(окончание. Начало в №3/2018)
Однако продолжу. Уже на втором году обучения у нас на курсе были образованы две группы — мы их называли «математики-кнопочки» и «механики-кнопочки». Кроме того, была набрана ещё группа «вычислителей». Причём это было «добровольно-принудительное» создание, некоторые упирались и не хотели в них идти. Но освободиться от этого было довольно трудно. Тем не менее, я знаю двоих, которым удалось уйти из такой группы механиков, и одну — Олю Кулагину, работавшую потом в институте Келдыша — из группы вычислителей.
Но была у нас и группа «чистых математиков». Она была очень маленькой. Но там были очень сильные студенты. В частности, там был Арлен Ильин, тоже будущий академик, которого я забыла указать.
Так что у нас был достаточно яркий курс. Но ведь и какие преподаватели были у нас!
Лекции по анализу нам читал Тумаркин. А семинары… Вот, кстати, по поводу семинарских занятий по матанализу. Я их прошла у троих преподавателей, как ни странно. Начинала я в 17-й группе, и у нас преподавал Ваш папа. Это был первый курс, первый месяц. Потом почему-то меня перевели в другую группу. Елена Дионисовна Краснобаева так сделала…
В.Д.: С большим трудом мне недавно удалось выяснить, что родилась она в 1899-ом году, а умерла после 1967-го года. Но никто не может сказать мне точный год её смерти!
К.Я.: И я не смогу сказать.
Но Вот она меня и мою приятельницу перевела в 14-ю группу. И мы попали к Градштейну!
В.Д.: А, которого, мягко говоря, «не любил» Андрей Николаевич Тихонов!
К.Я.: Но у Градштейна я тоже недолго проучилась — его выгнали. Может быть, Вы знаете, в чём дело?
В.Д.: Я только слышал, как у него с Тихоновым осложнились отношения.
Градштейн, вроде бы, первым начал заниматься дифференциальными уравнениями с малым параметром при старшей производной. А потом эта тематика понравилась Тихонову. И Градштейн где-то высказался, что, мол, Тихонов публикует то, что у меня уже было сделано.
К.Я.: Ну, он вообще был очень таким … экспансивным человеком. Но, помимо приоритетного спора, там, видимо, было что-то более серьёзное.
По одной из версий, например, говорилось, что когда в Москву из Израиля приехала премьер страны Голда Мейер, то, среди встречающих её, был Градштейн. Градштейна с Мехмата убрали. И после него к нам пришла Наталья Давыдовна Айзенштат.
Вообще по поводу преподавания математического анализа я должна, не в качестве подхалимства, сказать Вам такую вещь. Как известно, занятия по матанализу начинаются с построения графиков. И пока я училась в 17-й группе, под руководством Вашего папы, нам было всё сразу сказано, что надо найти для их построения: и точки экстремума, и точки пересечения с осями, и асимптоты… И график просто «прорисовывался»! А когда я попала к Градштейну, то там у него все эти понятия рассматривались отдельно по очереди. В частности, к моему (с подругой) «приходу», в его группе изучались асимптоты. А мы с ней всё это уже «прошли».
На меня это произвело такое впечатление, что когда я уже сама стала преподавать, то старалась это делать «по Демидовичу». И до сих пор стараюсь сначала дать общее представление, чтобы не было такого вот «отдельного растекания».
В.Д.: Да, Тихомиров так тоже проповедует — сначала общая картина с выделением основных понятий, а потом уже проработка деталей.
К.Я.: Конечно.
Как я уже сказала, Градштейн пробыл у нас недолго, и к нам пришла Наталья Давыдовна Айзенштат. С ней у меня была другая история, о которой я сама даже забыла.
Дело было так. По окончании Мехмата был у нас какой-то вечер встречи, на который мы пригласили и Наталью Давыдовну, и Зою Михайловну Кишкину …
В.Д.: Двух подружек!
К.Я.: Да — обе они у нас на курсе оставили очень большое впечатление. Да и чаще всего именно с ними мы встречались: их же занятия были сначала по два раза в неделю, лишь потом по полтора раза …
Так вот, на этом вечере встречи Наталья Давыдовна сказала мне такую вещь: «Я до сих пор помню, как ты встала и спросила — а когда к нам вернётся Градштейн?» А я даже забыла, как его звали — она сама назвала его «Израилем»… и как- то там далее… Наталья Давыдовна, причём, добавила: «Ты была единственным человеком, который задал этот вопрос».
Дело в том, что я вообще очень консервативна. И мне очень не понравилось, что сначала я была у одного преподавателя, потом у другого, затем у третьего. И я, безо всяких задних мыслей, задала такой вопрос. Уж не помню, что она ответила, и даже не помню, чтобы я это спрашивала — но вот она это запомнила!
Это про матанализ.
Алгебру нам читал Узков Александр Илларионович.
В.Д.: Редко его вспоминают.
К.Я.: Он был, вообще говоря, «в погонах» — иногда даже их носил.
В.Д.: Да, я знаю. Ведь он работал ещё в Высшей школе КГБ — так это потом стало называться.
К.Я.: В математической спецгруппе он вёл и какие-то семинарские занятия — иногда мы видели, как он туда приходил …
Курс алгебры у него был достаточно нетрадиционным. Причём свой курс алгебры Узков читал на Мехмате всего два раза: один раз на курсе, где учились Добрушин и Кишкин — на два года раньше нас, и другой раз на нашем курсе.
Аналитическую геометрию нам читал Борис Николаевич Делоне. Это был такой, знаете ли, фейерверк! Мне очень нравилось. Особое впечатление на меня произвело то, как он провёл у нас консультацию: он на ней «просмотрел» весь свой курс! А также то, что Борис Николаевич читал ещё лекции на только-только сформировавшемся на факультете вычислительном отделении, где появились малые вычислительные машины, про эти самые малые вычислительные машины! Для этого он ходил куда-то там… на территорию Стекловки — не на Миуссы …
В.Д.: Естественно. Ведь Института прикладной математики тогда ещё просто не было — был лишь Отдел прикладной математики.
К.Я.: И располагался он на территории Стекловки?
В.Д.: Да, он был «отделом Стекловки».
К.Я.: Вот он туда ходил, и его, с устройством этих машин, знакомил какой-то техник. Причём ребята, которые в этом деле разбирались, удивлялись — почему он общается с обычным техником? А ему это очень нравилось. Он и нам, иногда, с восторгом рассказывал, какие замечательные устройства — эти малые вычислительные машины …
В.Д.: Этим Отделом руководил тогда Семендяев …
К.Я.: Да-да-да. Эти имена — Семендяев и Шура-Бура — мы тогда и услышали…
Ну вот, кроме трёх основных курсов — матанализ, алгебра, аналитическая геометрия — у нас на первом курсе была ещё астрономия. Астрономию нам читал Куликов.
А дальше, теорию функций комплексного переменного, нам читал Келдыш. Как и Узков, Келдыш тоже читал свой курс ТФКП на Мехмате МГУ лишь дважды: один раз, когда я ещё не имела к Мехмату никакого отношения, а другой раз у нас.
С моей точки зрения, он читал красиво. Но Мстислав Всеволодович вообще был очень красивым человеком.
В.Д.: Его сын Петя «пробыл полгода» на нашей кафедре ОПУ.
К.Я.: Я знаю. Потом его перевели на кафедру математического анализа.
В.Д.: Да, его туда «перебросили».
Помню — я был Учёным секретарём кафедры — как Сергей Васильевич Фомин, по существу руководивший кафедрой, мне тогда сказал: «К нам на кафедру придёт Петя Келдыш. Но не надейтесь, что он будет регулярно вести занятия — за ним надо будет закрепить человека, который будет заменять его, когда его нет».
К.Я.: Ну, насколько я помню, до самой его смерти — и с ней была связана какая-то «история», то ли он упал с балкона, то ли его выбросили — на кафедре математического анализа тоже было «нечто аналогичное». И Николай Владимирович Ефимов очень переживал за это.
А у Пети своя семья была?
В.Д.: Про детей не знаю, но жена у него была — она училась на Мехмате вместе с ним. Потом, правда, она с Петей развелась. Её звали Нонна. А фамилию «Келдыш», после развода, она себе, говорят, оставила.
К.Я.: Кстати, Петю в МГУ принимала я.
Это был вообще какой-то жуткий год, когда в вариантах письменных работ для Мехмата, в каждом варианте, были ошибки!
В.Д.: Кто-то же составил такие «небрежные» варианты?
К.Я.: Я Вам скажу, что составили их, или, по крайней мере, приняли участие в их составлении, уважаемые люди — Коля Бахвалов и Андрей Гончар. А председателем комиссии был Павел Сергеевич Александров. Видимо, перед утверждением вариантов, им было просто «недосуг» как следует все их самим перепроверить.
Так вот, Петя написал свою письменную работу на двойку.
В.Д.: И была апелляция, наверное?
К.Я.: Не совсем так.
Секретарем отборочной комиссии была Виктория Васильевна Розанцева. И она мне рассказывала такую историю.
Седов с Келдышем пришли к ней и попросили показать работу Пети. Она сказала, что, с содроганием взяв его работу, отвела их на какой-то этаж, самый-самый непосещаемый, дала им эту работу, и сидела, дрожала — что будет дальше. Они сели и стали разбирать вариант. А задача там была, которая, на самом деле, мгновенно решалась, но лишь с помощью инверсии. И если не догадаться об инверсии, то надо долго возиться.
Они сидели, эту задачу решали, решали. В общем, они совершенно честно в неё вникли. Но, в конце концов, её решили, затратив на это уйму времени.
Пришли, склонив головы, и спросили: «Что делать?» Видимо, она что-то им подсказала, и Пете разрешили снова писать работу запасного варианта. Он её написал, а потом пришёл сдавать устный экзамен. И вот устный экзамен у него принимала я.
Но после всего этого его зачислили не на дневное отделение, а на вечернее. Потом уже целую группу «вечерников», в которой оказался и Петя Келдыш, с вечернего отделения перевели на дневное.
В.Д.: Ну, это уже Петровский мог сделать сам, никого не спрашивая.
К.Я.: Да, вот такие вещи я помню.
Кстати, я помню, что об этом даже был разговор на Учёном совете. Когда говорилось, что вечерникам трудно, что они перегружены, что им надо программу облегчить, и я помню — по-моему, Николай Владимирович Ефимов — говорил, что этого делать нельзя, потому что это наш резерв. Мы их потом переводим на дневное отделение, и им тогда надо будет много наверстывать.
Так что вот такая вещь была с Петей …
Кстати, у Мстислава Всеволодовича Келдыша, точнее у его жены от её первого брака, была дочь, которая росла в их семье…
В.Д.: И там уже никаких больше детей не было?
К.Я.: Была ещё дочь.
В.Д.: То есть, получается, у Келдыша две дочери?
К.Я.: Да, одна приёмная, а вторая родная. И вторая заканчивала ту же школу, что и я, только лет на шесть, наверное, позже. Она тоже поступила на Мехмат МГУ, какое-то время проучилась на нём, потом видно почувствовала, что «не тянет», и, по-моему, она ушла в МАИ. Вот такая была история.
Итак, Келдыш нам читал ТФКП. А Соболев нам читал уравнения математической физики. Так что у нас учителя-то были достойные! Было, чему поучиться. И это, конечно, для нас много значило.
В.Д.: У меня были еще вопросы. Но наша беседа проходит так хорошо, что я, заслушавшись, невольно отошёл от своих вопросов. Тем не менее, прокомментируйте, пожалуйста, некоторые из них. Например, про отношения с фронтовиками-сокурсниками.
К.Я.: По поводу фронтовиков я писала, что у нас фронтовиков на курсе было очень мало — всего двое — и оба члены партии.
Один из них, служивший на флоте, был совсем молодой, но весьма активный. Его сразу сделали старостой курса, а потом он стал парторгом курса. Впоследствии он работал в Подлипках.
Другой фронтовик активного участия в общественной жизни у нас не принимал. Он на нас смотрел несколько «свысока»: ну чего, мол, там — шантрапа ещё. И не вступал с сокурсниками ни в какие контакты. Потом он работал в Институте механики Академии Наук.
И был на курсе ещё один кандидат в члены партии.
В. Д.: И никакого пренебрежительного отношения, со стороны фронтовиков, не наблюдалось?
К.Я.: Нет, наоборот — мы относились к ним с налетом какой-то такой опеки. Ведь мы понимали, что они много пропустили, и так далее.
Но я хочу Вам рассказать про другое. У нас было несколько человек из союзных республик. Среди них был такой Гребенников — может быть, Вы слышали это имя?.
В.Д.: Да.
К.Я.: И вот недавно, когда ему исполнилось 80 лет, он рассказал, как он попал на Мехмат МГУ.
Он из какой-то деревни в Молдавии. Отец его был священником, но рано умер. И когда он окончил школу — а школу он окончил блестяще, но по-русски практически не говорил — он поехал поступать в Кишинёв на какой-то факультет, видимо, соответствующий Мехмату. А там нужно было сдавать русский язык. И он «благополучно» — что-то они там писали, диктант или сочинение — с этим не справился. Но, тем не менее, ему там что-то такое поставили, и считалось, что он принят.
Вдруг туда приходит распоряжение: послать несколько человек в Москву в качестве подарка товарищу Сталину к его юбилею. Ведь всё происходило в 1949 году — году 70-летия Сталина. И их, несколько отобранных человек, собрали и повезли в Москву. Их сопровождали — не то, что они сами поехали. Так Гребенников оказался на Мехмате МГУ.
На Мехмате Гребенников предстал пред ясные очи уже упоминавшейся Елены Дионисовны Краснобаевой. А какую специальность выбрать — он и представить себе не может. Она у него спрашивает: «Ты любишь числа?» Он отвечает: «Да». Она решительно: «Тогда будешь астрономом». И его определили в группу астрономов.
Ему, по его словам, первое время было очень тяжело. «Причём, что было трудно? — говорил он. — Математика давалась просто, потому что там главное — формулы. Но вот эти общественные дисциплины!… Там я ничего не понимал… И до сих пор ничего понять не могу. А ведь нужно было ещё и конспекты писать — и это было самое страшное!»
В.Д.: Ну конечно! Скажем, извольте перечислить шесть условий социализма, сформулированных товарищем Сталином — и попробуйте только хоть какое-нибудь из них не упомянуть или не так сформулировать! Я учился на Мехмате МГУ «в хрущёвскую пору», и мы «сталинские формулировки» уже не учили. Но отец мне рассказывал, как всё это «вдалбливалось» на занятиях по общественным дисциплинам.
(Примеч. В.Д.: В Интернете я полюбопытствовал, что это за «условия». Оказывается, на совещании хозяйственников, 23 июня 1931, года Сталин выделил следующие мероприятия, которыми необходимо в стране заниматься: распределение и использование рабочей силы, зарплата по труду, организация труда, создание своей производственно-технической интеллигенции, привлечение старой интеллигенции, внедрение хозрасчёта. Сплошная «тривиальщина», но запоминается «наизусть» с трудом.)
К.Я. Но начиналось всё, как я помню, с изучения трёх составных частей марксизма…
Замечу, что конспектировать тогда ещё никто не умел, даже если по-русски всё понимал… Для меня все эти общественные дисциплины тоже были «вещью в себе» — я как-то никогда ими не интересовалась… А он, из Молдавии, всё преодолел и … адаптировался…
В.Д.: Так он стал астрономом …
К.Я.: Он до сих пор работает… А насчёт того, что он стал астрономом — я бы уточнила, что он стал небесным механиком. Его руководителем был Николай Дмитриевич Моисеев… Потом Гребенников в разных местах работал. Некоторое время он был директором ВЦ МГУ, но там у него возникли… трудности. И сейчас он работает в Вычислительном центре Академии Наук. Вот какой был «подарок» от Молдавии.
Были, конечно же, «подарки», и из других республик — мы только не знали, что это были «подарки».
В частности, в группе, где я училась, было два казаха. Один из них — «великий» казах. Вы, может быть, даже слышали — он долгое время был ректором Алма-Атинского университета. Умирбек Джолдасбеков. Причём, он был отнюдь не блестящим студентом. Второй казах учёбы на Мехмате не выдержал, и после первого курса ушёл в Институт стали. А Умирбек был настырный — дотянул до конца. Специальность у него была теория машин и механизмов. Он, по-моему, был у Еремеева.
Еще один казах был в другой группе.
Сохранился протокол наших госэкзаменов. И заключительная часть этого протокола состояла в том, что двойки были выставлены только двум нашим казахам, в числе которых был Джолдасбеков, ставший потом ректором. А на своём восьмидесятилетии Гребенников рассказал такую вещь: в Казахстане сейчас есть улица имени Джолдасбекова. Но, насколько я поняла, это не в Алма-Ате, а в городе, где Умирбек жил.
Вообще, отношение к Умирбеку было очень разное. Некоторые считали его жутким националистом, что проявилось, когда ребята были в военных лагерях. А некоторые его чтили. Он уже умер.
Он занимался теорией машин и механизмов. И как-то ему удалось прильнуть к Артоболевскому, который возглавлял эту тематику.
А в Казахстане он даже получил какие-то высокие регалии. Но, как мне объяснял Дёмин, хорошо знавший его, основная заслуга Умирбека Джолдасбекова состояла в том, что он перевёл на казахский язык учебник Артоболевского по теории машин и механизмов. Говорят, это было непросто.
Так что такие вот «подарки» у нас были…
В. Д.: Теперь вот о чём. Свою первую курсовую работу, как Вы уже рассказали, Вы писали под руководством Олейник. А кто был руководителем по Вашему диплому?
К.Я.: Четаев. Он у меня с третьего курса руководитель.
В.Д.: Он, конечно, хорошо знал Булгакова. А Вы про Бориса Владимировича Булгакова что- нибудь можете рассказать?
К.Я.: Так я уже написала, что про него я ничего не знаю. Я его даже никогда не видела.
В.Д.: Меня, прежде всего, интересует вопрос, кто был научным руководителем Булгакова. И никто не может на него ответить. Это просто потрясающе: такой крупный учёный и никто не знает, кто был его учителем!
К.Я.: Вы знаете, как я уже писала, был у меня как-то разговор с Викторией Васильевной Розанцевой. Она много чего знала, была ученицей Владимира Васильевича Голубева! Она сказала мне тогда такую вещь: на кафедре прикладной механики — а она там была доцентом — была такая Ирина Алексеевна Балаева. Вот Балаева, будучи ученицей Булгакова, много знала о нём. И когда что-то надо было узнать про Булгакова, то обращались, в первую очередь, к ней. С ней какое-то время назад — это точно — имела контакты Нина Владимировна Куликовская. Так что, возможно, Балаева может внести какую-то ясность про Булгакова. А я эту кафедру представляю уже под руководством Ройтенберга.
(Примеч. В.Д.: Я позвонил по телефону Ирине Алексеевне Балаевой, но и она не смогла мне пояснить, чьим учеником являлся Б.В.Булгаков. На вопрос, были ли у него дети, она сообщила мне, что он был бездетным.)
В. Д.: Яков Наумович Ройтенберг тоже считается учеником Булгакова?
К.Я.: Наверное, он же занимался колебаниями.
В.Д.: У нас на кафедре работает сын Якова Наумовича — Женя Ройтенберг. Но, полагаю, он ничего не знает про Булгакова. Вот его старший брат — Лёня Ройтенберг — может быть, что-нибудь о Булгакове знает. Но он уехал в Израиль.
К.Я.: А Женя у вас работает?
В.Д.: Да, он научный сотрудник на нашей кафедре. После того, как он перевернулся на машине — это было, кажется, в 1975 году — он… сильно изменился… Он живет в одном доме с Наташей Степаненко.
К.Я.: Да, там был какой-то ремонт, и он запротестовал…
В.Д.: Да-да, я слышал об этом от Наташи.
К.Я.: … по поводу замены труб, кажется.
В.Д.: Она и мне об этом рассказывала. Ну, говорит, у тебя и Женя!
Но продолжим. Вступительные экзамены в аспирантуру трудностей не вызвали?
К.Я.: Да нет как-то.
В.Д.: У Вас уже хороший диплом был представлен, публикации?
К.Я.: Диплом у меня был по устойчивости. А в аспирантуре я занималась уравнениями в форме Пуанкаре-Четаева в групповых переменных…
В.Д.: А, вот оттуда Вы и группы Ли выучили! Как-то Женя Горин мне сказал: «Я очень уважаю Клавдию Евгеньевну за то, что она знает алгебру Ли!» Горина Вы знаете?
К.Я.: Конечно знаю. Он умер?
В.Д.: Да нет же — Тихомиров мне бы сказал. То, что он болел — это правда.
К.Я.: Где он сейчас работает — в пединституте?
В.Д.: Кажется да. Ему пришлось уйти с Мехмата МГУ …
К.Я.: Я регулярно встречалась с его женой. Она ведь тоже Мехмат окончила, Ира Красовская. Она работала на кафедре математики в строительном институте. В МИСИ. Там работала рядом моя приятельница, у которой я бывала на днях рождений, и мы с Ирой встречались. Но моя приятельница умерла, и с тех пор я с Ирой не встречалась. И кто-то сказал, что Женя Горин умер. Ира мне говорила, что он очень плохо себя чувствует, что она настояла, чтобы он перешел на полставки. У нас с Женей Гориным были очень теплые отношения. Как-то мы с ним даже выпивали … Он, Розов и я. Какая-то была не то олимпиада, не то ещё что-то… И потом, я помню: была какая-то ярмарка в Лужниках, мы туда пошли, купили бутылку «Каберне», и где-то под мостом её распили (смеются).
В.Д.: Ну, «Каберне» это не водка…
К.Я.: Нет, мы «Каберне» купили. Причём, это было «Каберне» в коробке, и стаканчик в ней был. Этот стаканчик у меня до сих пор на даче фигурирует.
Сказать, что разбираюсь в группах Ли, я не берусь. Нет, я очень приблизительно их изучила. В рамках того использования, которое требовалось для этих уравнений.
Вообще этими уравнениями стал заниматься ещё Пуанкаре. А потом Четаев их обобщил на случай избыточных переменных.
Кстати, избыточные переменные — это очень актуальная вещь! Когда делаются космические замеры, то используются такие координаты, в которых есть избыточные. И как писать уравнения? Я помню, на каком-то заседании заведующих кафедрами выступал академик Раушенбах. И он говорил, что вот с этими избыточными переменными не известно как обращаться. То есть нужно развивать теорию таких уравнений.
В.Д.: Интересно.
Кандидатскую диссертацию Вы защитили, по справочнику, 1959-м году. А в 1959-м году как раз умер Четаев. Вы защитились ещё при его жизни?
К.Я.: Защищалась я в конце 1958-го года. И Четаев был тогда жив.
В.Д.: Но он, наверное, уже болел?
К.Я.: Да не-е-т, он умер скоропостижно.
Кстати, у Вас где-то написано, что Некрасов — член-корреспондент АН СССР. А он был академиком!
В.Д.: Проверю и исправлю.
К.Я.: В каком году произошло его избрание в академики, я не знаю, но он точно был академиком.
Вот у меня сохранились разные протоколы. Один из них я отложила для нашей беседы, и сейчас я Вам кусочек из него прочитаю.
«Слушали: вступительное слово академика Некрасова, посвященное семидесятилетию товарища Сталина. Некрасов говорит об исключительной роли товарища Сталина в создании нашего государства, в защите Советской Страны от немецких захватчиков. Некрасов привёл примеры, характеризующие то внимание, с которым товарищ Сталин относится к советской науке и к нашим учёным, и примеры того, как руководящие указания товарища Сталина помогают нашим ученым находить правильные пути развития науки».
А ещё в каком-то месте сказано, что нужно, чтобы члены кафедры самостоятельно изучали классиков марксизма-ленинизма… Вот: «Сообщение членов кафедры о самостоятельном изучении классиков марксизма-ленинизма».
Кроме того, ещё где-то написано про реакцию на выход книги товарища Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР «.
Кстати, по поводу этой книги. У нас лекции по политэкономии читала такая доцент Санина. Женщина была такая красивая, интеллигентная, такая, знаете, породистая. И вдруг её сменили. В чём дело? А просто когда вышли эти «Экономические проблемы», то в конце книги были опубликованы несколько писем с вопросами к товарищу Сталину по поводу некоторых вещей. В частности, там был вопрос Саниной и её мужа Венжера: почему комбайны и трактора не продают колхозам? Ведь тогда были МТС, и машину можно было получить только по заявке в МТС. Вот за это самое письмо Санину из Университета и уволили.
(Примеч. В.Д.: Напомним, что в 1951-1952 годы, в русле затеянной в стране, самим Сталиным, «экономической дискуссии», в связи с написанием в Советском Союзе учебника по политэкономии социализма, доцент Экономфака МГУ Александра Васильевна Санина (1903-1981) со своим мужем, научным сотрудником Института экономики АН СССР, Владимиром Григорьевичем Венжером (1899-1990), отправили прямиком к вождю несколько писем с предложениями по улучшению колхозной жизни в СССР (в частности, в них предлагалась продажа техники МТС колхозам). На эти письма Сталин дал им публичный ответ, опубликованный позднее как раз в приложении к его книге «Экономические проблемы социализма в СССР» (вышедшей осенью 1952-го года), где содержалась соответствующая «отповедь» их идеям. В результате последовавшей «партийной проработки Санина, отстранённая от преподавательской деятельности, была вынуждена уйти из МГУ, а Венжеру был вынесен строгий партийный выговор).
В.Д.: Не согласовав послали письмо к вождю! Ещё хорошо, что не посадили!
К.Я.: Не посадили. Я потом Санину даже видела, уже явно всё пережившую. Сами понимаете, какое время было…
В.Д.: Ну и мужу её тоже досталось …
К.Я.: Конечно.
Я как-то ехала в новое здание МГУ утром на 111-м автобусе от метро «Октябрьская» (ведь метро к Университету ещё не ходило, и приходилось туда ездить на этом автобусе, выстаивая длинную очередь на посадку) и оказалась в нём рядом с Саниной. Она была с племянницей, с которой я шапочно была знакома. И я поняла, что она ехала на работу. Значит, на какую-то работу её, всё-таки, восстановили — возможно, даже в Университет. Видимо, работу для неё определили … партийные органы — ведь без них тогда ничего не решалось.
В.Д.: Секретарём парткома МГУ тогда, помнится, был Огибалов?
К.Я.: Ну, там много было разных «партийных начальников» … Хотя, конечно, Огибалов и Ленский были … одними из самых «ярых»…
Нам многое пришлось «пережить». И при этом обязательно надо было «правильно реагировать» на постановление сессии ВАСХНИЛ, на выход «гениального» труда Сталина «Экономические проблемы» и т.п. Если в это время преподавался какой-то курс общественных наук, то это просто включалось в курс, а если уже не преподавался, то нужно было устраивать специальные политсеминары, и это всё обсуждать.
Доходило до абсурда. Вот я, поскольку со школьных лет всё время «ошивалась» в математических кружках, после поступления на Мехмат, сама стала со-руководителем одного такого кружка. И когда проводилась олимпиада, я присутствовала в Оргкомитете. Ну, первое время всё шло само собой, причём председателями Оргкомитетов всегда были солидные люди — Андрей Николаевич Колмогоров, Сергей Владимирович Бахвалов и т.д.. И вдруг, через какое-то время, нам сообщают, что в Оргкомитете ещё должен быть представитель парторганизации: «Как это — олимпиада без надзора партии!?». Мы «поудивлялись» немножко — но ничего не попишешь. И прислали нам аспиранта, фронтовика, который учился на одном курсе с Еленой Александровной Морозовой. Хотя это был разумный человек, но в олимпиадных задачах он совершенно не разбирался… Он в жизни, наверное, ни одной такой задачи не решил! Да и не было у него желания этим заниматься — он просто присутствовал, и всё! Борис Королёв его звали.
Так что парторганизация тогда вмешивалась во всё!
А комсомольская организация у нас была активной. Уже с первого курса нам стало совершенно ясно, что многим учиться на Мехмате было просто трудно. Например, в 14-ой группе, где я оказалась, было очень большое количество иногородних. Ну, сами понимаете, там школы несколько другого уровня, и трудности в учёбе для их выпускников были естественными. Кто-то по смелее кому-то ещё задаст вопрос, а кто-то и постесняется. И тогда наша комсомольская организация придумала поделить группу на пятёрки, во главу которых были назначены сильные студенты. Пятёрки собирались, вместе разбирали материал… И трудности в учёбе, постепенно, всеми преодолевались.
Надо сказать, что имелась ещё и общая трудность, состоящая в том, что по многим дисциплинам просто не было книг! Правда, когда мы поступили, то уже вышли книги Фихтенгольца по математическому анализу, Делоне по аналитической геометрии, Куроша по алгебре …
В.Д.: А по какому задачнику вы изучали матанализ?
К.Я.: Задачника Демидовича тогда ещё не было — мы учились по задачнику Гюнтера. Причём, Гюнтера было два издания: одно было какое-то совершенно допотопное издание, на каких-то желтых страницах, и другое — новое издание. И мы, когда у нас была Наталья Давыдовна Айзенштат, получали задачи по «старому изданию», которое нигде, кроме библиотеки, не сыщешь. Поэтому мы постоянно сидели в читальне. А «пятёрки» потом дополнительно собирались где-то на балюстраде — аудиторий же свободных практически не было. И что Вы думаете? Партбюро постановило, что это надо запретить! Что это — возврат к бригадному методу обучения. Причём, мы в то время даже не знали, в чём состоит бригадный метод. А бригадный метод состоял совершенно не в этом! То есть, они бригадами занимались вместе — это ладно, и не знаю, занимались ли, но сдавал экзамен за всю бригаду один человек. У нас же, после совместных занятий, сдавали экзамен каждый в отдельности! Но нет — запретили!
То есть «направляющую руку парторганизации мы чувствовали постоянно.
В.Д.: Но ведь и среди комсомольских деятелей люди были разные.
Вот была такая в МГУ активная комсомолка … по имени Раиса.
К.Я.: С Мехмата?
В.Д.: Нет, с Истфака МГУ. Фамилия сейчас выскочила с головы. Я потом уточню её фамилию.
Так вот, в воспоминаниях Бориса Владимировича Гнеденко рассказывается, что в 1937 году эта Раиса — уже аспирантка Истфака, и ещё некий математик Нико — выпускник Тбилисского университета, зачисленный в аспирантуру НИИМ МГУ, были в составе туристской группы, путешествующей по Грузии вместе с Борисом Владимировичем. У них троих установились дружеские отношения (как казалось Борису Владимировичу). А потом Раиса и Нико написали донос на Бориса Владимировича, обвиняя его в том, что в этом путешествии он вёл контрреволюционную пропаганду и, более того, что он входит в контрреволюционную группу, возглавляемую Андреем Николаевичем Колмогоровым.. После этого Бориса Владимировича арестовали, и полгода он просидел в тюрьме.
И такие были комсомольские деятели.
(Примеч. В.Д.: Позднее я уточнил, что Раиса — это Раиса Павловна Конюшая (1913-1998), а Нико — это Николай Фомич Ломджариа (1909-?).)
К.Я.: Ой, чего только не было!
Я расскажу Вам такую вещь. Когда мы только пришли на Мехмат, сразу начались подписки на займы. Как только выяснялось, что ты получаешь какие-то деньги, тут же надо было подписаться на заем. Вот мы пришли в сентябре, и нас тут же подписали. Причём, сверху спускалось, на какой процент следует подписаться.
Помню, была такая история. Когда мы уже учились в группе «кнопочка», и у нас стипендии были повыше, нам спустили какой-то лимит. Причём, там получалось, что сумма была «не круглая». Но довольно большая — видимо, к этому времени процент увеличили. И девчонки, которые жили в общежитии, жили на эту стипендию, решили: «Чего мелочиться? Округлим и подпишемся». И что Вы думаете — вернули все ведомости! Нельзя самовольничать — подписывайтесь снова «на указанный лимит».
С другой стороны, был у нас на Мехмате аспирант Колмогорова Золотарёв. Может быть, Вы знаете — Владимир Михайлович Золотарёв. Он преподавал на Физтехе, потом он работал в Стекловке, а теперь в Америке. И не знаю, как он там, по крайней мере, известий о его смерти не было. Он очень болел, у него был жуткий инсульт… Так вот, он был в аспирантуре, его где-то там в коридоре отлавливает уполномоченная по подписке, около какого-то окна — я её знаю. Ему надо расписаться, и она ему говорит, на какую сумму надо подписаться. А он ей: «А может, я хочу на другую!» Причём, не было сказано, что на меньшую. Просто он так ей сказал. Что Вы думаете! Это «лыко» вставили в строку Золотареву на всю оставшуюся жизнь на Мехмате МГУ! Кандидатскую он защищал в Стекловке — Колмогоров сказал: «Володя, Вам на Мехмате защищаться нельзя». Вот такая была история.
В.Д.: Кстати, как Леонид Иванович Седов вёл себя в отношении партийной организации, послушно проводил «пропартийную» линию?
К.Я.: Седов? Не-ет, он их не боялся. Он членом партии не был. Но знаете, когда ему говорили — «таково партийное решение» — он в ответ: «Вы — не партия! Вы лишь её члены». И он отчаянно с ними боролся.
Один только Григорян чего ему стоил! У Григоряна трудности часто возникали… Я помню, как Рахматулин на каком-то совете кричал — Рахматулин был очень взрывной человек: «Почему, почему везде ученики Седова!?» Это был момент, когда организовывался Институт механики: в Институте механики сразу заведующими отделами тогда стали Григорян — «Седовский», мой муж — тоже «Седовский». И членами партии они не были.
Начался же у Григоряна весь этот «шлейф», который долго за ним тянулся, вот с чего. Когда он был в аспирантуре, он был избран в комсомольское бюро Отделения механики руководителем «учебного сектора». А тогда была установка, что комсомольская организация должна следить за тем, чтобы диссертации защищались в срок, иначе «трам-трам-трам…». Григорян же как-то сказал, что комсомольская организация не может содействовать в написании диссертации. Причём, я знала человека, который был тогда секретарем этого бюро. Он потом мне говорил: «Я понимал, что Григорян прав, но что я мог сделать?» И когда Седов захотел оставить Григоряна на факультете, это всё «начало играть». Мне потом говорили: «Клавдия Евгеньевна, неужели Вы не понимаете, что дело было не в Григоряне? Дело было в Седове. Что нужно было Седова подкузьмить». В общем, как Седов отчаянно не боролся за Григоряна — его никак не хотели оставлять на факультете.
В.Д.: Он сейчас болеет, да?
К.Я.: Ну, не то чтобы…
В.Д.: Я-то его не знаю, но меня уговаривали взять у него интервью, а потом сказали, что он болеет.
К.Я.: Вполне вероятно. Я-то его в последний раз знаете когда видела? Когда был юбилей Мехмата — он там был. Причём, я увидела, что он весь заросший, стоит там, что-то изрекает перед каким-то армянином, и он мне сказал: «Ты меня извини, что я такой заросший — я только из больницы». Он человек достаточно мнительный, и я не могу сказать, насколько серьезно он болен.
(Примеч. В.Д.: Примерно через год после нашей беседы Самвел Самвелович Григорян скончался.)
В.Д.: Значит, Седов боролся за то, чтобы Григоряна оставить на Мехмате…
К.Я.: Да.
В.Д.: Это в какие годы?
К.Я.: Ну вот, когда Институт механики организовывался …
В.Д.: Он открылся в 1959-м году.
К.Я.: А это немного пораньше…
В. Д.: При распределении по окончании аспирантуры, наверное…
К.Я.: Вот я окончила аспирантуру в 1957-м, а он — в 1956-м. Значит, где-то в это время. И тогда каким-то большим деятелем, может быть даже секретарём партбюро факультета, был Сагомонян.
В.Д.: Понятно
К.Я.: Почему-то Сагомонян Григоряна терпеть не мог! Но ведь тогда, когда всё это ещё только начиналось, это распределение, то… конфликта с Григоряном — я Вам потом расскажу, что это был за конфликт — ещё не было. Но, тем не менее, его не пускают на факультет. А Сагомонян, тоже армянин, вроде бы мог армянину Григоряну… посодействовать… Но нет, не посодействовал.
Как-то Григорян мне рассказал следующее. Они с Сагомоняном прогуливались по аллейке, которая идёт вдоль особняков. И навстречу им идут Хрущёв и Микоян (смеются). Что делать? Сагомонян поздоровался с ними…
В.Д.: Что, Сагомонян их знал?
К.Я.: Да мы все их знали. Григорян сказал: «Я тоже брыкнул головой».
В общем, вот такая у Григоряна с Сагомоняном была прогулка. Григорян пытался Сагомоняна в чём-то убедить — но безуспешно…
А Седову, всё-таки, удалось «прожать» Григоряна для факультета.
В.Д.: Ещё бы! В 1957 году уже был запущен первый спутник, и Седов стал на факультете «всесильным» …
К.Я.: Ну конечно!
Потом Григоряна сделали заместителем директора Института механики МГУ. Директором же Института был Чёрный. В Институте велось тогда очень много хоздоговоров, в которых принимали участие и факультетские сотрудники. В частности, в каком-то хоздоговоре участвовал Сагомонян. А Григорян — человек очень грамотный в механике, очень дотошный. И он стал смотреть, что там за хоздоговора. И когда он наткнулся на хоздоговор Сагомоняна, то увидел, что всё то, что они там «нагромоздили», можно изложить совсем просто — «чуть ли ни в одну строчку». И он не промолча-а-л! И это была его ошибка.
В.Д.: Кстати, когда уже знаешь «ответ», то часто бывает видно, что его можно, скажем так, «получить покороче». Ну да ладно.
К.Я.: Понимаете, я Григоряна хорошо знаю. Это его свойство — не молчать. Другой бы подумал: «Ладно, не моё дело» А он — нет …
В.Д.: По моим представлениям, он был очень «взрывным». Помните дискуссию о трещинах, год 1961-й или 1962-й, в аудитории 02? Выбегает, кричит… Я тогда ещё мало что соображал — на первом курсе был…
К.Я.: Конечно, конечно! Многие говорят, что он много хамит, ещё там что-то. Но, понимаете, вокруг таких крупных людей всегда образуется группа, которая… нагнетает и пропагандирует…
Я могу привести пример с тем же Григоряном и моим мужем. Они были в очень хороших отношениях. Мой муж тоже работал в Институте механики МГУ — у него там был отдел. Он вообще, как я считаю, был «барахольщиком». То есть, если он видел, что что-то, где-то, какая-то деталь из нержавеющей стали валяется, он мимо пройти не мог, и должен был её обязательно прибрать к рукам. А во дворе Института механики была какая-то свалка, и он постоянно эту свалку навещал. И всё с неё тащил в свой кабинет. Когда я заходила в его кабинет — это было что-то страшное. Это был не кабинет заведующего, а склад какой-то. И однажды он что-то «приглядел» на этой свалке, взял и понёс в свой кабинет. Но какая-то «бдительная хозяйственница» увидела, что Якимов тащит какую-то штуку. Она тут же к Григоряну — он уже директором Института был. Якимов еще не дошёл до своего кабинета, как Григорян ему наперерез. И на него чуть ли не с кулаками: «Ты что, ты растаскиваешь имущество, то, другое…» Муж мне это потом рассказывал. Говорит, я плюнул, развернулся и отнёс всё обратно на свалку. А через некоторое время Григорян перед ним, смущаясь, извинился. Что Вы думаете? Прошло немного времени и ко мне обращается Румянцев: «Что, Юра (это мой муж) поругался с Григоряном?» Я засмеялась, потому что уже знала, что Григорян извинился. То есть представляете — такая вот мелочь, а следили за тем, как и с кем у Григоряна развиваются отношения. Это для того, чтобы создать впечатление, что он склочник, хам, что с ним дело иметь нельзя.
В.Д.: Директором его сделали без проблем?
К.Я.: К тому времени он уже был членом партии.
Я очень хорошо помню, как перед вступлением в партию он приехал к нам на дачу посоветоваться — ведь у меня отец был старым членом партии, с 1919-ого года, и долгое время был секретарем парткома Совинформбюро. И сидим мы за столом, обсуждаем. А это было время после смерти Сталина, когда начали нажимать, что надо вступать в партию учёным, чтобы её усилить. Тогда же партийная организация Института состояла, конечно, из бывших фронтовиков, и это были не научные работники. В лучшем случае это были инженеры, или какие-то техники. Но они себя считали вершителями судеб… И вот тогда на факультете вовсю нажимали: «Надо вступать, надо вступать». Меня тоже, помню, дважды агитировали вступать в партию. И на мужа сильно давили, но он всячески от этого уходил. Возможно, и на Григоряна «давили».
Так вот, моему отцу Григорян на эту тему сказал так: «Я не знаю, как это будет выглядеть со стороны, что я вступаю в партию. Не будет ли кто-то считать, что это проявление карьеризма?» На что отец ему ответил: «А чего Вам об этом думать, когда Вы в своей карьере уже многого достигли?»
И в партию он вступил. Но оказалось, что «эта палка о двух концах». Конечно, став членом партии, он на партсобраниях не мог молчать! И его тут же «прижали». Он на этом деле чуть инфаркт не получил. А его жена, также кончившая Мехмат и работавшая в Институте химфизики, мне так говорила: «Какого чёрта он туда полез? Жил бы и жил спокойно без этого».
В. Д.: Седов, наверное, не одобрил его вступление в партию?
К.Я.: Я не знаю. Ведь ни Седов, ни Четаев, ни Петров не были членами партии… Я долгое время думала, что Георгий Иванович Петров член партии, а он им не был. И всё равно его назначили директором Института космических исследований АН СССР…
В.Д.: Но Келдыш и Лаврентьев членами партии были.
К.Я.: Келдыш был! Вот в Вашей книжке Сергей Петрович Новиков рассказывал, что Людмила Всеволодовна говорила Арнольду: «Славку не слушайся, у него было безвыходное положение».
Келдыш был, Лаврентьев был, кто ещё? Ишлинский. И он, также, отчётливо понимал, для чего это делается.
Я Вам могу рассказать, почему я совершенно осознанно в партию не вступала, и совершенно категорически. Это было связано с Алексеем Ивановичем Маркушевичем. Тогда принимали в партию на открытых партсобраниях, вывешивая объявления. А я была девка любопытная, и пошла на собрание. Ведь после той лекции Алексея Ивановича, которую я прослушала ещё школьницей, я испытывала к нему какую-то особую симпатию. И я решила: пойду посмотрю. Знаете, это был такой позор! Это собрание, с моей точки зрения, вело себя просто недостойно!
В.Д.: Какие это примерно годы? Мне важно ориентироваться.
К.Я.: Ну, я думаю, это был первый, максимум второй курс. Кажется, в 1950-м году.
В.Д.: То есть при Сталине?
К.Я.: При Сталине, да, конечно. Причём тогда было понятно, почему Маркушевич вступал в партию — его хотели сделать президентом педакадемии, и стали на него нажимать, что ему надо вступать. И он решил вступать. И вот там эти «шавки», по сравнению с ним, задавали ему вопросы. Я хорошо помню, что меня особенно взбесило, когда встал Павленко — помните такого? — с вопросом: «А зачем Вы вступаете в партию?» Я не помню, что он отвечал. Ну, за словом-то он, конечно, в карман не лез. Но в самом по себе вопросе — зачем Вы это делаете, для чего, так сказать, — заключался ясный подтекст: ради карьеры.
Я тогда, побывав на этом собрании, решила: в эту организацию я никогда не вступлю. Хотя комсомолкой я была очень активной, лезла во все дыры. И по этому поводу у меня были неприятности при поступлении на работу: меня распределили на Мехмат, а путёвку мне не дают! Пото-о-м только дали.
В. Д.: Это было после окончания аспирантуры?
К.Я.: Да, после окончания аспирантуры.
В.Д.: Интересно.
Теперь у меня такой вопрос: когда Вы стали преподавать на Мехмате?
К.Я.: На Мехмате я стала преподавать, ещё будучи аспиранткой. И преподавать я начала по кафедре математического анализа. Там было так. Были там доценты Слудская и Рожанская.
В. Д.: Рожанская — жена Вячеслава Васильевича Степанова.
К.Я.: Да. И вот обе они уволились. Образовалась «дыра». И взяли двух аспирантов, видимо, по рекомендации преподавателей, у которых они занимались.
В. Д.: А! Вы начали, по-видимому, как почасовик. Как и я.
К.Я.: Да. Конечно, конечно, как почасовик. Как я понимаю, меня могла порекомендовать Наталья Давыдовна Айзенштат — я у неё училась. И был такой Юра Сидоров, которого, наверное, порекомендовала Кишкина — он у неё учился.
Я не помню, где преподавал Юра. А мне досталась группа Рожанской на Химфаке и ещё маленькая группа китайцев на Философском факультете — им мне тоже надо было преподавать математический анализ.
Я очень хорошо помню, как я пришла в первый раз в группу Химфака. Это было не начало учебного года — Рожанская уже какое-то время там что-то попреподавала. А я не знаю, что она успела провести! …Прихожу в группу, и выясняется, что у них тема — огибающие. И Вы можете себе представить, что я, по существу без подготовки, чего-то вспомнила, и провела эти занятия.
При этом мне запомнилось вот что. На Химфаке стены толстые и они совмещены со шкафами. Поэтому когда ты входишь, то студенты тебя не видят. И дверь никак не захлопывается. Я долго возилась с дверной ручкой. А кто-то меня увидел и говорит: «Какую-то фифу нам прислали!» Но вот я вхожу и делаю перекличку. И что Вы думаете: я во время переклички поняла, кто меня назвал фифой (смеются). И я его сразу вызвала к доске.
В общем, в дальнейшем напутствовала меня на эти занятие доцент Фелия Соломоновна Рацер-Иванова. Она всё время преподавала на Химфаке. А в то время, когда я туда пришла, она начала читать лекции вместо Тумаркина. Она читала лекции, а мы вели занятия — я, Елена Александровна Морозова, кто-то ещё… Тогда ещё, кстати, преподавал там такой Тарасов. Он преподавал только там — не знаю, почасовиком или полставочником, — а сам работал в МАТИ.
Так что начало моего преподавания было таким. Причём, мне нужно было получить на него разрешение от руководителя. Я написала заявление «Прошу меня оформить на кафедру математического анализа…» Четаев это прочёл и возмутился: «Как на кафедру матанализа! Мы Вас не отдадим!» Да и в заявлении нужно было написать какие-то другие слова — что-то там дописать типа «на условиях почасовой оплаты».
Вот так, с математического анализа, началась моя педагогическая деятельность. Потом уже, ещё будучи аспиранткой, я стала вести упражнения по теоретической механике — вместо Богоявленского, которого почему-то тогда «недооформили». Потом я долго преподавала на заочном отделении, а потом на вечернем инженерном потоке.
В.Д.: Хорошо.
Теперь такой вот комментарий. Мы с Вами вместе были на хоздоговоре у Юрия Александровича Архангельского. Что с ним случилось? Молчит, никто не знает — жив он, не жив. Я только знаю, что он уехал в Германию.
К.Я.: Да, он уехал в Германию. Жив. Причём, я могу Вам рассказать, почему и как он уехал.
В.Д.: У него, по-моему, есть дочка …
К.Я.: У него есть единственная дочка, Марина. Она окончила Мехмат.
Я не знаю, как это называется, но Архангельский уехал, определив себя в категорию — есть там какие-то термины, я их точно не знаю — типа «преследуемых». По еврейской линии …
В.Д.: Это по той части, что немцы, так сказать, «искупая свою вину за преследования евреев при Гитлере», считают своим долгом сейчас им помогать?
К.Я.: Да, немцы им образовали «зеленую улицу», и он этим воспользовался. Вся история в том, что он — наполовину еврей. Хотя, когда я говорила моему отцу, что вот Архангельский — еврей, он говорил, что этого быть не может, так как Архангельский — фамилия церковная. Но отец-то у него был русский, а мать — еврейка. И жена у него еврейка.
В.Д.: Она «мехматская»?
К.Я.: Нет, не мехматская. Не знаю, кем она была.
И дочка его вышла замуж за еврея. Вот все они в Германию и переехали. Там он ни минуты не работал…
В.Д.: Ну, он же уехал в возрасте… И язык, наверное, не знал.
К.Я.: Когда уезжал — не знал. Но это было довольно давно. Марина тоже не могла там найти себе работу.
Наш Белецкий — лауреат премии Гумбольдта. А лауреаты премии Гумбольдта объединены в какое-то «гумбольдтовское братство». И это братство всех переехавших опекает: они имеют право в течение какого-то времени жить в Германии и существовать на средства этого самого братства. Так вот, Белецкий туда неоднократно ездил. И встречался с Архангельским. Где он, в каком городе живёт — этого я не помню. Но Белецкий рассказывал, что у него там хорошая квартира. Дочь с семьёй — мужем и сыном — живёт отдельно. Что-то ещё он рассказывал… Я ему задала вопрос: «А на какие «шиши» это всё?» Он сказал: «Всё это обеспечивают немцы».
В.Д.: Это я знаю. Мой сокурсник, еврей, Женя Левитин, выехал в Германию, лет пятнадцать назад. Он хороший математик и так далее. Но математикой ему уже не было необходимости там заниматься. Ему всё оплачивали: и квартиру и всё остальное.
Несколько лет назад он приезжал в Москву, и мы виделись. Я, говорит, пишу большую историческую книгу. И написал! «История цивилизации» называется, кажется. Я его спросил: «Сколько же тебе платят?» Он ответил: «Примерно шестьсот евро в месяц. Мне одному хватает». Он не женат.
К.Я.: Кроме того, они получают всё время какие-то там пайки, ещё что-то — всё время!
Когда Архангельский уезжал, на кафедре к этому отнеслись…
В.Д.: … неприветливо? Его ученик ведь Валерий Васильевич Козлов…
К.Я.: …абсолютно неприветливо! Он устроил чаепитие отвальное, с шампанским, и на это чаепитие не пришли ни Охоцимский, ни Козлов. А он думал о себе очень высоко!
Вообще-то, по мехматскому образованию он не механик. Он сначала попал — не знаю, каким образом — в математическую группу «кнопочка».
Потом что-то там разобрались, и его оттуда «шуганули». Тогда он подсуетился, и пристроился к Сретенскому. И около Сретенского — он в аспирантуре был у Сретенского — потом его распределили в какой-то почтовый ящик. Но он сумел обратно пробиться на Мехмат.
Это был вообще человек, который работать не любил. Я помню, мы с ним были на Биофаке, в экзаменационной комиссии. Он был председателем. Он быстро себе назначил секретаря, а секретарём он выбрал дочку Натальи Давыдовны Айзенштадт — она была очень подвижной, динамичной девочкой. И потом он абсолютно ни во что не вникал. Когда проверяешь вступительные работы, всегда возникают какие-то вопросы, которые надо согласовать с председателем комиссии — Вы же знаете это. А к нему идти было совершенно бесполезно — он обязательно тебя к кому-нибудь переадресовывал.
В.Д.: Еще у меня такой вопрос: студенты охотно выбирают вашу кафедру при распределении?
Я задаю этот вопрос, потому что у нас, на кафедре ОПУ, «чисто вопросами оптимального управления» мало кто хочет заниматься. Приходят и говорят: если вы рекомендуете нас на экономический поток, то мы готовы заниматься тем, что вы скажете. Им важно, чтобы в дипломе было написано: закончил экономический поток Мехмата МГУ. А у вас как?
К.Я.: Вы знаете, какое-то время назад, когда пришёл Охоцимский, а с ним пришли из ИПМ имени Келдыша, и очень активно работали, Егоров и Белецкий, студентов было много. Было даже чуть ли не две группы. Но сейчас — ничего подобного.
В.Д.: А на какую механическую кафедру сейчас студенты больше всех желают пойти? Я понимаю, что это всё «относительно», но всё-таки: куда студенты-механики теперь стремятся? На кафедру механики композитов?
К.Я.: Я не знаю.
На Отделении механики кафедр стало очень много. Ведь кроме композитов есть упругость и есть пластичность — хотя это, по существу, одно и то же. Есть ещё вычислительная механика и многое другое… Всё как-то… размылось.
Я принимала госэкзамены в этом году. Так в группе нашей кафедры было очень мало студентов, не больше десяти. По сравнению с тем, что было когда-то…
В.Д.: Ну, что было когда-то…
На моей кафедре тоже когда-то было четыре группы, а сейчас, в лучшем случае, человек пятнадцать.
К.Я.: Вот! Одно время очень большой популярностью пользовалась кафедра гидромеханики, несмотря на то, что эта кафедра была… очень жестокая сказать нельзя, но строгая. Там студентов «шкурили» как следует. В отличие, скажем, от кафедры волновой динамики… Кстати, на волновой динамике тоже было много народу.
В.Д.: Но теперь, наверное, и на кафедре гидромеханики нет уж таких жестоких порядков — ведь Владимир Павлович Карликов, мне кажется, не такой суровый, как Седов.
К.Я.: Наверное, так. К тому же всё изменилось.
Я помню, как «во времена Седова» происходили защиты дипломов. Это было на заседаниях кафедры, там каждого внимательно прослушивали …
В.Д.: Да, помню. К защите своего диплома на кафедре вычислительной математики я готовил разные плакаты …
К.Я.: Совершенно верно!
А потом была установка о том, что защиты дипломов должны происходить на ГЭК. Но защита на ГЭК превратилась в чистую формальность, там лишь бы побыстрее. И Седов сказал — нет, у меня на кафедре всё будет так, как и раньше. Он к защитам дипломов очень серьёзно относился.
Сейчас, честно говоря, на механику идут мало и слабые. И у нас на кафедре, судя по результатам госэкзамена, были студенты не сильные. Да и вообще…
Вот я сейчас веду упражнения на четвертом курсе у математиков. Вы Мишу Шубина знаете?
В.Д.: Конечно. Говорят, он долго не мог устроиться на работу в Америке. Потом его неплохо пристроили…
К.Я.: Он был моим студентом когда-то. Несколько лет назад мы с ним встретились — он приехал на конференцию Петровского. Мы с ним в коридоре встретились. Он поздоровался, и говорит: «Вы, наверное, меня не помните». Я ему: «Ну как не помню — помню!». Мы остановились. Я спрашиваю: «Как Вы там живете?». Он отвечает: «Ой, Клавдия Евгеньевна, там такие студенты слабые!». А я ему: «Ну, у нас тоже всяких хватает». А он: «Вы себе даже представить не можете, насколько они слабые!»
Так что падение интереса к учёбе происходит во всём мире.
В.Д.: Тем не менее, побывавшие с нашей кафедры сотрудники, например, в Голландии, рассказывают, что, да, студенты, в целом, мало что знают, учатся неохотно, но поезда в стране ходят по расписанию, мосты не рушатся. Значит, всё равно, и среди них вырастает «квалифицированная элита».
К.Я.: Но, по словам Шубина, в основной массе в университет (во всяком случае, где он преподаёт) поступают люди, которые не умеют даже читать. Ну, не знаю, верить ли?! Так что, они умеют только слушать?
Потом, буквально через неделю, я встречаю Сережу Болотина. Он ведь теперь тоже в Америке функционирует. Точнее, полгода в Америке, полгода здесь. И он был у нас на кафедре, потом ушёл в Стекловку. А Юра, его брат, работает на кафедре прикладной механики. Так вот, у нас идёт госэкзамен, и заходит Сережа. Ну, здрасьте-здрасьте — а он тоже был моим студентом. Я говорю: «Ну что, Сережа, как Вы там, в Америке?». И рассказываю ему то, что мне говорил Миша Шубин. А Сережа, он такой флегматик, в ответ: «Ну, Клавдия Евгеньевна, это верно, конечно. Но к концу обучения вот такой ахинеи, как здесь — показал на доску — Вы там не услышите!».
И как это объяснить — не знаю.
В.Д.: Толя Кушниренко, преподававший в США, тоже мне говорил — на первом курсе квадратные уравнения не умеют решить, но к концу учёбы все выравнивается.
К.Я.: Понимаете, я думаю это всё за счет отсева. А у нас же ведь нельзя этого делать. Причём, по этому поводу я услышала вот что.
Был юбилей Елены Александровны Морозовой, 85 лет ей было. И мы на её кафедре собрались. Она закончила факультет на три года раньше меня — училась с Галиным, Кеппеном. И вот она стала говорить, что надо бы нам со студентами быть пожёстче»… Встаёт Чубариков и говорит: «Вообще-то Вы правы, Елена Александровна. Но ведь теперь у нас появляется ювенальная юстиция! И это, к сожалению, трактуется так, что отчислять практически нельзя».
В.Д.: А Владимир Николаевич, в общем-то, прав. Если есть ювенальная юстиция, то отчисляемый студент может подать жалобу в суд и засудить преподавателя, поставившего ему двойку.
К.Я.: Увы, раньше такое нельзя было даже представить. Были этические нормы, которые нельзя было нарушать. И вот в результате к чему мы пришли!
В.Д.: Да, это очень трудный вопрос — как в нынешних условиях преподавать. У нас на кафедре это часто обсуждается.
Вот Владимир Михайлович Тихомиров очень «болеет» за преподавание — как учить, и так далее. У него мнение такое: до четвертого курса надо как-то дотянуть многих, а на пятый и шестой курс брать уже только тех, кто хочет учиться. Грубо говоря, выпускать, попутно, много бакалавров. Не надо от них требовать хороших курсовых работ — всё равно они их не напишут. Если только сами не захотят, конечно.
Есть знаменитый лозунг: «Научить нельзя, можно научиться». Но со «средне-высшим» четырёхгодичным математическим образованием тоже можно где-то пристроиться на «неплохо оплачиваемую» работу. А вот дальше, на пятом и шестом курсах, можно быть и «построже».
Когда я обсуждал это с Владимиром Николаевичем Чубариковым, то он сказал, что это может привести к тому, что бесплатное образование закончится после четвёртого курса. Министерство скажет: пятый и шестой курсы пускай оплачивают сами студенты.
В общем, и тут большую роль играют денежные вопросы.
К.Я.: А Вы знаете, что раньше уже было несколько ступеней образования. Когда я училась, была начальная школа, неполная средняя школа, средняя школа и ВУЗ.
В.Д.: Да, знаю. Но это всё было в одном здании — начальная школа в четыре класса, затем семилетка в этом же здании, потом и десятилетка …
К.Я.: По-разному. Вот когда я училась в эвакуации, там была школа «просто начальная», только четыре класса. И в Москве тоже, я знаю, рядом с нами была «просто школа-семилетка».
Недавно к нам пришла инструкция из министерства высшего образования об аспирантуре. Там что декларируется? Что образование у нас трехступенчатое. Термин такой. Это что значит? Если раньше по окончании ВУЗа вы получали «законченное» высшее образование, то теперь появилась ещё одна «школа»-ВУЗ-аспирантура.
В.Д.: Поэтому в аспирантуре надо читать лекции…
К.Я.: Да!
В. Д.: Но зато необязательно писать диссертацию. «Как получится» — смысл такой.
К.Я.: Всё правильно, всё правильно. Но раньше можно было защитить диссертацию даже без обучения в аспирантуре. Окончив ВУЗ и сдав кандидатский минимум, человек имел право подать свою работу на защиту в качестве кандидатской диссертации. Теперь этого делать нельзя.
В. Д.: Тот же Ваш сокурсник, Минлос, аспирантуру не проходил. Его сделал «соискателем» Николай Владимирович Ефимов — он в Лесотехническом институте заведовал кафедрой. И там он сдал свой кандидатский минимум. А кандидатскую работу он написал, когда уже был принят на работу на Мехмат МГУ.
К.Я.: Совершенно верно. А теперь институт соискателей ликвидирован вообще.
У моей внучки подружка кончала Химфак МГУ. Я не знаю, где она работает, но она — соискатель. И она сказала, что ей до шестнадцатого апреля обязательно надо подать диссертацию, потому что шестнадцатого апреля кончается возможность соискателю подать диссертацию.
По-моему, я с Ниной Куликовской по этому поводу говорила. Спросила её: «Вот ты в аспирантуре училась?» Она говорит: «Нет, не училась». А я ей: «Ну так у тебя теперь «незаконченное» высшее образование! Трёх ступеней у тебя нет» (смеются).
В.Д.: Вот, теперь еще два заключительных вопроса.
Первый вопрос сформулирую так: я знаю, что Ваш муж — известный механик, профессор Юрий Львович Якимов, скончался в 2010-м году. А в каком году он родился?
К.Я.: В 1931-м. Я 10-го марта, а он — 11-го.
В.Д.: Есть ли у Вас дети, и кто-нибудь из них выбрал ли механику своей специализацией?
К.Я.: Да, у нас сын, и он работает в Институте механики. Гидромеханик.
В.Д.: У кого он был?
К.Я.: Он был у Карликова.
В.Д.: Ну и последний вопрос … Честно говоря, немного я подустал задавать этот вопрос, но традиция!
Нет ли в Вашей жизни того, о чём Вы жалеете? Всё ли у Вас, Вы считаете, благополучно сложилось в жизни? Ну, вопрос такой деликатный. Хотите — отвечайте, хотите — не отвечайте …
К.Я.: Вы знаете, я стараюсь в это дело особенно не вникать. Потому как можно, наверное, что-нибудь раскопать такое, что огорчит. Как сложилось, так сложилось!
В.Д.: Я понимаю, что, в целом, у Вас всё благополучно: и с мужем всё было нормально, и сына вырастили. Ну а мелкие неприятности у всех бывают.
К.Я.: Я могу сказать такую вещь. Часто задают вопрос, мол, когда вы были счастливы и так далее. Я могу сказать, что у меня в памяти осталось: самой счастливой минутой была та, когда я узнала, что меня приняли на Мехмат МГУ!
В.Д.: Тоже самое сказал мне Тихомиров. Правда, он сказал: «Одной из минут счастья…»
К.Я.: Да. Вот счастливей, чем тогда, я не была никогда. Дальше там, конечно, были хорошие моменты, но вот этот…
В.Д.: Я понимаю, да. Мне-то было поступать легче. Я поступал в 1960-м году. Абитуриентов 1943-го года рождения было очень мало, конкурс был небольшой, отношение на устном экзамене было весьма либеральное. Пятёрок на письменном экзамене было примерно четверть. А двоек… Ну, примерно так и было — четверть пятерок, четверть четвёрок, четверть троек, четверть двоек …
У меня была серебряная медаль, и мне пришлось сдавать математику (письменную и устную) и физику — по ним определялся «проходной бал» для «серебряных медалистов». По сочинению и иностранному языку для них достаточно было получить лишь «зачёт».
Физику мне важно было сдать на четвёрку, и для меня это было трудно. Мне хотели поставить тройку, но видя, что по математике у меня были две пятёрки, пожалели и поставили четвёрку…
В общем, у меня сумма балов была равна 14. И это являлось для меня «проходным» балом — 13 было бы балом «полупроходным».
К.Я.: А когда я поступала, проходной бал был 29 из 35 возможных. Полупроходной — 28. Но пятерок по письменной математике и у нас было много.
В.Д.: Это потом, уже при Огибалове, стало так, что пятёрок за письменную математику практически не было. Из тысячи работ — 10-15. И при этом там должны были быть четыре подписи — проверяющего с перепроверяющим, старшего по варианту и старшего экзаменатора.
К.Я.: Но год до Вашего поступления, 1959-й год, как я уже говорила, был кошмарным: во всех вариантах письменных работах были ошибки. И неясно было, как ставить отметки за работы…
В.Д.: Да, я вспомнил. Про тот год отец мне рассказывал, что Павел Сергеевич зачем-то сам захотел возглавить экзаменационную комиссию, и сам потом «всё напортачил».
К.Я.: Вот! Павел Сергеевич был председателем, заместителем его был Стечкин, около них секретарствовал Коля Розов. Каждый день мы собирались. Павел Сергеевич всё время читал нам какие-то инструкции, какие-то указания… А в результате возник вопрос: что нам делать, как выставлять оценки за «некорректно составленную» письменную работу? Непонятно. И решили: оценок не выставлять до устного экзамена. Так что вопрос об оценке письменной работы решался на устном экзамене.
В этот год поступал Миша Козлов. И как-то Миша ко мне подходит, и говорит: «Вот Вы меня, наверное, не помните, а я Вам сдавал экзамен. И я Вас на всю жизнь запомнил. Благодаря Вам меня приняли на Мехмат». Оказывается, я ему поставила какую-то хорошую оценку за письменную работу.
Причём, Вы же понимаете, как трудно тогда было оценивать работу, если во всех сформулированных задачах было «что-то не то»? Но вот как-то мы… исхитрялись. А затем, представляете, что это была за каторга — устно проэкзаменовать ВСЕХ? Мне Коля Розов про Стечкина — а Сергей Борисович был очень эмоциональным человеком — потом сказал так: «Ты знаешь, у меня было впечатление, что он сейчас из окна выпрыгнет! Так он нервничал». Гончара с Бахваловым от комиссии отстранили. Вот такая была история.
Я помню, что Ленский потом выступал на каком-то собрании, и заявил: «Вот что мы всё время лезем из кожи вон, придумываем какие-то «нерешаемые» задачи — надо брать просто задачи из задачников! И всё!» Разумеется, его никто не поддержал — это же, конечно, был бы абсурд.
В.Д.: Ясно. А как, кстати, зовут Вашего сына?
К.Я.: Андрей Юрьевич.
В.Д.: Ну, что Юрьевич, я уже сообразил!
Пожалуй, всё. Очень рад нашей беседе, Клавдия Евгеньевна. И хочу выразить Вам наилучшие пожелания …
К.Я.: Спасибо. Мне тоже было приятно с Вами, Василий Борисович, побеседовать.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer4-demidovich/
