Означенная тема не является столь уж новой, однако при ближайшем рассмотрении допускающая и даже требующая некоторых уточнений, дополнений и возможности освещения каких-то оставшихся в тени по тем или иным причинам аспектов связей одного из самых знаменитых русских писателей начала ХХ века с одним из крупнейших и интереснейших литературных критиков той же эпохи.
Не случайно Лев Толстой, познакомившийся с некоторыми статьями молодого Чуковского в одном из частных разговоров заметил, что Чуковский «умеет и смеет касаться таких тем, до которых не решаются опуститься высокопоставленные критики»1 (Речь шла о книге К. Чуковского «Нат Пинкертон и современная литература»/ СПб., 1910, 2е изд. и статье «Куда мы пришли» на тему о кинематографе).
Леонид Андреев, как это хорошо известно, занимает очень своеобразное, несколько двойственное положение в истории литературы – теперь он стал бесспорным, признанным классиком, его полное академическое собрание сочинений выходит сейчас в ИМЛИ РАН им Горького. А при жизни, на протяжении всей своей многообразной литературной деятельности, длившейся не так долго, чуть более 25 лет, был постоянным предметом бурных критических дебатов на страницах тогдашней периодики. Он относился к числу таких писателей и литературных явлений, воспринимать которые равнодушно было невозможно – его или восхваляли до небес или же осыпали самой разнузданной, почти площадной бранью. Это заставило Андреева в письме к А.М. Горькому от 20-21 марта 1904 сказать: «<…>Снизу доверху, во всех этажах российского литературного дома, иногда смахивающего на весёлый дом, меня ругают»2.
В 1909 году в импровизированном «Слове о критике», записанном на граммофонную пластинку, писатель с горечью иронизировал, как всегда, с присущим ему чувством юмора: «Если бы я совершил сотни преступлений, грабил, убивал, я никогда не услышал бы столько оскорбляющих и злобных слов, столько клеветы. Если бы я писал статью о писателе моего поколения, я озаглавил бы эту статью «На лобном месте»3.
А в остро полемической и опять же исполненной великолепного юмора статье «В защиту критики», опубликованной 17 декабря 1915 года в вечернем выпуске газеты «Биржевые ведомости», есть следующий, очень выразительный пассаж, который мы позволим себе привести с некоторыми сокращениями: «Наилучшим орудием критика <…> является невежество и тупость, мертвецкая холодность и безразличие идиота <…> к судьбам искусства и людей. Только при наличии этих условий критик приобретает ту великую и необходимую свободу в борьбе с талантом, которая позволяет ему шельмовать Достоевского, находить бездарным Льва Толстого <…>. В этой борьбе на стороне критика ещё и численное превосходство, и писателя всегда бьют скопом, как конокрада <…>. “Раз не выдержал, то, стало быть, туда ему и дорога” – справедливо резюмирует критик результаты своих многолетних и бескорыстных усилий, и а на жалобы стонущих и ослабевающих суровым жестом указывает на того же Толстого и Достоевского: “Не мы ли жизнь отравили Чехову и «приканчивали» ещё живого Горького, – а что из этого вышло? Вышли очень хорошие писатели, которых мы теперь и сами уважаем. Так и ты выходи хорошим писателем и держись на своём заборе крепче, пока я буду тащить тебя за ноги и стаей собак выть у твоего подножия. Не жалуйся и не скули, а держись!”».4
Интересно, что Корней Чуковский в 1908 году в книжке «Леонид Андреев большой и маленький» поместил составленный в алфавитном порядке словарь ругательных наименований, которыми награждала писателя современная критика. Леонида Андреева называли и порнографом, и эротоманом, и садистом, и шарлатаном, и литературным спекулянтом, обвиняли в клевете на человеческую природу, во всяческом унижении и оплёвывании человека, затаптывании его в самую мерзопакостную грязь. Это в первую очередь относилось к таким произведениям писателя, получившим, в самом деле, определённо скандальную и одиозную известность, как «В тумане» (1902), «Бездна» (1903), «Тьма» (1907). Однако необходимо вместе с тем заметить, что, несмотря на активное неприятие многих сторон творчества Леонида Андреева современной критикой (помимо прочего, писателя часто обвиняли в дурном вкусе, в необразованности и, прежде всего, в том нарочитом театральном, несколько картонном нагнетании всевозможных ужасов – того, что Лев Толстой окрестил знаменитой фразой: «Он пугает, а мне не страшно», к нему испытывали, как уже было сказано, постоянный и очень напряжённый интерес. Так, Л.Н. Толстой, по свидетельству ряда лиц, выделял Андреева из всех писателей нового поколения, которых ему довелось застать, считая Л. Андреева наиболее среди них талантливым, хотя и не принимал его театрального трагизма и, главное, его экспрессионистской образности, которую он, попросту говоря, не понимал. А после встречи в Ясной Поляне в апреле 1910 года Толстой признавался окружающим, что Л. Андреев очень понравился ему как человек, нашёл его милым, симпатичным, умным.
Что касается Корнея Чуковского, то он, как известно, в первом десятилетии ХХ века заявил о себе как об одном из ведущих и наиболее влиятельных литературных критиков, отличавшимся парадоксальностью и экстравагантностью суждений, как в статьях о современных писателях, так и о художниках предыдущего времени (Лев Толстой, Чехов, Короленко, Гаршин, Шевченко, Некрасов, писатели-шестидесятники). Это был литератор и критик с только, пожалуй, одному ему присущим резким и острым колоритом оценок и характеристик. Сам о себе на склоне лет он как-то сказал, что критиком он был одним из самых драчливых, из тех, которые бьют наотмашь, не щадя ни авторитетов, ни мировой известности. Недаром злые языки прозвали его «Иуда из Териок»5, перефразировав заглавие известного рассказа Леонида Андреева «Иуда Искариот». Именно так остро, интересно, небанально он писал и о Леониде Андрееве.
«<…> Не забывайте, что он /Л.Андреев – А.Р./ из газетчиков: репортёр, фельетонист, хроникёр бойкого московского «Курьера»,6 – замечал К. Чуковский в одной из статей, вошедших в книгу «Леонид Андреев большой и маленький» (в переработанном виде). В связи с этим представляется любопытным, как писал о том же самом обозреватель газеты А.С. Суворина «Новое время» Б.В. Бэн-Назаревский: «Леонид Андреев начал свою карьеру с того, что был простым газетным репортёром, а потом злободневным фельетонистом. Газетное ремесло наложило свою печать на его творчество, когда он стал уже прославленным писателем».7 И далее, утверждая, что злободневность – это своего рода «Бог» Андреева, что будто бы писатель именно ему приносит свои жертвы, критик явно сместил акцент, не разобрав во многом чисто функционального значения «злобы дня» в творчестве писателя. И, как мы попытаемся показать, это, несомненно, удалось сделать именно Чуковскому, и никому другому. Поэтому, по мнению Назаревского, круг читателей и почитателей у Андреева оказался сильно суженым, заменённым довольно неопределённым понятием «толпа». И вот как тот же нововременский критик пишет об этом далее: «У него /Л. Андреева – А.Р./ есть и ещё достоинство, незаменимое в глазах толпы. Он знает, как она падка на всё яркое и бросающееся в глаза. Для неё он выработал особенный язык – звучный, гудящий, как удары в медный котёл, ходульный и торжественный. Лубочными, яркими красками, раздирательными эффектами, преступлениями и ужасами, выхваченными из дневника происшествий, он зазывает к себе публику. Сожительство с родными сёстрами, убийство проститутки гимназистом, изнасилование, мать, торгующая родной дочерью – вся эта уголовщина щекочет дурной вкус толпы, и заставляет читать Андреева со сладко замирающим сердцем».8
В творчестве Леонида Андреева оказались в наибольшей мере сконцентрированными и выпукло представленными все наиболее типичные приметы и проявления времени. Не будет, наверное, преувеличением сказать, что он был одним из самых, если не самым характерным писателем начала ХХ века, что заставило К. Чуковского написать в одной из статей книги «От Чехова до наших дней» следующее: «Он – синтез нашей эпохи под сильнейшим увеличительным стеклом».9 И мы полагаем, что Чуковскому, много писавшему об Андрееве в то время, удалось создать свою, быть может, и небесспорную, но очень оригинальную и интересную концепцию творчества Андреева, в определённом смысле конгениальную самому объекту.
Так, высмеивая некоторую выспренность и известную искусственность художественных приёмов Л. Андреева, Чуковский нарочито заострённо, в фельетонном духе, сравнивает его произведениями с афишами, расклеенными на заборе.
«Изо всех созданий современного искусства, – писал Чуковский, – я особенно ценю афиши. Их идеал – яркость, их художественный принцип – бей по голове! Никаких полутонов, полуоттенков! Они не знают шёпота, они вечно должны кричать!».10
Именно такую разухабистую афишность и своего рода рекламизм критик считал одной из основополагающих особенностей стиля Л. Андреева, особенно, в его символистских драмах «Цезарь – Голод», «Океан» и др. Драме Л. Андреева «Океан» он посветил очень злую и язвительную статью под заглавием «Устрицы и океан», сильно обидевшую Л. Андреева. Но в другом месте той же статьи Чуковский в совершенно ином ключе пишет о творчестве Леонида Андреева: «<…> Есть у меня другой Андреев, не уличный, не “Кушайте геркулес”, а элегический художник, автор “Вора”, “Губернатора”, “Призраков”, и нужны какие-то другие слова, чтобы хоть что-нибудь сказать об этом Андрееве».11
Чуковский отмечает некоторую разорванность и раздвоенность творчества Л. Андреева, лишённых внутренней целостности его героев. «<…> Снаружи его книги – балаган, расписанный пёстро и крикливо, и всюду – рожи, маски, личины, а внутри – полумрак, благолепие, шепот, тихая обитель, где коленопреклоненный Андреев призывает и вас преклониться перед затаённым, прекрасным человеческим «я».12
Преимущественную же ценность и значительность андреевских произведений Чуковский находит в отличие от многих других, писавших об Андрееве, отнюдь не в унижении человека и циничном смаковании его тёмных и порочных сторон, а напротив, в иступлённой любви Андреева к маленькому, обиженному человеку, жалость к нему, стоящему на самом низу социальной лестницы, в чём Андреев, несомненно, наследовал лучшие гуманистические традиции русской литературы ХХ века – и это не раз отмечалось позднейшими исследователями творчества Андреева.
К таковым, как нам представляется, относятся такие герои Андреева (пусть они и не все были рассмотрены Чуковским), как, например, дешёвая, размалёванная, как тряпичная кукла, уличная проститутка, которую зверски убивает ножом гимназист, юродивый психически больной Алёша из рассказа «Алёша-дурачок», нищий городской дурачок Гараська из рассказа «Баргамот и Гараська», которого городовой Баргамот, всегда его презиравший и только забиравший в участок за мелкое воровство, вдруг приглашает к себе домой на пасхальный обед. Или же мать, которую не хочет признавать её ребёнок и которому не понравились игрушки, что она ему принесла (рассказ «Валя»), мелкий провинциальный чиновник Андрей Николаевич из рассказа «У окна», чья жизнь сравнивается с крышкой гроба, готовой вот-вот захлопнуться, или же мальчик на побегушках из московской парикмахерской Петька («Петька на даче»), для которого кратковременное пребывание на подмосковной даче в Царицыне, среди природы, которую он прежде никогда не видел, – его туда взяла с собой мать, кухарка Надежда, служившая у господ, летом переезжавших на дачу. Всё это для него оказывается как бы волшебным сном, который неожиданно и жестоко прерывается, когда надо вновь возвращаться в Москву, всё в ту же грязную парикмахерскую. И он опять видит всё тот же заплёванный семечками бульвар с чахлыми деревьями, где, как обычно, «пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину». Или же вспомним наивного, простодушного дьякона Сперанского из рассказа «Жили-были», умирающего в больнице и не понимающего, что он умирает, пока ему безжалостно не сказал об этом сосед по палате купец Кошеверов, тоже смертельно больной, а он кротко высказывает лишь сожаление о том, что никогда больше не увидит своего сада в Тамбовской губернии, где уже созрели яблоки «белый налив», и что ему больше всего «солнышка жалко».
Нельзя не упомянуть также и придурковатого эстонца-крестьянина Янсона в одном из самых вершинных созданий Л. Андреева – «Рассказе о семи повешенных», приговорённого к смертной казни за убийство и ограбление старой помещицы. Он всё время проговаривает одно и то же: «Меня не надо вешать».
Чуковский одним из первых обратил внимание на ту особенность творчества, художественного мира Л. Андреева, которая состоит в стремлении к показу человека обобщённого, в определённом смысле символического, с гротескно преувеличенными чертами, что впоследствии дало основание исследователям относить творчество Л. Андреева к нехарактерному в целом для русской литературы направлению экспрессионизма – в этом-то как раз и заключается «изюминка» Леонида Андреева – художника. Чуковский писал, что для Андреева человек – «голый орех: губернатор без губернаторства, сифилитик без сифилиса – прочь шелуху с человека».13 Для Андреева Губернатор в одноименной повести 1906 года, прежде всего, не Губернатор, высокое должностное лицо в генеральском пальто и брюках с лампасами, а просто старый, несчастный, больной человек, живущий в ежечасном и даже в ежеминутном ожидании смерти, которая была ему непременно обещана террористами, и Андреевым, подчёркивает критик, «приняты особые меры, чтобы вызвать добрые чувства к нему, в расчёте на то, что читатель не может не подчиниться хоть на самый коротенький миг гипнотической силе искусства».14
Ещё в 1901 году, откликаясь на публикацию первой большой статьи о нём 19-летнего Чуковского в газете «Одесские новости», Л. Андреев писал ему в частном письме ещё до их личного знакомства, состоявшегося в 1903 году, когда Чуковский побывал у него в Москве в Грузинах, по поводу разобранного начинающим критиком своего рассказа «Кусака»: «Быть может, в ущерб художественности, которая требует строгой и живой индивидуализации, я иногда умышленно уклоняюсь от обрисовки характеров. Мне не важно, кто “он”, герой моих рассказов: поп, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно – что он человек и как таковой несёт одни и те же тяготы жизни».15
В «Книге о Леониде Андрееве» (1911) Чуковский вновь называет те произведения Л. Андреева, которые в наибольшей мере привлекают его – «В тумане», «Вор», «Иуда Искариот», «Рассказ о Сергее Петровиче», «Рассказ о семи повешенных», и вдруг неожиданно уподобляет совсем, казалось бы, неподходящие коллизии андреевских произведений поэзии Блока.
«<…> И когда больной развратник целует пьяную гулящую девку, Андреев не верит ни в распутство, ни в его дурную болезнь, – перед ним певучая влюблённая душа и в его бесстыдных словах Андрееву слышатся всё те же «Стихи о Прекрасной Даме».16
В своём превосходном мемуарном портрете Леонида Андреева – в нём Чуковский, как это всегда ему было свойственно, создаёт своего рода «маску» Леонида Андреева (неслучайно одна из его дореволюционных книг называется «Лица и маски»), он пишет о том, что «было много Андреевых и каждый из них был настоящий».17 Он с подъёмом говорит об андреевской одержимости творчеством, о его удивительной способности подобно актёру перевоплощаться в своих героев и забывать в это время обо всём на свете.
«<…> Он не просто писал свои вещи, он был охвачен ими, как пожаром. Он становился на время маньяком, не видел ничего, кроме них, как бы малы они ни были, он придавал им грандиозные размеры, насыщая их гигантскими образами, ибо в творчестве, как и в жизни, был чрезмерен. <…> Каждая тема становилась у него колоссальной, гораздо больше его самого, и застилала перед ним всю вселенную».18
Чуковский ставит Л. Андреева в литературный ряд современников и замечает, что «та литературная группа, среди которой он оказался в начале своего писательского поприща – Бунин, Вересаев, Чириков, Телешов, Гусев-Оренбургский, Серафимович, Скиталец – была внутренне чужда Леониду Андрееву (в скобках напомним, что в современной критике, на заре литературной деятельности Л. Андреева, его часто называли «вторым Горьким» – А.Р.). «То были бытописатели, волнуемые вопросами реальной действительности, а он среди был единственный трагик, и весь его экстатический, эффектный, чисто театральный талант, влекущийся к грандиозным, преувеличенным формам, был лучше всего приспособлен для метафизико-трагических тем».19 Но Чуковский при всей меткости и блеске этого пассажа, впадал в данном случае в некоторое преувеличение. Совершенно очевидно, что творчество Леонида Андреева в целом представляет собой довольно причудливый синтез модернизма и реализма, во многом имевшем своими корнями русскую литературу ХIХ века, в частности её разночинско-демократическую линию, представленную именами В.А. Слепцова, Ф.М. Решетникова и др. также, как известно, близкую Чуковскому. Этого проницательный и тонкий критик почему-то не учёл. Теперь, уже несколько десятилетий тому назад, на эту тему написано много хороших исследований и книг, в частности следует вспомнить книгу тартусского литературоведа и историка театра В. И. Беззубова «Леонид Андреев» и традиции русского реализма» (Таллин, Ээсти Рамат, 1984).
Но совершенно ясно, что отличие писаний Чуковского от литературоведских штудий состоит в том, что статьи, книги и мемуары Чуковского были написаны пером писателя старой закалки, а не научным работником.
Любопытно и показательно, что в одном из своих писем к К. Чуковскому 1908 или 1909 года Л. Андреев в характерном для него, особенно, для его частных писем шутливо-добродушном тоне соглашается с оценкой критика своей пьесы «Царь-Голода», которая по его мнению, «написана помелом или шваброй».
«Насчёт дальнейшего не знаю, а то, что помело, – писал Л. Андреев, – и даже швабра, это верно. А в общем я рад, что вы так, именно так – поняли вещь…»20
И если вначале Андреев не столь положительно относился к Чуковскому-критику, его явно задевали язвительные суждения и оценки последнего, тем более, что вообще он к критике был, по выражению А.А. Блока, «странно внимателен», то впоследствии он высказывал глубоко позитивные суждения о критическом творчестве Чуковского.
«Достоинства ваши как критика, – писал Л. Андреев Чуковскому, – острая наблюдательность, блеск и меткость языка, яркость сопоставлений, разрушающих привычный шаблон, давали мне твёрдую уверенность, что Вам именно суждено заполнить существующий пробел в русской критике, явить особую, плодотворную, крупную силу. И наши личные беседы, в которых вы разделяли мой строгий взгляд на литературу, на звание литератора и критика и его серьёзные, ответственные задачи, служили постоянным и очень убедительным подтверждением этого диагноза».21 Показательно, что примерно в таком же смысле Андреев высказался в одном из газетных интервью, относящихся к периоду Первой мировой войны: «Литература никогда не была забавой для пообедавших, а став таковой в несчастную минуту, гибла…».22
Всё это, нет никаких сомнений, совпадало с литературно-критической позицией Чуковского, его стойкой влюблённостью в настоящую, подлинную литературу. А Андреев сам признал, таким образом, что Чуковский одним из первых дал верное объяснение природы его таланта и творчества.
Их личные литературные контакты продолжались почти вплоть до конца жизни Андреева, до революционных и последовавших за ними событий. Так, в 1913 году Чуковский был составителем и редактором полного собрания сочинений Л. Андреева, выходившего в издательстве А.Ф. Маркса, в приложении к журналу «Нива». Интересно то, что в этом издании, которое долгие десятилетия считалось наиболее полным, произведения Л. Андреева разных жанров – проза, драматургия, газетная публицистика, судебные отчёты, которые он в молодости писал для московских газет, расположены не по хронологии, как это обычно бывает, а по тематическому принципу. Этот принцип был придуман и осуществлён составителем – К.И. Чуковским.
Когда осенью 1919 года в Петроград из Финляндии пришло известие о внезапной кончине Леонида Андреева в возрасте 48 лет, Чуковский долго не мог и не хотел этому верить.
«Мне всё кажется, что Андреев жив,– записывал он в дневнике 4 ноября 1919 года, – я писал воспоминания о нём и ни одной минуты не думал о нём как о покойнике.23
А в записи от 15 ноября того же 1919 года есть такая фраза, которую Чуковский повторил на вечере в Тенишевском училище, посвящённом памяти Л. Андреева: «Главное, главное, главное, я уверен, что Андреев жив.24
Но он не мог тогда ещё знать того, что творчество Леонида Андреева, сильно провинившегося перед большевиками своей обличительной публицистикой, в течение долгих десятилетий будет замолчанным и почти запрещённым, о нём в редких случаях будут упоминать вплоть до конца 1950- начала 1960-х годов в литературоведческих работах, прежде всего, фундаментально-академических, как о печальном прецеденте падения таланта под тлетворным влиянием декаданса и непростительных политических заблуждений. Новое признание и вновь сильно вспыхнувший читательский и исследовательский интерес пришли к Л. Андрееву много позже, до этого Чуковский уже не дожил, если не считать встречи в Переделкине в 1964 году с сыном Андреева Вадимом Леонидовичем и его женой, выхода в 1959 году сборника пьес Л. Андреева в серии «Библиотека драматурга» и 72-го тома «Литературного наследства», содержавшего научно подготовленную и прокомментированную одним из крупнейших отечественных андрееведов В.Н. Чуваковым переписку Леонида Андреева с его «другом-врагом» А.М. Горьким. Обе книги были подарены Чуковскому составителем и автором комментариев – сообщено было мне покойным моим сослуживцем по Институту мировой литературы В.Н. Чуваковым.
____
Примечания:
1. Из интервью мистера Рэя /С.С. Раецкого/, взятого у Л. Андреева /«Л.Н. Андреев у Л.Н. Толстого// Цит. по: «Литературное наследство», т 90. «Яснополянские записки» Д.П. Маковицкого. М., «Наука, 1979, книга 4я, С. 460.
2. «Литературное наследство». Т.72. «Максим Горький и Леонид Андреев: неизданная переписка». М., «Наука», 1965, с. 207.
3. Новости сезона, 1909, 17 сентября, № 1811, с. 6.
4. Цит. по публикации В.Н. Чувакова и А.П. Руднева «Леонид Андреев – критик»//Вопросы литературы, 1994, вып. 3 с. 254-255.
5. Териоки – известное дачное место под Петербургом, на Карельском перешейке, современное название – Зеленогорск.
6. Цит. по изд.: Чуковский К. Собр. соч.: В 6 т.т. Т.6 М. , ГХИЛ, 1969, с. 27.
7 Назаревский Б.В. Леонид Андреев/ //Бэн-Назаревский Б.В, «Сумерки русской литературы». Очерки, М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с. 31.
8. Там же, с. 31-32.
9. Чуковский, К. «От Чехова до наших дней». Литературные портреты, Характеристики. СПБ., 2908, 2е изд., с 218.
10. Чуковский К. Собр. соч. в 6 т.т. т. 6, с. 22
11. Цит. изд., с. 38.
12. Там же.
13. Там же, с. 47.
14. Там же.
15. Цит. по изд.: Чуковский К. «Современники», Портреты и этюды. М., «Молодая гвардия», «ЖЗЛ», 2008, с. 206-207.
16. Чуковский К. Книга о Леониде Андрееве. СПб., 1911, с. 43.
17. Чуковский К. «Современники». Цит. изд., с. 200.
18. Там же, с. 199.
19. Там же, с. 202.
20. Чуковский К. «Современники». Цит. изд., с. 209.
21 Там ж, с. 211.
22. Из интервью с Леонидом Андреевым.// Утро России, 1914,№50/4567/, 21 октября.
23. Чуковский К. Дневник: 1901-1929. М., «Советский писатель», 1991, с. 118.
24. Там же, с. 121.
