Булгаковский Воланд показывает Маргарите глобус, приближает его к своему магическому глазу и глобус оживает. Видно дома, людей, гибель праздника…
Емельян Марков в романе «Маска» приближает взгляд читателя к разным точкам быта и бытия, высвечивает их, увеличивает до последней детали, до оттенков цвета, до запаха. Читатель наблюдает жизнь люмпенских хрущоб, где достоевщина озвучена советскими песнями.
«…Он требовал у жены деньги, заработанные на бетонном заводе, если она не давала, запирал её на балконе для острастки. Она стояла под развешенным бельем, как под парусами, задумчиво курила, вглядываясь в городскую даль. Томка постоянно держала чистое стиранное белье на верёвках, и в ночи оно белело на её балконе мистично».
Эти реалистичные сцены написаны как бы графически в чёрно-белой манере. Где женская красота парит над нескладностью быта, человеческого непонимания ближнего. И тут возникает цвет оглушающий, яркий.
«Губы только полные, цвета узловатой нераспустившейся сирени, и тени сиреневые, как облачный испод, на сгибах, сама – не смуглая в шоколадный лоск, а бледная в сиренево-белый снег. Жёсткие волосики с синевой, как чёрные ветки берёзы, и чёрные глаза с синевой, как черника, по весне влажные от оттепели ветки берёз цвета черники, стекают берёзовые чернила с веток по стволу и мажут по нему кляксы».
Главная героиня родом из заштатного городка, но при этом она необыкновенной красоты мулатка. Вот взгляд переходит на другую точку, которая растёт, расширяется, и мы попадаем в провинциальный городок советских времён. Убожество красок, лагерная мораль. Клуб, грубо отремонтированный, в котором почему-то танцуют чернокожие в масках и набедренных повязках. И это тоже цвет, разрушающий засушенную темперу полинявших плакатов. Такой расписной афро-американский танцор прямо в маске берёт в объятья комсомольскую богиню, пришедшую спросить за кулисы, почему нарушается мораль на сцене идеологически выверенного Клуба. Без маски она его так и не видела… А через девять месяцев она и рожает маленькую мулатку.
Такой, я бы сказал, неореализм.
Мистика, фантастика запросто сосуществуют с детальной бытовухой.
Жизнь нищих у храма завораживает глубиной и мистицизмом диалогов. Работники храма из бывших сов.служащих. Они писаны явно маслом и по золотому сечению.
Главный герой Филипп Клёнов, отождествляющий себя с Мистером Иксом, ищет своё место в этом престранном существовании. Кажется, что он не вписывается в современность, будто прилетел на машине времени и здесь и сейчас для него нет ниш. Он расстался со своей первой любовью, портрет которой исполнен явно пастелью.
«Филя открыл. На пороге стояла светловолосая девушка, глядящая одновременно с вызовом, жалостью и насмешкой. “Нонна была права, – подумал Филя, – действительно приведение”».
«На пороге стояло то, что было забыто в мельчайших подробностях. Бережная, бережная память! Как рачительно она сохраняет самое дорогое, но ещё рачительней она это дорогое переводит к забвению».
Клёнов поёт в церковном хоре, играет в знаменитом театре, точнее, репетирует роль женщины Серебряного века… Раздербаненный этот век после отмены цензуры в изуродованном виде не изображает только ленивый. Вот и Филипп ходит по сцене Нового театра (прообраз явно МХАТ) и изображает сон поэта – Юношу в женском платье. Долго Филипп репетировал, полюбил странную театральную жизнь, как водится. И вот – репетиция пред очами хозяйки театра:
«– …Вы единственный сын у матери? – проникновенно спросила Алла Васильевна.
– Да.
Алла Васильевна посмотрела на Филю с хищным умилением, глаза её сверкнули в полумраке зала. Она теперь была опять грандиозной, огромной, как на сцене и в кино.
– Зачем вы пришли в театр? – не понимала Алла Васильевна, – вам тут просто нравится? Вам тут удобно сидеть! – догадалась она с яростной улыбкой.
– Ну как сказать… Нет, мне тут не просто нравится. Я люблю театр, с детства.
– Издеваетесь? – зорко прищурилась Алла Васильевна.
– Смею ли…»
После изгнания с треском костей из театра герой почти погибает от рук приезжих искателей лёгкой добычи. Он и становится лёгкой добычей…
Но пастельная первая любовь устраивает его на прогулочный корабль поющим клоуном… На Волге… Служба эта заканчивается почти самоубийством. На глазах у «отдыхающей» девушки Клёнов прыгает за борт. Ему удаётся выплыть на неведомый ночной берег и постучаться в дверь при храме в клоунском размазанном прикиде…
«Филипп устроился на узкой кровати навзничь. Шутовская амуниция больше не отягощала его, но и под кладбищенскими звёздами, чей свет сочится на терраску волшебно, как в склеп, он не выпустил паутинной нити своих размышлений: “Куда же податься шуту? Коль скоро его шутом сделали, завели его как шута? У шута, комнатного или площадного, один приличествующий исход – рыцарство”».
За всем этим стоит небывалая современность России, на ощупь идущей в неизвестном направлении. Но катарсис в самой прозе. Глубине образов, подспудного юмора, родственного юмору Достоевского и Солженицына.
