9.11.1950, Самара – 24.11.2012, Москва
ЗИМА
Разогрею чифирь, помусолю сухарь,
На картинке понюхаю мёд.
Белый кот-идиот по прозванью Январь
Мне из подпола мышь принесёт.
Я штаны подтяну и поправлю фитиль,
Будет примус светить без ума…
Помусолю сухарь, разогрею чифирь…
И скажу своей милой: «Зима».
Она молча натопит воды снеговой,
Станет таять, как в небе луна,
И закроет своей золотой головой
Полынью ледяного окна.
Станет милая петь, как недавно и встарь,
В поварёшке утопит печаль,
Разогреет чифирь, помусолит сухарь
И ответит мне тихо: «Февраль».
«Слышишь, миленький мой, уже капает с крыш…»
Я отвечу ей тихо: «Эхма!»
Но примёрзнет к столу принесённая мышь,
И я выдохну снова: «Зима».
Она снова натопит воды снеговой,
Станет скрябать по стенкам котла,
И заслонит своей золотой головой
Вековую империю зла.
Я махры закурю и спою про Сибирь,
Сам собою довольный весьма…
Помусолю сухарь, разогрею чифирь,
И скажу своей милой: «Эхма!»
***
Побродив деревнею по-лисьи,
В старый дом шагнула через мрак –
Женщина, промокшая, как листья,
Свежая, как утренний сквозняк.
Он забыл тоску свою и горе.
Всё вернулось – вера и она,
И луна, тонувшая в кагоре,
Совершенно пьяная луна.
И от слёз, от холода избушки
Бросились найдёныши в постель:
Головою в снежные подушки,
Грешным телом в белую метель.
И в ночи, без свечки Пастернака,
Без скрещенья судеб и теней,
Два лица, как два овала мрака,
Озарились юностью своей,
Так они с планетою вращались,
Возвращаясь в прежнюю судьбу…
А с восходом солнца распрощались,
Он вернулся в старую избу.
Сбросил с губ последнюю улыбку,
Постирал постельное бельё;
И убил в аквариуме рыбку,
На заре узнавшую её.
***
На отшибе погоста пустого,
Возле жёлтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.
Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черёд…»
Но ответил кладбищенский сторож:
– Тот, кто жив, никогда не умрёт.
Я вернулся домой и три ночи
Всё ходил и качал головой:
Как узнать, кто живой, кто не очень,
А кто вовсе уже не живой?
Под иконою свечка горела.
Я смотрел в ледяное окно.
А жена на меня не смотрела,
Словно я уже умер давно.
В тихом доме мне стало постыло,
Взял я водку и пил из горла.
Ах, любимая, как ты остыла,
Словно в прошлом году умерла!
Я заплакал, и месяц-заморыш
Усмехнулся в ночи смоляной…
Ах ты, сторож, кладбищенский сторож,
Что ты, сторож, наделал со мной?
***
Не смотри, не смотри ты вослед журавлю,
Не грусти у ночного порога…
Всё равно я тебя больше жизни люблю,
Больше Родины, неба и Бога!
Возле мокрых заборов, соломы и слег
Я люблю тебя тихо и нежно –
Не за то, не за то, что, как дождик и снег,
Ты была на земле неизбежна.
Не за то, что сгорала со мною дотла
И неслышно в сторонке дышала,
А за то, что всё время со мною была,
И, как смерть, – мне ни в чём не мешала!
БУРАТИНО
Вл. Денисову
Всё, что пишется, – необратимо.
Хоть смолой заливайте уста:
Вниз башкою висит Буратино,
Как последний апостол Христа.
Ни Мальвины, ни денег, ни родин;
Ничего на земле, никого.
Но теперь он впервые свободен,
И Господь уже видит его.
Не внимайте стенаньям и вою,
Не тяните назад повода
И повешенных вниз головою
Не снимайте с небес никогда.
Всё, что пишется, – необратимо.
Не спешите казаться добром.
А иначе – всё та же Мальвина
И театр за грязным холстом.
Тот же дом, тот же самый порожек,
Никому не известный итог…
Но Толстой был великий безбожник
И не мог быть жестоким, как Бог.
Он снимает с небес Буратино,
Золотой отдаёт ему ключ.
И смеётся от счастья Мальвина,
И вздыхает Господь между туч.
***
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить всё трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить её милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные вёдра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе,
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это ещё не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивлённо и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.
***
Я выпью ужас из стакана,
Уйду туда, где нет ни зги.
И волки выйдут из тумана,
Узнав мой запах и шаги.
Я закурю. Захорошею.
И на лугу, где зябнет стог,
Сниму пальто. Открою шею
С татуировкой «С нами Бог!»
И там, у рощицы, у Волги,
Перешагнув через ружьё,
Пойдут ко мне седые волки,
Как люди, знающие всё.
Всё будет выглядеть достойно.
Какая жизнь – такой итог.
Они убьют меня не больно,
Разрезав плоть под словом «Бог».
И в поле, в снежной мешанине,
Сырой, как залежи газет,
Меня в дырявой мешковине
Потащит к зимнику сосед.
Потащит труп к нелепой славе,
Благодаря меня под нос
За то, что я ему оставил
Пальто и пачку папирос.
***
Опускай меня в землю, товарищ,
Заноси над бессмертием лом.
Словно искорка русских пожарищ,
Я лечу над сгоревшим селом.
Вот и кончились думы о хлебе,
О добре и немереном зле…
Дым отечества сладок на небе,
Но дышать не даёт на земле.
