17 декабря 1958, Новосибирск – 21 ноября 2015, Нальчик
МУЗЫКА ГОРОДА
Музыка города… Ночью, без света,
облокотившись на подоконник,
вслушайся в гулы и лязганье. Это
было когда-то грохотом конок.
Стуком пролёток. И скрипом засовов.
И колотушка билась ночная…
Меньше скрипичных и больше басовых –
музыка ночи нынче иная.
Требует сменного пятого цеха
радиоголос за два квартала.
Где-то вдали заливается Пьеха.
Брань за стеною… ну и октава!
Грузовиков нарастают аккорды,
чтобы угаснуть диминуэндо.
В паузах ритм задают пешеходы…
Ах, мои окна с видом на небо!
Звёзды молчат? Но имейте терпенье:
вознаградится! Вслушаться если –
рёв реактивный и ангелов пенье
смешаны в этой странной пиесе.
Ночь – обострённого слуха причина.
Пусть ревёт дизель зло и натужно –
если прислушаться, то различимы
конка, пролётка и колотушка.
Вслушайся в музыку – ночью, без света,
не соблазняясь словом дешёвым.
Это, наверное, поза поэта –
в тёмном проёме стыть дирижёром.
ВЛАЖНАЯ УБОРКА
Пыль всех дорог – сквозь щели рам оконных.
Я был везде, и я открыл закон
Неубыванья Пыли.
В моём скелете кальций тот же самый,
что был в скелете давнего врага
подобных измышлений.
В его зрачках ночное небо отражалось,
он отражён в зрачках погасших звёзд,
чей свет в морях рассеян.
И я курю шестую сигарету,
пуская дым в сноп солнца из-за штор,
где мечутся пылинки.
В их танце – мятный холодок предчувствий,
и земляной прохладой веет день,
но запах полироли –
побеждает…
ОТКРОВЕНИЕ
На два мой мир расколот: в тусклом ночном окне
вижу небесный город, что отражён во мне.
Нет – он скорей пронзает образ размытый мой;
светом он дивным залит, несовместимым с тьмой.
Скомканная страница… Свет! Я его не звал –
как же он смел явиться в кухонный мой развал?
Свет – среди липкой сажи, крошек да комаров…
Мир не расколот даже – множество в нём миров!
Каждый из них раздроблен, разен любой излом:
если в одном я – гоблин, то Гавриил – в другом!
Все они – сонмы стычек: ангелов песнь слышна –
смятых бычков да спичек пепельница полна…
Где же мне здесь приткнуться? Крутится колесо –
радостно спице, гнусно: как ей изведать всё?
Я в прихотливой притче смысла не распознал.
Скудно многоразличье – так Гумилёв сказал.
Но изо всех раскопов надо извлечь добро…
Мало здесь микроскопов? В дело пущу перо.
К дьяволу проволочки! Скоро подступит край.
Время расставить точки мне над своими «i».
***
Как
слепит
замороженный свет
и меня, и мгновенных прохожих!..
Всё – везде. Непохожего нет.
Но другого такого же – тоже
никогда не изведает свет.
Интерьер отразился в окне,
а оно – в том окне, что напротив.
Два пейзажа плывут в глубине:
слева – праздничен, справа – уродлив…
Но окно отразилось в окне.
И купейный мирок наш – во всём.
Во вращенье стволов и домишек…
Всё, что видим, в себе увезём,
но останется некий излишек:
всё должно
отразиться
во всём.
СОБАКА ПОД БАЛКОНОМ
Опять собака сдохла под балконом –
такая же, как сдохла прошлым летом.
Что молвить мне при зрелище знакомом,
почти никем на свете не воспетом?
Тот цензор, что внутри, пищит: «Да надо ль?
Ни ода здесь не сложится, ни фуга.
Один Бодлер осмелился про падаль,
но у него там – лошадь и подруга…»
Молчи, зоил! Скорбеть пристало ныне:
подумать о щенке, его восторгах –
и как повергла жизнь его в унынье,
пройдя на грязных улицах и стогнах.
Но, впрочем, что мы знаем о собачьем
(киническом!) принятии кончины?
Болтая, страхи собственные прячем,
навеянные духом мертвечины.
Быть может, не гнетёт их бремя наше –
и смена дней не кажется им знаком –
и не подносят гефсиманской чаши
часов не наблюдающим собакам?
***
Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья.
Конечно, я его забуду… Но пока
дождю ещё не час, шурша сонливо, литься –
недаром день-деньской томились облака.
Окно открыто в дождь. Четыре тихих слова.
А я ищу других, не в шёпот чтобы – в крик!
Но, может, напишу спустя полжизни снова:
«Окно открыто в дождь». И – выключу ночник.
ЗИМНЕЕ ВРЕМЯ
Все земные заботы становятся мелки,
когда листья прощально дрожат –
под конец октября, когда сдвинуты стрелки,
когда сдвинуты стрелки назад.
Дополнительный час у природы похитив,
что сказать за него я смогу –
под конец октября, в пору первых бронхитов?
Под конец октября – ни гу-гу!
В этот час вне времён надо быть молчаливым,
надо быть молчаливым, как дым.
Когда видишь, как горько берёзам и ивам,
только кашель один допустим.
Здесь слова – вне игры, здесь иные законы.
Встань, застынь у ночного окна –
ты увидишь, как дрогнут платаны и клёны,
как грустят о них ель и сосна.
Лист раздольно летит над землёю, а значит,
он с землёю простился почти.
И никто не вздохнёт, и никто не оплачет,
и никто не оплатит пути.
ПАСМУРНЫЙ ЗАПЕВ
Средь золотой кутерьмы южного края
ёлку поставили мы, в детство впадая.
Заполночь вышли во двор, как для проверки, –
тёмен был вышний простор, лишь фейерверки.
Новое небо и днём неблагосклонно –
пятые сутки всё ждём антициклона.
Пасмурных дней череда – словно ущелье.
Я просыпаюсь, когда ночь на ущербе.
Но невозбранно черна веткой любою
ёлка в проёме окна – наша с тобою.
ИНВЕРСИОННЫЙ СЛЕД
Небезопасное кочевье,
чей индоевропейский корень
через латынь пророс в сегодня,
покрыли кучевые волны,
и в щели меж двумя домами
витают знаковые сгустки,
и это носит то же имя –
простор от nebula до неба,
и знаю: больше не увижу
того диковинного солнца
ноябрьского, вишнёвым соком
ко мне вливавшегося в окна,
когда присел у телефона,
но мириады вариаций
всё той же темы неизбежны,
покуда время не иссякнет,
и, вроде подписи-печати
на документе человечка, –
след бахромистый на закате,
инверсионная засечка.
