***
за молом карантинной гавани,
где слышен выговор австрийский,
тяжелым языком брокгауза
волна карябала страницу,
и ссадин красные пакгаузы
срывали струпья черепицы.
шумерской клинописи маузер
блудил с восторгом ученицы
староконюшенной гимназии
вдали от моря на дальницкой,
во время зимней менопаузы,
обрызганной сухим игристым.
смахнув кефирную испарину,
волна пророчеством излиться
стремилась, ave каину
с гвоздикой в краповой петлице,
так выброшенная афалина
на берег – продолжает биться.
светает, стая микки-маусов
повисла, опрокинув лица,
двухвостая кривая гаусса
вот-вот над ними надломится,
песок оплавлен в жемчуг паюсный
и карта памяти дымится.
***
низкая нота наутофона вязнет в раскисшем
склоне запавшей клавишей,
бронхиальный спазм
сжимает нарезами косточку вишни,
как ружье мюнгхаузена
боеприпас.
как крокодил солнце, туман пожирает пространство,
заглатывая частями и перепиливая
двойными рядами зубов,
постоянная больцмана зябко дышит на пальцы,
увеличивая энтропию,
как вирусная любовь.
это сам туман исходит реликтовым стоном,
его ртутные капли-химеры
помнят рождение звёзд,
сливаясь в колонны капельных батальонов,
надвигаются лангольеры
с глазами стрекоз.
за ними то, что было пространством, серой
массой выдавливает свечение
фонаря,
серые в этом занятии преуспели,
град обречённый,
выстроенный зазря.
строевое пение обрастает воем, твоя одежда
промокает, подвержена тлению,
а душа,
облачком пара дышит на руки, безнадежно
согревая маленькую вселенную
на кончике карандаша.
***
туман, пришедший с моря цитатой, ничего кроме,
накрыл ненавидимый город, гигрометр
меняет прокладки системы олвиз, капли
свисают длинные, как клюв или ноги у цапли,
с фонарей, заключённых в пространство судоку,
тень роняет голову и ложится сбоку.
можно предположить, что здешняя местность – равнина,
пока не встретишь попа, имама или раввина,
они предпочитают поближе к небу, где ветерок нежит,
а тут лишь ты сам-один, да прочая нежить,
и у кошки в доме вздыблена грива –
мутные воды твои, yellow river.
жёлтый паучий туман вызывает кашель,
но если накапать грамм сто пятьдесят капель
с утра, то до обеда хватает и нежить проходит мимо,
как приснопамятные пилигримы,
в сетях тумана бьются фотоны мячом в пинболе,
попадание в глаз – считается голом.
при счете 3:0 в челси пустеют пабы,
потеряв надежду, в долг отдаются бабы,
в жёлтом тумане жёлтые даже кэбы
и жёлтый сотерн неизменно хорош после обеда,
«по вечерам страницы окон жолты»
я рифмовал в поэме – «да пошёл ты»!
открой глаза поворонее, стань зрачком, вбирая
полёт фотонов – в одиночку, стаей,
не отражая лишнего, дырой в пространстве,
куда уходит прошлогодний снег, сплетая пальцы
с любовью прошлогодней, стань невидим,
как гантенбайн, прощай, мой друг. овидий.
***
нет у меня другого народа, он говорил,
и писателей других тоже нет,
и ежели моисей кругами своих водил,
то на это ушло 40 лет.
отошедшего века тень длинна и горбится на песке,
накрывая тебя и меня, как волна, собирающая яссык,
тень резна и узорчата – кес кё се?
это лишь простреленный век и его наборной язык.
это лишь разрывная трава виридоновой зеленью целит висок,
там, где дикость орды оседлала великие грязи,
тень бежит от заката, легко проминая песок,
на котором витрувий квадратил свои эрмитажи.
поголовье парето исчислено тенью, она
есть не просто отсутствие света, но серая масса,
в дуализме свободы частица-волна
силы страха сжимают мошонку в гримасе.
по утрам тень становится на весы и намазывает бутерброд,
оставляя пространству вмятину на паркете,
половицы скрипят, как неверный лёд,
торопящийся слиться с шампанью в буфете.
тень прирастает тенью, и нет числа,
чтобы ей поставить в предел,
трудовая гудит в апогее пчела
и пыхтит старик-скарабей.
притяжение тени растёт с приближением к ней,
словно к сфере шварцшильда, откуда
не возвращался никто, и темнеет в окне,
и тускнеют глаза у посуды.
и уже по ту сторону, дописываю карандашом,
не отобранным при переходе, с горстью монет,
я бы и рад сказать, и тебе и себе – шалом,
но – ничего здесь хорошего нет.
***
ртутная лампа желтит туман, как фотографию – время,
маяк насаживает на коленвал линзу френеля
и даёт обороты, дробя лучом висящие капли,
красные брызги пахнут вином, не так ли?
кролик прячется в шляпу, как дождевой рапан, его стошнило,
дождь говорит – жди, и размывает чернила,
хранившие верность фотокартинке, в отличие…
ещё живая, глядит с неё, небезразлично.
туман – старый шулер, потомок потёмкина и броненосца,
гримирует старуху, чьи мёртвые души оскароносны,
мёртвые камни осквернены варварой –
свиноматкой варваров, творящих потраву.
злые тени синеют с подъёмом флага
на плацу, где чернила следят бумагу,
где согласные маршем в кибуце иврита –
квадратным шрифтом земля полита.
тот, кто уехал – умер, и тот, кто остался – умер,
на холсте дыра, лишь безумный зуммер
из двадцать восьмой осиротевшим псом воет над пляжем –
скоро, моя душа, вместе ляжем.
***
веки вагонным лязгом сцепи, отходит перрон,
словно воды красного моря просыпаются в сон,
век один, а за ним другой, не размыкая глаз,
фараон скрипит тормозами, путая тормоз и газ.
декамерон на рельсах, пустое, их стало два,
красный огонь засевает поле, и сон-трава
освещает сцену, где фортинбрас
за двумя землекопами наблюдает, как тинто брасс.
не убирай ладони, как гертруда – не пей вина,
запри свой вагонный домик на все времена,
на два оборота избушки, беги – но куда бежать,
потому, искривляй пространство, прогибая кровать.
там осыпаются стены, не выдержав кривизну,
параболоид антенны нацель на морскую волну,
эхом её просодий свой катакомбный храм
наполни смиренно, помни, рядом нагрядший хам.
он в полсекунды сзади, он на шаг впереди,
кривая поверхность впадин, впученности среды,
дважды в одну воронку, как дважды на грабли, в лоб,
в пещере платона рондо читаются наоборот.
тени горгоньего мира, словно наскальный язык,
медуза терзает сатира, остолбеневшего вдрызг,
ни взглядом, ни деньгой, ни вдохом не прикасайся к чуме,
которая вертер эпохе уже подписала вчерне.
***
где на ветру рваное пугало пляшет
линялым пламенем сторожевых башен
городской окраины, там предместье
обрывается, словно магнитофонная запись, вместе
с лестницей, оловянное небо миской
накрывает брынзу, редиску с зелёным миксом,
рядом бутылка, не виски, но водки, почата,
натюрморту в рифму – кукурузный початок.
там обрыв над морем, по ржавой глине
можно судить о возрасте коломбины,
чье платье в горошек, уже лет сорок –
винтажный товар, исчезнувший с полок.
сполох зарницы с форою в три секунды
сотрясает стакан, словно фау-2 в пенемюнде,
не расплескивая, спёртый воздух вязок
и грозы приближаются метастазы.
чтобы изгнать болезнь – допить бутылку,
ветер сносит грозу, как любовник пылкий
в палисаде штакетник, на юг, к стамбулу,
янычары не пьют – им грозу надуло.
на холсте со временем соль морская
разорвёт кракелюрами покрывало
с натюрмортом и сцену вокруг – топлесс…
там сейчас асфальт, да и тот затоптан.
***
тело её было упруго, как well done стейк,
матовая мадуро отливала латунью, ремейк,
её родина – пылающий в огне гондурас,
в умелых руках она зажигалась на раз.
в первой трети быстрыми пальцами нащупывать фа-диез,
разгоняя сонату, как электростанцию, до 50 гц,
разжигая пламя, завёрнутое в покров,
главные ноты заданной темы – кожа, гвоздика, любовь.
после она набирала силу, раскрывая один за одним,
вкус чернослива, некоторую строптивость и дымный дым,
педаль поскрипывала, словно старый матрас,
и столбик пепла держался ровно, хоть напоказ.
неторопливо спустившись с холма, потянуть, не давая остыть
молоточкам, струнам и проч., чтоб аккорд «изыдь!»
был окрашен торфяным стоном ардбега на берегу
и водоросли заплетали пальцы – играй, уже пофигу!
соната вступает сигарой в рондо, пронзённое кедром всласть,
над обречённой жирондой встаёт крестовая масть,
с жарким дыханием споря, стянуть с неё смятый бант,
так отступает море с добычей, левиафан
бьёт хвостом, собираясь взлететь, завтра у него выходной,
проливается кремом речь, на губах остывает зной,
и тогда лишь пальцы отпускают ноту земля,
и она осыпается пеплом – ля-а-а…
***
как абиссинская рабыня,
податлива и холодна,
согретая лучами синими,
качала бёдрами волна.
её минутная покорность,
обман гребущего пловца,
взбивающего жадным кролем
медуз дрожащие сердца.
волна подбрасывает гребень,
то в такт ему, а то – не в такт,
а он, мятежный, ждёт побега,
как шлиссельбургский арестант.
он упирается в тугую,
ему не властную среду,
и ощущает себя – буем,
паря над прорубью во льду.
от этой гребли абиссинив,
евгений, мухой янтаря,
захлебывается россини,
кляня в россии вечера.
и ненавидит эту греблю,
потёртости и боль спины,
зачем он в воду лез намедни,
какие, к фрейду, видел сны?
волна сжимает конвульсивно
его пещеристый объём,
как в фильме ночи абиссинии –
феллиниевский приём.
на берегу, где бродят плинии,
где сливы жарче, чем восход,
изодранному оливами,
к нему прямая речь придёт.
она нечаянно нагрянет,
как комиссары в казино,
их вороненые наганы –
давным-давно, давным-давно.
в деревню, к тётке, в тополиную
степную тень, где гул затих,
и равнобедренными клинами
яр поднимает тракторист.
волна потянется под утро,
умоется, стряхнув пловца,
и покрывалом штиля, бухту,
застелет абсентинница.
***
ну что ещё делать в этой глуши,
девок драть, да карябать стиши,
от зарплаты к зарплате считать гроши,
да на море глядеть в тоске.
поселение невелико, пограничный наряд
собирает мидии, автомат –
один, и россыпь гранат,
если враг подплывёт на доске.
сочинителей тьма, живописцев каюк,
бакланы с листвой отлетают на юг,
невзирая на узость брюк,
в клубе одни торгаши.
ещё молдаванки не слышно речь,
уже долетает из крыма картечь,
и молчит запорожская сечь,
в ожидании чан кайши.
уже не россия, ещё не стамбул,
если с бореем пускаться в загул,
прощай, ещё-не-ингул,
в карантине французский слог.
гарбий поддаст – не россия ещё,
уже не стамбул, но волна горячо
цепляет во рту крючок –
несочиненных эклог.
чугуний мой холодит постамент,
журчат фонтаны, ангажемент
получил постовой мент –
сгонять с меня голубей.
за спиной, которой я был лишен,
городской голова, изощрён и прожжён,
набивает свой красный мошон –
в думе правит eBay.
племя младое прыщи пубертат
давит и пудрит, как сто лет назад,
репортёры ведут stand up,
и бессмыслен российский град.
беспощадное время полураспад
ускоряет, и цепи звенят,
в портовых карманах ребят…
их не любил сократ.
