Вместо предисловия
Хорошие люди и не умеют
поставить себя на твердую ногу.
Даниил Хармс
Поэт Рылеев писал слабые стихи, но они вдохновляли декабристов на вооруженный мятеж против царя, поэтому Николай I повесил Кондратия Федоровича, несмотря на чистосердечное раскаяние последнего и многочисленные прошения о помиловании от хороших людей. А Пушкина государь-император погубил из-за Натальи Николаевны, в которую был влюблен. А Лермантова вся царская семья не любила просто потому, что он был нехорош собой, вот царь и способствовал смертельной дуэли Лермантова с Мартыновым. А Чернышевского подверг публичной «гражданской казни» и отправил на каторгу в Сибирь, чем окончательно подорвал здоровье несгибаемого революционера-демократа, и тот умер, не дождавшись народного счастья.
А Иван Андреевич Крылов умер сам собой, из-за того, что объелся пирожками. А Белинский с Добролюбовым заболели туберкулезом и тоже умерли. А Дмитрий Иванович Писарев писал-писал разгромные рецензии, да и утонул в Балтийском море. А Николай Васильевич Гоголь, находясь в тяжелом религиозно-мистическом состоянии, сжег рукопись второго тома поэмы «Мертвые души». Тут-то ему и полегчало, и он захотел «спать лечь, да лег мимо кровати… сначала он просто так лежал, а потом заснул», да так крепко, что утром Гоголя не могли добудиться и решили, что он помер. Так и похоронили заживо со всеми почестями в Донском монастыре.
А Герцен?! Слава богу, бил в свой «Колокол» из-за границы, а то бы и ему не сдобровать.
На этом, к сожалению, трагедии не заканчиваются.
Гумилёва большевики-евреи расстреляли — белый русский офицер, Есенин повесился — троцкисты поспособствовали, Маяковский застрелился — Брики с Яшкой Аграновым извели, Горького Будберг отравила, Цветаева повесилась — жидовский Союз Писателей доконал, Бабель и Мандельштам погибли в ГУЛАГе — детище евреев-чекистов против русского народа, НКВД уничтожил большую группу еврейских писателей — сионисты спланировали операцию, чтобы эксплуатировать трагедию в своих нацистских целях и т.д. и т.п.
Нескончаемым потоком идёт эта мутная волна на российского обывателя со страниц свободной антисемитской русской печати.
Попробуем и мы разобраться в трагической судьбе русского писателя Михаила Юрьевича Лермантова.
Город Пятигорск.
(По рассказу В.И. Чиляева — плац-майора комендатуры, у которого Лермантов и Столыпин снимали флигель. После убийства Лермантова Чиляев пригласил священника заново освятить комнаты своего домика, потому что их «осквернил» нехристь Лермантов).
Пятигорск в 1841 году был маленький, но довольно чистенький и красивый городок. Расположенный в котловине гор, при реке Подкумке, он имел десятка два прихотливо прорезанных в различных направлениях улиц, с двумя-тремя сотнями обывательских, деревянных, большей частью одноэтажных, домиков, между которыми там и сям выдвигались и гордо смотрели солидные каменные постройки, как-то: ванны, галереи, гостиницы и др. В центре города, почти у самых минеральных источников, ютился небольшой, но уже хорошо разросшийся и дававший тень бульвар, на котором по вечерам играла музыка. Городок с мая до сентября переполнялся приезжавшей на воды публикой; у источников, в казино и на бульваре появлялась масса больных обоего пола и всех рангов, лет и состояний.
(Карандашная заметка: лучшего места не найти, чтобы легко вступать в контакты и оставаться незамеченным).
(Свидетельства Н. П.Раевского, может быть и не во всем точные, на что указала Эмилия Александровна Клингенберг-Верзилина, но очень важные в смысле некоторых деталей).
Городишко маленький, плохонький… бульвар заканчивался полукругом, ходу с которого никуда не было и на котором стояла беседка, где влюбленным можно было приютиться хоть до рассвета (последние слова подчеркнуты). За Елисаветинской галереей… одна общая ванна, т. е. бассейн, выложенный камнем, в котором купались без разбору лет, общественных положений и пола. (Подчеркнуто). Был и грот, с боковыми удобными выходами (Подчеркнуто)… Была и слободка по сю сторону Подкумка, замечательная тем, что там, что ни баба — то капитанша… Так мы и называли эту слободку «слободкой капитанш». Была еще и Эолова арфа в павильоне на Машуке, ни при каком ветре, однако, не издававшая ни малейшего звука.[1]
Но в Пятигорске была жизнь веселая, привольная; нравы были просты, как в Аркадии. Танцевали мы много, и всегда по простоте. Играет, бывало, музыка на бульваре, играет, а после перетащим мы её в гостиницу к Найтаки, барышень просим прямо с бульвара, без нарядов, ну вот и бал по вдохновению. А в соседней комнате содержатель гостиницы уж нам и ужин готовит…
Зато и слава была у Пятигорска. Всякий туда норовил. (Подчеркнуто) Бывало, комендант вышлет к месту служения; крутишься, крутишься, дельце сварганишь, — ан и опять в Пятигорск. В таких делах нам много доктор Ребров помогал. Бывало, подластишься к нему, он даст свидетельство о болезни, отправит в госпиталь на два дня, а после и домой, за неимением в госпитале места. К таким уловкам и Михаил Юрьевич прибегал.
И слыл Пятигорск тогда за город картёжный, вроде кавказского Монако, как его Лермантов прозвал. Как теперь вижу фигуру сэра Генри Мильс, полковника английской службы и известнейшего игрока тех времен.[2](Подчеркнуто)
Уже несколько дней высшее общество Пятигорска живет ожиданиями бала, который устраивает в день своих именин 15-го июля 1841 года в Ботаническом саду сиятельный князь Владимир Сергеевич Голицын, приехавший полечиться на Водах. Открытие бала должно было состояться в 7 часов вечера и к этому времени сооружался в «казенном саду» павильон из зеркал, увитых экзотической зеленью и яркими тропическими цветами, по всей территории в укромных уголках были разбиты уютные беседки для интимных уединений гостей, готовились редкие блюда и изысканные напитки и так далее, и так далее. Такого размаха в Пятигорске еще не видели.
И вот долгожданный день наступил, но к вечеру разразилась необычайная гроза, о такой даже старожилы не слыхивали раньше, по улицам неслись дождевые потоки, смывавшие всё на своем пути. Приглашенные на бал не могли выйти из дому.
(Показания свидетельницы Эмили Александровны Клингенберг-Верзилиной — девицы 26 лет, падчерицы генерала Верзилина. Лист 1).
Мы с сестрами, принарядившись, готовились отправиться на бал кн. Голицына, но ливень не унимался. К нам пришел Дмитревский и, видя барышень в бальных туалетах и опечаленными, вызвался привести обычных посетителей из молодёжи устроить свой танцевальный вечер. Не успел он высказаться, как вбегает полковник Антон Карлович Зельмиц с растрепанными длинными волосами, с испуганным лицом, размахивая руками, и кричит: «Один наповал, другой под арестом!» Мы бросились к нему: «Что такое, кто наповал, где?» — «Лермантов убит!»
(На полях неизвестной рукой приписано — чего-то не договаривает, допросить Дмитревского и Зельмица)
(На ваш запрос сообщаем со слов Василия Инсарского)
«Мне было известно, что перед нашим знакомством он (на полях карандашом приписано — кн. Владимир Барятинский) только что вернулся с Кавказа, куда ездил, кажется лечиться. Потом скоро сделалось мне известным, что он сорвал там ту знаменитую «кавказскую розу»… Факт этот явился вскоре достоверным, когда, получив от князя Александра Ивановича следующий ему конец, князь Владимир немедленно поручил мне же отправить на Кавказ, разумеется, на другое имя 50 тысяч рублей, назначенные этой розе».
(Далее опять же карандашом, но явно другой рукой, приписано — «уж очень она меня доняла своей беременностью и всё норовила прознать военные тайны, но присягнуть об этом на суде не смогу»).
(К запросу подложена еще одна бумага, на которой значится)
Князь Александр Иванович Барятинский.
Об этом фельдмаршале в моих бумагах имеется особенная интимная биография, здесь не помещаемая, потому что слишком грустно она рисует, каких ничтожных личностей прихоти выводили у нас, и тем окончательно опошливались в России высокие служебные положения, губя отечество, представляя ничтожеству влиять на его управление и судьбы.
В.С.Толстой.
(Владимир Сергеевич Толстой родился в 1806 г. в селе Курбатове Скопинского уезда. Сын гвардии капитан-поручика Сергея Васильевича Толстого (†1831г.), женатого на княжне Елизавете Петровне Долгоруковой. В службу вступил юнкером в один из кирасирских полков в 1823г., а затем был произведен прапорщиком в Московский пехотный полк, где состоял ординарцем при графе Витгенштейне. С 1824г. член Северного общества. 4 января 1826 г. он был доставлен в Петропавловскую крепость (с предложением: «содержать под строгим арестом»). Был осужден по VII разряду).
(Продолжение Э.А. Лист 2.)
Князь Владимир Сергеевич Голицын, умевший хорошо устраивать празднества, любил доставлять удовольствия молодежи. Однажды он вздумал сделать сюрприз такого рода: устроил помост над провалом (тогда тоннеля не было), такой прочный и обширный, что на нем без страха танцевали в шесть пар кадриль. Этот висячий мост держался долго. Любопытные спускались на блоке до самой воды. Спускались Веригин и английской службы полковник Камертон; был ли этот англичанин известным игроком (как об этом писал Раевский) не знаю. Верно то, что ни прежде, ни после он в Пятигорске не был.
(Последние пять строк подчеркнуты карандашом, слова Веригин и полковник Камертон подчеркнуты дважды).
Весть о дуэли быстро разнеслась по всему городу. Когда дошло до коменданта Ильяшенко, он совсем растерялся, бегал по комнате, схватившись за голову, и беспрестанно причитал: «Мальчишки, мальчишки, что вы со мной сделали», — и никак не мог взять в толк, кто убит или ранен, а потому вдруг объявил, что, как только привезут, Лермантова немедленно посадить на гауптвахту. Тем временем привезли бездыханное тело поручика, постояли в замешательстве у гауптвахты несколько минут и двинулись дальше. Кто-то от имени коменданта распорядился оставить тело в церкви, а не везти домой. Опять остановились для выяснений и простояли под дождём какое-то время. Видимо церковное начальство категорически отказалось оставлять труп на ночь в церкви, поэтому пришлось-таки везти тело убитого на квартиру. Мокрого от дождя и всего в крови занесли Лермантова в дом и положили на диван в столовую.
(Слова очевидца)
Я тот час отправился на квартиру Лермантова. На кровати в красной шелковой рубашке лежал бледный, истёкший кровью Лермантов. На груди была видна рана от прострела кухенрейторовского пистолета. Грудь была прострелена навылет, а на простыне лужа крови.
Да, было от чего потерять голову добряку Ильяшенко: ведь Лермантов со Столыпиным прибыли в Пятигорск самовольно и проживали здесь некоторое время нелегально. И всё с ведома коменданта, который не только не пресек явное нарушение устава, но и добивался от начальства разрешения оставить этих двоих в городе.
(Из материалов «дела»)
(О явке Лермантова и Столыпина коменданту имеется следующий характерный рассказ В. И Чиляева).
Первую ночь по приезде в Пятигорск они ночевали в гостинице Найтаки. На другой день утром, часов в девять, явились в комендантское управление. Полковник Ильяшенков, человек старого закала, недалекий и боязливый до трусости, находился уже в кабинете. По докладе плац-адъютанта о том, что в Пятигорск приехал Лермантов со Столыпиным, он схватился за голову обеими руками и, вскочив с кресла, живо проговорил:
— Ну, вот опять этот сорвиголова к нам пожаловал!.. Зачем это?
— Приехал на воды, — отвечал плац-адъютант.
— Шалить и бедокурить! — вспылил старик, — а мы отвечай потом!.. Да у нас и мест нет в госпитале, нельзя ли их спровадить в Егорьевск?.. а?.. я даже не знаю, право, что нам с ними делать?
— Будем смотреть построже, — проговорил почтительно докладчик, — а не принять нельзя, у них есть разрешение начальника штаба и медицинские свидетельства о необходимости лечения водами.
— Ну, позовите их, — махнул рукой комендант, и Столыпин с Лермантовым были введены в кабинет.
— Хотя у меня в госпитале и нет мест, ну, да что с вами делать, оставайтесь! Только с уговором, господа, не шалить и не бедокурить! В противном случае вышлю в полки, так и знайте!
Аудиенция кончилась. В канцелярии зашел разговор о квартире, Чиляев предложил флигель в своем доме, добавив, что квартира в старом доме занята уже князем А. И. Васильчиковым.
— Поедем, посмотрим! — сказал Лермантов.
— Пожалуй, — отвечал Столыпин…
Квартира у него со Столыпиным была общая, стол держали они дома и жили дружно. Заведовал хозяйством, людьми и лошадьми Столыпин.
На конюшне Лермантов держал двух собственных верховых лошадей. (Красавца-скакуна серого черкеса он купил тотчас по приезде в Пятигорск).
Штат прислуги его состоял из привезенных с собой из Петербурга четырех человек, из коих двое было крепостных: один камердинер, бывший дядька его, старик Иван Соколов, и конюх Иван Вертюков, и двое наемных — помощник камердинера гуриец Христофор Саникидзе и повар, имя которого не сохранилось.
Иногда по утрам Лермантов уезжал на своем лихом «Черкесе» за город, уезжал рано и большей частью вдруг, не предуведомив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один.
(Карандашная запись следователя плац-майора подполковника Унтилова: «Не английский ли шпион этот Лермант? Ведь если у него есть напарник, то довольно просто он мог проделывать свои делишки, оставаясь незамеченным, потому как напарник особый догляд из грота проводил, и по крайности тайный сигнал в Эолову арфу мог подать».
Доложить корпуса жандармов подполковнику Кушинникову).
По-видимому, документ возымел действие и жандармское начальство тут же приняло меры: «Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера, но тут, Бог знает откуда, их появилось множество, и на каждой лавочке отдыхало, кажется, по одному голубому мундиру», — писал декабрист Н.И. Лорер, а у него уж глаз на эти дела намётанный и свидетельству такому доверять можно, хотя оно и было опубликовано много лет спустя.
(«Русский архив», 1874 г., ч. II, стр. 687-688)
Но начнем всё по порядку. Зимой 1841 года поручик М.Ю. Лермантов, проходивший службу на Кавказе, благодаря неустанным хлопотам бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой-Столыпиной, получил отпуск в Петербург, чем не преминул воспользоваться.
(Из перлюстрированного французского письма Е. П. Ростопчиной к Алекс. Дюма. “Le Caucase. Nouvelles impressions de voyage par Alex. Dumas” Leipzig).
В начале 1841 года его бабушка, Е. А. Арсеньева, выхлопотала ему разрешение поехать в Петербург для свидания с нею и получения последнего благословения; года и слабость понуждали её спешить возложить руки на главу любимого детища. Лермантов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля, и по горькой насмешке судьбы г-жа Арсеньева, проживавшая в отдаленной губернии, не могла с ним съехаться из-за дурного состояния дорог, происшедшего от преждевременной распутицы.
На другой же день после прибытия в столицу Лермантов явился в армейском мундире на бал, данный графиней Воронцовой-Дашковой. На этом балу присутствовал и великий князь Михаил Павлович, который, увидев своего офицера, несущегося в вихре танца с прекрасною хозяйкой вечера, был явно недоволен таким вопиющим пренебрежением к уставу: Лермантов еще даже не явился с докладом по начальству. Многие вспоминали, как Михаил Павлович пытался подойти к своему подчиненному офицеру, но Лермантов несся с кем-либо из дам по зале, избегая объяснения с великим князем. В конце концов, хозяйка вывела дерзкого гостя задним ходом из дома. И не легко было потом графине выпросить на правах хозяйки бала у Михаила Павловича забвение этому проступку Лермантова. Для всего света, а особенно для тех, кто попадался на острый язычок поэта, казалось в высшей степени неприличным и даже дерзким, опальному офицеру, еще отбывающему наказание, явиться на бал, на который приехали члены императорской фамилии.
(Из того же письма Е. П. Ростопчиной к Алекс. Дюма)
Отпуск его подходил к концу, а бабушка все не ехала. Стали просить об отсрочках, в которых было сначала отказано; их взяли штурмом, благодаря высоким протекциям. Лермантову очень не хотелось ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия.
Для Бенкендорфа заботы о Лермантове были уже сверх меры, и он распорядился о немедленной высылке поручика Лейб-гвардии Тенгинского полка к месту его дислокации, тем более что все сроки пребывания офицера в отпуске прошли. Дежурный генерал Главного Штаба П.А. Клейнмихель очень быстро выполнил это распоряжение — рано утром 11 апреля Лермантов был доставлен на Дворцовую площадь в Главный штаб, где ему было выдано предписание в течение двух суток покинуть Петербург и отправиться в полк на Кавказ.
Простившись со всеми друзьями, 14 апреля 1841 года в 8 часов утра Лермантов выехал из Петербурга в Москву, а 17 апреля в 7 часов по полудни въехал в первопрестольную и остановился у барона Д. Г. Розена, своего однополчанина по гусарскому полку. Более пяти дней оставаться в Москве он не мог, но и тех хватило, чтобы приятно провести время в кругу друзей. 23 апреля Лермантов отправился в дорогу дальше и в Туле догнал своего родственника капитана Столыпина-Монго, который должен был его сопровождать на Кавказ.
Пробыв день у тётки — Елены Петровны Веолевой, Лермантов и Столыпин двинулись далее уже вместе.
9 мая капитан Нижегородского Драгунского полка Столыпин и сопровождаемый им поручик Тенгинского пехотного полка Лермантов прибыли в губернский город Ставрополь, где должны были явиться к начальству для получения дальнейших указаний. В связи с тем, что Командующего Кавказской линией и Черноморией генерал-лейтенанта П.Х. Граббе в Ставрополе в это время не было, офицеров принял Начальник штаб полковник А. С. Траскин, (сменивший на этом посту дядю Лермантова — генерала П. И. Петрова), хорошо знавший, этих подчиненных и благоволивший им. Траскин сам подписал распоряжение: «Поручик Лермантов прибыл в Ставрополь <…> и по воле Командующего войсками был прикомандирован к отряду, действующему на левом фланге Кавказа для участвования в экспедиции».
Уже на следующий день написал Михаил Юрьевич письмо своей горячо любимой бабушке Елизавете Алексеевне в Петербург:
«Милая бабушка, я сейчас приехал только в Ставрополь и пишу к вам; ехал я с Алексеем Аркадьевичем, и ужасно долго ехал, дорога была прескверная, теперь не знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде в крепость Шуру[3], где полк, а оттуда постараюсь на Воды…»
Интересно отметить, что начальство отправило Лермантова в крепость Темир-Хан-Шуру, в горячую точку для участия в экспедиции, а не в Анапу, довольно спокойное тогда место, туда, где находилась штаб-квартира Тенгинского пехотного полка. Это было серьезное и вызывающее самоуправство: ведь генерал Клейнмихель приказал направить Лермантова в Тенгинский полк.
Чтобы лучше понять ответственность, которую брали на себя командир Отдельного Кавказского корпуса генерал Е.А. Головин, генерал П.Х. Граббе и его начштаба полковник А.С. Траскин, приведем депешу, отправленную вдогонку Лермантову, после его отбытия из Петербурга в полк:
Милостивый Государь
Евгений Александрович![4]
Государь император, по рассмотрении доставленного о сем офицере[5] списка, не изволил изъявлять монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. — При сем его величество, заметив, что поручик Лермантов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам милостивый государь, о подтверждении, дабы поручик Лермантов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку.
О таковой монаршей воле имею честь вас уведомить.
Подлинное подписал Граф Клейнмихель.
«30» Июня 1841 года
№4859
На самом деле резолюция государя была еще более жесткой — на представлении рукой дежурного генерала-адъютанта было записано «Высочайшее мнение»: «Зачем не при своем полку? Велеть непременно быть на лицо во фронте[6], и отнюдь не сметь под каким-либо предлогом удалять от фронтовой службы в своем полку». Клейнмихель, видимо, из уважения к своим коллегам несколько смягчил тон государя, ведь высочайшее неудовольствие относилось и к непосредственным командирам Лермантова.
И всё же почему была проигнорирована монаршья воля и почему с таким риском для карьеры кавказское начальство отправляет поручика Лермантова на левый фланг, где идут активные боевые действия? На эти вопросы еще не было ответа в Лермантоведении. Но разгадка проста, и искать её надо в истории «русского» масонства, а не в тенденциозных с самого начала биографиях русского поэта.
Но последуем далее за событиями, как о них рассказал некий Петр Магденко — ремонтер Борисоглебского уланского полка.
«Солнце уже закатилось, когда я приехал в город или, вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решил остаться ночевать…в комнату вошли Лермантов и Столыпин…Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участвовать в «экспедиции против горцев». Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни.
В Пятигорске знакомство мое с Лермантовым ограничивалось только несколькими словами при встречах. Сойтиться ближе мы не могли. Во-первых, он был вовсе не симпатичная личность, и скорее отталкивающая, нежели привлекающая, а главное, в то время, даже и на Кавказе, был особенный, известный род изящных людей, людей светских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говорящих по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презирающих весь остальной люд, которые с высоты своего величия, гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с нами разве только в экспедициях, где мы в свою очередь с презрением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвардейских офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ, и к этой же категории принадлежал и Лермантов, который сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был едок и высокомерен, и едва ли он имел хоть одного друга в жизни.
(Костенецкий. «Русский архив», 1887г., кн.1, стр.113-114)
«Любили мы его все. У многих сложился такой взгляд, что у него был тяжелый, придирчивый характер. Ну, так это неправда; знать только нужно было с какой стороны подойти. Особенным неженкой он не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми и искренними и сам был прост и ласков. Над всеми нами он командир был. Всех окрестил по-своему. Мне, например, ни от него, ни от других, близких людей, иной клички, как Слёток, не было. А его никто даже и не подумал называть иначе, как по имени. Он хотя нас и любил, но вполне близок был с одним Столыпиным. В то время посещались только три дома постоянных обитателей Пятигорска. На первом плане, конечно, стоял дом генерала Верзилина. Там Лермантов и мы все были дома. Потом, мы также часто бывали у генеральши Катерины Ивановны Мерлини, героини защиты Кисловодска от черкесского набега, случившегося в отсутствие её мужа, коменданта кисловодской крепости[7]. Был еще открытый дом Озерских, приманку в котором составляла миленькая барышня Варенька. Она была барышня хорошо образованная; но у них Михаил Юрьевич никогда не бывал, так как там принимали неразборчиво, а поэт не любил, чтобы его смешивали с l?armee russe, как он окрестил кавказское воинство».
(Рассказ Раевского о дуэли Лермантова по записи В. Желиховской. «Нива», 1885 г.,№7, стр.167)
Судя по воспоминаниям Н.П.Раевского не так уж и далёк от правды Костенецкий. И уж совсем нет оснований даже предполагать, что его оценка поведения Лермантова тенденциозна по личным мотивам, как это делают «русские патриоты».
Смерть
1841 год. 15 июля, вторник, в семь пополудни. Дуэль Лермантова с Мартыновым и смерть Лермантова на месте.
16 июля. Осмотр места поединка следственной комиссией.
17 июля. Медицинский осмотр тела убитого Лермантова.
17 июля. Погребение Лермантова на пятигорском кладбище.
1842 год. 23 апреля. Тело Лермантова, перевезенное из Пятигорска, погребено в селе Тарханы в барском доме в специальном склепе в подвале.
(Официальный осведомитель почтмейстер А.Я. Булгаков путем сопоставления и сравнения перлюстрированных писем с места происшествия составил описание события 15 июля 1841 года).
«… Когда явились на место, где надо было драться, Лермантов, взяв пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощения… везде, где он захочет!.. «Стреляй! Стреляй!» — был ответ иступленного Мартынова. Надлежало начинать Лермантову, он выстрелил в воздух, желая кончить глупую эту ссору дружелюбно. Не так великодушно думал Мартынов. Он был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику своему и выстрелить прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что смерть была столь же скоропостижной, как выстрел. Несчастный Лермантов испустил дух!»
(Из записок декабриста Н. И. Лорера, опубликованных в «Русском архиве» в 1874 году)
«На другой день были похороны при стечении всего Пятигорска. Представители всех полков, в которых Лермантов, волей и неволею, служил в продолжение короткой жизни, явились почтить последней почестью поэта и товарища… На плечах наших вынесли мы гроб из дому и донесли до уединенной могилы кладбища, на покатости Машука[8]. По закону, священник отказывался было сопровождать останки поэта, но сдался, и похороны совершены были со всеми обрядами христианскими[9] и воинскими. Печально опустили мы гроб в могилу, бросили со слезами на глазах горсть земли, и все было кончено.»
(Священник В. Эрастов в передаче Е. Ганейзера. «Вестник Европы», 1914 г. , кн.3, стр.392-393)
«От него (Лермантова) в Пятигорске никому проходу не было. Каверзник был, всем досаждал. Поэт, поэт! Мало что поэт. Эка штука! Всяк себя поэтом назовет, чтоб другим неприятности наносить.
(Я) видел, как его везли возле окон моих. Арба короткая… Ноги вперед висят, голова сзади болтается. Никто ему не сочувствовал.»
(А вот и запись в метрической книге пятигорской Скорбящей церкви)
«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев Лермантов 27 лет убит на дуэли 15 июля, а 17-го погребен, погребение пето не было.»
Удивительно и загадочно сбылось предсказание поэта, сделанное в ранней юности:
Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста.
Тело Лермантова было перевезено в село Тарханы в свинцовом ящике и вторично погребено 23.04.1842 года рядом с могилой матери, а затем перезахоронено в специальном склепе.
«… весной 1842 года (офицер Куликовский) посетил могилу Лермантова, на ней лежал простой узкий, продолговатый камень с надписью: Поручик Тенгинского пехотного полка Михаил Юрьевич Лермантов, родился и умер тогда-то.
Камень этот, по вырытии праха поэта, лежал рядом с могилой, которая оставалась не закопанною.
Вдруг пронесся слух, что кто-то хотел похитить этот камень, и бдительное начальство приказало зарыть его в могилу[10]. «Через несколько дней по увозе тела Лермантова из Пятигорска, в одну из родительских суббот, я сам видел, — говорил упомянутый выше офицер, — камень был сброшен уже в могилу и стоял в ней торчком, где его после и зарыли. Теперь нет никакого следа могилы, немногие старожилы узнают это место, по углублению в земле, но я уже указать вам не могу.»
(Мартьянов. «Всемирный труд», 1870 г., №10, стр.603).
Примечания
[1] В своих замечаниях Э.А.отметила: «Эолова арфа» была, и звуки её далеко разносились в воздухе, а когда была настроена, то и довольно гармоничные». Значит отсюда можно было подавать сигналы, слышные в окрестностях.
[2] В показаниях Э.А. (лист 2) указан полковник Камертон.
[3] В Темир-Хан-Шуру Лермантов не поехал, а отправился сразу на Воды.
[4] Ген. Е. А. Головин.
[5] О поручике Лермантове
[6] Слово «фронт» в предписании имеет значение строевой службы в своем полку.
[7] Раевский рассказывает будто бы ей пришлось самой распоряжаться действиями крепостной артиллерии, и она сумела повести дело так, что горцы рассеялись прежде, чем прибыла казачья помощь. За этот подвиг Николай I прислал ей бриллиантовый браслет и фермуар с георгиевскими крестами.
[8] На самом деле похоронили Лермантова не на кладбище, а за оградой, внизу на склоне горы: местное церковное начальство так распорядилось. К слову сказать, и А.С. Пушкина так похоронили: не Святогорском монастыре, а за стеной, над обрывом оврага. Только Наталья Николаевна Пушкина, как раз в 1841 году могилу мужа перенесла несколько вправо на открытое место и памятник из мрамора поставила, только без креста и с шестиконечной звездой в золотом сечении стелы.
[9] Священник Василий Эрастов отказался отпевать Лермантова и донес на протоиерея пятигорской Скорбящей церкви Павла Александровского о том, что тот проводил тело Лермантова до могилы. Протоиерей Павел затем многажды письменно оправдывался перед вышестоящим начальством, что заставили его сопровождать тело усопшего силой, и он не осуществлял обряда по канону. Посему не считает себя виновным.
[10] Некоторое время спустя у образованной публики стали появляться недоуменные вопросы по поводу места захоронения и негативного отношения церковной власти к великому русскому поэту. Тогда начальство заявило, что, дескать, могилу определили на склоне горы Машук там, где состоялась дуэль. Однако, для тех, кто приходил почтить память поэта, было очевидно, что дуэль в этом месте состояться не могла. Чтобы избежать очередного скандала, чиновники приняли решение сравнять могилу с землей, тем более, что к этому времени гроб с телом Лермантова был вывезен в Тарханы.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer4-borisshtejn/
