Галина Соколова и Элла Мазько
(1817. Июнь. Сандвичевы острова)
– …Ты обещал рассказать про свой остров, – потребовала она по-русски, не отрывая глаз от иссечённого нордами лица немолодого мужчины. Он вздохнул и ничего не ответил.
– Расскажи, ну расскажи! – девчонка вскинула голову жестом почти неуловимого приказания. Он рассмеялся густым басом морского волка. Ну настырная!
Вот уже несколько месяцев эти несносные девчонки, которых он учил русскому языку, передавали его друг другу, как эстафетную палочку. Эта же, самая младшая, в накидке из золотых перьев, любила звёзды. Звёзды смотрели вниз без всякого интереса. Их мало интересовало происходящее на земле. Хотя некоторые из них казались голубоватыми, как светлячки в старых пнях. А другие перемигивались тёплыми огоньками, словно кто-то там после вечерней дойки зажигал керосиновые лампы и поил ребятишек молоком, рассказывая им сказки про Лукоморье и дуб зелёный. И про кота на золотой цепи. У кота зелёные глаза и жёсткие усы.
«Папка, они у него колятся. – Брысь, окаянный!»
Где-то далеко за семью морями остались у Тимофея родной очаг и Маруся, которую он звал Марьей Моревной и которую давно уже перестал видеть во сне. У перекати-поля, горькой, иссушенной чужедальними ветрами травы, – забота одна: вцепиться во что-то и продержаться до того часа, пока благословенные пассаты не понесут её в сторону дома.
«Стонет сизенький да голубочек,
Стонет он и день и ночь…» – почти человеческим голосом выговаривает ветер вслед за Тимохой.
– Раньше я думала, – проговорила девчонка, – что кроме нашей земли, другой нет. Но пришли haole1 – и рассказали о своём северном острове Альбионе… А твоя земля тоже остров?
Он задумался, остров ли его родина? Пожалуй, остров православия посреди ереси и Гоморры.
На его грудь волной упали её волосы – чёрные, длинные, до пояса. И лёгкие пальцы, сначала крадучись, а потом всё настойчивее пробежались по телу, отчего дыханье его, притаившись на мгновение, ухнуло вниз. Впрочем, только на мгновение.
– «Там чудеса, там леший бродит…», – проговорил он, глядя, как покатилась одна из звёзд. За звездой расползся прозрачный шлейф цвета снятого молока. – «Русалка на ветвях сидит…». Висит…
– «Русалка» и «леший» – he aha keia2? – навострила уши девушка. Пальцы её, забыв о несыгранной гамме, замерли.
– Как бы тебе проще объяснить… – хмыкнул Тимофей. Он уже погасил вспыхнувшую искру, но всё ещё смотрел затуманенно, будто и его глаза накрыло звёздным шлейфом. – Это, типа, кахуна3 такая… Вот ты, например, тоже кахуна. Ты живёшь на воде и завлекаешь моряков. И они забывают свою землю.
– Русалка – это кахуна? Волшебник? Шаман?
– Ну, вроде того.
– Я – русалка, – горделиво повторила она с сознанием собственной значимости. Но, поразмыслив, решительно замотала головой. – Нет, ведь русалка меньше и принцессы, и королевы.
Чем-то привлёк её ртутный блеск в песке, и она обернулась. Океан иногда выбрасывал на берег что-то интересное. Случалось, даже ружья с русского «Беринга», недавно разбившегося у здешних берегов.
– А леший? – Сидя к нему спиной, она примерила на себя небольшую раковину. – Он тоже кахуна?
– Леший? – Тимофей не удержался и поцеловал её в глубокую ложбинку, убегавшую с позвоночника за пояс. – Леший – это что-то вроде меня, – усмехнулся он. – Это дядька такой в бороде и совсем дикий.
– Ты не леший, ты хо’опонопоно4, – забыв о находке, кинулась она осыпать его поцелуями. – Ты повелитель молний и грома, твои огненные стрелы разят на большом расстоянии. И ещё ты король букв и цифр. Единожды один – один, – целовала она его в глаза и губы, – дважды два – четыре, трижды три…
Но он уже взял себя в руки – эти юные особы не ведают что творят. Несколько месяцев он зубрил с ними арифметику и русскую азбуку, и занятия, начинавшиеся с восходом солнца, не всегда заканчивались с его заходом. Они часто гуляли по берегу залива Ваймеа до поздней ночи, и он жестами и на пальцах рассказывал о своей родине. Собеседницы почти не знали русского, а он так же плохо знал гавайский. Иногда они переходили на ломаный английский и как-то понимали друг друга. Особенно интересовалась всем вот эта, с длинным гавайским именем, напоминавшим привычное его слуху имя Галя. Но ему было за сорок, а её весна расцвела в тринадцать. И это был тот самый возраст, когда девушек уже одолевают смутные грёзы, не имеющие ничего общего с реальностью. А у него где-то далеко за океаном чуть ли не в тех же годах подрастал сынок, почти её сверстник, который, наверное, как когда-то он сам, гонял голубей по крышам, привязывая к их лапкам лоскутки старой материной кофты, и приучал к своему подоконнику. Там, возле герани, трепыхались ситцевые занавески, из-под которых Маруся, наверное, высматривает его и нынче. Случается, время меняет свои полюса, и если сейчас здесь дело к ночи, то на другой половине земли уже утро.
Впрочем, для здешних островитянок такой возраст считался вполне кондиционным. Для него же, рождённого в холодной России, эта золотистого цвета девочка была всего лишь сном наяву. Одним из тех, что смущает мужчин, когда они встречаются с юностью, и когда точка отсчёта их будущего бывает невольно смазанной и размытой. Хотя вообще-то все точки ведут к общему знаменателю.
Ждёт подружку дорогую,
Ждёт её со всех сторон… – напевал Тимофей, слушая, как захлёбывается ветер в оловянных волнах залива и думая о том, что его молодость перегорела в скитаньях по океану, а эти всё ещё не остывшие вспышки желания – всего лишь результат долгого одиночества и беспрестанной пальбы вперемешку с барабанным боем, сопровождавшими большую часть его жизни. Сейчас он чувствовал себя нудным состарившимся идиотом, у которого кодекс поведения всегда один – семь заповедей, отступить от которых ему мешало что-то внутри. Да, его Маруся даже через годы супружества ныряла в постель, скрытая до пят царапучей домотканной рубахой, из которой её горячее, как хлеб из печи, тело ещё надо было выпростать. Поэтому свободные нравы туземок, с голой грудью и в пальмовых юбочках, ошеломили его разве что поначалу.
– Отчего ты так грустно поёшь, кахуна? Тебе скучно?
Она накинула на него леи – гирлянду белых цветов, скользнув по коже тугими грудками с тёмными ободками сосков, грудки были такими маленькими, что обе можно было прикрыть горстью.
– Ты, наверное, думаешь, что я не могу полюбить белого? Так я уже любила белых – капитана и первого помощника, но быстро их разлюбила. А тебя буду любить вечно!
Он не понял её языка. Она зажала губами цветок и, невзирая на слабые попытки сопротивления, втиснула его в сомкнутые губы Тимофея.
– Я принцесса, и мне никто не отказывает!
Она приблизила круглое девчоночье лицо, гипнотизируя Тимофея Никитича по-кошачьи светящимися стрелами зрачков.
– Никого я не любила так, как тебя, мой кахуна.
Эту фразу он понял.
– Благодарствую, принцесса! – стараясь не смотреть на неё, отозвался Тараканов, с беспокойством оглядываясь. Послышавшийся рядом лёгкий шорох заставил его насторожиться. Но нет, берег по-прежнему оставался пуст. Впрочем, опасность могла таиться и среди цветущих зарослей. В этой укромной бухте норов стихии был скрыт – океан всегда оставался одинаково спокоен и лишь менял цвет. Однако со стрелами туземцев, как и с пулями белых, приходилось считаться.
– Не грусти. Аромат тиаре отгонит твою печаль.
Он снова прислушался. Нет, всё-было тихо, только мышь копошилась в ближайших кустах, да дождик прошелестел в листьях. Прохладные капли сгорали на лету, не достигнув земли.
– Домой пора, – сказал он решительно. – Засиделся я тут, Галочка. Жду не дождусь, когда уж отчалю от твоих берегов.
Она, мало что поняв по-русски, хлопнула в ладоши, и в хибаре появились три юноши из её свиты. Двое тут же принялись танцевать «хулу»5 (этот танец традиционно исполняли мужчины), а третий, самый способный из его учеников, приступил к переводу.
– Разве не нравятся тебе мои чудные острова и горячий песок на пляжах, ku`uipo6? – осознав смысл, удивилась она. Во все глаза рассматривала девушка лицо чужеземца, казавшееся сейчас почти чёрным от озарявших его белых зубов.
– А может, русским не по нраву наша свинина? Может, не нравится, что мясо несколько лун томится в яме? Так я прикажу жарить его днём на камнях. Что хочешь, ku`uipo? Чем я могу унять твоё сердце? Посмотри же, как хороши мои плечи и волосы, разве не о такой жене ты мечтаешь?
Её золотистое тело заволновалось, то вздымая руки к небу, то опуская их в лиловую гладь залива. И голосом, похожим на щебет птиц, она запела свадебную песню.
Тараканов встал.
– Не береди мне душу, принцесса. Не буди лиха, пока оно тихо. Нет тебя в моей Книге судеб.
И шорох прибоя приглушил его удалявшиеся шаги.
Насмешливо хмыкнув, Георг юркнул в чащу раскидистых ветвей. Местные деревья разрослись так размашисто, что в переплетениях их корней и стволов укрылся бы не один всадник.
– Если бы мы стали жить вместе, – пыталась не отстать от широких шагов Тимофея Халаукалани, – ты стал бы принцем, почти хозяином острова Атувай, и даже, может быть, королём!
Он промолчал, но шаг ускорил.
Девушка остановилась и посмотрела ему вслед озадаченно – ни один смертный не отказался бы от такого предложения.
– Злой Томи-Оми захватил много островов. Помочь нам можешь только ты, кахуна. Попроси твой Мой выгнать Томи-Оми назад на его остров – он у него и так самый большой. Мы же страдаем. Неужели и это не смягчит твоё сердце?
Но ни один мускул не дрогнул в лице Тимофея.
– Не бывать мне королём, принцесса. Не вылепить из грязи князя.
*
– Тьфу, какой глюпый дурак, – срезая угол, пнул подвернувшийся камень Георг. – Зовсем глюпий! Шорт! Его в децве мамка уронил! Шорт!
От волнения он не заметил на пути черепаху и чуть не полетел кубарем. Зеленоватое пресмыкающееся, с полметра в поперечнике, было бы нетрудно заметить – луна сияла, как бланш под глазом. Но в тени прибрежных пальм чёртово семя казалось почти неразличимым. Всё живое вело себя здесь так, как находило для себя удобным. Словно сам Создатель решил приютить посреди океана этот уголок земного рая, и других забот, кроме как выкормить детёнышей и жить в своё удовольствие, здесь ни у кого не было. Наверное, выучись Георг на какого-нибудь тюбика-пачкуна, он запросто бы сказал: «Вот место, где я хотел бы жить». Но Георг Антон Алоис Шеффер, он же Егор Николаевич у русских, лекарь по профессии, представлял интересы Русско-Американской компании, которая, накапливая промысловые барыши, осваивала Русскую Америку. К неконструктивным сантиментам он склонен не был, ибо с молоком матери впитал принципы своей родины, прагматичной Баварии. И поведение приказчика счёл обычной причудой ума инородца.
– Ну зовсем глюпий рюськи! Штани снять и набить заднису идиёту, тьфу.
– Переверни её на спину, ваше благородие, – вынырнул из темноты коренастый служивый в незастёгнутом гвардейском мундире. – Завтра черепаховый суп сварим.
– Сюп-сюп. Какой из киндер-черепах сюп! На один зюп? Я бы айнтопфчика7 с удовольствием, – сумрачно буркнул Георг, сталкивая черепашонка в воду. – Иль уж катошки с серёдкой, или байерн сосиска, – добавил он аппетитно. Егор Шеффер никогда не смешивал эмоции с практикой жизни.
Крепостного Тимоху Тараканова он самолично пристроил обучать детей местного вождя кириллице и русскому счёту. «Злой Томи-Оми» – лукавый Камехамеха, стал монархом не по династическому принципу, а постоянно сражаясь за трон, и Томари счёл необходимым укрепить свои позиции с помощью российской короны. Тимоху же хозяин, вольтерьянец и удачливый промышленник Никанор Переверзев, обучил наукам самым разным. А для пущего эффекта и собственной выгоды отправил в промысловую артель на Аляске, официальным представителем которой уже был и барон Шеффер. Смекалистого новичка быстро приметили и определили руководить большой артелью, которая била морского зверя по всему Тихому океану. Она заходила во все широты, от северных до южных. Таким образом, по факту крепостной Тимофей Тараканов был вроде и не совсем крепостной, ибо жил достаточно вольно. Особенно на Сандвичевых островах, куда его вместе со всей командой занесло по чистой случайности. А там предприимчивому Георгу, который в ту пору уже и на островах заправлял, стукнуло в голову судно их не выпустить. Так и свела судьба этих двух людей, у которых было различно всё – от национальности до вероисповедания и представлений о жизни. Впрочем, узурпатор Томи-Оми даровал наставнику своих детей дворянское звание и земли, объявив Тимоху своим личным другом. Это давало русскому крепостному самые широкие права и полномочия. Но из всех наций, с которыми Шефферу когда-либо доводилось ладить, только русские ставили его в тупик. Эти олухи царя небесного подчас выделывали такое, что не могло прийти на ум даже кретинистым финнам, которых Георг и вообще за людей не считал. Так что, в очередной раз пытаясь уразуметь логику своего приказчика, он озадаченно тёр похожий на выцветший мох подбородок.
– Какой глюпий рюски, – удивлялся он. – О, майн гот!
И промокал платком поредевший затылок, вокруг которого с выверенной немецкой тщательностью располагались похожие на птичьи пёрышки волоски.
– Ну пачиму дурак везьёт?!. А что у тьебя, зольдат, есть дырка под мышком? – приметил он непорядок в мундире дозорного.
– Дык, вашбродь, нынче мы с факами схватились, – словно ожидая вопроса, с готовностью отрапортовал тот. – Удумали они, вашбродь, наш флаг содрать. Дык мы им, вашбродь, – врубили карачуна! – Солдат хихикнул, прикрыв рот горстью, но, вспомнив устав, лихо козырнул. – А зашить не успел, вашбродь.
– Рузький честь превыше фсьо, – пафосно воскликнул Георг. Но тут же умолк: не пристало ему, барону, точить лясы с кем попало. Он многозначительно надул кругленькие щёчки и, подстелив под себя носовой платок, уселся ждать неразумного Тимоху. После прошлогоднего одобрения руководством РАК Афониной просьбы вернуть его в родную Полтаву и предварившего эту просьбу загадочного исчезновения старшей Галиной сестры, бывшей Афониной невесты, надежда была только на Тимофея. Его женитьба на второй принцессе, младшей дочери короля Томари, помогла бы Шефферу в одном чрезвычайно щекотливом дельце, которое доверил ему управляющий русской Америкой Баранов. Посылая его на Сандвичевы острова, Александр Андреич совершенно ясно намекнул: в этих краях нужно создать колонию. Это выгодно и стратегически, и экономически. За десяток завалящих гвоздей тут можно было выменять сундуки провизии. Да и не сыграть на смутах двух местных вождей мог разве что осёл, коим Шеффер себя не считал.
Поначалу дела Георга шли успешно. Он вылечил от жёлтой лихорадки самого Камехамеху, после чего тот доверил ему избавить от странной хвори и любимую жену, королеву Каахуману, и царственная кожа местной владычицы перестала напоминать не виданную здесь ранее шкуру крокодила. А когда Георг избавил кого-то из Камехамехиных «царедворецев» ещё и от зубной боли, всего-то повесив ему на шею какую-то трубочку, слава о Шеффере достигла самых отдалённых уголков архипелага. И правители, одарив его землями и зданиями под факторию, втайне друг от друга попросили российское подданство, а взамен посулили передать русскому лекарю все права на сандаловое дерево. Но милостивого дозволения на принятие под корону никак не приходило, и Шеффер, не проявлявший видимого беспокойства, ночами просыпался в тревоге. И рад бы он верить туземцам, да приходилось держать ухо востро. Не такая уж давняя история бедолаги Кука не располагала к долгосрочным кредитам. Тем паче что в здешние бухты уже повадились и английские, и американские корабли. Попутным ветром стало заносить даже плутоватых китайцев, быстро оценивших здешний сандал и сладкие, как мёд, ананасы. Блокпост в середине океана для кого угодно стал бы той точкой опоры, которой Архимед собирался перевернуть мир. Но у русских всё было не по-людски, и навсегда закрепить на флагштоке российский флаг не удавалось. Драки на ножах между русскими и американскими матросами в последнее время стали на островах главным досугом. Туземцы тоже нередко выходили на тропу войны – производство сахара, которое здесь наладили промышленники из Южной Америки, оказалось выгодным для местных, и стоило теперь прижать одних, как другие начинали грозно махать копьями. К счастью, местные благоволили русским, в них видели единственную защиту от англосаксонского колониализма.
Привыкнув верно служить родине, доктор Егор Николаевич служил и царю Александру I так же – верой-правдой. Потому совершенно непостижимое молчание Петербурга рвало на части его честное сердце. Наверняка, думал он, русские дипломаты не били горшки с Америкой из-за надежды втащить её в Священный Союз. И при этом, небось, мутили воду с Британией, собираясь, как и он, Шеффер, и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Впрочем, во всех раскладах предприимчивый доктор-коммерсант, поведясь поначалу на идеи свободы и равенства, а потом, поспешно ретировавшись под знамёна питерского трона, понял одну простую как хлеб истину: победителей не судят. Совершив один-единственный стремительный налёт, можно подчинить архипелаг самыми малыми силами. Но Петербург вёл себя, как барышня на выданье – не говорил ни «да», ни «нет». Поломав над этим ребусом голову не день и не два, Шеффер решил форсировать события. И тишком-нишком провернул одну сногсшибательную авантюру. «Ваше Императорское Величество, – написал он царю, спроворив тайный договор с династическим соперником лукавого правителя Камехамехи. – Король острова Атувай (Кауаи) Каумуали просит принять его владения под российский скипетр с высочайшим обещанием вернуть вместе с разворованным туземцами грузом российский корабль “Беринг” и дать Российской империи монополию на торговлю сандаловым деревом с правом беспрепятственного учреждения на его земле российской фактории». Прошло полгода, но и на это письмо ответа не последовало. Будто не нужны Российской империи здешние райские берега, этот стратегически важный объект в центре Тихого океана. Именно из-за проклятой русской неразворотливости превращались в мираж так легко выпавшие поначалу шансы. И даже дорогие подарки принимались теперь от Шеффера как должное, без всякой благодарности, отчего привычно бодрое расположение его духа всё чаще сменялось хмурой озабоченностью.
Георг привычно потёр подбородок. «Верные весы и весовые чашки – от Господа, от Него же все гири в суме»8. «Гирь» Шефферу было не занимать. Последней стала Барбара, с которой они бежали в Россию от Наполеона, рассудив, что на тех просторах им будет легче спрятаться. Но именно в Москве жена потеряла рассудок, когда в огромном московском пожаре погиб их сын и всё имущество. Барбара Шеффер отдала Богу душу в клинике для душевнобольных, и Георгу ничего не оставалось, как забросить свои микстуры и градусники и рвануть ещё дальше. В те дни, когда он заключал на Аляске контракт с торговой компанией, Российская империя уже развернула Наполеона, и его армия, ниже плеч повесив отмороженные носы, двинулась восвояси. Чему Шеффер был необыкновенно рад, поскольку терпеть не мог французов. Мало того, что из-за них он потерял семью, но Наполеон уничтожил и главную гордость немецкой нации – Второй Рейх! Ни один немец ни одному французу этого никогда не забудет и не простит. Как, впрочем, не станет жаловать и всех, кто не имеет добропорядочной тевтонской крови.
«Пожалуй, действовать окольно – самое верное», – принял он соломоново решение, и его румяное лицо с белёсыми, почти невидимыми бровками, повеселело.
– Это будет бэз шюма и пили! – сказал он себе.
И когда со стороны залива возникли очертанья знакомой фигуры, он расплылся в самой широкой улыбке.
– Никак ты, Тимоха?
– Я, кто ж ещё…
Был Тимофей могуч и словно составлен из кубов разной величины: плечи широкие, чётко обрисованные, котелок к бычьей шее привинчен наглухо. И торс посажен на ноги крепко, не высоко и не низко, – будто сантиметром выверяли. Что и говорить, хорош русский богатырь! Георг осмотрел его с неприязнью. Предпочтение, которое отдала Тимохе гавайская принцесса, объяснений не требовало.
– Тожъе не сплится? – поинтересовался он, словно и не знал ничего о той встрече.
– Луна, – посетовал Тимофей и брякнулся рядом с невольно отпрянувшим Шеффером. Песок от литого тела приказчика взметнулся, как от упавшего снаряда.
– И жара, едри её в качель. Искупнулся вот…
Георг сплюнул. По части мужской красоты с Тимохой тягаться не приходилось. На таких женский пол слетается, что бабочки на огонь.
– О, вон опьять. Послюшай, – Георг обернулся в сторону плеснувшей воды с видимой опаской. Но уже было тихо.
– Вечьером тузъемцы тебъя-себъя пиф-паф… Менья тожъе пуф – там, там… – показал он на заросли. – А тут акули.
– Бог не выдаст, акула не съест, – Тимоха блеснул зубами. – Я, когда до Калифорнии ходили, сам их за хвосты таскал. Дорадой махну: одна подскочит, цоп – и только хвост молнией. А на хвосте у ней ямка такая. На самом кончике. Чтоб легче ухватиться, стало быть. И кожа вся в мелких бугорках – рука и не скользит. Сообразить не успеет – уже на палубе.
– Большой присуствий духа надо, Тимоха.
– А куда нашему брату без духа? – Тимофей развернулся в его сторону, опять подставив взгляду Шеффера мускулистое тело с порослью на груди. – Сегодня вот союзничкам наложили.
– Угу… Зобаки…
Георг уныло смотрел в сторону залива. Там, укрытый в бухте, всё ещё стоял на приколе одинокий парусник «Кадьяк», когда-то им арестованный. Судно было большое, сработанное по лучшим меркам. Но сегодня потрёпанным стихией промысловиком никого не напугаешь и далеко на нём не уплывёшь – дно, что решето. В конце лета он передал в Ново-Архангельск с молодым Антипатром Барановым оригиналы подписанных с королём Томари соглашений. Опасался, что копия до Санкт-Петербурга так и не дойдёт, – американская шхуна, на которой его отправили, сначала шла в Кантон9, оттуда в южную Европу, а на север заходила лишь в конце пути. Но и от Александра Андреича никаких известий не было. Это при том, что Георг просил срочно оплатить перешедший в собственность компании вооружённый корабль «Авон». Георг самолично сторговал его у американцев за двести тысяч пиастров. По его расчётам, сделка с лихвой окупала весь сандал, который по договору переходил теперь в руки компании. Да плюс к тому давал Российской империи все преференции на Сандвичевых островах.
– Айн-цвай соток гвардейци и один корабль – фсьо-о… – с тоской повторил Шеффер то, в чём так тщетно пытался убедить русского царя и Баранова.
– Ничо, мы их и кулаками пуганём! – Тимофей потряс кулаком величиной с добрую гирю и посмотрел на патрона с лёгкой усмешкой.
«Если бы этим драчунам да чуток здравого смысла», – подумал с горечью Шеффер. Но вслух произнёс совсем другое.
– Глюпый кулак машъет, умний – шанс цап-царап. Как умний надо.
Он уже приготовился выложить все преимущества брака с принцессой, но Тимоха вдруг объявил с явной озабоченностью:
– Надо бы этому елдыге нашему что-то подарить. Ему набрыдло ждать ответ из Питера.
– Подарить… – Георг печально улыбнулся и вывернул карманы.
– Совсем плохо дело, – расстроился и Тимофей. – Разорился парень бедный, купил девке перстень медный.
– Плёхо-плёхо, – покаянно опустил голову Георг. – Завсем плёхо.
На сегодняшний день в его казне было пусто. Шхуна «Лидия», которую в знак особого расположения он подарил Камехамехе в прошлом месяце, вытянула из его кармана почти всю остававшуюся наличность – и, по сути, Шеффер был банкротом.
– Дела… – произнёс Тимофей отрешённо. – А кто в тебя-то стрелял, не приметили, Егор Николаич?
– Найн… Стары Джон, зобака, говорьить королю: Шеффер – рюськи шпион, остров хочью цоп-цоп. И меня – пафф.
– Совсем никуда дела. – Тимофей задумался. – Это как у нас говорят: кума не мила и подарок не люб…
– Подарка – люб, кума – не льюб, – запротестовал Георг. – Мой волья, я тут всех их сам – пуф-пуф. Джон – айн, Джек – цвай… И рюськи флаг на всьё острофф, – похлопал он себя по животу, как если б обильно отужинал.
– А что, из Питера так и ничего?
– Найн-найн… – Георг отчаянно замотал головой: – Глюпий-глюпий царь… Зовсем мальчьишка.
Он отёр пот и, наблюдая, как из ближайшей к форту хижины вывалился распоясанный солдатик, с гиком и свистом выписывая коленца под туземный бубен, уныло добавил: – Фсе рюськи глюпий.
– Слюшай разумный челоффек, Тимоха, – развернулся он к приказчику, изучая собственное брюшко, на котором из кармана свисала цепочка от часов. – Слющай и не теряй многа час. Мала час, саффсем мала сиффодня час. – Он постучал ногтём по серебряной крышке и перевёл острые буравчики на Тимофея.
– Нада, Тимоха, бери замуж прынцеза. Ощень нада. Ощень-ощень. Во! – Он провёл ребром пухлой ладошки по горлу. – Прынцеза и Тимоха, – он вложил ладонь в ладонь и потряс ими в воздухе. – И тада остроф наща. Баранофф глюпий, царь глюпий, Шеффер умний. Шеффер слюшай.
Тимофей отмахнулся.
– Я что тебе, Егор Николаич, курощуп какой? Зачем мне тутошние безсоромки? У меня дома жена, дети. Не надо мне их «прынцезу».
– Фсем дурак везьёт, – сокрушенно пробормотал Георг. И представил себе, как бы выглядели скипетр и держава в здоровенных лапах крепостного.
– Жена – там, прынцеза – тут. Фот женьись опъять.
– Сам женись, коли охота.
– Она тебъя хочет, не менья.
– Колечков ей подари, зеркалец – мне ли тебя учить, Егор Николаич? – Тимофей рассмеялся. – Тут у них с этим делом просто – они вон с братьями живут, и это у них грехом не считается.
Шеффер задумался. Свободы в мирских делах он не отрицал. Обычно с женщинами у него разговор был короткий – он платил наличными и уходил. Но тут дело было тонкое…
Ой не плачьте, не журітесь,
В тугу не вдавайтесь:
Заграв кінь мій вороненький –
Назад сподівайтесь! – затянула на берегу одна из островитянок, бывшая ученица малоросса Макогоненка. И Шеффер пришёл в себя. Надо действовать!
– Дам ей часи, – открыл он серебряную луковичку, усыпанную драгоценными камнями. Минутная стрелка на её циферблате обегала свой круг, вспыхивая крохотной, еле заметной звёздочкой. Это был подарок Барбары. Но острова требовали жертв, и он был готов кинуть в их пасть очередную.
На другой день он объявил себя единоличным хозяином долины Шефферталь и приказал поднять над Александровским фортом русский флаг. И снова увидел Халаукалани. В окружении таких же, как сама, юных дев, совершенно нагая, она отжимала волосы, стоя в воде у берега на доске. Носиться на досках по волнам было у дикарок главным развлечением, и Георг всегда с опаской смотрел, как эти золотистые существа взлетают на гребень, будто под ступнями крылья, а не коварный кусок дерева.
– Фройляйн Халакали, фройляйн Халакали! – расталкивая её подруг, со всех своих коротеньких ножек кинулся он к девушке. – Фъот! – И протянул ей часы, отчаянно потея от возбуждения.
Она с любопытством вытянула шею.
Он аккуратно раскрыл крышку и продемонстрировал, как бегает минутная стрелка. Девчонки зашептались, толкая друг дружку и пересмеиваясь. Золотистые пальчики потянулись к диковинке.
– Найн-найн, для Халакали! – Шеффер заслонил часы и протянул их принцессе.
Заворожённая Халаукалани не сводила глаз с циферблата. Стрелка бегала, часы тикали и переливались на солнце. Ей понравилась маленькая занятная вещица.
– Майн херц – мой серце, – согнутым пальцем постучал себя Шеффер по левой стороне грудной клетки, выхватив луковичку из цепких ручек туземки, поднёс к её уху. – Отшень-отшень дорогой штук. Отшень!
Но очаровательная дикарка самым бесцеремонным образом выхватила «штук» и под всеобщий хохот свиты кинулась к фортификационным сооружениям, где мелькала подбористая фигура Тимофея.
– Кахуна, кахуна, смотри, что у меня есть!
Она подняла над головой блеснувшую дорогую швейцарскую диковинку и повесила её себе на лоб.
Взволнованный Шеффер таращился на девушку кругленькими, скрытыми в румяных щёчках глазками. Негоднице даже в голову не пришло поблагодарить! Лишь свита приближённых, толкаясь и пересмеиваясь за спиной, громко выражала свой восторг. Занятые работой строители на них не обращали внимания, все давно привыкли к выкрутасам царственного подростка. Тимофей приветственно взмахнул рукой, на что свита радостно загалдела.
– Кахуна! – Юная принцесса подняла часы над головой. – Це мой серц, – крикнула она на малоросском, постукивая себя по груди: – Тук-тук, тук-тук… Ты будешь мой?
– Гала, нет!
Может быть, если бы Георгу не довелось подсмотреть их вчерашнее свидания, он бы ничего не понял, может быть, был бы даже польщён и растроган своеобразно сложившимися отношениями с учителем. Для его целей совсем неплохо. Но он уже знал, что скрывается за этой вроде бы невинной сценкой. А поскольку он был из тех, кто на вопрос о бывших влюблённостях, отвечал с прямодушной сердитостью: «У меня на это никогда не было времени», то даже вспотел от негодования.
– Это мой часи, – запротестовал Георг. – Я хотель толко покажи. Отдай мой часи!
И попытался выхватить их из её рук. Но ватага голых девчонок тут же дружно оттеснила его и с хохотом помчалась вслед за повелительницей, которая, прыгая на одной ножке, вскочила на прибившуюся к берегу доску и принялась раскачиваться на ней, как на качелях. Он уже пожалел о своей щедрости. Он уже был готов даже силой выдрать собственность из рук гавайки. Но полтора десятка горластых подростков было не так-то просто оттеснить, и его обычное добродушие всё больше уступало место нараставшему негодованию. Сколько усилий! Сколько денег и хитроумных комбинаций истрачено на оказавшийся никому не нужным проект, который он выполнял с тщательной прилежностью! Всё впустую! Он так ясно видел эти чёртовы острова на карте Российской империи, что пожертвовал ради них последним, что у него оставалось. Он, чистокровный немец, потомок великих кайзеров! Он даже согласен был на общую постель с этой… этой…
Шеффер даже плюнул в сердцах.
– Стоп, Халакали! – заорал он, внезапно наливаясь холодной злобой. – Отдай мой часи, шьоррт тебъя подьери!
Он уже был готов схватить её за волосы. Наверное, со стороны это выглядело как нелепейшее зрелище: маленький, толстый, на коротеньких ножках, сопя и отдуваясь, он бежал за стайкой грациозных голых дикарок, то и дело отирая с себя пот (Шеффер был изрядно плешив, а солнце стояло почти в зените).
Ой ти, старий дiдуга,
Iзогнувся, як дуга,
А я, молоденька,
Гуляти раденька!.. – озорно пропела Халаукалани, тоже когда-то бывшая Панасовой ученицей.
«Дiдуга» уже был возле доски, на которой скалила зубы окаянная туземка. Он бы и выпорол её, не будь она принцессой. Он бы… Но в решающий момент, когда его пальцам оставалось лишь вцепиться в её руку, возле уха распорола воздух стрела.
– Шьорт! – ахнул Георг, приседая и прикрыв голову. Стреляли в него и раньше. Но не среди бела дня и не в пределах форта. В этом было что-то новое, угрожающее совсем по-другому. Шея Георга покрылась розовыми пятнами.
– Пашему стреляль? – попытался он придать своему голосу побольше грозности. – Я – кахуна ха-ха10! Каука лукини11! Врач! Я – друг короля!
– Убирайся вон, рашен! – увидел он дюжего гавайца в смешных камзольных штанах. Гаваец был не местным, это был один из людей Камехамехи. Парчовые пузыри на бедрах дикаря не скрывали мощных голеней с крепкими щиколотками. А мускулистая рука надёжно держала Шеффера за шиворот. Гаваец взирал на него ничего не выражающими глазами удава. Сходство дополнял лоснящийся торс, казавшийся скользким и холодным. Мода на островах приобрела диковинные формы с тех самых пор, как здесь появились чужие корабли. И теперь один щеголял в жилете на голое тело, другой – в панталонах, третий – в рубашке.
– Убирайся, – повторил «удав» и для убедительности тряхнул колчаном со стрелами.
– Она украль мой часи, – пролепетал Шеффер, пытаясь избавиться от ухватистой руки. – Я дать посмотреть, а она украль, – объяснял он, помогая себе жестами. Но ещё два здоровенных гавайца ухватили его под мышки и молча потащили к воде. Выдираясь, Георг пнул ближайшего к себе захватчика, но удары походили на тычки в стену. Гавайцы втолкнули его в лодку, где уже сидело с десяток русских вместе с Тимохой и его угрюмыми алеутами. Там же теснились и Джордж Янг с израненным Фокс-Боннеком. Шеффер взглянул на секретаря вопросительно – тот смущённо отвёл глаза.
– Ну, всё, нас прогнали, теперь всех их, как я акулу, – сказал почему-то всё-таки довольный Тимоха и ухватился за вёсла. Для него дул долгожданный пассат.
«Удав» неспешно направился к берегу. Там, скрестив на груди руки и покуривая трубку, ухмылялся старый Джон с ружьём на плече. Рядом трепетали яркие птичьи перья на шлеме вождя.
Американская марионетка Камехамеха окончательно подгребал мокопуни под свою – то бишь американскую – лапу. Пытаясь сохранить жизни людей и животных, которым они поклонялись, вожди почти не сопротивлялись…
– Давай-давай, греби на свой грёбаный «Кадьяк»!
Незнакомая золотистая гавайка рассмеялась и показала Шефферу нос.
– Галю, серденько моє,
Чи підеш ти за мене?
– Стидкий, бридкий, не люблю
І за тебе не піду! – неслась вслед Егору Николаевичу озорная дразнилка.
Лодка нехотя развернулась по течению…
____
Примечания:
1 Haole (гавай.): буквально – «бездыханные», белые, иностранцы, негавайцы.
2 He aha kéia? (гавай.): что это?
3 Кахуна (гавай.): гавайский жрец, шаман.
4 Хо’опонопоно (гавай.): древнее гавайское искусство решения проблем.
5 Хула: традиционный гавайский танец.
6 Ku`uipo (гавай.): любимый.
7 Айнтопф (нем. Eintopf — густой суп): первое и второе блюдо баварской кухни.
8 Книга притчей Соломоновых 16:11.
9 Кантон: старое европейское название города Гуанчжоу на юге Китая.
10 Кахуна ха-ха (гавай.): специалист по диагностированию.
11 Каука лукини (гавай.): русский лекарь.
