстрации, крадите оружие, убейте какого-нибудь солдата, убейте какого-нибудь буржуя, сделайте хоть что-нибудь, за что вам не будет стыдно, попробуйте разговаривать без перетянутого жабо горла. О мой милый, мой нежный прекрасный театр!.. Мне смешна всякая любовь. Театр — это дерьмо, и актёры в нём — тоже дерьмо. Я вижу революцию, миру приходит конец, и мы никогда не станем свободными. Зачем мы тратим на это своё время? Как можешь ты выходить на сцену, зная, что там, на улице, в мире, простые люди умирают с голоду? Буржуйское искусство, буржуйский театр. Я ненавижу зрителя, что приходит сюда страдать, я ненавижу себя за то, что я актриса. Зачем нужны бедные люди? Я хочу умереть; я потратила свою жизнь, пытаясь стать павлином, а теперь я просто разочарованный в жизни нытик. Я бы всё отдала за то, чтобы погибнуть сегодня, погибнуть, как наш режиссёр, как Осип, как Саша, как Андрей, как билетёрша, как Егор и как все остальные. Я бы хотела быть мёртвой. Но прежде чем испустить дух, пока моё тело исходит кровью, я бы подумала: любите друг друга, плачьте, молитесь, играйте, смейтесь — мне всё равно, мне всё равно. Всё, что вы говорите,— для меня это не более чем блевотина. Любовь — это секс, а секс — это наш крест, наше несчастье. Мы псы, и вы развратничаете на сцене, как собаки, распухшие, прилипчивые; чтобы разлучить вас, нужно плеснуть в вас кипятком. Я не выношу твой запах пудры и твои сладкие слёзы. Ты хочешь страдать, сидя в удобной позе, как страдают в театре? Тогда устраивайся поудобнее где-нибудь в Персии, в Турции, в Польше или в Маньчжурии, и пусть война раздавит тебя. Ты хочешь плакать? Тогда пойди работать на фабрику, как это делают дети, и высуши себе лёгкие чёрной копотью. Только не вздумай убеждать меня, что на сцене есть место страданию. Страданию есть место в жизни. Я ненавижу зрителя, этакого простака, что приходит сюда поразвлечься, в то время как этот мир катится в тартарары. Он приходит сюда окультуриваться, сопереживать. Ему должно быть стыдно. Отдал бы лучше эти деньги нищим. Людям, умирающим с голоду, детям, у которых выпадают молочные зубы и не растут коренные. Дешёвые актёришки, самодовольные, вы считаете себя художниками, но на самом деле вы призраки, безмозглые куклы — что ты, что она. Вы хотите театра? Слёз? Я покажу вам сцену и слёзы. Мы умрём, и нас забудут. И любовь пройдёт. Солнце не будет светить ни для кого. Россия перестанет существовать, мы умрём совершенно. Жизнь оказалась страшной ошибкой. Только я прошу вас: прекратите разглагольствовать о любви. И не говорите больше о смерти, вы ничего о ней не знаете. Возвращайтесь по своим домам или работайте как все. Даст Бог, театр умрёт вместе с вами. В будущем, когда нашему миру придёт конец, не будет ничего, кроме кинофильмов, и мы будем плакать, сопереживая тому, что происходит на экране, плакать, как курицы, как Ольга Книппер. «Не умирай, Антон, не покидай меня, мой писатель, черкни мне ещё хоть несколько строчек...»
Конец
