«Жизнь прожить — не поле перейти». (Документальная повесть)0

Посвящается моим родным:
бабушке — Мариам Соломоновне Шкляр,
родителям — Сарре и Волько Рабинеру

Незадолго до восхода солнца, 22 июня 1941 года, бомбардировщики гитлеровского «Люфтваффе» взяли курс на объект №12», как зашифровали нацисты Киев, и обрушили фугасы на окраины Киева, где дислоцировались военные объекты.

 Из военной хроники

 22 июня, ровно в четыре часа,
 Киев бомбили, нам объявили,
 что началась война…

 Из песни военного времени

Было 4 ч. ночи.

Мария Соломоновна проснулась и уже не могла заснуть. «Разные думки лезли в голову», как она говорила о таких случаях бессонницы — и справиться с их назойливостью в ту ночь оказалось ей не под силу.

Зато спали, слава Богу, её детки: на кушетке — дочь Сарра с годовалым внуком Илюшей, а на кровати, рядом — младший сын Абраша.

Другой сын Алёша был срочно отозван в армию. Так и не объяснил почему. Она сейчас думала о нём. Где он? Что же он ей не пишет? Его жена Шура в роддоме. Все заботы о ней теперь легли на их плечи. Каждое утро они несутся в роддом.

И о зяте так ничего они и не знают толком. Уехал в Одессу по каким—то там своим делам и всё не спешит к жене, к сыну. Уж не завёл ли он там кого-то?

Она ворочалась на кровати. Повернулась на левый бок, потом на правый. Легла на спину. Вдруг она услышала гул. Страшный, нарастающий гул. Похожий на гул скопившихся в небе самолётов во время военного парада, который она однажды видела. Небольшая пауза и снова гул. Волна за волной и ещё, как ей показалось — далёкие взрывы. Один за другим. Это вызвало в ней тревогу.

Через некоторое время она услышала шум машины, проехавшей мимо их окон и широкой тенью промчавшейся по стенам. Одна тень машины, за ней другая. Судя по тяжёлому грохоту на мостовой, (даже ложка в стакане задребезжала) это были грузовики. После этого, издалека, не очень отчётливо, прозвучали чьи-то голоса, крики.

Она посмотрела на спящих детей и внука. Тихо, насколько только можно тихо, поднялась и, чтобы не разбудить никого, с туфлями в руках прошла на цыпочках к двери. За дверью одела туфли. Улица была безлюдна. До рассвета оставалось ещё несколько часов. Но в дальнем конце улочки, через дорогу, в том месте, где находилась больница, была какая-то необычная даже для больницы суета. Туда она и пошла. У здания больницы стояло пять грузовиков, полных раненых солдат. Руки и головы многих были замотаны намокшими от крови бинтами. Раненые громко стонали. Время от времени их снимали с грузовиков и на носилках уносили в здание больницы.

Мария Соломоновна подошла к курившему у кабины водителю. Спросила: — Откуда они?

— Что вам сказать, мамаша? — ответил он и, нагнув голову, замолчал, видимо раздумывая над её вопросом и взвешивая ответ на него.

Сказал, так и не глядя ей в глаза:

— Видите ли, они работали на ародроме, а там как раз испытывали новый вид авиабомб. Вот их взрывной волной и зацепило.

— А вам здесь делать нечего, — подняв голову и, словно отметая возможность для неё задавать ему ещё вопросы, добавил он. — Возвращайтесь к себе. Досматривайте свои сны.

— Всё в порядке, — заверил он её напоследок и стал сосредоточенно затаптывать носком сапога папиросу, которую только что курил.

Она вернулась домой, но было уже не до сна, и как только стало светать, она разбудила сына и дочь.

— Вы спали и не слышали, что здесь происходило. Ой, такие взрывы, такой шум, я вам не могу передать. Я так и не смогла заснуть.

— Я уверен, — это манёвры, мама, — бросился её успокаивать сын.

— Не знаю, Абраша, не знаю. Дай Бог, чтоб ты был прав.    

Но когда они , погодя, включили радиоприёмник, всё стало ясно. С сообщением о начале войны почему-то выступил Молотов, а не Сталин.

«Речь Молотова, — записывает в своём дневнике киевлянка Елена Скрябина, — звучала с запинками, торопливо, как будто ему не хватало воздуха. Его ободрительный призыв воспринимался как совсем неуместный».

А через несколько дней на растерявшихся киевлян, как бомба, обрушились слова новой песни, которая чаще других песен будет теперь звучат в радиоэфире :

 Вставай страна огромная,
 Вставай на смертный бой
 С фашистской силой тёмною,
 С проклятою ордой.

 Пусть ярость благородная
 Вскипает, как волна —
 Идёт война народная,
 Священная война!

Как же так, не доходило до многих, ведь только что мы с Гитлером были большими друзьями и совсем недавно Ворошилов заверял всех, что мы так сильны, что всех шапками закидаем, что врага мы будем бить на его территории. И песни пели об этом:

Гремя огнём, сверкая блеском стали
Уйдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведёт.

А теперь вот вчерашние союзники, которым верили больше чем другим странам, бомбят города, а Сталин молчит и неизвестно где он.

Абраша на следующее же утро умчался в военкомат. Незадолго до войны он вернулся из армии. Служил там во флоте десантником. Самое время быть в строю с теми, кто собирался встать на «смертный бой». Вернувшись из военкомата, он собрал в чемоданчик свои вещи, расцеловался с ними, закрыл за собой дверь и больше они уже никогда его не видели.

Киев моментально стало лихорадить. Слухи были самыми разными. Одни утверждали с пеной у рта, что Киев не сдадут «не может быть, чтобы Киев сдали», другие с неменьшим апломбом говорили о том, что им «доподлинно известно — Киев решили сдать» и что «высокое начальство уже драпает».

Панику усиливали начавшиеся бомбёжки и сводившие с ума сирены.

Кроме бомб, немцы разбрасывали над Киевом листовки, в которых призывали «сдаваться». В небе висели «аэростаты воздушного заграждения», которые никак не мешали немцам продолжать бомбить город.

Несмотря на бомбёжку, они всё ещё бегали в роддом к Шуре. Ведь Алёша так их просил помочь ей.

Окна они теперь заклеивали крест—накрест бумагой, а вечером ещё и занавешивали тёмной тканью. Радио не выключали, потому что в любой момент могли сообщить многократно повторяемое: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»

Спали не раздеваясь, готовые тут же вскочить и мчаться в одно из подвальных бомбоубежищ. В бомбоубежище было страшно: сыро, холодно, грязно. Во время бомбёжек сыпалась штукатурка с потолка. Сновали тут и там в беспокойстве крысы. Сначала это вызывало жуткую панику, а потом просто привыкли сидеть, поджав ноги. Закрывали глаза детям, когда проносились по полу эти хвостатые твари.

Немцы бомбили город, а Сарра всё спорила с матерью, которая категорически отказывалась уезжать из Киева. Никакие сводки «Софинформбюро», никакие аргументы не убеждали её. Она помнила немцев по Первой мировой войне, вспоминала как хорошо они тогда относились к евреям в местечке, где она жила, и считала все разговоры об их зверствах преувеличенными.

— А, — отмахивалась она от доводов дочери, — никуда я не поеду. Что ты мне рассказывашь?! Они не трогали евреев в Баре и сейчас никого не тронут.

— Мама, даже если это так, они расстреляют меня только потому что я комсомолка, они расстреливают всех коммунистов и комсомольцев.

Этот последний аргумент оказался убедительней других. Проблема, однако, заключалась в том — как уехать. Сарра, по сердобольности, отдала свой «эваколист», документ дающий право на эвакуацию, родственикам мужа и теперь была в растерянности.

Но всё разрешилось совершенно неожиданно. Однажды они вернулись после очередной «отсидки» в бомбоубежище. Сарра только включила примус для того, чтобы приготовить кашу маленькому Илюше, как в дверь кто-то постучал. Она открыла дверь. На пороге стоял военный. «Где ваши вещи?» — бросил он вместо приветствия. «Какие вещи? — растерянно спросила она. — Мы только что пришли из бомбоубежища и я собираюсь сделать кашу для сына». Но военный прервал её объяснения: «Меня прислали за вами. Вы должны немедленно эвакуироваться. У нас очень мало времени».

Он разложил простыню, стянув её с кровати, схватил валявшиеся тут и там вещи для малыша, свернул всё это в узел. Дал им десять минут на сборы. Мария Соломоновна, словно вспомнив о чём-то, подбежала к шифоньерке, вытащила из ящика альбом с семейными фотографиями, сняла со стены большой портрет мужа.

«Пошли!», — приказал военный и шепнул, приложив палец к губам: «Соседи не должны знать».

Повезло, что малыш был сонный и, несмотря на нервную суету вокруг, снова заснул. Сарра взяла его на руки и они, в чём были, так и вышли к военному джипу, стоявшему у подъезда.

Как потом выяснилось, машину за ними прислал старший сын Марии Соломоновны Алёша, которого незадолго до начала войны срочно отозвали в армию. Когда началась война он, отправляясь на фронт, сообщил командованию, что оставил в Киеве родных и ему дали слово позаботиться о них…

Немецкие лётчики развлекались. То устраивали охоту за машинами, то пикировали на колонны беженцев, бесконечными потоками истекавшими из города.

Им приходилось часто выскакивать из машины, прятаться где придётся и снова садиться в машину. Малыш, словно осознав вдруг опасность происходящего, не переставал плакать. Военный за рулём нервничал. Всё беспокоился, что не успеет, что немцы разбомбят мост через Днепр и «тогда, — сказал он, — трудно даже представить как мы отсюда выберемся».

Мост они, с божьей помощью, переехали. Сбросил их водитель по ту сторону Днепра, в Дарнице.

Там формировались эшелоны машин, которые должны были отвезти беженцев на железнодорожную станцию.

В машину разрешили сесть только Марии Соломоновне с маленьким Илюшей. «А ты молодая и так дотопаешь» — бросили ей из кузова.

Пришлось вместе с другими, которых тоже не пустили в машины, действительно топать до станции. А до неё было, как им объяснили знающие — 8 километров.

Временами они все бежали, был страх, что не успеют попасть до отхода поезда и он уйдёт без них.

Когда она добралась, наконец, до станции, то долго не могла отдышаться. С трудом отыскала маму с плачущим вовсю Илюшей в руках.

ПОЕЗД В НИКУДА

Подошёл поезд. Его брали штурмом, безжалостно отталкивая друг друга. Кто-то подавал чемоданы и узлы в окна вагона, а затем, закончив с этим, истошно закричал, протискиваясь к подножке вагона: — Пропустите, ну пропустите же! Мои вещи уже там.

Им повезло. Когда поезд остановился, они оказались у самого входа в вагон. И их просто внесли туда те, кто давил на них сзади. Но в вагоне произошло непредвиденное. Какая—то баба с большим мешком, разворачиваясь в поисках места, зацепила Сарру и она, падая, перевернула примус, который они захватили с собой. Из него вытекла часть керосина.

— Это же керосин! — закричал сидевший напротив, зажатый двумя чемоданами, мужчина.

Вы хотя бы соображаете, что вы делаете?! Вы же, к чёрту, нас всех сожжёте живьём.

— Керосин, где керосин? — закричали со всех сторон.

— А может они поджигатели, — предположил кто—то. — Они, случаем не дойчи? А то я слышал, что дойчи, немцы эти, притворяются нашими и вредят, где только могут. Эй там, поближе к двери, кликните коменданта.

Сарра стояла бледная, одной рукой прижимая к себе плачущего малыша, а другой сжимая в ладони дрожавшую ладонь матери. Время было — сталинское. К тому же шла война. Жуткое сочетание того и другого.

Слава Богу, комендант попался сердобольный и без идеологических заскоков. Разобрался вроде. Попытался успокоить всех.

— Вы что не видите: она едет с ребёнком. А примус — кашу сделать малышу.

— Да, — почесал он затылок, глядя на перевёрнутый примус и разлитый керосин, — теперь уже не сделает. — Эх, вы: «поджигательница». Добрее надо быть. Мы же советские люди. Все сейчас страдаем.

— Это понятно, что мы все советские люди, — не унимался всё тот же «обвинитель». Все, да не все. Товарищ Сталин не зря сказал, что сейчас надо быть вдвойне бдительным. Враг сейчас маскируется ого-го-го как! И под бабушку и под дедушку.

Комендант, видимо, понял, что лучшим решением будет снять их с поезда. Оставить их в поезде — заедят их до смерти такие зануды, как этот «бдительный». Да и на него ещё донесёт на ближайшей станции. Что, мол, потакает он разным «подозрительным элементам».

Велел им выйти из поезда. Как только они вышли, кто-то вдогонку им швырнул на рельсы из окна вагона примус и узелок с продуктами.

Остатки керосина вытекли и залили узелок. Теперь они были, считай, без примуса и без тех жалких продуктов, которые они впопыхах захватили с собой.

— Ничего — попытался успокоить их комендант. Видите товарняк? Он скоро уедет. Выберите себе вагон и обживайтесь в нём.

ЭТОТ СТРАШНЫЙ ТОВАРНЯК

Сарра подобрала тут и там валявшиеся у платформы ветки, стиснула их в руке. Получился импровизированный веник. В вагонах, судя по всему, перевозили известь. Пришлось хорошо поработать.

Как только она закончила уборку и расстелила одеяло, чтобы посадить малыша, в вагон стали вваливаться, осаждавшие его люди. Через несколько минут от их «оазиса» ничего не осталось. В мгновение ока их так оттеснили в дальний угол, что трудно было даже пошевелиться. Малыш плакал, кричал. Она с мамой попеременно качали его, но никак не могли успокоить. К тому же он заболел в дороге и она теперь с ума сходила от тревоги за него. Таких как он малышей было много. Они, как и её сын, заболевали, некоторые умирали. Мёртвого малыша в таком случае просто выбрасывали из вагона с привязанной к его ножке запиской, в которой содержалась просьба к тому, кто найдёт ребёнка, похоронить его где-нибудь. Кто-то уже обратил на это её внимание. Она боялась смотреть в сторону дверей вагона и только сильнее прижимала сыночка к груди. Он сосал грудь, но молока не было. Сказалось, видимо, сумасшедшее волнение, кошмар пережитого. Она прижимала сына к себе, скорее, чтобы отвлечь, успокоить его хотя бы на время. Качала, убаюкивала, чтобы он заснул. А он, больной, беспокойно сучил ножками и своим плачем раздражал уже косо посматривавших на неё пассажиров.

В вагонах был сущий бедлам. Невероятная скученность. Тяжёлый запах вони и пота. Матери, на виду у всех, кормили малышей грудью. Пелёнок не было. В редкие остановки у станции или у реки удавалось кое—как постирать на скорую руку то, что шло вместо пелёнок и тогда постиранные лоскуты развешивали по вагонам, вызывая ворчание и ругню тех, кто должен был пробираться сквозь эту бельевую преграду. Стоны больных, вперемешку с почти непрекращающимся истеричным плачем детей сводили остальных с ума, провоцировали споры и конфликты. Нервы были напряжены до предела. Готовых схватиться друг с другом силой растаскивали в разные стороны, стыдили, взывали к рассудку и терпению. Астматики задыхались, пожилые и самые слабые хватались за сердце. Некоторые теряли сознание.

Малыш чувствовал себя всё хуже и хуже. Кормить его было нечем. У него начиналась рвота даже от капли воды. Он исхудал на её глазах. Щёчки впали. В глазках появилась, не по возрасту взрослая грусть, чувство обречёности.

Сарра не спала. Иногда она забывалась ночью в полудрёме, пока спал, уставший от собственного плача и крика Илюша.

СОН В ПОЕЗДЕ

Это в действительности была полудрёма. Она давно отвыкла спать глубоким сном. Словно в короткометражном фильме, проносились один за другим эпизоды её недавней жизни…

В их квартире полумрак. Но на улице так много яркой зелени, солнца. Она взяла со стола книгу Вальтера Скотта «Квентин Дорвард», раскрыла окно и села читать у окна. Время от времени она отрывала взгляд от книги и смотрела на улицу. Она любила наблюдать за прохожими. Благо жили они на втором этаже и улица хорошо просматривалась.

Вот остановились напротив её окна двое мужчин. Они вышли из подъезда соседнего дома. Один явно постарше. Другой — молодой. Очень интересный, хотя и не совсем в её вкусе. Молодой показывает на неё пальцем. Что-то говорит старшему. Они оба улыбаются. Она захлопывает книжку и, совершенно смущённая их вниманием, отбегает от окна.

Утром звонок в дверь и тот, молодой, которого она видела из окна, уже у них в квартире. Он что-то говорит её маме. Что-то насчёт того, что ему срочно надо позвонить. Телефона, мол, у него нет и не разрешит ли она воспользоваться их телефоном. Странно — откуда он знает, что у них есть телефон? Мать, похоже, рада ему. — Это моя дочь, — показывает она на Сарру. Они знакомятся.

— Володя — называет он себя и её ладошка моментально исчезает в его широкой ладони.

С этого дня они начали встречаться. На первом же свидании она затащила его в тёмный переулок, как только он, на виду у всех, взял её под руку. А целовать себя она ему так и не позволила.

Вскоре он сделал ей предложение. Она ответила ему, что собирается в отпуск и после отпуска, мол, решит что к чему. Ей было только 18 лет. Куда торопиться с замужеством? Она не очень переживала по поводу того, что он может исчезнуть из её жизни. Её чувства на этот счёт молчали.

А может быть она даже надеялась на то, что он действительно исчезнет из её жизни?

Но мать себе места не находила от мысли, что её нерасторопная дочь упустит такого жениха. Хрупкая, застенчивая, романтически настроенная дочь представлялась ей в перспективе «старой девой». Её невероятно пугала мысль об этом. Ей казалось, что сам Бог посылает ей шанс устроить судьбу Саррочки и если дочь не понимает, что такие женихи не валяются на дороге, то она-то это хорошо понимает. Вокруг Володи, этого красавца, уже вьются подружки и знакомые дочери. Не сегодня-завтра этот шанс будет упущен навсегда. Короче, надо было действовать.

В тот, роковой для неё день, мать предложила ей одеть своё лучшее, кремовое, в цветочек платье. Даже разрешила ей накрасить губы.

Её брат Алёша предупредил их, что утром они поедут на экскурсию. Он работал в ГРУ (государственное разведовательное управление), получил повышение по службе и ему полагались теперь персональная машина и личный шофёр.

Когда Сарра вышли к машине, в ней, рядом с Алёшей сидел Володя. Её это смутило, но на её смущение никто не обратил внимания. В открытой машине они понеслись по золотящемуся в лучах утреннего солнца Киеву. Было так легко на сердце. Свежий ветер обдувал их лица.

Только что по улицам прошлись поливальные машины. Город выглядел чистым, красивым, нарядным. Взгляд воистину наслаждался им, словно заново открывая его для себя.

Вдруг машина остановилась у какого-то дома. Алёша сказал, что в этом доме живёт его приятель и он хочет их всех познакомить с ним. Когда они зашли в вестибюль, она поняла, что они в загсе. Её встретили так, как будто были готовы к её приезду. Похоже было, что все довольны, все поощрительно улыбаются ей, все в заговоре друг с другом. Шок был таким сильным, что когда Алёша предложил ей подписать свидетельство о браке, она сделала это почти автоматически, чуть ли не под гипнозом, абсолютно подчиняясь его воле.

А потом была брачная ночь. Жуткая для неё. Когда она кричала от боли, Володя закрывал её рот ладонью. Над ладонью оставались только расширенные от боли и ужаса глаза. С того дня страсть и насилие сплелись в её сознании воедино.

Вскоре она забеременела. Роды были тяжёлыми. Очень тяжёлыми. Её жизнь и жизнь ребёнка буквально зависли на волоске. Она никак не могла разродиться.

Молодая акушерка совершенно извелась с ней и, кажется, смирилась с мыслью, что сегодня вот такой тяжёлый день. Рядом в палате уже лежала умершая от родов — знаменитая в то время певица Петрусенко, а теперь вот, похоже, — подумала она, — будет одной покойницей больше.

Она злилась и ругала на чём свет стоит свою подопечную. А Сарра то теряла сознание от боли, то на время приходила в себя. Всё в ней сжалось, тяжёлый вздох обернулся стоном, когда она услышала, как её акушерка сказала другой:

«Ты знаешь, я думаю, что она уже не жилец. Обречена. Слишком крупный ребёнок и слишком маленькая она. Придётся, похоже, делать кесарево сечение. Может быть, хоть ребёнка спасём. Ты мне поможешь, если что? Я никогда этого не делала. Только видела как делают.

Что ответила другая акушерка, Сарра не услышала потому что в очередной раз потеряла сознание. На этот раз не только от боли, но и от осознания того, что ей больше не жить. Она хотела крикнуть: «Я не хочу умирать!», но губы только шевельнулись, чтобы прокричать это и тут же сомкнулись — сгустком боли и абсолютного отчаянья на лице.

Очнулась она под жуткие громовые раскаты, которые так сотрясали здание больницы, что дребезжали склянки в больничном шкафу. За окном было черно. Зловещий чёрно-серый мрак пронизывался частыми молниями и был буквально исхлёстан железными прутьями ливня.

К ней подошла акушерка. Снова начались попытки дать ей возможность разродиться. Видимо, последние попытки и так же, как и прежде безнадёжные. Она стонала. Ей уже и самой хотелось умереть. Просто чтобы прекратить эту невыносимую боль, которой не видно конца.

И вдруг резко распахнулась дверь палаты и в неё влетела, нет — ворвалась, почти сдирая с себя на ходу насквозь промокший плащ та, что была старшей акушеркой в больнице.

Она оттеснила молодую акушерку от кровати. Та, оправдываясь, пробормотала: «Ничего нельзя сделать, плод слишком большой, а таз у неё маленький… Может быть кесарево?».

Но старшая, игнорируя её реплики, ничего не ответила и обратилась к Сарре: «Ты меня слышишь, деточка?»

— Да, — с трудом разлепив губы, ответила со стоном Сарра.

— Всё будет хорошо, только слушайся меня. Слушай внимательно мои команды. Когда я буду тебе говорить тужись — ты тужись. Когда говорю не тужись — прекрати тужиться. И, пожалуйста, пожалуйста, старайся не терять сознание.

Она ещё раз всмотрелась в мокрое от пота и слёз лицо Сарры и сама себе приказала, вместе с тяжёлым выдохом: «Всё, начнём».

Чтобы меньше кричать, Сарра до крови закусила нижнюю губу.

Кровь тонкой струйкой начала стекать с губы на подбородок, капая оттуда на простыню. И чем дальше, тем она текла всё сильней, всё интенсивней.

В какой-то момент Сарра почувствовала, что у неё нет больше сил выдерживать эту невыносимую боль, что ещё минута такой боли и она умрёт.

— Мне плохо — громко простонала она. — Позовите врача!

— А спать с мужем было хорошо? — отпарировала акушерка. Вот теперь и терпи…

Сарра потеряла сознание сразу же после того, как услышала крик новорожденного.

На следующее утро она сама себе не поверила, что жива. Но рядом с ней лежал уже туго спелёнутый малыш, а в дверь входил с букетом цветов Володя. Он говорил ей что-то доброе, нежное. Она поднялась навстречу ему с подушки и в этот момент, кто-то словно молотом, со всей силы, ударил её в спину…

ТОВАРНЯК.
ПРОДОЛЖЕНИЕ УЖАСА

Их поезд резко остановился и она едва не упала на своего малыша, испуганный плач которого почти моментально растворился во всеобщем плаче других детей. Рассуждать было некогда. Поезд часто останавливался из-за бомбёжек. В такие моменты все выпрыгивали из вагонов и бросались врассыпную: то падали на землю и прятались за железнодорожной насыпью, то забегали в здание станции, если она оказывалась рядом. В одно из таких панических бегств из поезда, когда они укрылись в здании станции, Сарра вспомнила, что забыла в вагоне свою сумку с деньгами. Без денег они моментально превратились бы в абсолютно нищих, что называется, без гроша за душой. И если у Сарры ещё теплилась какое-то время надежда, что с деньгами ничего не случится, то она улетучилась тут же, когда она не обнаружила сумку в вагоне. Кто-то воспользовался паникой и хорошо поживился в пустых вагонах.

Теперь они с мамой завистливым голодным взглядом провожали тех, кто на редких остановках покупал продукты у подбегавших к поезду крестьян. Сарра закрывала глаза, стараясь не смотреть в сторону жующих пассажиров, но отчаянье уже подступило к горлу и грозило перерости в безумное отчаянье.

Выручил их ехавший с ними в одном вагоне родственник Шуры, невестки Марии Соломоновны. Той самой, к которой они совсем недавно под бомбёжкой бегали с передачами в роддом. Оказывается, она ехала в специальном элитном поезде для семей высших военных офицеров. Поезд, в котором она была, остановился недалеко от них.

Увидев на платформе родственника, Шура позвала его. Он рассказал ей, что едет в одном вагоне с Марией Соломоновной и Саррой и что они в ужасном положении: голодные, малыш при смерти, денег нет. Она откровенно презирала их и от общения категорически отказалась, но вспомнив о том, как выручили они её тогда, когда она была в роддоме, решила всё же помочь. Открыла сумочку.

— Отдай им! — брезгливо бросила, протягивая деньги.

УФА. ЗЛО И ДОБРО

Наконец, после многих дней пути, их поезд остановился и, похоже, надолго. Кто-то прочитал вслух проплывшую мимо них надпись на перроне: «Уфа». Значит они в Башкирии.

Только тогда Сарра решилась предупредить начальника поезда о том, что её ребёнок серьёзно болен.

К станции вскоре подъехала санитарная машина. Теперь всё произошло примерно так же, как и тогда, когда Сарре предложили «топать» до вокзала, а Марии Соломоновне с внуком разрешили сесть в машину. Только в этот раз всё произошло с точностью наоборот. В этот раз Сарре с сыном велели сесть в машину и ехать с ребёнком в больницу, а Марии Соломоновне было сказано, что она должна оставаться на вокзале и ждать следующего поезда, на котором она продолжит дальнейшую эвакуацию вглубь страны.

Мария Соломоновна расплакалась.

— Никаких возражений не принимаю, — рявкнул тот, кто был, видимо, главный в приехавшей за больным Илюшей санитарной команде. — Идёт война. А во время войны приказы выполняются беспрекословно. Я вам сказал, — он повернулся к Сарре и добавил жёстко: Вы с ребёнком едете с нами, а она остаётся на вокзале ждать следующего поезда. Это приказ! Всё. В машину!

Сарру с ребёнком санитары почти затолкали в машину и с этого момента заплаканное лицо матери, всё удаляющейся от неё, впечаталось в её зрачки и не собиралось их покидать.

Попытки Сарры в больнице повернуть события вспять тоже ни к чему не привели.

— Слёзы вам не помогут, — сказала ей заведующая больницей. — Больница, — это не гостиница. К тому же вы находитесь в инфекционном отделении. Ваш ребёнок серьёзно болен, мы даже не знаем выживет ли он. Кстати, вам надо будет подписать бумагу о том, что, в случае его смерти мы не несём за это никакой ответственности. Вы можете остаться в палате с ребёнком, он слишком маленький, чтобы оставлять его одного, а ваша мать — не моя забота. Раз ей сказали, что она должна ехать дальше, значит она должна ехать дальше.

— Запишите её данные! — бросила она медсестре и, вложив руки в карманы белого халата, удалилась.

Медсестра записала данные. Подвела Сарру с сыном к палате. Распорядилась, чтобы нянечка помогла «новеньким». Сарра села на кровать. Взяла на руки малыша. Его успели накормить. Истощённый, но уже не голодный, он впервые за много дней сытно посапывал у неё на руках. Всхлипывая и вытирая слёзы свободной рукой, она рассказала нянечке о том, что произошло на вокзале.

— Не убивайся так детка, — обняла её за плечи нянечка. Я тебе помогу. У меня своя комнатка здесь, во дворе больницы. Твоя мама поживёт у меня столько, сколько нужно будет, чтобы поправился твой сынок.

— Эта палата на первом этаже. Видишь как низко над землёй — подвела она Сарру к окну. Вы сможете сменять друг друга. Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем.

— Но мне нечем вас отблагодарить, — сказала Сарра.

— А мне ничего и не надо, — ответила няня.

Сарра оставила Илюшу досыпать под присмотром одной из добровольных кормилиц при больнице и поехала с няней на вокзал.

Не шевелясь, уже несколько часов провела на широкой вокзальной скамье Мария Соломоновна. Постаревшая в одночасье, она сидела сгорбившись, словно на её плечи кто—то грубо навалил непомерный груз и исчез ужасно довольный её страданиями. Ей сказали, что поезд придёт ночью и дали билет, который она должна будет предъявить при посадке. Впервые, после давней смерти мужа, она почувствовала себя опять на краю пропасти, в которую вот—вот её столкнёт судьба.

— Как же она может уехать и оставить Сарру одну с малышом? И что будет с ней самой?

Вопросы впивались в мозг, назойливые, страшные, без всякого шанса найти на них ответ. И она не поверила своим глазам, когда оглянувшись на странный шум и всматриваясь сквозь слёзы в темноту полу—пустого зала ожидания, обнаружила бегущую к ней заплаканную дочь и какую—то незнакомую, едва поспевавшую за дочерью, женщину.

УФА. ЗЛО И ДОБРО ч.2

Поздно вечером, когда заведующая уходила домой, нянечка подбегала к окну, подзывала прячущуюся в тени дерева Марию Соломоновну и помогала ей влезть в окно палаты. Сарра тем же ходом, через окно, спускалась во двор больницы и шла в комнату няни. Там её ожидали обед и кровать. Нередко, выбирая между острым желанием поесть и не менее острым желанием поспать, она выбирала последнее. Стоило ей только прилечь, как она тут же засыпала. Не было сил даже раздеться. В таких случаях говорят: «провалился в сон». Вот она в него и проваливалась. И сон был почти всегда одним и тем же: какой-то незнакомый город, непохожий ни на Уфу, ни на Киев. Туманный вечер. Она вышла из дому и идёт через дорогу в магазин и вдруг видит среди прохожих мужа. Она бежит сквозь толпу, пытается догнать его, но он то появляется, то исчезает. Когда бы ни снился ей подобный сон, она просыпалась от собственного крика и этим криком всегда было: «Володя-я-я!!!»

Прошёл месяц. Малыш явно приходил в себя. Он всё чаще улыбался.

Сарре дали понять, что его вот-вот выпишут из больницы.

Надо было думать, что же делать дальше. В тесной комнатёнке няни они не могли оставаться.

Денег было в обрез, так что о том, чтобы найти квартиру за оставшиеся гроши не могло быть и речи. Словно две бездомных цыганки (одна с ребёнком на руках) бродили они по улицам Уфы, не зная куда приткнуться и что им делать. Няня предложила Марии Соломоновне пойти в военкомат. В конце концов, у неё двое сыновей на фронте. Должны же ей там чем-то помочь. Кто стучит как следует— тому открывают.

Мария Соломоновна решительно потянула на себя дверь военкомата. Сказала секретарше, что она хочет попасть на приём к военкому.

— У меня двое сыновей на фронте: Алексей и Абрам Шкляр. А здесь я, моя дочь и годовалый внук, которого должны на днях выписать из больницы после месяца пребывания там. Дочь шатается от усталости. Деваться нам некуда. Денег нет. Мы вот-вот свалимся замертво на улицах Уфы. Помогите нам!

Всё это она выпалила, как только переступила порог кабинета военкома.

— Как вы, сказали, зовут ваших сыновей?

— Абрам и Алексей.

— А фамилия?

— Шкляр.

— Шкляр, так-так — повторил военком за ней и что-то записал в блокнот. — Откинулся в кресле. — Сделаем вот что: зайдите ко мне через денька два. Потом подумал, постучал карандашом по столу и бросил уже поднимавшейся со стула Марии Соломоновне: «Впрочем, я передумал, заходите ко мне завтра в пять. После небольшой паузы добавил: «Да, да, завтра в пять»

— Я навёл кое-какие справки о ваших сыновьях, — сказал он, выходя из-за стола, как только она появилась на пороге его кабинета. — Придвинул к ней стул. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Хотел закурить папиросу, но передумал.

Взял со стола какую—то бумагу.

— Вот что я получил в ответ на свой запрос из Штаба фронта, благо его отделение находится в Уфе.

О вашем старшем не могу распространяться. Он выполняет особое задание, очень важную для нашей победы работу — это всё, что я могу вам сказать.

— О младшем могу сказать немного больше. Совсем немного — добавил он, улыбнувшись. — Ваш сын — командир партизанского отряда. За проявленное им исключительное мужество награждён недавно звездой Героя Советского Союза. С чем я вас, от всей души, и поздравляю! — пожал он ей руку. — Вы воспитали, Мария Соломоновна, прекрасных сыновей и можете этим гордиться.

Он вернулся на место за столом. Сел в кресло под портретом Сталина, открыл блокнот.

— Я сейчас набросаю распоряжение о выдачи вам единовременного пособия в 400 рублей. Это всё, что мы можем сделать для вас. Подойдите с этим распоряжением в бухгалтерию. Как выйдите — в конце коридора, налево. С жильём мы, к сожалению, не можем вам помочь. Походите, поищите. Думаю, что вы что—то найдёте. Удачи вам в этом! Он снова пожал ей руку и любезно проводил до двери.

— Абр-рам Ефимович… вот как, — намеренно картавя при произношении имени сказала, выслушав её та, которая назвала себя главным бухгалтером.

Значит Абр-рам на фр-р-онте? Чудеса в решете да и только. Вы когда-нибудь слышали такое, — обратилась она к сотрудницам отдела: Абр-рам на фр-р-онте? Звучит, ну прям, как анекдот, — рассмеялась она.

— Абр-раша, говорите, храбр-р-о воюет и даже нагр-р-аждён — подняла она брови, изображая недоумение. Ух-ты! Вот это да!

Так вот, — лицо её стало серьёзным и злым, — Абр-раши не воюют. Они отсиживаются в тылу и если воюют, то за хорошие пайки и тёплые местечки для себя и своей любимой Сар-рочки. Небось сыночек то ваш, Абр-р-аша этот, стоит сейчас на улице, ждёт, когда ему мамочка вынесет деньги от нас.

Вы всё придумали и своими баснями заморочили голову нашему военкому. Хитрость ведь у вас в крови, не так ли?

Не дам я вам денег. Не дам и всё тут. Ни Абр-рашам, ни их матерям здесь не подают. Зарубите это на своём носу, мадам Шкляр-р. Всё на этом.

Мария Соломоновна быстрым шагом прошла мимо секретарши и резким движением открыла дверь кабинета военкома.

— Ноги моей больше не будет у вас. Я думала, что вы хотите помочь матери двух фронтовиков, но она так оскорбила, так унизила меня, что лучше нам умереть на улице от голода, чем безропотно выслушивать то, что наговорила по адресу моих сыновей эта хамка и антисемитка.

Она расплакалась, почувствовала, что у неё кружится голова, упала на стул.

— Успокойтесь! — выйдя из-за стола, подбежал к ней со стаканом воды военком. Выпейте и успокойтесь.

Она отпила, отдала ему пустой стакан. Сказала, вытирая ладонью слёзы. — Мои сыновья геройски воюют на фронте, рискуя своей жизнью, а эта мерзавка отсиживает свою толстую задницу в тылу и позволяет себе оскорблять меня.

— Я не знаю что мне делать — бросила она отчаянно, сквозь рыдания. Мы погибли теперь. Мне больше некуда обратиться за помощью.

— Успокойтесь и расскажите мне по порядку, что случилось — сказал военком…

— Это правда то, что она мне сказала? — обратился военком к зав. бухгалтерией. Мариам стояла у полуоткрытой двери за его спиной, вытирая ладонью слёзы.

— А я не знаю, что она вам сказала.

— Вы оскорбляли её?

 Не получив ответа, он повысил голос, перейдя на крик:

— Вы оскорбляли её?

Молчание…

— Входите, пожалуйста, Мария Соломоновна — пропустил он её вперед

и жёстко обратился к присутствующим:

— Она оскорбляла её?

Вот вы — обратился он к одной из сидящих за ближайшим к начальнице столом — она оскорбляла её?

Та молча кивнула.

— Она оскорбляла её? — обратился он к той, что сидела за ней.

— Да, оскорбляла — твёрдо ответила та.

— Так… я назначаю вас заведующей бухгалтерией.

А вы собирайтесь и уходите. Вы больше не работаете здесь.

Вы опозорили это учреждение. Мы напрягаем все силы, чтобы помочь армии, двое сыновей Марии Соломоновны на фронте, храбро воюют, не жалея ни жизни, ни сил, один из них стал Героем Советского Союза — потряс он бумагой полученной из Штаба фронта. Как вы смели оскорбить мать Героя Советского Союза своими антисемитскими инсинуациями?! Собирайтесь и уходите! Немедленно! И скажите спасибо, что я не отдаю вас под трибунал. Считайте, что вам повезло. Оскорбление Героя Советского Союза приравнивается к военному преступлению.

Он проследил за тем, чтобы зав. бухгалтерией сдала ему ключи от сейфа и ушла. — А вы, — обратился он к той, которую он назначил новой заведующей, — садитесь за её стол. Вас кажется Мария зовут. Так вот, Мария, откройте этим ключом сейф и выдайте своей тёзке 400 рублей. Положите в сейф моё распоряжение на этот счёт.

— Всё будет теперь в порядке, уважаемая Мария Соломоновна. Вы уж нас извините за то, что здесь произошло. Что делать?! — вздохнул он и развёл руками. Не зря ведь говорят: семья не без урода.

ВСЯ ТЯЖЕСТЬ КРЫШИ НАД ГОЛОВОЙ

Теперь у них было 400 рублей, а вот жильё предстояло ещё каким—то образом найти. Открыть «запертую дверь» этой проблемы оказалось очень непросто. Утром, накормив маленького Илюшу и позавтракав тем, что Бог послал, они шли «стучать в двери». Ведь сказала же нянечка: «тому, кто стучит, в конце концов открывают». Им открывали, но, увидев малыша на руках, почти тут же захлопывали дверь. Удивлённо и недовольно бросали: «С ребёнком? Нет, мы не сдаём».

За спиной были уже десятки таких захлопнувшихся дверей. Усталость и отчаянье снова становились их попутчиками.

— Подержи его! — передавая Илюшу Марии Соломоновне, сказала Сарра.

У меня уже руки отваливаются.

В конце концов они сели на скамейку в грязном и пыльном скверике. Молчали. Илюша потянулся ручонками к Сарре. Что-то залепетал нетерпеливо. Сарра усадила его на колени.

— Думаю, мама, что ничего у нас сегодня не получится. Есть же невезучие дни. Так вот этот как раз из таких. Смотри — уже темнеет. Надо возвращаться.

— Знаешь что, дочь, — ответила Мария Соломоновна. Давай всё-таки ещё походим. Ты уже немного отдохнула. А вдруг!

Отказали. Опять отказали. Илюша заснул на руках у Сарры так крепко, как-будто его усыпила монотонность ответов тех, кто открывал им двери.

«Вдруг», увы, не получалось.

— Всё, последний раз — сказала Мария Соломоновна.

Дверь, в которую они постучали, какое-то время не открывали. Чуть погодя, она со скрипом, медленно, но всё же открылась. На пороге стояла малышка лет 5 и мальчик, видимо её старший братик. Они позвали маму.

— Нет, если бы без ребёнка, я бы вам сдала, а так…

— Я вижу у вас стоит швейная машинка «Зингер», — сказала Мария Соломоновна. — Точно такая была и у меня до войны. Я — профессиональная портниха. Я буду бесплатно обшивать ваших детей… и платить за квартиру, конечно. Пустите нас! Нам некуда деться. Хоть на улице ночуй. Мои сыновья на фронте. Один, как мне сообщили, стал Героем Советского Союза. А мы здесь бедствуем. Просто пропадаем.

— Ладно, заходите, — немного подумав, предложила хозяйка.

— Да, вы правы, — это «Зингер». Вот — показала она на столик в прихожей.

Она провела их через большую комнату. Познакомила с мужем.

Открыла дверь в маленькую комнату.

— Тут наша малышка спала. Даже её кроватка осталась. Вам как раз будет кстати. Она вдруг прикрыла дверь за спиной. Сказала чуть ли не шёпотом:

— Только с одним условием: ваш малыш не должен заходить в нашу комнату. Проследите за этим.

Она подвела их окну. Окно выходило на улицу. — Видите, — сказала она, —окно почти над землёй. Вы может пользоваться им для входа и выхода. Там, — показала она уличную колонку, — мы воду набираем. Там, подальше — уборная. Устраивайтесь. Если нужно вам нагреть что-то, не стесняйтесь, скажите мне. Об остальном поговорим позже.

В комнатке, где им предстояло жить, стоял диван, детская кроватка, один стул и шкафчик. На шкафчик поставили «Зингер». Позже они купили примус и керосиновую лампу. Мария Соломоновна попросила разрешения повесить на стене портрет мужа. Хозяин помог ей сделать это.

Так они и зажили в малюсенькой комнате. Главное, что у них теперь была крыша над головой. Малыша, правда, страшно нервировало окно, которое отныне заменяло им дверь. Как только его подносили к окну, чтобы передать тому, кто был внизу, на его личике появлялась гримаса плача, как предисловие к испуганному рёву, который с трудом удавалось унять.

На улице была масса впечатлений для него и сделать это было легче. В комнате же выручали (не сразу) погремушка и плюшевый заяц, которые им дала хозяйка. Но ещё более, конечно, ласковость и нежные хлопоты мамы и бабушки. Со временем он втянулся в эти «вылазки» наружу через окно и обратно в комнату и, кажется, почти получал удовольствие от этих качелей из одних рук в другие. Плач в скором времени сменился улыбкой и стойким рефлексом: раз несут к окну, значит он будет на улице, где ему становилось всё интересней и интересней.

Но время шло. А, впрочем, скорее, бежало. Надо было думать, что им делать дальше. У них было какое-никакое жильё, но теперь надо было решать как они собираются его оплачивать в ближайшем будущем. И решать срочно.

ВСТРЕЧА С АКАДЕМИКОМ

Однажды они остановились на перекрёстке, пропуская длинный поток военных машин, который, казалось, никогда не иссякнет.

— Мама, мама, смотри — академик Богомолец!

Сарра показала на мужчину в шляпе с кожаным портфелем в руке.

— Ты его знаешь? — спросила Мария Соломоновна.

— Только зрительно. Он приезжал иногда в библиотеку Академии Наук, где я работала? — Мама, куда ты? Не надо, мама…

Но Мария Соломоновна, увиливая от машин почище иного тореадора, уже была на той стороне и о чём—то спрашивала именитого академика, лауреата Сталинской премии, прославившегося, среди прочего, созданием эффективной антисептической сыворотки для открытых ран.

— Я ничего не могу вам гарантировать, — сказал академик и бросил взгляд на противоположную сторону, где стояла дочь Марии Соломоновны, не знавшая куда деться от смущения и неловкости. — Но пусть приходит. Посмотрим, может быть мы что-нибудь и подыщем для неё.

Академик приподнял шляпу, бросил Марии Соломоновне: «Всего доброго!» и исчез в соседнем здании, строгом и хмуром как само небо над Уфой.

— Нет, я не пойду к нему, мама, — заупрямилась Сарра. — Я не могу. Ты просто навязала меня ему. Я не могу так идти устраиваться на работу. Нет, я не пойду. И что я буду у него делать? Пробирки мыть, перебирать бумажки. Я бы хотела работать в госпитале. Тогда я буду точно знать, что я что—то делаю для фронта. Я слышала — сейчас столько раненых прибывают в Уфу.

Хозяйка посоветовала Сарре подойти в центральную больницу, которую превратили недавно в военный госпиталь.

Страна, как тяжело раненный боец, вовсю истекала кровью. По зарез нужны были врачи, медсёстры, нянечки.

ТУАЛЕТ ВОЕННОГО ГОСПИТАЛЯ

— Работы в госпитале для вас пока нет, — сказал ей широколицый, бородатый башкир, который, как оказалось, был комисссаром медицинской службы и заведующим госпиталем. — Но мы делаем пристройку к зданию больницы и нам очень нужны сейчас строительные рабочие. Если вы готовы поработать бесплатно у нас на стройке, то я обещаю вам, что как только мы закончим с ней, я зачислю вас в штат госпиталя.

Критически неудачные обстоятельства делают нас порой двужильными. Инстинкт выживания становится главным в нашем характере и просто навязывает нашему телу, каким бы оно ни было усталым, свою волю. Одно вызубрила Сарра на всю жизнь: «терпение и труд — всё перетрут». Им надо выжить. И если работа на стройке — один из способов выживания, что ж, значит быть тому, значит надо терпеть, что бы там ни было. А зой гэйцах — говорят на идиш евреи, что означает: вот так оно идёт, мол, ничего с этим не поделаешь.

С утра, натянув большие рабочие рукавицы на свою маленькие ладони, худая, бледная от малокровия и недоедания, она хваталась за тачку, нагруженную песком и, с трудом сдвигая её с места, везла по дощатому настилу к строительной площадке. Песок сменялся порой кирпичами, солнце сменялось ветром и дождём, но она опять и опять впрягалась, как тягловая лошадь в эту тачечную «привязь», стиснув зубы и твердя себе под нос одно и то же: «надо терпеть».

Ступни горели, ладони покрытые мозолями ныли. Она падала от усталости там, где её заставало объявление о перерыве и, съев лепёшки, которые спекла для неё мать, снова принималась носиться с тачкой по стройке. Психологически выручало и то, что она была втянута в общий патриотизм, который, благодаря непрерывной пропаганде, въелся в плоть и кровь многих. Ведь госпиталь будет военным. И она будет среди тех, кто помогает раненым выздороветь и как можно раньше вернуться в строй. Ведь это именно таких, как она, Сталин недавно назвал в своей речи по радио «труженниками тыла». И, кроме того, а вдруг среди раненых окажется Алёша, Абраша или Володя. Кто знает?

Её научили профессионально класть карпичи, заливая каменную кладку цементом и командовавший стройкой прораб даже похвалил её, недоумевая, кажется, откуда в этой худенькой полудевчонке—полуженщине столько энтузиазма и упорства.

Через месяц у госпиталя появилось новое крыло и многим из тех, кто добровольно работал на стройке, предложили работу в госпитале. В том числе и Сарре. Госпиталь был военным и поэтому все, кто нанимался на работу должны были дать присягу подчиняться беспрекословно руководству госпиталя.

— Я решил назначить вас на раздачу, — сказал ей заведующий, которого она про себя называла просто «башкир», забыв его имя и отчество сразу же после того, как он представился . — Тем, кто работает на раздаче, разрешается покушать на кухне. Вон вы какая худая. Там и подкормитесь немного. Часть своего обеда разрешаю вам брать домой. Мне сказали — вы достойно поработали на стройке. Спасибо вам! — пожал он ей руку.

Ей и впрямь было хорошо на раздаче. Много беготни, конечно: из палаты на кухню, из кухни в палату, на первый этаж, на второй, на третий. И к тому же с тяжёлыми подносами с едой. Она старалась быть с ранеными поласковей. Распросит о семье, о ранениях, подушку поправит. Нянечку позовёт, а то и сама сделает за нянечку то, что может. Ноги гудели как и раньше, но зато она теперь работала в госпитале. Она помогала выжить тем, кто был ранен, помогала многим из них вернуться в строй.

Увы, жизнь, как это часто бывает, стремится к дурному равновесию. И как не уверяй себя, что всё в общем и целом хорошо, а смотришь, за спиной удачи уже пристроилась, пока ещё незримая, постоянная её соперница — неудача.

— Зайдите ко мне — перехватила её как-то женщина в белом халате, на строгое, неприветливое лицо которой она время от времени наталкивалась в больничных коридорах. Почему-то она пригласила её в кабинет заведующего, того самого башкирца, который принимал её на работу.

Она не предложила ей сесть. Резко, голосом, не предполагавшим каких—либо возражений, бросила ей:

— У нас засорился туалет для раненых на первом этаже. Так вот — вам придётся заняться им и навести там порядок. Причём сделать это надо срочно, а точнее — немедленно. Вот ведро — показала она на ведро у стола. Возьмите его и идите убирать туалет.

— Я работаю на раздаче, меня поставил заведующий на раздачу. Я не уборщица — пыталась возразить Сарра.

— С сегодняшнего дня вы больше не работаете на раздаче. Я исполняю обязанности заведующей на время отсутствия Рустэма Нуриевича и вы моя подчинённая. Вас ведь Сарра зовут? Так вот, подчинённая Сарра, я снимаю вас с раздачи и назначаю вас на должность уборщицы. — И слёзы вам не помогут, — отрезала она, видя, что Сарра расплакалась. Вы давали присягу, когда вас зачисляли в штат? Вот и подчиняйтесь присяге! Говорить с вами я буду тогда, когда вы всё закончите и доложите мне об исполнении.

Все унитазы в туалете оказались забиты. Вода, смешанная с мочой залила по щиколотку пол. Экскременты плавали в этой зловонной жиже, но всё, что дала ей новоявленная начальница было ведро. Она вспомнила о рукавицах, которыми пользовалась на стройке, с трудом нашла их в гардеробной. Пришлось зачерпывать всё ведром, собирать рукавицами экскременты и, наполнив ведро, бегать сливать всё это в канализацию во дворе. Слёзы лились, но она не могла их утереть. Серые перчатки довольно быстро стали грязно—бурого цвета. Вонь стояла нестерпимая. Она забивала ноздри и разъедала глаза, отчего они слезились ещё сильнее. Горло перехватывали нервные спазмы и непроходящий рвотный рефлекс. Потная рубашка прилипла к телу, а холодный ветер, как назло тщательно ощупывал её всякий раз, когда выходила во двор выливать ведро. Из—за этого, ко всем неприятным ощущениям, прибавился ещё и озноб. Похоже, что издевательство над ней было продумано заведующей до мельчайших подробностей, с целью как следует унизить «эту жидовку». Причём, сделать это как можно больнее, как можно основательней.

Закончив работу, Сарра протёрла, как могла, тряпкой пол. Вытерла тщательно руки на втором этаже. Зашла в отдел кадров. Попросила карандаш и лист бумаги. Набросала заявление об уходе и вручила начальнице отдела кадров. Снова спустилась вниз. Взяла ведро, в котором лежали вонючие рукавицы и тряпка. Зашла в кабинет заведующей.

— Я закончила работу, которую вы мне поручили — сказала она. Но хочу добавить к этому, что я больше не ваша подчинённая. Я только что отнесла в отдел кадров моё заявление об уходе из госпиталя.

— Вот вам ваше ведро — добавила она и демонстративно поставила его прямо у ног, вышедшей к ней из-за стола заведующей.

В тот вечер, когда она вернулась домой из госпиталя, она дала волю слезам и так плакала, что даже маленький Илюша почувствовал, что с мамой что-то не ладно. Он потянулся к ней ручонками, давая понять ужимками и звуками, что он хочет быть рядом с ней. Мария Соломоновна поднесла его к Сарре и он несколько раз жалостливо погладил её по голове.

В госпиталь за расчётом она не пошла. Да и какой там расчёт! Она едва поработала там две недели. А месяц на стройке не считается, ведь она работала там бесплатно, в надежде на…

Да, человек предполагает, а Бог располагает.

Они опять оказались на грани нищеты. Впереди была холодная осень и, судя по всему, невероятно холодная зима. Её уже не раз стращали безумными морозами в Уфе.

Они экономили на всём. Мария Соломоновна, увидев как—то, что хозяйка готовит борщ, попросила отдавать ей буряковые очистки и ботву. Из ботвы она делала буряковый отвар, который они называли супом, а лушпайки, аккуратно очистив от кожуры, она нарезала тонкими пластинками и давала дочери. Маленького Илюшу три раза в день кормили манной кашей. Похоже, что он возненавидел её. Он плакал, когда его кормили, выплёвывал кашу, мотал головой слева направо и справа налево, отталкивал поднесённую к его губам руку с ложкой, но они заставляли его есть её опять и опять, и он поправлялся буквально у них на глазах.

ИСКУССТВО ПЕРЕКРИЧАТЬ ШУМ СТАНКА

Как-то, проходя мимо стенда объявлений, Сарра обратила внимание на особо выделявшееся крупным шрифтом объявление о том, что заводу печатных машинок срочно нужны токари и ученики токаря.

— Вы собираетесь туда устраиваться? — спросил кто-то у неё за спиной.

Она обернулась. Рядом стояла молодая женщина примерно её возраста, в сером шерстяном платке, закрывавшем её лоб чуть ли не до ресниц.

— Я была уже там. Никакой это не завод печатных машинок. Врут всё. Так, для отвода глаз. Чтобы немцы не пронюхали. Гранаты они делают, — перешла на шёпот она, — вот что. Хотя до войны действительно выпускали печатные машинки. Сказали — завтра выходить на работу. Не знаю даже. Далеко очень: 8 километров. Если хотите пойти туда, то можем пойти вместе. Одна вы всё равно туда не попадёте. Вчера я добралась на попутках, но обратно шла пешком, так что дорогу знаю.

— Ну что?

— Да, пойду, пожалуй — ответила Сарра. Мне деваться некуда. Работу потеряла. Дома мать и малыш.

— Тогда лады. Вот на этом же месте в 6 утра. Лады?

— Лады.

Взбудораженная мыслями о будущей работе Сарра не спала в ту ночь. Её тревога словно передалась маленькому Илюше. Он часто, чаще чем обычно, просыпался, плакал, с трудом засыпал опять. Но она и сама дёргалась, вскакивала с постели, смотрела на будильник, боялась проспать. Под утро, совершенно уставшая и разбитая, заснула и действительно едва не проспала.

Малыш дремал, тихо посапывал. Мария Соломоновна встала. Уже на ходу вложила дочери в руку свёрток с лепёшками. Сарра взяла стул, опустила его за окном на землю,перелезла через окно, отдала стул матери и пошла к месту условленной встречи.

— Меня зовут Ольга, а вас?

— Софа. Имя «Сарра» уже доставило ей столько неприятностей, что она решила назвать себя Софой, тем более что так называл её до войны Володя.

По дороге они пытались поймать попутку, но из этого ничего не вышло. Мимо проносились на большой скорости только, набитые солдатами, военные грузовики. И они махнули рукой на идею таким образом добраться на завод.

Придётся топать. Теперь главное — не опоздать. По крайней мере, это было важно для её попутчицы.

— За опоздание наказывают очень строго, — сказала она Сарре. Могут лишить пайка и заставить остаться после смены, дорабатывать. А работа и так с 8 до 9, а иногда даже до 10, если не успел выполнить норму. Начальство под угрозой расстрела, если не выполнит план, вот оно и давит на рабочих. Условия очень тяжёлые. Но мне сказали, что всё это цветочки. Подожди, мол, зима придёт.

— Да, — вздохнула Сарра, — мне тоже это уже говорили. Ну а какой выход? Я искала работу, но так и не смогла найти. Всё больше и больше эвакуированных. Бегают, ищут работу. Ищут какую полегче, конечно. А на всех работ «полегче» не хватает. А на заводе, сами говорите, тяжело. Но жить ведь надо. Я не знаю, чем я буду завтра своего ребёнка кормить и чем за квартиру платить.

Так, за разговорами о том о сём прошли они все 8 километров. Один раз отдохнули минут пять на какой-то ржавой бочке у дороги, а потом ещё пять минут в заброшенной железнодорожной будке на полуразвалившейся скамейке.

Попутчицу свою Сарра больше не встречала. Видимо та не выдержала и всё же ушла с завода.

Грохот в цеху, куда она шагнула, стоял неимоверный. Он на время оглушил её настолько, что она не сразу разобрала о чём говорит ей человек, стоявший у станка. Сильно разболелась голова. Но потом отпустило.

— Как тебя зовут, дочка? — прокричал ей в ухо, потеряв видно терпение докричаться до неё токарь, который, как она поняла, должен был обучить её токарному делу.

— Софа.

— Так вот, смотри, Софа, как я всё делаю да кумекай сама что к чему. Что не ясно — спрашивай. Я говорю, — прокричал он ей опять в ухо, — что не ясно — спрашивай. Поняла?

Сарра кивнула головой, быстро разобравшись, что в этом неимоверном грохоте лучше всего полагаться на язык жестов. Целый день она напряжённо следила за каждым движением мастера, который иногда прерывал работу, чтобы объяснить ей что-то, чем-то загрузить её «черепок», как он выразился во время получасового перерыва.

Когда перерыв уже заканчивался, по заводскому радио стали вдруг передавать сводку «Советского Информбюро»:

Все сгрудились у столба, к которому был подвешен репродуктор. Напряжённо слушали, шикали на разговаривающих и коментирующих.

 «В течение ночи на 17 октября, — клокотал знакомый голос Левитана, — наши войска вели бои с противником на всём фронте. Особо упорные бои происходили на ряде участков Западного фронта. Организованная командованием Красной Армии в течение последних 8 дней эвакуация советских войск из Одессы закончилась в срок и в полном порядке. Войска, выполнив свою задачу в районе Одессы были переброшены нашим морским флотом на другие участки фронта в образцовом порядке и без каких-либо потерь.

Распространяемые немецким радио слухи, что советские войска были вынуждены эвакуироваться из Одессы под напором немецко-румынских войск, лишены всякого основания. На самом деле, эвакуация советских войск из района Одессы была проведена по решению Верховного командования Красной Армии по стратегическим соображениям».

В тот день мысль о муже не выходила у неё из головы. Где он сейчас? Сумел ли он эвакуироваться из Одессы? Если не сумел, то, скорее всего, он уже погиб.

По дороге домой эти мысли навалились на неё с ещё большей силой, чем на заводе. Она опять и опять перебирала в памяти эпизоды их жизни в Киеве. Плакала.

НАЕДИНЕ С «ЗИНГЕРОМ» И ВНУКОМ

Чёрная, с золотыми вензелями, швейная машинка «Зингер», которую дала Марии Соломоновне хозяйка, работала с нагрузкой настоящего ателье. Никак не меньше. Подбрасывала работу хозяйка: то что-то покроить, то что-то перелицевать. Узнали о портнихе родственники и друзья хозяйки. Количество заказов росло. Пулемётный стук машинки прекращался только тогда, когда надо было поставить новую катушку ниток или разобраться в крое. И всё бы ничего. Ей ли, знакомой с «Зингером» чуть ли не с 8 лет, жаловаться. Всё её тяжёлое по-взрослому детство прошло за этой «игрушкой». Но надо было ещё заниматься внуком, готовить ему еду, кормить, успокаивать его, занимать его чем-то.

Маленький Илюша очень плохо переносил разлуку с мамой. И как бы тихо она ни вела себя, когда собиралась на работу, он часто просыпался, словно объятый предчувствием, что вокруг него, пока он спит, происходит что-то неприятное для него, что—то тревожное. Тогда он почти скандировал бесчисленное количество раз единственное слово, которое он мог чётко выговорить «ма-ма», «ма-ма», нервно сжимал и разжимал кулачки, тянулся ручонками к окну, в котором она исчезала и затем исходил прямо таки рыданием, которое было не так то просто унять.

Весь день его состоял потом из напряжённого ожидания мамы и попыток в «боях» с Марией Соломоновной настоять на своём в своих бесчисленных капризах и желаниях.

Ему не разрешали входить в комнату хозяев, но, как это часто бывает с малышами (запретный плод сладок), он опять и опять повторял попытки сделать это. Маленькому бунтарю, ему хотелось, в пику всем этим окрикам бабушки «Нет, нельзя туда! Не иди туда!» пойти именно туда и он, оглядываясь на потерявшую на минуту бдительность Марии Соломоновны, с трудом удерживая равновесие, мчался к двери, дёргал ёё за ручку, тянул её на себя. Приходилось опять и опять оттаскивать его от запретной двери. Ответом был — плач насмерть обиженного ребёнка. Мария Соломоновна пыталась отвлечь его, убаюкать. Удавалось всё это с переменным успехом.

Она пускалась во все тяжкие, чтобы успокоить внука. В ход шли игрушки, которые дала хозяйка, ласковый разговор, безуспешные попытки урезонить в моменты особой истерики и плача, и попытка отвлечь его внимание швейной машиной. Он на минуту заинтересовывался «Зингером», а затем постепенно настолько успокаивался, что под монотонное стрекотание машинки просто засыпал на руке у бабушки. И тогда она качала его на левой руке, а правой пыталась шить. Если она клала его в кроватку, он нередко тут же просыпался и всё начиналось сначала: работа на машинке одной рукой, терпеливое ожидание пока внук, утомлённый собственным плачем и убаюканный стрекотанием машинки не заснёт глубоко и его можно будет попробовать, осторожно, так, чтобы, (не дай Бог) не разбудить его, снова положить в кроватку. Так повторялось изо дня в день. К приходу Сарры рука, на которой Мария Соломоновна качала внука, затекала, нестерпимо болела. Она массировала её, укутывала шерстью. Ночью она с трудом засыпала, не зная куда пристроить больную руку так, чтобы она меньше ныла.

Но и приход дочери мало что менял. Она приходила поздно вечером после тяжелейшей смены, к тому же отшагав 8 км пешком. Тут же падала на кровать, растирала, морщась от боли, ноги, ступни и никак не могла придти в себя и согреться. Маленький Илюша плакал, требовал внимания матери, но получал его далеко не сразу. Зато когда она, наконец, брала его на руки, он почти мгновенно засыпал на её плече под её ласковое бормотание, абсолютно счастливый тем, что она наконец вернулась .

Зима была впереди, но Сарру уже отхлестали осенние ветра и дожди и донельзя измотал тяжелейший и казавшийся бесконечным путь на работу и домой. И всю эту бесконечную дорогу (благо было много времени) она боролась с демонами отчаянья и нараставшей в ней усталости, которые, казалось, только откладывали окончательную расправу с ней до наступления зимних холодов. И всё—таки она работала. Мало, но зарабатывала. Главное, что у них была крыша над головой и они, худо—бедно, несмотря ни на что, всё же как—то крутились.

ЛЕДЯНЫЕ ОБЪЯТИЯ УФЫ

Как ни готовься к зиме (накупили старого тёплого барахла на толкучке), а обрушивается она на живущих в Уфе воистину, как снег на голову. Если бы только снег.

Температура в ноябре стала падать стремительно, без каких-либо особых пауз, дающих возможность хоть как-то приспособиться к почти арктическому холоду. Минус 20 градусов сегодня, минус 40 градусов завтра, а в иные дни и все минус 50. Мороз склеивал губы, ноздри, веки. Как ни закутывала себя Сарра шерстяным платком, а мороз всё равно мучил её, то поглаживая лоб и щёки чуть ли не до крови грубой наждаточной бумагой, то пытаясь добраться до тела сквозь платок, одежду и варежки.

Даже мысли и те, казалось, замерзали. Не думалось, а если думалось, то вскользь и всё сводилось к односложному диалогу со своим двойником: «Всё, не выдержу, не могу больше!» говорила она себе — «Нет, выдержись, — отвечал ей двойник. Смотри сколько ты уже прошла. Не сдавайся, не сдавайся!».

По пути домой неотступная мысль о сыне вела вперёд, не давала угаснуть её воле. Она представляла себе, как он будет тянуть к ней свои ручонки, когда она появится в комнате и в такие моменты, словно назло метели и морозу, улыбалась. «Нет, нельзя сдаваться, — твердила она себе. Я не имею на это права». Да и потом, ведь не только она, вся страна борется за то, чтобы выжить. «Может быть, Абраша, вот как я сейчас, идёт по глубокому снегу по направлению к фрицам, — думала она, — с автоматом в одной руке и гранатой в другой. Может быть даже с гранатой, которую лично она выточила недавно на своём станке». «Дай Бог, чтобы моя граната выручила его, — беззвучно молилась она, — оградила от беды, уничтожила его врагов, спасла от смерти!»

В этой жуткой, восьмикилометровой дороге на завод и домой важно было не дать ураганному ветру сбить тебя с ног или попасть ногой в снежную яму. Ведь всегда это могло случиться с тобой — идти и идти, проваливаясь из одного сугроба в другой, пока не истощишь силы и, не поддашься гибельному, но необоримому искушению поспать, хотя бы ненадолго, хотя бы на минуту, а в реальности — беспробудным сном, навеки.

Воздух был не просто холодным, а настолько ледяным, что замерзали птицы. Она видела это не раз, когда шла на работу. Чёрными метеоритами падали к её ногам мёртвые вороны, галки. Так и лежали они, то тут, то там, на белых простынях снега зловещими символами совершенно безумной зимы. Страшно то как — чёрные птицы на снегу, а вокруг — ни души. На все 8 километров — безмолвная белая пустыня, озвученная разве что завыванием ветра и шумом не стихающей и беспощадно швыряющей снегом в твоё лицо метели. И в этой необозримой белой пустыне только она — маленький, хрупкий, волевой комок нервов.

Дома она долго не могла согреться, дрожала, хотя мать набрасывала на неё всё тёплое барахло, которое купили они на толкучке.

На работе, погрев 10 минут руки у буржуйки, стоявшей в «красном уголке» завода, она тут же шла к станку.

Удивительно, но как только она приходила на завод, она

с головой уходила в работу. Забыв почти тотчас о дороге. Эта сосредоточенность выручала её. Длинный рабочий день проходил быстрее, а главное — она знала точно, что всё, что изготовляется на заводе, идёт прямиком на фронт. Им объяснили: каждая изготовленная граната — это ещё один подбитый фашистский танк или убитые гранатой фрицы.

Она настолько втягивалась в работу, что порой к ней подходил мастер, который обучал её в своё время токарному делу и кричал ей на ухо:

«Молодчина, Софа! Только не упарься, слышишь. Не упарься, говорю, побереги себя малость. Оставь и для своего малыша силёнки».

А в цеху стоял примерно такой же холод как и снаружи. Помещение не отапливалось. Над длинным красным транспарантом во всю стену с надписью «Всё для фронта, всё для победы!», зияли пустые окна. Стёкла во многих из них были выбиты и настолько плохо закрыты картоном, что ветер легко отрывал их опять и опять, забрасывая снег вовнутрь и по—хозяйски гуляя по всему цеху. К концу смены инеем покрывались брови и ресницы, замерзали руки. Многие не выдерживали. Полуголодный 14-часовой рабочий день и зверский холод обескровливали, изматывали донельзя. Началось бегство с заводов. Оно приняло такой характер, что начальство стало рассматривать это как дезертирство. «Дезертиров», как правило, вылавливали в военкоматах, где они умоляли военкомов срочно направить их на фронт.

«Что угодно, — твердили они, — только не завод».

Бегунов возвращали в цех. Вбивали им в голову, что завод — это и есть фронт. Ссылались на Сталина, что было прозрачным намёком, что дело может закончиться для них не только пропесочиванием и «уроками морали», но и обвинением в саботаже. А это, в свою очредь, грозило немедленным тюремным заключением, лагерем и даже — расстрелом .

ЭТИ КРОВОТОЧАЩИЕ ПАЛЬЦЫ

В тот день у них в токарном цеху парень потерял сознание. Говорили (она слышала) , что он чуть ли ни до смерти замёрз у станка. Холод терзал всех. Время от времени она прерывала работу у станка, дышала в ладони, согревая их тёплым паром. Пока она так грела ладони, к ней однажды подошли и сказали, что её вызывает к себе начальник завода. Она заволновалась. С чего это вдруг она понадобилась начальнику завода? Может быть, что-то не так? Кажется она старается вовсю. На доске, где мелом вписывались имена ударников смены, не раз была и её фамилия. Кто-то из администрации даже смутил её как-то, когда проверочная комиссия посетила завод. «Это наша стахановка», — представил он её. Неужели ею всё же недовольны?

Но начальник встретил её улыбкой, предложил сесть. Сказал, что много хорошего слышал о ней. Качество гранат, которые она делает — безупречное. Именно поэтому он решил перевести её из токарного цеха в ОТК. Отныне она будет проверять резьбу на гранатах. «Работа очень ответственная. — сказал он. Брак в этом случае недопустим. Неразорванная граната — это вероятная гибель наших бойцов. Впрочем, мне не надо вам говорить об этом, вы и сами это понимаете. Вас научат пользоваться специальным прибором для проверки резьбы и с завтрашнего дня приступайте к новой работе».

В том месте, где её поставили проверять резьбу тоже стоял зверский холод. От него невозможно было спрятаться, разве что в кабинетах начальства. Гранаты для проверки привозили ей в бочках, заполненных специальным раствором, чтобы не ржавели. Раствор разъедал руки. Кроме того, он был настолько ледяным , что когда она первый раз погрузила в него руку, то с криком тут же отдёрнула её. Ледяными соответственно были и гранаты. Холодная сталь прилипала к пальцам так сильно, что пальцы приходилось чуть ли не отдирать от гранат. Неудивительно, что они кровоточили. К середине смены серый цвет раствора, в котором были гранаты, становился всё более алым. Но останавливаться было нельзя. У неё была норма, которую она должна была, во что бы то ни стало, выполнить.

Мороз не давал зажить ранам на ладони. Кожа трескалась то в одном, то в другом месте. Обмороженные пальцы нестерпимо болели. Как—то им дали вместо продуктовой карточки по бутылке водки. Дома она обрабатывала раны водкой и смазывала вазелином. Но утром она опять погружала пальцы в раствор и всё повторялась с жестокой последовательностью: кровь, ледяной раствор, нестерпимая боль. Она стала перевязывать пальцы тряпичными ленточками, которые нарезала дома из старой ночной рубашки. В конце работы от этих повязок оставались только неряшливо свисающие с пальцев грязные и рыжие от крови лоскутки.

Но зато ею были довольны. Начальник лично похвалил её. «Ни одной бракованной гранаты не пропустили — сказал он как-то. Молодец! Вы у нас из лучших. Ставим вас в пример другим. Вот так товарищ… э…забыл, как вас зовут?».

— Софа.

— Так держать, Софа!»

НЕСЛУЧИВШАЯСЯ БЕДА

Домой она часто шла в полудрёме. Двигалась в зимней темноте скорее наугад, ноги уже сами знали куда идти. Вокруг — абсолютное и так пугающее её безлюдье. Когда она в очередной раз одёрнула себя приказом «Не спать!», на неё тут же навалился страх, осознание того, что она одна на этих пустырях и дорогах, на железнодорожных путях, которые ей ещё предстояло пересечь, а потом на пустых, заснеженных улицах.

В тот день именно этот страх вывел её стремительно из полудремотного состояния, включил в мозгу оглушительный сигнал тревоги. Впереди была железная дорога. Когда она оглянулась, то ей показалось, что кто-то следует за ней. Она всмотрелась в белую мглу и действительно увидела фигуру мужчины, который явно ускорял свой шаг по направлению к ней. Она побежала, чуть не споткнулась о заснеженные шпалы. За железной дорогой начиналась улица, в глубине которой был дом, где она жила. Но туда надо было ещё дойти.

Мария Соломоновна ждала дочь у окна. Она всегда это делала поздно вечером. Тревожилась. По её подсчётам выходило, что дочь должна была уже прийти. Нервы не выдержали или нехорошие предчувствия подсказали ей, но она открыла окно и громко, насколько только можно было громко, прокричала в морозный воздух: «Сарра! Сарра!».

Сарра была уже недалеко от дома. Она слышала крик мамы. Когда она обернулась, то увидела, что силуэт мужчины удаляется от неё в сторону железной дороги. Видимо, крик Марии Соломоновны спугнул его.

Всё обошлось, но с этого момента, она одёргивала себя ещё более сурово при каждой попытке расслабиться. Возвращение домой, помимо холода и снега, «обогатилось» теперь ещё одной пыткой — страхом, что кто-то в темноте крадётся за ней. Она стала чаще оглядываться по сторонам.

Домой приходила в жутком нервном напряжении, долго не могла заснуть.

С ГРАНАТОЙ У ОКНА

К приходу Сарры уставали оба: и бабушка и внук.

У Марии Соломононы прибавились заказы, их уже было так много, что она не успевала с ними справиться. Внук был подвижным как ртуть. Только и следи за ним напряжённым взглядом как бы чего-нибудь не натворил. К вечеру она чувствовала себя настолько измотанной, что просто падала с ног, собирая крохи воли, чтобы не свалиться окончательно, упасть и просто замереть на полу от всей этой смертельной усталости.

С квартиры они решили съехать. Переезд дался очень тяжело, дополнительно измотал их. Сарру настолько сильно, что она слегла. По новой комнате ходила шатаясь. Истощённой тенью то склоняясь над малышом, то над примусом, то над диваном, куда падала и тут же забывалась тяжёлым сном. На работу она не ходила, да она бы и не дошла до работы. Через два дня приехали проведать её. Сказали, что привезут ей партию гранат, которые надо срочно отправить на фронт. Новая девушка, которую взяли в ОТК, — как сказали ей, — явно не справлялась с работой и уже пропустила в цех отправки бракованные гранаты.

Приехали к ней утром с военным грузовиком, выгрузили гранаты в ящиках и она весь день, в перерывах между боями с капризничавшим и приревновавшим её к работе маленьким Илюшей, сидела у окна и до глубоко вечера проверяла резьбу. Когда она через неделю пришла на работу встретили её чуть ли не на «Ура!», настолько были довольны её возвращением.

Время неслось, вместе с жёсткой рутиной рабочих дней, хлопотливым «расслаблением» в воскресенье и лепетавшим всё больше и отчётливей маленьким Илюшей. Когда Сарра услышала очередную сводку «Софинформ Бюро», она снова подумала о Володе: «Где он? Что с ним?»

В ответ на последний запрос о нём, она получила бланк, в который кто—то вписал чернилами: «пропал без вести».

ВОЛОДЯ

Паровоз застыл у платформы и густым дымом обволакивал всех, кто стоял на ней. В дыму, время от времени, то исчезал, то появлялся наклееный на стену большой плакат, на котором была изображена мать с ребёнком на руках, а внизу шёл призыв к солдату «Защити!».

Под плакатом и стоял Володя с отъезжающим на фронт отцом.

Для отца это была уже третья война. Сначала — Первая мировая, потом Гражданская, а теперь вот — Отечественная война.

Губы отца были плотно сжаты. Он и всегда был немногословен, а сейчас, казалось, мысли его находятся где-то далеко-далеко от этого вокзала. Где-то уже там, в окопах, которые ему, в отличие от многих других, и представлять себе не надо было: столько он в их грязной вонючей жиже насиделся и належался.

Так было всегда, в критических случаях, в его глазах появлялось что-то вроде смирения с тем, что произошло, с тем, что навязывает ему судьба. Он словно говорил себе: «Ничего, мол, не попишешь. Такая тебе планида вышла. Ужасно, конечно, но война есть война. Нанизывай этот ужас один на другой и живи с этим». Как он ещё напишет сыну в письме с фронта: «Судьба меня тащит».

У Володи глаза были влажными. Он поцеловал отца в небритую щеку, сказал «До свиданья, отец!», но в мозгу, что греха таить, мелькнуло, помимо воли, и страшное «Прощай!».

Отец зашёл в вагон. Похоже было, что он пытается то тут то там пробиться к окну и помахать сыну рукой, но… столько солдат хотело сделать то же самое. Нет, так он к окну и не пробился…

Поезд ушёл. Дым, окутавший перрон, быстро рассеялся ветром, который, казалось, старался уничтожить как можно скорее даже клочки памяти о том, что здесь только что произошло. Володя устало опустился на скамью. Сильно болела голова. Боль усиливалась теперь уже не отпускающими его и остро жалящими мозг вопросами: что с Саррой и сыном, и что будет с его матерью и сестрой, и с ним самим? И как сложится судьба отца?

Вспомнились ему рассказы отца о Первой мировой войне. Среди них и этот, страшный.

Отряд, в котором служил отец, отступал. Причём поспешно, под пушечным напором наступавших на пятки немцев. Не было никакой возможности забрать с поля боя тех, кто в силу ранения не мог двигаться. Так и бросили их на произвол судьбы. Покидая поле боя, обернулись на жуткий душераздирающий крик. Оказывается, откуда—то, почуяв, видно запах крови, на поле пявились целые полчища крыс. Они и набросились на беспомощных раненых. Отец говорил, что несколько человек в их отряде сошли с ума после этого. Всё им слышались леденящие души крики тех, кого пожирали эти четвероногие вампиры с крысиными мордами.

Страх за отца после этих воспоминаний только усилился. Этот страх будет с ним до самого конца этой проклятой войны.

Но надо было что-то решать, что-то делать с собой. Причём как можно быстрее. Вот ведь как получалось — только несколько месяцев назад удалось с трудом перетащить родных из города Смелы в Одессу, а уже надо думать о вполне вероятном бегстве из Одессы, если её сдадут.

Старший брат был в армии на сверхсрочной, там теперь и остался. Так и не видели они его больше. Младший неделю назад тоже уехал на фронт.

Головная боль не отпускала, как и тревожные, неотвязные мысли. Он встал, походил туда-сюда по безлюдной платформе, подставляя горячий лоб ветру. Стало немного легче. И он снова, теперь уже в памяти и в своём воображении, увидёл рядом лицо отца. Дай то Бог ему спастись в этой кровавой мясорубке под названием «война»!

Зимой, оказавшись во время эвакуации на Дону, он отправит отцу, в ответ на весточку от него, которую он успел получить в Одессе, своё письмо в стихах. Снова вспомнится ему тогда шумный перрон, лицо отца, исчезающее в серошинельной глубине вагона и сквозь рваные клочья дыма этот увозивший отца поезд, превратившийся так мучительно быстро в исчезающую на горизонте точку.

Тогда, когда он будет на Дону сочинять своё письмо в стихах отцу, снег за окном окончательно забелит собой ещё недавно печально-безлиственный ландшафт и накатит до самой двери их жилья немалые сугробы. О снеге и была первая строчка его стихотворения:

Земля накрылась снежной пеленой.
Поля заснули ненадолго.
Привет тебе я шлю, мой дорогой
Из города старинного на Волге.

Года идут. Открыт их семафор.
Им не свернуть с пути прогресса.
Но в памяти моей ещё гудит мотор
И гулы бомб над городом Однссой.

В памяти моей я вижу тебя снова,
Мне хочется тебя, родной отец, обнять…

Письмо отца вдохновит Володю на ещё один стих, который он отправит в редакцию донской газеты. Оно будет напечатано накануне Нового Года.

Вот оно:

Сегодня в ночь, под Новый Год,
Под новый жаркий бой —
Боец листочек перечтёт,
Отправленный тобой.

На миг покажется бойцу,
Что смолк орудий гром,
Что не к письму, к её лицу
Припал губами он.

И прежде чем под Новый Год
Уйти в свой жаркий бой —
Сто раз листок он перечтёт,
Отправленный тобой.

Он всё пройдёт: сквозь боль потерь,
Войны кровавой тьму —
Ты только жди, ты только верь
И письма шли ему.

Но это будет потом, а пока — его ждала дома депеша с приказом срочно явиться по месту бывшей работы в отделение контрразведки одесского НКВД. Когда он назвал свою фамилию и предъявил документы, его отвели в кабинет начальника. Начальник стоял за столом. За спиной у него висела большая карта, на которой было написано крупными буквами от руки «План одесских катакомб». Начальник предложил Володе сесть, взял со стола указку.

— По нашим агентурным сведениям, — сказал он, — немцы высадили в районе катакомб отряд десантников. В настоящий момент они находятся где-то в этом районе, — показал он указкой на карту.

— Вы назначаетесь, — посмотрел он на Володю, — командиром одного из истребительных батальонов. Мы должны загнать в угол их отряд и уничтожить его в кратчайший срок. Катакомбы должны быть полностью очищены от врага. После чего, мы предполагаем создать в катакомбах базы для будущего партизанского движения на случай вынужденного отступления нашей армии из Одессы.

Он протянул Володе пакет.

— Ваши полномочия и карта катакомб находятся в этом пакете. Ознакомьтесь, как следует, со всем этим дома. Все ваши действия старайтесь координировать с товарищем Бадаевым. Он направлен к нам из Москвы по личному распоряжению товарища Берия. В семь часов утра вас будет ждать машина у вашего подъезда. Водитель доставит вас в село Нерубайское, где находится один из входов в катакомбы. Все распоряжения вы получите на месте непосредственно от тов. Бадаева.

Всё, можете идти!

Машина, присланная за Володей подъехала к одной из беленых хат, расположенных на окраине посёлка. Хата оказалась штабом по координации партизанских отрядов.

— По нашим сведениям диверсанты находятся здесь — обратился к присутствовавшим тот, кто представился майором НКВД Бадаевым.

— Мы запеленговали их, когда они вышли на связь со своими.

— Вы, вы, вы и вы, — указал он среди других и на Володю, назначаетесь командирами истребительных батальонов. Ваша задача загнать диверсантов в угол, сблизившись друг с другом вот в этой точке — показал он указкой на карте. К каждому истребительному батальону будет прикреплён проводник, который прекрасно знает катакомбы. Время для операции — завтра на рассвете.

Всё шло по плану в тот день. Но загнанные в ловушку диверсанты были вооружены до зубов. На автоматный огонь они отвечали не менее бешеным автоматным огнём. Диверсантов в конце концов уничтожили, нонесколько «своих» были ранены. Один погиб в перестрелке. Володя был контужен разорвавшейся недалеко от него гранатой. Пришлось проваляться в больнице так как были, кроме контузии ещё и осколочные ранения.

Как только он выписался из «лазарета», ему поручили заняться организацией партизанских отрядов. Они должны были дислоцироваться в уже осбождённых от немецких диверсантов катакомбах.

Ему вручили чистые партизанские книжки, куда он должен будет вписывать имена будущих подпольщиков и партизан. Несмотря на всё ещё бодрые заверения властей, в городе нарастала паника. Улицы были забиты одесситами с чемоданами, узлами, кошёлками и детскими колясками.

На вокзале было сущее столпотворение.

В порту было столько людей, что морякам для того, чтобы попасть на свой корабль приходилось силой продираться сквозь густую толпу.

На одном из совещаний, которые проводились тогда каждый день, Володя почувствовал, что он практически не слышит инструктора. Он подсел поближе, но это мало что изменило. Его снова положили в больницу. Там, в больнице, он получил через две недели депешу от своего начальника. В ней говорилось, что ввиду специфики его болезни, он в настоящий момент освобождается от своих обязанностей и что, в случае эвакуации из Одессы, он должен будет немедленно зарегистрироваться в военкомате по месту жительства.

Ветер ещё трепал влажные от дождя плакаты «Не отдадим Одессу!», а число желающих бежать из неё нарастало буквально на глазах.

Больница, в которой Володя лечился после контузии, закрылась. Со слухом, после физиотерапии, стало немного лучше. Теперь надо было подумать о том, как выбраться из города, вокруг которого всё теснее сжималось кольцо немцев и их союзников румын.

На Одессу сыпались бомбы. Одна из них угодила в нефтехранилище. С тех пор над городом неизменно висел чёрный удушливый шлейф дыма.

В порту была давка, выстроилась такая громадная очередь на корабль, что сама их затея покинуть Одессу казалась безнадёжной. И всё-таки Володя помог собраться матери и сестре и рано на расвете они втроём двинулись в порт, нагружённые «от и до» тюками, сумками и чемоданами.

Сначала, они попробовали сесть на корабль «Днепр», но когда они отстояли шесть часов и их очередь подошла, матрос, руководивший посадкой заявил, что корабль забит до отказа и он больше никого не пропустит. Одна тётка, «гордость привоза», как она назвала себя,

нагло пролезла вперёд. На неё шикали, кричали, пытались выдавить её из очереди. Ничего не помогало. Громко, в расчёте на моряка у трапа, она вдруг закричала: «А шоб я так не была коренной одесситкой, как я здесь стояла. Пусти меня моряк, у меня муж во флоте, должен был в Одессу приплыть, а война, видишь, иначе решила. Не знаю теперь где он. Может быть даже убит» — расплакалась она.

— Ладно, проходите — пропустил её моряк. Но, как ни просила и ни умоляла его мать Володи, он стоял на своём: «никого больше не пущу». С каменным лицом он стал отвязывать трап, сказав, чтобы она немедленно убрала ноги с трапа. На её причитания отрезал: «Мамаша, не скандальте, это вам не коммунальная квартира. Считайте, что сегодня им подфартило больше чем вам, — показал он в сторону скопившихся на палубе счастливчиков и, зайдя на борт, с шумом втащил на него трап.

Ничего не попишешь. Стали в очередь на другой корабль. С той же давкой, ругнёй и нетерпеливым подталкиванием вперёд со стороны тех, кто стоял сзади. Корабль назывался «Грузия». Во время посадки немцы стали бомбить порт. Бомбы падали в воду почти рядом, обдавая временами ушатами воды, тех, кто стоял у края пирса. Приходилось бросать всё и ждать в укрытии пока зенитки очищали от «мессершмитов» одесское небо.

Позже, уже в пути, их корабль догнала радиограмма. В ней было сообщение о том, что «Днепр», на который они так и не сумели сесть, подорвался на минах. Погибли все. Никого не удалось спасти. В радиограмме было предупреждение капитану обращать особое внимание на мины. Теперь из капитанской рубки только и были слышны крики рулевому, предупреждающие: «Слева по борту мина!», «Впереди мина!», «Справа по борту мина!».

На корабле воцарилась мёртвая тишина. Даже малыши прекратили плакать. Все оцепенели в напряжённом ожидании. Кто-то из стариков неистово молился. Молодые с тревогой всматривались в серое неприветливое небо, всё пытаясь угадать не летит ли навстречу их кораблю армада «юнкерсов».

Так получилсь, что те, кто попали первыми на корабль, помчались, пытаясь опередить друг друга, в трюмы, которые казались более надёжным убежищем, чем палубы. Но через некоторое время из трюмов раздался чей-то истеричный крик: «Там вши!». Началось повальное бегство из трюмов на палубу. Вскоре на ней было негде, что называется, яблоку упасть.

Но вши в трюмах с размером в кулак, как несколько преувеличивая утверждали очевидцы, были только прологом к тому, что произошло во время качки. У многих началась рвота и далеко не все успевали пробраться к борту. Стоило потом больших трудов смыть брандсбойтом то, что излилось на палубу из желудков несчастных. Ветер не скоро выветрил нестерпимую вонь на палубе. Единственный на борту врач был настолько измотан, что, казалось, вот-вот и ему самому понадобится помощь.

Только к ночи улёгся весь этот ужас и сопровождавший его гвалт и беспокойство.

Массовая рвота прекратилась. Измученное и усталое население корабля заснуло кто на чём: на баулах, чемоданах, мешках, а иные на захваченных с собой подушках. Этот сон под ночным сверканием звёзд выглядел почти иллюзией безмятежности, прерываемой разве что плачем не желавших никак уснуть разнервничавшихся малышей, и стонавших даже во сне стариков.

Как странно устроено всё в твоей судьбе! Словно участвуешь в фильме о самом себе. Разумеется, с тобой же в главной роли. Удивительно, но фильм о тебе снимается по сценарию, к которому лично ты не имеешь абсолютно никакого отношения. Навязанную роль тебе приходится, по сути дела, импровизировать, без какой-либо предварительной подготовки, так как текст сценария не был выдан тебе заранее. И этот фильм всегда идёт под одним и тем же названием — «Моя жизнь».

Кажется, только недавно он был в Одессе. Носился по Деребасовской, а теперь вот — война, катакомбы, бой с диверсантами, контузия, больница, корабли в порту, под бомбёжкой тонущие порой прямо у тебя на глазах, чёрный дым и смрад, паника одесситов, поспешное бегство из города и этот корабль, увозящий их Бог знает куда, лишь бы куда-нибудь подальше.

«Куда-нибудь подальше» оказалась — Средней Азией.

И вот они уже в южном Казахстане, под Чимкентом, или как его называют казахи — Шымкент. Длинный бревенчатый барак для эвакуированных, куда их временно поселили. Внутри — матрацы на полу. Много матрацев. Уже предупредили, что в них водятся вши. В центре барака длинный общий стол.

Цветные занавески на окнах, плакаты на стенах, над ними портрет Сталина.

За окном — казах сидит на траве, поджав ноги, рядом, на привязи, стоит верблюд. Он что-то очень сосредоточенно жуёт. Огромный, важный, настоящий король всех пустынь мира.

И ещё, снаружи, много рукомойников, а также — сколоченная грубо будка уборной. А дальше — пески, ещё дальше холмы и виноградники. Далеко—далеко на горизонте — горы с белыми вершинами. В долине, как сказали им — море алых тюльпанов и маков.

— А в Ташкент не хотите со мной махнуть? Я там живу. Здесь я так, по делу. Остановиться негде, вот меня к вам и подселили, — обратился вдруг к Володе, сидевший недалеко от него мужчина. Рядом с ним лежал настолько набитый бумагами и газетами портфель, что он напоминал какое-то странное неподвижное животное.

— Может быть и махнул бы, — ответил Володя. Хотелось бы походить по госпиталям, поискать отца среди раненых, я слышал их много в Ташкенте. А когда вы едете?

— Да вот прямо сейчас. Поехал бы сам, но скучно без попутчика. Правда, в Ташкенте я вас брошу, не будет у меня, к сожалению, времени помочь вам в розысках отца. Госпиталей там действительно много. Да и любой ташкентский мальчишка покажет вам всё, что вам нужно. Так что если вас это устраивает…

Володя кивнул головой.

На ташкентском вокзале они с трудом сошли с поезда. Некуда было ногу поставить, вся платформа была забита эвакуированными, их вещами.

Отца в ташкентских больницах Володя так и не нашёл. Но на станции, до того как сесть в поезд и ехать в обратный путь, он разговорился с одной из эвакуированных. Упомянул о своём отце. Она спросила имя, потом фамилию. Сказала, что её муж в последнем письме упомянул имя володиного отца. Он был с ним в одной палате, среди других раненых. Они подружились. — Куда ранен? — она не знает. Знает только, что он выписался из госпиталя раньше, чем её муж, и опять ушёл на фронт.

Уже после войны Володя узнал от отца каким образом он был ранен и попал в госпиталь…

РАССКАЗ БЫВШЕГО УНТЕР-ОФИЦЕРА АВРУМА РАБИНЕРА
О ТАНКАХ, «ЕЖАХ» И… ПУЛЕ В СПИНУ

В самом начале войны его вместе с группой других призывников отправили поездом из Одессы в Москву. Там должны были решить на какой участок фронта лучше всего их определить.

— Так, так — сказал лейтенант, рассматривая его документы. — Вас зовут?

— Аврум. Аврум Рабинер.

— Вы служили когда-нибудь?

— Так точно, товарищ лейтенант. В Первую мировую. Дослужился до чина унтер-офицера, награждён медалью. — Аврум шагнул к столу и положил перед лейтенантом пожелтевший от времени документ о награждении.

— Так-так, — не глядя в документ, — сказал лейтенант. А за что же вас конкретно наградили?

— Дело было так. Меня контузило в бою. Вечером немцы стали обходить поле боя, проверять нет ли раненых среди наших и добивали их.

Я увидел их. Понял, что они вот-вот приблизятся ко мне. А рядом со мной лежало ружьё со штыком. Когда они приблизились, я резко вскочил на ноги: одного убил штыком, другого ударил прикладом. Бежал. Спрятался за кустами. Заметил, как немецкий офицер передаёт курьеру пакет. Прокрался за курьером и когда он садился на лошадь, напал на него, выхватил пакет и вскочил на лошадь. Немцы открыли огонь, ранили меня в ногу.

Вот за этот пакет меня и наградили.

— Да, всё так, — произнёс лейтенант, вчитываясь в документ: «за доставку секретных документов противника».

— Ну что ж, унтер-офицер Рабинер. У нас вы будете сержантом. Пока займётесь обучением новобранцев, а там видно будет. На военную подготовку новобранцев вам даётся неделя.

Из новобранцев составили отряд. В ноябре их подвезли к линии фронта под Москвой. Велели там окопаться и приказали сделать всё, чтобы не пропустить танковую колонну немцев к Москве.

Хотя дело было в ноябре, но ранний снегопад успел уже плотно укрыть местность. Почти сразу же вслед за ними приехали артиллеристы с противотанковыми пушками и железными крестовинами. Солдаты прозвали эти крестовины — «ежами». Наехав на такие «ежи», танк больше не мог двигаться из-за поломки гусениц, а попытка танкистов починить танк делала их уязвимыми для пуль противника.

«Ежи» закопали не очень глубоко, прикрыли для маскировки снегом.

Утром их резко разбудил вой бомб над ними. Немецкие бомбардировщики в мгновение ока уничтожили артиллерию, а с ней и самих артиллеристов. Все остальные застыли в окопах, напряжённо вглядываясь в заснеженный горизонт. Не прошло и десяти минут, как медленно, с пугающей торжественностью, стали ползти в их направлении один за другим немецкие танки.

К первому танку был прикреплён громкоговоритель. В недолгой предзимней тишине, наступившей после бомбёжки, невыносимо громко прозвучал по громкоговорителю голос, призывавший их сдаться в плен.

«Сдавайтесь! — кричал кто-то в громкоговорителе на ломаном русском. Миллионы советских солдат уже сдались в плен и забыли о том, что такое советская власть. Среди сдавшихся в плен много генералов и есть даже сын Сталина».

— Это всё — наглая ложь! — крикнул политрук. Своей психической атакой они пытаются сломить нашу волю. Не верьте их пропаганде! Нам сейчас главное продержаться, пока не подойдут наши.

— Что будем делать, политрук? — спросил один из солдатов. Они ведь движутся на нас.

— Посмотрим, как они будут двигаться когда наткнутся на «ежи», которые мы вчера присыпали снежком.

— Да, да, они выйдут чинить танки, — сказал Аврум, — и тогда мы откроем огонь.

— Правильно, Аврум, — ответил политрук.

— Всем приготовиться открыть огонь! — скомандовал Аврум.

Железные монстры со свастикой всё ближе и ближе продвигались к их окопам. Но вот вдруг, наткнувшись на ежи, застыл, как вкопанный, один танк, за ним другой, потом третий. Открылись люки, немцы бросились смотреть, что с гусеницами и здесь их накрыл огонь из окопов. Остальные танки остановились и больше не пытались продвинуться дальше. Похоже было, что нацисты решили дождаться темноты, надеясь починить свои машины под покровом ночи. Но как только наступили сумерки, политрук и Аврум решили не дожидаться ночи и стремительным броском атаковали немцев, забросали их гранатами и отступили на свои позиции.

Во время атаки пять бойцов погибло, несколько человек было ранено. Среди раненых оказался и Аврум. Причём, что поражало более всего — в спину.

Под ответным огнём фрицев политрук оттащил Аврума к окопам. Утром его подобрал медсанбат. А через два дня его навестил в госпитале политрук. Узнав, что Аврум был ранен в спину, он серьёзно заподозрил, что это сделал кто-то из своих. Занялся расследованием. Как выяснилось, стрелял действительно свой. На стрелявшего показал тот, кто сидел с ним рядом в окопе. Сказал, что когда Аврум скомандовал: «Всем быть готовым открыть огонь!» — тот, кто выстрелил Авруму в спину, зло прошептал: «С каких это пор какие-то Аврумы отдают нам приказ? Ненавижу их!»

После разбирательства полевой суд приговорил виновного к расстрелу.

— Расстреляли эту сволочь, — сказал политрук. Ты бы послушал, что говорила эта сука в мой адрес перед расстрелом.

«А ты поправляйся», — добавил он.

Вздохнул: «Война ведь, Аврум, только началась. Ещё повоюем»…

КАЗАХИ… И ПРИГЛУШЕННЫЙ ШУМ ВОЕННОЙ КАЗАРМЫ

На обратном пути Володя спрыгнул с поезда, решив, что ему лучше не доезжать до станции, оттуда слишком долгий путь домой. Он скатился кубарём по железнодорожной насыпи, но когда встал на ноги, то почти сразу обнаружил, что издалека, явно навстречу ему, размахивая воинственно арканом, несётся всадник. Не раздумывая, он рванул что есть силы в ближайший лес. Он заприметил лес, когда добирался на подводе к вокзалу с тем самым незнакомцем из Ташкента. Лес был выжженный, ни одного листочка. Только стволы и голые, кинжально-острые ветки. Мёртвый лес. Туда он и влетел, здорово оцарапавшись ветками. Затаился. Слышал, как подлетел к лесу всадник. Он, видимо, всё пытался въехать в лес, но лошадь, словно отдавая себе отчёт в том, что её до крови исхлещут и исколят ветки, так и не решалась зайти туда. Она громко ржала, вздымалась на дыбы под ругань разозлившегося не на шутку казаха-хозяина, но так и не доставила ему удовольствие заарканить беглеца. Володя просидел в лесу несколько часов.

От волнения и усталости заснул. Вышел из леса, когда уже начинало темнеть. Дома его встретили охами и ахами, увидев порезы на лице на руках. Хорошо, что в местной аптечке нашёлся йод.

Утром подъехал к их барачным «хоромам» молодой казах. Улыбчивый, доброжелательный. Совсем не похожий на того, с арканом. Вызвал их всех наружу. Представился председателем колхоза «Джолдус». Заявил, что им всем придётся обосноваться и жить в его колхозе, пока «войне, как говорит товарищ Сталин, не придёт победный конец».

— Давай руку, красавица, — подал он руку сестре Володи Ане и не успел ещё растаять в воздухе её испуганный крик, как она уже сидела в седле, позади «председателя».

— Обхвати меня руками и держись за меня покрепче, если не хочешь некоторое время пожить в больнице вместо колхоза, — сказал он ей и, прежде чем ускакать, бросил остальным: «Ждите, пришлю за вами подводы».

— Вот ваш дом — сказал им извозчик, когда они приехали на место, и показал кнутом на большую юрту, стоявшую среди других юрт поменьше. Он свистнул в два пальца и из юрты вышла Аня, а за ней целое семейство казахов: в тёплых, несмотря на лето, ватных халатах, узкоглазые, с обожжёнными от солнца лицами.

Вскоре Володя, как и все остальные «европейцы», привык сидеть поджав по-казахски ноги, прихлёбывая из цветной фарфоровой пиалы одну чашку зелёного чая за другой. А ещё он много ездил на лошади, благо в молодости научили, и даже освоил езду на верблюде, чем очень смешил на первых порах казахскую публику. Председатель посылал его с этим «транспортом» то туда, то сюда. То привези, то отвези.

«Благодарил» время от времени продуктами: картошкой, яблоками. Зимой пришла ему повестка из военкомата. Он отослал письмо в военкомат, как только прибыл в Казахстан и вот теперь, похоже, война вот-вот потребует и его усилий на поле боя.

Началась обычная казарменная рутина. Марш-броски, стрельба по мишеням, техника боя, траншейные навыки.

Командир перед строем объявил — из них будет
сформирована артиллерийская бригада. Он также обратился лично к Володе.

Володя вышел из строя, отдал честь.

— Я заметил, сказал командир, что вы не всегда быстро и чётко реагируете на мои команды. Я что должен вам подавать их каждый раз в письменном виде, потому что в устном виде мои приказы почему-то до вас не доходят.

В строю засмеялись.

— Отставить! — приказал командир.

Вот и сейчас, я вижу, вы напряглись, слушая меня. У вас что плохо со слухом.

— Так точно, товарищ лейтенант!

— А что со слухом? Родились с этим дефектом?

— Нет, товарищ лейтенант, не родился, контужен был во время боёв в одесских катакомбах. Выкуривали оттуда немецких диверсантов. Граната разорвалась недалеко от меня.

— Ну и как, удалось их выкурить, немцев-то?

Да, выкурили их, товарищ командир, но сначала прикурить им дали что надо, — скаламбурил Володя.

— Вот фрицы! — улыбнулся тот, — Не привыкли, видать, к крепкому советскому куреву. Не зря в народе придумали: «что русскому хорошо, то немцу — смерть». Ничего, отовсюду их постепенно и выкурим и прикурить им дадим как следует. — Я правильно говорю? — повернулся он к политруку.

— Да уж правильней и не скажешь, — ответил политрук.

— Ну вот, что, Рабинер, есть тут у нас такие, как ты, с разными проблемами.

Пройдёшь медкомиссию. Пусть она и решает что к чему. Им, медикам виднее.

Всё, разойтись!

ВОСПОМИНАНИЯ О СТРАШНОЙ БОЛИ

Он лежал на больничной койке. В палате храпели, но не это мешало ему заснуть. Те мысли, которые днём лишь касались его сознания и тут же куда-то пропадали, оказывается отложили лишь до ночи свой набег на него.

Целый день прошёл в беготне по врачебным кабинетам. То медкомиссия, то рентген, то бесконечные проверки слуха. После этих проверок ему показалось, что он стал слышать ещё хуже, наверное травмировали своими проверками барабанные перепонки.

Спать явно не хотелось. На медкомиссии его спрашивали откуда у него такая глубокая травма черепа. Каждый из пяти врачей счёл нужным прощупать его голову и погрузить свой палец в черепной провал.

Качали головой, о чём-то шептались друг с другом.

Сейчас он лежал на больничной койке и вспоминал о страшном дне, когда случилось с ним эта беда…

Он работал на луганском паровозостроительном заводе.

«Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка!»

Как торжественно обставлялся у них на заводе каждый выпуск нового паровоза!

Оркестр, трибуна,цветы… У трибуны руководители завода. Каждый со своей короткой пламенной речью, которая неизменно кончалась здравицей: «Слава товарищу Сталину, лучшему другу железнодорожников! Ура, товарищи!»

Все бурно аплодировали, а потом, под песню «Ах какая чудная картина, когда по рельсам мчится паровоз», царственно-медленно выезжал из депо, поблёскивая на ярком солнце, чёрный локомотив с красной надписью «И.В.Сталин» и ярко-красной звездой на корпусе.

Володя сидел рядом с начальством, среди лучших работников завода.

Както он нарисовал масляными красками вот такой паровоз и его картину повесили над токарным станком, за которым в молодости работал сам Климент Ефремович Ворошилов. Лучшим токарям давалось почётное право поработать один раз за этим станком. Среди них был и он.

На завод пришёл тогда корреспондент «Луганской Правды». Сфотографировал его и картину над станком. А в своей заметке о нём предложил всем равняться на тов. Рабинера. Его поздравляли, жали руку, хлопали по плечу. Даже уломали в общежитии выпить «по такому случаю».

С тех пор, как он стал учиться заочно в харьковском институте, его повысили в должности, назначили мастером цеха.

Тот день должен был быть таким же как и все предыдущие. Вечером он собирался пойти в Литературную студию, где он вместе с другими выпускал газету. «Другими» — были ещё не знавшие ни своей славы, ни своей судьбы: будущий лауреат Сталинской премии писатель Эммануил Казакевич, автор популярных советских песен Матусовский и попавший перед самой войной под каток сталинских репрессий, как и остальные члены Еврейского антифашистского комитета, поэт Ицик Фефер.

На последнем вместе с ними литературном вечере в клубе Володя прочитал свеженаписанную поэму о Кирове. Зал рыдал. Его долго не отпускали со сцены.

В тот день, как раз тогда, когда он уже собирался уйти из цеха, он по дороге к выходу разговорился с одним из сварщиков. Стоял и разговаривал под высокими железными опорами, на которых лежал всей своей многотонной тушей паровозный котёл. Вокруг котла возились рабочие, которые запаивали по краям его обшивки крупные болты. Всё, что он успел услышать — это реплику одного рабочего другому: «Осторожно, ты сейчас локтем столкнёшь болт вниз».

В следующую минуту голову его пронзила такая страшная боль, что на его безумный крик в одну минуту сбежались все, кто был в цеху.

Володя лежал на полу. Болт основательно вошёл в голову. Из раны бурно изливалась кровь, заливая лицо. Он просто захлёбывался кровью, бессильно пытаясь вытолкнуть её изо рта.

Чувствуя, что теряет сознание, он вдруг приподнялся на локте и с гримасой невероятной боли на лице, сумел выговорить с последним выдохом:

— Он не умышленно…не трогайте его.

И тут же потерял сознание.

К каждому невезенью желательно иметь хотя бы немного везенья — гласит народная мудрость. Ему повезло. В больнице, куда примчалась с ним «скорая помощь», находился прибывший в командировку один из лучших московских хирургов, известный специалист как раз по черепно-мозговым травмам.

Операция длилась много часов. Надо было со всей возможной предосторожностью извлечь из черепа болт. Остановить усилившееся из-за этого кровотечение. Извлечь из головы все черепные осколки. Осторожно продизенфицировать глубокую открытую рану. Сшить повреждённые сосуды.

— Ещё сантиметр — и ни я, ни кто-либо другой вам бы уже не помог, — сказал ему вошедший утром в его палату хирург.

Володя лежал с туго забинтованной головой. Каждый час ему вливали в вены болеутоляющий раствор. Ноги парализовало, но врач его успокоил: это постепенно пройдёт. Он учился заново ходить. Кривился от боли, громко стонал, даже матерился, когда не было рядом медсестры, но ходил. Заставлял себя ходить. Сначала на костылях, потом с палочкой. Полгода ушло на выздоровление.

Когда он появился в цеху, его встретили бурными аплодисментами.

ОЗАРЕНИЕ НА БОЛЬНИЧНОЙ КОЙКЕ

Так вспомнился ему в чимкентском госпитале тот самый страшный день в его жизни. И тут же, не давая ему передышки, навалились мысли о Сарре, о сыне. Неужели они все погибли в Бабьем яру? — спрашивал он себя опять и опять.

Мать и его сестра почему-то не взлюбили Сарру, причём заочно, даже не видя её. Когда его отец вернулся из Киева в Одессу, то он получил хорошую нахлобучку за то, что посмел единолично дать добро на женитьбу Володи. Судя по описаниям, жена была маленькой, невзрачной и к тому же ещё и не очень образованнной.

На свадебный ужин они демонстративно отказались приехать, хотя брат Сарры Алёша обещал оплатить им дорогу туда и обратно. По их мнению, Володя поторопился, поступил опрометчиво, не посоветовавшись с ними и положившись исключительно на свои чувства. Он в их глазах был достоин куда лучшей жены. Но что делать, если он явно потерял голову. Легкомысленный дурачок! В письмах к ним лепечет о каких-то голубых глазах жены, которые его, видите ли, покорили. Вот что значит жить на расстоянии. Наломал дров. А теперь вот ещё и сын у них родился. Обкрутила она таки его. Обвела, глупого, вокруг пальца.

Когда он, незадолго до войны, уехал в Одессу, они ему бесконечно твердили, чтобы он бросил её. В крайнем случае, они возьмут малыша к себе и будут его воспитывать. Пока не появились ещё детки, ему надо найти другую, более достойную его, жену. Они готовы ему в этом помочь. Похоже, что они искренне считают, что он достоин лучшей жены.

И ещё ему показалось, что они даже рады, что война разлучила его и Сарру…

Луганск, трагедия на паровозострительном заводе, война, раздумья о Сарре, его голубоглазом ангеле, которого почему—то так невзлюбили мать и сестра — его мысли постепенно запутались в паутине воспоминаний и он заснул.

И приснилось ему в ту ночь, что он машинист паровоза. Длинный состав всё тянется и тянется по рельсам. Он высовывает голову из кабины машиниста и вдруг видит, что за поездом, пытаясь сесть на ходу, бежит Сарра с ребёнком. Он хотел было остановить поезд и даже потянулся к аварийному тормозу, но когда он снова высунул голову из окошка кабины, то увидел, что чьи-то руки протянулсь к бегущим и втащили их в поезд. Закончился его сон тем, что на ближайшей станции, он прошёл через все вагоны, обшарил весь поезд, но своих так и не нашёл.

Удивительно, но он даже запомнил странное название станции: «Стерлитамак».

Проснулся он с абсолютным убеждением, что Сарра спаслась.

О своём сне он рассказал соседу по палате.

— Как вы говорите называлась станция? — спросил тот.

— Стерлитамак.

— А вы знаете, что есть такой город?! Он находится в Башкирии. Знаю это потому, что студентом, жил некоторое время у своих родственников в Уфе.

И вот ещё что знаю. Случайно, в начале войны оказался в кабинете зав. Центральным отделом по эвакуации, а там на столе лежала карта эвакуаций. Когда зав. вышел надолго, стал я осматривать карту. Помню, что в Башкирию намечали отправить часть семей киевского военного округа. Может быть ваши попали туда. Стоит навести справки. Да вот у меня, кстати, карта географическая есть.

Он развернул карту, стал искать Уфу.

— Так, Уфа, Уфа. Ага, нашёл! Так-так, а это, — водил он пальцем по карте… Свердловск, и он недалеко от Уфы, а это… вот, пожалуйста, прошу любить и жаловать: Стер-ли-та-мак — прочитал он по складам.

— А что Свердловск недалеко от Уфы? — поинтересовался Володя.

— Да, недалеко. Вот Свердловск, видите? А здесь, видите — с одной стороны Куйбышев, а с другой — Уфа. Он отложил карту. Спросил Володю:

— А у вас что, кто-то в Свердловске живёт?

— Да, двоюродный брат и тётя. Стойте-стойте, есть у меня одна идея. А не написать ли мне в Свердловск. Жена во время моего последнего телефонного разговора с ней, до того как оборвалась связь с Киевом, что-то такое сказала о Свердловске. По-моему, насколько я помню, у неё есть адрес моего брата в Свердловске. Может быть она собиралась туда эвакуироваться. Напишу-ка я в Свердловск. Чем чёрт не шутит. А вдруг… У-ва! Спасибо вам громное, вы мне дали совершенно потрясающую идею. Неужели мне удастся найти жену таким образом! А теперь ещё и этот сон.

Когда утром пришла его навестить мать, он, зная как она относится к его жене, сказал ей, подчёркивая голосом каждое слово:

— Мама! Для меня не было бы большего счастья, чем найти Сарру с ребёнком. — Не было бы большего счастья — повторил он. Я с ума схожу от мысли, что оставил их в Киеве и возможно из-за меня они погибли в Бабьем яру.

Он расплакался. Сказал, всхлипывая:

— Если это так, то я этого себе никогда не прощу, сколько буду жить.

Она бросилась его успокаивать. Он вытер рукой слёзы, повернулся к тумбочке у кровати. Взял с тумбочки открытку и дал ей. Попросил бросить её в почтовый ящик.

— Я написал Зюсе в Свердловск. Может быть они что-то знают о моих.

Мама, — сказал он с надрывом, — это мой последний шанс найти Сарру.

САРРА

— Ты только не волнуйся, — обратилась Мария Соломоновна к дочери, когда та вошла в квартиру. — Садись!

— Что, что случилось, момэ? — спросила Сарра, нервно прикрикнув на маленького Илюшу, котрый моментально стал плакать как только увидел, что не он в данный момент находится в центре внимания.

— Мне кажется ты получила открытку от Володи. Ты же знаешь, я неграмотная, но сумела всё же прочитать его имя на открытке.

— «К великому сожалению», — стала читать Сарра и тут же прервала чтение. — Ой, я не могу, мама! Это таки от Володи. Это его почерк.

Она положила открытку на кровать, заплакала. Вытерла краем ладони слёзы и стала читать с самого начала: «К великому сожалению, я потерял свою семью, не могу её найти (снова смахнула ладонью, скатившуюся по щеке слезу) — Может быть вы что-либо знаете о ней?»

— У меня аж сердце разболелось. Я не могу поверить своим глазам, что это открытка от Володи. Я предчувствовала, что он жив. Помнишь, я тебе ещё говорила об этом.

— Это всё? — спросила Мария Соломоновна, показывая на открытку.

— Всё, мама. Подписано — «Володя».

Она перевернула открытку.

— Открытка адресована Равиковичам. Тем, у кого останавливался в Киеве Володя. Я им ещё свой эваколист отдала. Когда мы приехали в Уфу, я им отправила письмо, поэтому они знали куда переправить открытку. Но какой же Володя глупый, какой он рассеянный. На открытке нет обратного адреса. — Откуда же он послал открытку и как я его теперь найду? А может быть, он в командировке и у него нет постоянного адреса?

— А ты посмотри на почтовый штамп — предложила Мария Соломоновна.

— Мама, так ты ж таки у меня большая умница! На штампе написано… и она стала медленно читать не очень разборчивую надпись на штампе «Чим-кент. Глав-почтамт». Значит он в Чимкенте.

Она была настолько сосредоточена на этой открытки от Володи, что даже не заметила, что Илюша перестал плакать и переводит, полное любопытства личико то на говорящую бабушку, то на говорящую маму. Когда Сарра заплакала, у него на лице появилась гримаса, обычно предшествующая хорошенькому рёву.

Сарра потянулась к нему, взяла на руки. Стала тискать его, гладить. шептать ему на ухо:

— Папа нашёлся, Илюшенька, твой папа нашёлся.

А он, ещё не понимая в чём состоит эта радость, кивнул ей в конце концов головой и повторил по слогам это совершенно новое, абсолютно незнакомое для него, но почему-то такое важное для мамы слово «па-па».

Теперь в её голове одно слово пелось на все лады — «нашёлся». «Теперь будет легче, — думала она. Он — жив. Володя жив. У неё будет плечо, на которое она сумеет опереться». Обида, что перед самой войной он бросил её с ребёнком и умчался в Одессу не испарилась, а, скорее, ушла куда-то глубоко в подсознание. Сейчас не до обид. Им надо как-то пережить эту свалившуюся на всех войну. Во всяком случае, она теперь не мать—одиночка. У неё снова есть муж, а у Илюши отец. Она так часто говорила с Илюшей о том, что приезжает его папа, что его теперь не так просто было успокоить. В отсутствие Сарры, он ходил за Марией Соломоновной и до смешного сто раз в день повторял одно и то же слово «па-па».

Сарра отправила в Чимкент четыре открытки. Написала «В.Рабинеру. До востребования». И стала ждать.

Мать Володи каждый день ездила на главпочтамт. Она пыталась получить хоть какие-то сведения о своих воюющих на фронте сыновьях. Но её запросы на этот счёт, оставались без ответа. Вот и в этот раз, вместо ожидаемого письма из «Штаба фронта», ей неожиданно вручили четыре открытки от Сарры. Дома она завязла в шумном споре с дочерью, которая считала, что открытки надо выбросить и ничего не говорить о них Володе. В конце концов, она решила, что, предложенный дочерью вариант, ей не подходит. А вдруг он когда-нибудь узнает чере Зюсю в Свердловске, что Сарра посылала ему открытки. Тогда под подозрение попадут прежде всего они. Если он выяснит, что они специально сделали всё, чтобы он не узнал ничего о судьбе своей жены и сына, то он просто порвёт раз и навсегда все отношения с ними. «Нет, она должна вручить ему отрытку от Сарры. Несмотря ни на что. Во время последнего разговора с Володей она испугалась за него. Он у неё очень эмоциональный. Иди знай что ему в голову придёт. Как бы он не покончил собой, так и не заполучив свою Сарру. Во всяком случае, в его истерике тогда в больнице ей почудился даже намёк на это или что—то вроде готовности к этому. Сумасшедший сын. Дорогой её сердцу, но ничего не поделаешь — сумасшедший».

Под непрекращающее ворчание дочери она схватила одну из открыток Сарры и поехала к Володе в госпиталь. Она дала ему отрытку, ядовито улыбнулась: «От твоей любимой Саррочки». Он выхватил из её рук открытку, прочитал и буквально поседел на её глазах. Она сказала ему об этом. Он разрыдался. Плечи долго содрогались от плача. Всё лицо его было в набрызгах слёз. Но это были слёзы необыкновенной радости от того, что его Сарра и сын нашлись. Они были так не похожи на те слёзы, которые его мать видела у него в глазах в последний свой визит к нему. Те на версту пахли отчаяньем и огромным чувством вины. Эти — триумфом надежды, в которую совсем ещё недавно даже не верилось…

Письмо от Володи Сарра читала вслух. Даже маленький Илюша молчал и так пристально смотрел на свою маму, словно понимал, о чём идёт речь и тоже приисполнился важностью момента.

Ни разу, ни одного разу, с того времени, как началась война, никто не видел на лице Сарры улыбку. Её бледно-анемичное худое лицо, казалось, собирало по крупицам волю, где это только было возможно, чтобы не закричать от усталости и отчаянья, которые нередко накрывали её высокой чёрной волной. Не до улыбок тут.

Разве что маленький Илюша был в этом случае исключением. Но когда она прочитала то место в письме, где Володя рассказал подробно, как он учился ездить на верблюде, она улыбнулась. И может быть потому, что эта её улыбка была впервые обращена не к нему, Илюша заплакал. Она прервала чтение. Бросилась его успокаивать. Взяла на руки, прижала к себе, погладила, а он, торжествующий, что одержал свою маленькую победу (добился своего), дал ей возможность за это, держа его на руках, дочитать письмо Володи до конца.

Володя сообщал, что он выписался из больницы. Из-за глубокой травмы черепа и пониженного слуха его признали годным к нестроевой службе. Просил, чтобы она сходила в военкомат и выяснила, смогут ли они трудоустроить его, если он приедет в Уфу.

С приездом Володи в Уфу так ничего и не получилось. Совинформбюро в одной из своих сводок сообщило, что немцы пытались бомбить Куйбышев. А Куйбышев был не очень далеко от Уфы.

Услышав об этом, мать Володи и его сестра настояли, чтобы он вызвал «ненавистную» Сарру в Чимкент. Судя по всему, в Средней Азии было всё же безопасней, чем в Уфе. Они вообще были против его переезда в Уфу, теперь же у них появился «железный» аргумент в их спорах с ним.

По крайней мере, в Чимкенте он будет у них под боком. А там будет видно как всё развернётся.

«Что ж, Чимкент, так Чимкент, — решила Сарра. Там должно быть очень тепло. Всё таки, как никак — Средняя Азия. Там она, по крайней мере, отогреется после безумных башкирских морозов.

Она должна быть рядом с мужем. Куда иголка, туда и нитка. Теперь трудности войны они будут делить на двоих, а это уже легче».

Одно беспокоило её. До поры до времени она держала эту беспокойную мысль при себе. Но не выдержала. Когда они были в поезде, сказала об этом матери.

— Я знаю Володю. Как я этого не хочу, мама, но я могу заберементь. А я не уверена, что выдержу сейчас это. Я слишком ослабла. Иногда мне самой непонятно откуда я ещё беру силы, чтобы не свалиться окончательно.

Беременность сейчас совершенно некстати. Но Володю не удержать, это я тоже знаю.

— А я скажу ему прямо об этом, — сказала в ответ на это откровение

Мария Соломоновна.

— Не смей, мама, слышишь. Он может очень рассердиться,

нагрубить тебе. Мне нехватает только ссоры между вами.

В поезде было спокойно. Под монотонный стук колёс все заснули.

Илюша спал, улыбаясь чему-то своему во сне.

«Как он поправился, невроку, — глядя на уснувшего малыша, подумала Сарра. Личико округлилось. Даже не верится, что он был таким тощим малышом, почти обречённым на смерть всего лишь год назад».

Мария Соломоновна спала тоже. За окном проносились в начинающихся сумерках деревья, телеграфные столбы, станционные домики, опалённые по краям облака с заходившим за бритву горизонта ярко-медным солнцем.

Она сосредоточенно смотрела в окно, думая о своём. Вспомнила, как она боялась подходить к окну тогда, в товарняке. Всё страшилась увидеть как мимо пролетит замотанное в лохмотья тельце умершего в поезде малыша. Слава Богу, это уже позади! Дорога за окном успокаивала, погружала в эйфорию надежды. «Всё теперь будет хорошо, по-другому» — говорила она себе опять и опять.

Она снова посмотрела на спящего Илюшу. Осторожно, чтобы не разбудить, ласково погладила его волосы.

Почему-то вспомнилось её собственное детство в Баре, в местечке, где она жила до переезда в Киев…

Вот она совсем малышка, в возрасте Илюши. Нет, пожалуй, моложе. Отец взял её на руки, вынес во двор. Вот он склонился над ней, поцеловал её в лобик, что-то нежное зашептал на ушко. Как он радовался тому, что у него родилось это голубоглазое чудо. «Мне бы сотню таких», — сказал он как-то.

До чего же рано он ушел из её жизни. Ей было всего полтора годика, когда он погиб, а точнее был убит своим завистливым напарником, которому сам же из жалости предложил работать партнёром. И как было не пожалеть того: вдовец, с кучей детей. А вот за всем этим подлую его душу не разглядел и поплатился за это. Воистину, «ни одно доброе дело не проходит безнаказанно».

Отца нет, а мать — на двух работах. Впряглась за двоих — и за себя и за мужа. А что делать? Надо как-то жить. Мать узнала, что у покойного мужа имеются родственники в Америке, кажется в Аргентине. Кто-то посоветовал ей отправить «богачам» письмо, а ещё лучше приложить к нему фотографию всей семьи. На фоне портрета её мужа. Не помешает лишний раз напомнить, что она его овдовевшая жена.

Утром они идут в парикмахерскую. «Ну, какую причёску желает, мадам?» — шутливо поинтересовался у неё, тогда уже шестилетней, парикмахер. Она, вспомнив название причёски, которую как-то упомянула соседка, отвечает не задумываясь, на идиш: «Баядэрка ан дэ линке зат». «Стиль баядерки с левым зачёсом». Все хохочут. А потом они идут фотографироваться. Мать захватила портрет мужа. Попросила фотографа повесить над ними так, чтобы он был виден на фотографии.

В ответ на письмо, к Мариам приходит через месяц конверт, весь обклееный иностранными марками. В конверте — деньги. Абраша пошутил, поглаживая сестричку по голове: «Видимо твоя причёска «баядэрка ан дэ линке зат» произвела большое впечатление заграницей»…

А вот она и другие девочки расчертили у её дома камушком вертикальные и паралельные линии и играют в «классики». Потом каждый, поочерёдно, на всё большей скорости скачет на скакалке.

Одна из её подружек даёт ей подержать большую красивую куклу и убегает куда-то. А цыганка, проходившая мимо, выхватывает её из рук Сарры и исчезает с куклой. Сарра плачет. На плач из дома выскакивает дедушка. Спрашивает, в чём дело и бежит по всему местечку искать цыганку, которая украла у внучки куклу. Находит её. Угрожая позвать полицию, заставляет цыганку вернуть куклу. Дед торжественно вручает её заплаканной внучке.

И ещё — она идёт из школы. А рядом мальчик, который, похоже, влюбился в неё. Им вслед уже пропели мальчишки: «Жених и невеста объелися теста». Мальчик забирает у неё портфель и несёт его вместе со своим.

Первый в её жизни ухажёр…

Её воспоминания и сон пассажиров прервался шумным громыханьем дверей. Вошёл вагоновожатый. Объявил громко, что возможен налёт на поезд немецких бомбардировщиков. Если прозвучит сигнал тревоги — все должны быть готовы тут же покинуть поезд и залечь за железнодорожной насыпью.

В вагоне начинается паника подготовки к бегству из поезда. Плачут малыши. Хватаются за сердце больные. Но всё в этот раз обошлось. Как оказалось, зенитчики отогнали фашистскую эскадрилью и те, потеряв несколько самолётов, решили, видимо, ретироваться. Скопившиеся в коридоре вагона расселись по местам. Успокоились. Труднее всего было успокоить детей. Маленький Илюша был возбуждён и напуган всем этим. Он раскапризничался, извивался, когда его брали на руки и плакал в три ручья, когда садили на скамью. Спас положение, вошедший в вагон солдат-инвалид. Без ноги, он каким-то образом умудрялся опираться на костыль и в то же время играть на баяне. Присел на край сиденья, которое было как раз напротив них. Растянул баян, чем тут же обратил внимание моментально прекратившего плакать Илюшу. Слёзы ещё стояли в его глазах, но зрачки уже с напряжённым вниманием следили за солдатом. А тот сказал: «Эх!», положил голову на баян и медленно растягивая меха, запел:

Бьётся в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твои и глаза…

Закончил песню. Перехватил полные огромного любопытства глазёнки Илюши и подсел к нему. Подставил клавиатуру. Илюша стал нажимать на ней кнопочки. Развеселился.

— А где ногу-то потерял, солдатик? — спросила баяниста женщина с верхней полки.

— Где ногу потерял спрашиваешь? В бою, где ж ещё? Осколок глубоко в ногу вошёл, зараза. Вроде стальной занозы. Руками уж точно не выдернешь. А в медсанбате кое-как извлекли осколок, перебинтовали, а о том, чтобы обработать рану как след забыли. Ну вот нагноение и началось. А там и гангрена, будь она неладна. Я доктору этому в госпитале говорю: А можно, доктор, ногу не резать? А он отшутился. Можно, говорит, если, хочешь с двумя помереть. Тогда, конечно, резать не будем. Ну а если всё-таки жить хочешь, то…короче — сам смотри, выбирай, мол. Ну я и выбрал. Вот и живу калекой. Война закончится — может всё же семью какую-никакую организую. Найду ту, которая меня и с одной ногой примет. Моя-то прекратила переписку, как только узнала, что я инвалид».

Солдат ушёл. Слышно было потом — играет, поёт в соседнем вагоне.

Поезд стал постепенно сбавлять скорость. Вагоновожатый прошёлся по вагонам, давая понять, что поезд подъезжает к Чимкенту.

Стали шумно собираться, будить спящих, паковаться.

— Мама, подержи его, сказала Сарра, передавая матери Илюшу.

Мария Соломоновна взяла Илюшу на руки, но он потянулся ручонками к Сарре, стал плакать, капризничать.

Сарра наскоро переодела блузку. Вытащила зеркальце. Причесалась. Поправила воротник блузки и забрала у мамы совершенно зарёванного Илюшу, который мгновенно успокоился у неё на плече и почти тут же заснул. Разбудили его, когда поезд начал тромозить и мимо уже медленно проплыла часть железнодорожной платформы. Предупреждая его плач после пробуждения, Сарра разбудила его и тут же зашептала ему на ушко, приглаживая его сбившиеся волосы.

— Сыночек, мы приехали. Скоро ты увидишь папу. Па-пу. Ты хочешь увидеть своего папу?

Сонный Илюша потёр кулачками глаза, подумал и кивнул головой.

Сарра обняла его, бросила маме «Не забудь сумку!», схватила чемодан и они стали пробираться к выходу.

На платформе Володи не оказалось, как они ни высматривали его в толпе

встречавших.

— Но он не знает точно, когда мы приедем, — пытаясь успокоить себя и Марию Соломоновну, сказала Сарра.

Платформа почти опустела, несколько женщин следили за своими малышами, игравшими в песочнице и что-то сосредоточенно строивших там из песка. Туда и запустила Сарра Илюшу, отыскав в сумке его совок.

И в этот момент она услышала крик: «Сарра!».

Она обернулась на крик. Увидела Володю.

Он был почему-то с телегой. Спрыгнул с телеги, обвязал поводья лошади вокруг электрического столба. Она вспомнила, что в одном из писем он хвастался, что умеет «управлять лошадьми».

Он подбежал к ней, обнял, расплакался. Бросил тёще: «Здравствуйте!»

Сарра быстрыми шагами подошла к песочнице. Присела. Сказала Илюше:

— Сыночек, посмотри, а где твой папа?

Она помогла ему вылезти из песочницы. Маленький Илюша, с трудом удерживая равновесие, засеменил к Володе, обнял его за ногу, мило залепетал по слогам давно заученное слово «Папа, папа».

Володя поднял его, поцеловал в лоб, прижал к себе, сказал «Ну здравствуй, сыночек!», подождал, когда Сарра и Мария Соломоновна сядут в телегу, передал жене Илюшу, свистнул заправски на лошадь и они поехали.

(окончание следует)

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer1-rabiner/