Дом Композиторов на 3-й Миусской, где жил мой дедушка, напоминал с фасада орган и был построен по проекту выдающегося архитектора и теоретика русского авангарда Г.М. Людвига, который вскоре после окончания строительства дома был арестован по доносу своей жены и стал одним из многих узников ГУЛАГа.
Поначалу дом задумывался как кооперативный, но незадолго до окончания строительства был по распоряжению Сталина переведен в категорию жактовских домов. Заселили его в 1938 году. Таким был выданный жильцам этого дома щедрый аванс вождя, и благодарность композиторов не знала границ. Из рупоров на улицах и в парках, со сцен залов, из «тарелок» в коммунальных квартирах неслись песни, кантаты, оратории и даже в симфонии, прославлявшие вождя и страну, «где так вольно дышит человек».
Одним из тех, кто получил право жить в новом доме, был мой дедушка, 42-летний композитор Матвей Иосифович Зельцер. В свое время он закончил Петербургскую консерваторию по классу композиции. Его педагогами были Глазунов, Спендиаров и Калафати. Высокий, почти двухметровый, темноволосый человек с серыми глазами и упрямой складкой на подбородке, внешне несколько напоминавший Бетховена, портрет которого висел у него над письменным столом, он писал симфоническую и духовую музыку. Жили мы над квартирой Тихона Николаевича Хренникова. Когда я была совсем маленькой, то любила прыгать и бегать, и мне часто говорили: «Тише, тише, Тиша работает».
Когда мой дедушка работал, я обычно пристраивалась у него за письменным столом. Рядом с креслом дедушки ставили второе кресло, и в него помещали мой стульчик, чтобы мне было удобно писать ноты или рассматривать дедушкины книги с иллюстрациями, прикрытыми папиросной бумагой. Бабушка моя любила читать французские романы.
Иногда дедушка уходил в «Союз» один, иногда брал и меня с собою. Во время таких выходов я поняла, что дедушка мой обижен на А.И. Хачатуряна. Он всячески избегал его: переходил на другую сторону 3-й Миусской, поворачивал назад, не желая с ним разговаривать, в то время как Хачатурян не раз пытался с ним заговорить. Я не осмеливалась спросить дедушку о причинах размолвки, боясь расстроить его. Я знала, что если дедушка расстроится, у него поднимется давление, и ему поставят пиявки.
В разговорах взрослых в ту пору несколько раз упоминалось о том, что дедушка однажды сказал Араму Хачатуряну: «Ты ― арап!», а тот ответил: «А ты ― негр». Незнакомое слово «арап» вовсе не казалось мне плохим словом, потому, что Хачатурян, судя по его поведению, совсем не был обижен на дедушку. Зато слово «негр» казалось мне обидным и просто страшным.
Однажды в декабре 1946 года мы с дедушкой вышли из подъезда Дома композиторов. Темнело, шел снег. Мы направлялись в «Союз», чтобы я «почувствовала» рояль. В ту пору я серьезно готовилась к утреннику, посвященному дню рождения товарища Сталина, и сочинила две пьесы для фортепиано. Это был мой подарок вождю. Вход в Союз Композиторов состоял из мраморного марша черных ступеней, уходивших в глубокую нишу, облицованную черным мрамором. Рядом с дверьми находился портрет Сталина в полный рост, обрамленный горящими электрическими лампочками. Вдруг дверь раскрылась, я вскрикнула и прижалась к дедушке. Рядом с портретом Сталина стоял человек без головы! Через несколько секунд я заметила, что голова у человека есть, но его лицо и волосы были абсолютно черными. На нем были лиловый шарф и черное пальто. Человек воскликнул:
― Матвей! ― и захохотал. Его розовый язык радостно запрыгал и задергался, и человек побежал по мраморным ступеням нам навстречу.
― Рад тебя видеть, Поль! ― весело ответил дедушка.
Черный человек схватив меня на руки, расцеловал и тут же запел: «Oh, my baby, my curly-headed baby…».
Его грудь загудела, как орган, и я зажала уши руками. Это был Поль Робсон, знакомый с дедушкой с 1934 года, когда Робсон впервые приехал в Москву. «Су лула лула лула лула бай бай, ― перешел Робсон на русский язык, ― пусть тебе приснится рай, стая ласковых горилл и нежный крокодил. Пусть с тобой затеют игры бегемоты, львы и тигры, ты с ними в жмурки поиграй, спи лула, лула, лула, бай».
― Тебе понравилось, маленькая леди? ― спросил у меня Робсон, закончив петь, и с этой минуты только так и называл меня.
Поль Робсон
На следующий день Робсон пришел в Союз Композиторов, на детский утренник и подарил мне целлулоидного пупса-негритенка. Пупс мне не понравился, имя ему я не придумала и называла его негритенком. Пытаясь играть в «дочки-матери», я прижимала негритенка к груди и видела, что это коробило бабушку, поэтому совсем не удивилась, когда однажды утром обнаружила моего черного пупса в пошитых ею белых одеждах.
Когда Робсон появился у нас дома, наш здоровенный кот Васька, увидев Поля, в мгновение ока устрашающе вырос, его шерсть поднялась дыбом. Вывернув пасть до горла, он зарычал, как овчарка, его зрачки сделались огромными, будто в них залили атропин, а глаза выкатились на полморды.
В тот день Робсон спел нам известную песню «Широка страна моя родная…». Грудь Робсона гудела так, как будто кузнец закачивал в нее воздух: «Много в ней лесов полей и рек…», ― пел он. Попав в резонанс, вспыхнула и перегорела лампочка в люстре. Ошалев, кот потерял самообладание, поскакал задом, взлетел на рояль и, оттолкнувшись от его лаковой поверхности, повис на карнизе со шторами.
― «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», ― пел Робсон, а Васька вопил так громко, как будто старался заглушить его. Случайные прохожие с удивлением слушали под окнами доносившийся через открытую форточку импровизированный дуэт.
В последующие несколько лет Поль Робсон время от времени заходил к нам в гости и дарил мне совсем маленьких негритят, которые я клала в карман и либо старательно «теряла» на улице, либо сбрасывала с балкона, когда меня никто не видел. Мне казалось, если я избавлюсь от негритят, то мне непременно купят новую белую куклу.
Потом Робсон уезжал, я про него забывала, но он возвращался и протягивал мне очередного негритенка. Я прятала руку за спину, тогда Поль делал виноватое лицо и сокрушенно говорил:
― Моя маленькая леди, ты обиделась на своего ниггера? ― он садился передо мной на корточки или становился на одно колено. ― Побей своего ниггера, ― говорил он, подставляя голову. Я гладила его пружинистые волосы, и они царапали мою ладонь, как металлическая стружка, которой бабушка драила сковородки и кастрюли.
Тогда Робсон театрально восклицал:
― Ты простила своего ниггера?!
Я смущалась, а Робсон переставал дразнить меня и запевал свои любимые русские песни.
― «Э-эй, ухнем…», ― пел он. Его бас опускался все ниже и ниже, грудь выпячивалась колесом, рокотала, как вулкан. Тогда стены комнаты будто раздвигались, потолок казался еще выше, голос обретал нечеловеческую мощь и вырывался на улицу. Поль, чтобы лучше слышать себя, закрывал рукой левое ухо. Я же, зажав уши обеими руками, сидела под письменным столом. Ощетинившись, носом к стене сидел рядом со мной кот Васька.
В те времена для знаменитого черного баса, борца за мир и друга Советского Союза регулярно организовывали посещение фабрик и заводов, школ и детских садов. Посетил он и военный госпиталь, где моя мама работала хирургом в отделении челюстно-лицевой хирурги, где раненым военнослужащим из Советского Союза и социалистических стран достраивали недостающие части лица. Начальник медчасти госпиталя разрешил мне развлекать больных песнями и танцами, и меня не удивляло то, как выглядели молодые ребята, расхаживающие по коридору, На первый взгляд могло показаться, что их согнул в три погибели радикулит, но это было не так. От живота к их лицам тянулось что-то вроде «пуповин», и называлось это «лоскутом Филатова». Увидев этих ребят, Робсон был потрясен, такого он никогда не видел. В тот день Робсон пел для раненых, они ему подпевали и в завершение концерта мы спели «Гимн демократической молодежи мира». А в Театр Сатиры, где мой папа дирижировал оркестром, Поль Робсон приходил вместе с Сергеем Эйзенштейном, который в ту пору собирался снять фильм с его участием.
Однажды, закончив петь у нас дома, Робсон поставил меня на рояль и сказал:
― А теперь ты, маленькая леди, спой для ниггера.
― «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем», ― запела я, а дедушка сел за рояль, и дальше я пела под его аккомпанемент, ― «в эти грозные годы…».
Робсон взял ноты и подхватил припев: «Эту песню запевает молодежь, молодежь, молодежь. Эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь…».
Пела я с таким вдохновением, будто песня победила смерть, и ни мне, ни моим родителям она уже больше не страшна.
― Только не убеждай меня, что ты писал марш вместе с ним, ― сказал Робсон дедушке, указав на фотографию в рамке, висевшую на стене.
На этой фотографии Анатолий Новиков и мой дедушка сидели за роялем, причем Новиков позировал в полосатой пижаме, а дедушка был в костюме. На пюпитре стояли ноты. Вверху указывались фамилии композиторов ― А. Новиков. М. Зельцер, ниже было написано «Гимн демократической молодежи мира», еще ниже был изображен нарисованный Пикассо «голубь мира».
― Да, я, как всегда, написал аккомпанемент и инструментовал, ― сказал дедушка. Я заметила, что его ноздри раздувались, как будто он хитрил, желая что-то скрыть.
― Кого ты хочешь обмануть? Меня? После того, как я спел столько еврейских песен?! ― спросил Робсон.
Тем временем бабушка сняла со стола зеленую бархатную скатерть, накрыла его накрахмаленной белой скатертью и, расставив закуски, вышла из комнаты, а Поль Робсон тихо запел «Песню еврейских партизан».
― А бабушка сказала, что «Гимн» написал ты, и велела сегодня спеть Полю! ― выдала я бабушку, и Робсон рассмеялся.
Дедушка подошел к двери, открыл ее и позвал:
― Анечка, иди скорей сюда, выпей с нами за здоровье дорогого товарища Сталина! ― и снова дедушка раздувал ноздри, чтобы не рассмеяться.
Наконец, в комнату въехал столик с бабушкиными фирменными котлетами и жареной картошкой.
Мы поднялись:
― За здоровье товарища Сталина! ― произнес Робсон.
Дедушка с Робсоном пили коньяк, бабушка ― вишневую наливку, а мне налили виноградный сок.
― Желаю великому Сталину здоровья и долгих лет жизни! ― воскликнул дедушка, но я не поняла, почему его ноздри опять расширились.
― Ура! Ура! Ура! ― крикнули мы вместе.
Обед заканчивался и Поль Робсон тихим, необычайно тихим голосом, которого невозможно было от него ожидать, запел еврейские псалмы. Квартира была коммунальной, и, кроме нас, в ней жили еще две семьи.
― Сними эту фотографию. Всем бросается в глаза этот конь в пальто! ― потребовала бабушка после ухода Поля Робсона.
― Ты не понимаешь, Анечка! Пусть смотрят и смеются. Толя в пижаме ― это прекрасно! Лучше запомнят из-за несоответствия. Вспомни, как бросается в глаза нагая натурщица в «Завтраке на траве» Моне. Когда я уйду, эта фотография будет служить доказательством.
― Не заглядывай так далеко вперед, Мишенька, ― попросила бабушка.
Мой дедушка, которому нужно было зарабатывать деньги, зачастую превращался в композитора-«негра» и писал музыку за других композиторов, включая, например, и основоположника узбекской музыки Мухтара Ашрафи. А с композитором Анатолием Новиковым дедушка писал песни в официальном содружестве. Песни были русские, протяжные, основанные на музыкальном фольклоре. Откуда же появилась еврейская мелодия, услышанная Полем Робсоном в «Гимне демократической молодежи»?
Когда Анатолию Новикову предложили написать «Гимн демократической молодежи» на слова Л. Ошанина для Всемирного фестиваля молодежи и студентов 1947 года в Праге, он задумался: где же взять такую музыку, чтобы пели все? Ведь заунывно-протяжная мелодия тут не подойдет. И вдруг пришло прозрение! Ну как же, пусть музыку гимна напишет Зельцер. Он напишет, а фамилий будет, как всегда, две. Дедушка согласился с предложением Новикова, и у него были на это свои причины.
Незадолго до этого Пленум Союза композиторов не принял его «Танцевальную сюиту» из-за присутствия в нем «Еврейского марша». Приятель дедушки композитор и пианист Александр Цфасман сказал ему после заседания Пленума: «Эти твои евреи, Мотя, куда они маршируют? Назови этот танец “восточным” и твою сюиту примут немедленно. Что же здесь непонятного? Это ведь секрет шинели в поле…»
― Да ведь секрет-то в том, чья шинель, ― ухмыльнулся Новиков.
Теперь дедушка, отказавшийся принять предложение Цфасмана, решил принять предложение Новикова. Ну, так пусть молодежь марширует под еврейский мотив, думал он.
А Новикова проблема подлинного авторства не очень-то и беспокоила…
И что с того, что все композиторы знают, кто написал песню, ― рассуждал он, ― ведь музыкальный почерк, как и шило, в мешке не утаишь. Дунаевского тоже обвиняют, что на него работают. А подтрунивание композиторов ― ерунда, важно, что премии-то получит товарищ Новиков. А Зельцер? Так у него жена оплошала: два брата, один в Америке, а другой в Канаде! Живут, по всему миру гастролируют, да еще посылки шлют. Слали! Ах, ты ж, Волга-мать! Отказались, а вкусно было, пробовал. Жаль, все равно не поможет, ведь у Зельцера родного брата, что из Америки вернулся, посадили. Враг народа! Да, повезло Толяну с Советской властью! Ни ухом, ни духом не вышел бы из него композитор без власти этой, но подфартило… Вот Арам Хачатурян, ведь ого талантище! А ведь концовку «Танца с саблями» из балета «Гаяне» позаимствовал Арам Ильич из «Армянского танца», входящего в «Кавказскую сюиту» М. Зельцера, написанную в середине 30-х годов. Вот тогда-то Матвей на одном из собраний в Союзе и выкрикнул Араму: «Ты ― арап!» А Арам ― воришка, отрицать ничего не стал, только выкрикнул в ответ: «А ты ― негр!».
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer4-ogareva/
