***
В лазоревых сумерках небытия
Блуждает душа золотая твоя —
Такая, какой ее создал Господь
Пред тем, как одеть в ненадежную плоть.
Любви и доверия к миру полна,
Над вечной враждою витает она,
Над злом и грехом, что царят на земле, —
И душу родимую ищет во мгле.
Находит ее — но не может узнать,
И к вечному небу взмывает опять.
«Не та! Не такая!» — звенит ее стон
Над бедной землей, что темна испокон.
И вечно блуждает она в темноте,
И вечно звенит: «Не такие!.. Не те!..»
И плачет душа золотая твоя
В лазоревых сумерках небытия.
Где пребывают наши души до момента их облечения в земную плоть? Ориген считал, что в раю, платоновский Сократ — что в царстве мертвых, которое, впрочем, не воображалось ему страшным. Мне же наше предбытие представилось однажды некими ясными сумерками, какие я часто наблюдал в вечерней русской деревне: тишина, покой, вот-вот стемнеет, но еще не стемнело, и лазурное небо остается еще лазурным. Но это уже иная лазурь — на глазах синеющая, отяжеленная грядущим мраком. Еще несколько мгновений — и наступит ночь; однако она еще не наступила… Вот это и есть лазоревые сумерки, пространство гибнущего света.
То ли птица носилась однажды в этом пространстве, то ли действительно чья-то душа: я заметил ее, услышал ее одинокий крик, всем сердцем ощутил ее смятение перед близящейся неизвестностью. Что она кричала, кого искала?
Скорее всего, близкую душу. Ту, вместе с которой ей было бы не так страшно уходить за черту…
МЛАДЕНЕЦ
И я рождаюсь… Пробуждаюсь,
От жарких пут освобождаюсь,
На мир неведомый гляжу.
Хочу сказать о мире слово,
Но это слово не готово —
Истошным криком исхожу.
А мир меня уже купает,
Целует, кормит, нарекает,
Прельщает первою игрой,
Томит любовью и враждою,
Пронзает счастьем и бедою,
Клеймит — и ставит в общий строй.
И так торопится при этом,
Так ослепляет тьмой и светом,
Так неотступно гонит в путь,
Как будто он боится слова,
Как будто слово это — снова
Грозит его перевернуть.
Мир, созданный Богом, относится сегодня к человеку, как хороший родитель к младенцу — ласково и заботливо. И наша маленькая Земля очень похожа на колыбель. Потомки, вполне вероятно, назовут наши века «младенческими».
Уже хотя бы поэтому всё то, что мы пытаемся сегодня сказать о мире и Боге, суть детский лепет. Лепечу и я… но что же я хочу сказать? В этом стихотворении, написанном в середине 80-х годов прошлого века, я заподозрил наш ласковый и заботливый мир в стремлении полностью сосредоточить нас на нашем земном жребии, то бишь на кратком промежутке между нашим рождением и нашей смертью. В самой доброте мира я усмотрел желание укротить сокровенное дерзание нашего «я», нашу решимость быть вечными, неуничтожимыми, не исчерпываемыми нашим пребыванием на Земле. И еще я обнаружил, что мир не хочет слышать нашей внятной речи.
Зачем миру это нужно? Кто знает… Может быть, он боится услышать когда-нибудь правду о себе. А может, страшится возникновения конкурента. Ведь сегодня он сам общается с Богом, и наш человеческий лепет всего лишь вплетается в этот величественный диалог. Самостоятельно, без участия мира, говорить с Богом люди еще не научились.
Но как мы поведем себя завтра, когда подрастем и покинем колыбель? Не откажем ли мы миру в его претензии на статус нашего единственного родителя? Не сдадим ли наш мир в богадельню? Не станем ли сами — миром?
ВОЛК НА БОЛОТЕ
Урвать кусок судьбы — и пожирать, урча,
Сочащуюся плоть удачи и расчета,
И сыто отрыгнуть, и самку сгоряча
Облапить посреди замерзшего болота.
И, уплывая в сон, услышать в тишине
Пробившийся из мглы крик петуха далекий —
И, морду вверх задрав, провыть седой луне
Тоскующую песнь о доле одинокой…
«Чеканов? Да это одинокий волк!..» — воскликнул однажды в частной беседе один мой знакомый литератор, бывший председатель нашей губернской писательской организации. Когда мне это передали, я от души посмеялся, но и задумался. Что ж плохого в волке? Он умен, силен, скор на ногу, заботится о потомстве…
Хитер, а порой и свиреп? Не без этого. Но ведь волк живет в лесу, где и все-то — далеко не ангелы, питаются не амброзией. И туполобые бараны, стремящиеся непременно возглавить любое стадо, должны знать, что их чванливые претензии вызывают у некоторых обитателей леса лишь ироническую усмешку.
Но мое стихотворение — не об этом. Оно — о тоске волка по человеческому бытию…
СВИТЕР
Ты связала мне свитер в те годы…
И сегодня он греет меня,
Хоть угрюмые дни непогоды
Развели нас до судного дня.
Бережет он, как Божия милость,
И спасает, греши не греши.
Видно, много тепла затаилось
В тайных петельках доброй души.
Уж такая мне доля досталась —
Жить с открытою настежь судьбой…
Собираясь в холодную старость,
Этот свитер возьму я с собой.
Если только другая однажды,
Расточительна и молода,
Не придет — и из ревности зряшной
Не распустит его навсегда.
Свитер и впрямь был хорош: много лет в нем было тепло и уютно. Но, с течением времени, мне в этом вязаном одеянии стало явно чего-то не хватать… я и сам не понимал тогда, чего именно. Может быть, свежего ветра? или хотя бы сквозняка?
И однажды я распахнул судьбу настежь. А на вольном воздухе тогда — ох, как задувало!..
Понятно, что очень скоро я зачихал и закашлял. И очухался не скоро.
Теперь стараюсь слишком тепло не одеваться. Тем более что до холодной старости мне пока далеко.
ГРОЗДЬ
Как россыпи ягод на ветках
Под сереньким небом родным,
Мы все на земле наших предков
В бессмертном родстве состоим.
Пусть наши дороги земные
Порою расходятся врозь —
Мы сестры и братья родные,
Одна неделимая гроздь.
Не зря нам родная природа
Всего отмеряет равно:
Гнетет нас одна непогода
И солнце ласкает одно.
И кружит над нами, зверея,
Одна ненасытная рать…
Давайте ж держаться теснее.
Чтоб легкой добычей не стать!
Что такое гроздь ягод для стаи прожорливых хищников? Только добыча… Высшее чиновничество так называемых национальных республик в глубине души ненавидело свою великую державу и вынашивало в конце 80-х (впрочем, как и ныне, в мои времена) антиимперские планы. И стоило только державному центру ослабнуть, тут же их осуществило.
Теперь я вижу, что эти строки, опубликованные в 1988 году в «Нашем современнике», были моим предчувствием распада Советского Союза. Так, видимо, поняли их и люди, исповедовавшие принципиально иные взгляды. Не зря один из тогдашней своры молящихся на Бродского «общечеловеков», некий Анатолий Пикач, счел необходимым тут же потоптаться в «Литературной газете» на моем стихотворении.
В итоге же вышло именно так, как я и предугадывал: добрая часть нашей общегосударственной грозди стала добычей ненасытной рати. Расклевали, подлецы…
ВИЗИТ К МЕРТВЕЦАМ
Заскучаю, зайду к мертвецам.
— Как живете, насельники гроба?
— Ничего, — отвечают, — как сам?
А в глазах — только зависть и злоба.
Да, я выжил, всему вопреки,
В лютой темени и свистопляске…
Не завидуйте мне, мертвяки!
Тут, за гробом, свои неувязки.
Написанное по случаю и обращенное к конкретным людям, которых я желал уязвить за их бездеятельность, это стихотворение как-то само собой проиллюстрировало известную христианскую максиму «У Бога все живы». Жив я, избежавший гроба; живы и насельники гроба, мертвецы. И между нами, внешне одинаковыми, но внутренне несовместимыми, идет вечная пря о том, как надо жить, чтобы достичь Царствия небесного…
РУСЬ
Ах, тройка-Русь, куда ж ты понеслась?
В ночную тьму возок летит по тракту —
И с облучка хрипит блатная мразь
Свою тоску, свою бухую правду.
И душу рвет, и плачет с пьяных глаз,
Былую жизнь навеки отпевая…
Оставь, мой друг! Пускай летит без нас.
У нас есть Русь иная. Русь святая.
Как страстно эта мразь хотела в 90-е годы, как до сих пор вожделеет этого — жить в атмосфере вечного угнетения слабых сильными, насаждать эту атмосферу, утверждать ее незыблемость, под гитарный бой прославлять ее со всех телеэкранов и дисплеев нарочито хриплыми басами... Но, к счастью, наше общество не готово вернуться в первобытное состояние. В средневековое — еще куда ни шло, но в первобытное — нет.
Рано или поздно, через век или через два, но отечественная блатная погань будет загнана туда, откуда явилась, — на тюремную скамью. Пусть там и завывает о своем любимом владимирском централе. А святая Русь пусть поживет этот век (или два) в веригах полицейского государства. Это пойдет ей только на пользу.
— А как же Русь-тройка? — рычит очередной отмороженный бард, тряся немытой шевелюрой. — Как же молния, сброшенная с неба, как же летящие по воздуху кони и чудный звон колокольчика? Не даешь ответа, ярославский мужик?
— На кичу, кореш, — отвечаю я, — на баланду и грев! Неолит давно кони кинул, medium aevum рулят, в натуре. Учись, брателло, читать, писать, музицировать, рисовать. А вдруг в тебе раскроется новый Леонардо? Ну, хотя бы в твоих детях, внуках…
БЫК
Ты спрятал кнут — и вновь зовешь народ
Стащить ярмо и сбросить цепи рабства.
Но он, как бык, рога свои упрет
В твое ведро с лузгой народоправства.
Бык чует ложь. Бык знает свой загон,
Где тот же корм лежит в другой посуде.
Не верит бык, что править будет он.
Бык твердо знает: править будут люди…
Кнут «диктатуры пролетариата» нынешние коммунисты припрятали подальше, на его место явился пряник: словеса о «демократической власти трудящихся», о «непосредственном народовластии», прочая искусительная белиберда. Однако, несмотря на глубочайшее социальное расслоение современной России, в мои времена на коммунистические митинги собираются лишь состарившиеся люди с выдвижными ящичками в головах, штатные партийные функционеры и оплачиваемые клакёры… да и тех немного, по правде говоря. Коммунистическая идея в моем Отечестве благополучно сдохла, и гражданской войны по этому поводу не случилось.
Размышляя над этим феноменом, я пришел к выводу, что мои сограждане в целом сильно поумнели за минувшие десятилетия. Как и я, они поняли, что никакие бунты и революции ничего не способны изменить по существу во взаимоотношениях между людьми. Да, косметические перемены возможны, но люди останутся людьми — и обречены из века в век воспроизводить всё те же социальные конструкции насилия и подчинения. По крайней мере, в ближайшие столетия.
Многим моим соотечественникам стало ясно: вопли о том, что власть у нас якобы «не народная» — неверны по существу. Власть у нас сейчас — самая что ни на есть народная, поскольку правят нами именно выходцы из простого народа. Именно они-то и установили в России такие порядки, когда одному проценту семей принадлежит 70 процентов национального дохода страны. А если нынешний правящий слой будет сметён — на смену ему придут новые выходцы из народа, только куда более голодные и жестокие. Жалеть народ, помогать ему могут только наследственные аристократы, ментально не озабоченные стяжанием материальных благ. Но у нас в России таковых пока нет, да и быть не может. Придется подождать парочку веков.
Из этих моих размышлений и родилось однажды стихотворение о быке, упершем рога в ведро с лузгой народоправства, — то бишь о народе, отвергающем идеи «народовластия».
Каждый народ, со времен своего антропологического детства знающий, что в любом случае не бык будет править людьми, а люди — быком, иногда забывает эту простую истину. Но жизнь регулярно напоминает ему о ней. Наш народ в очередной раз убедился в ее правоте на собственной шкуре — в XX веке и в начале XXI-го. И всё, надеюсь, понял. Именно это понимание и сохранит Россию, пуще всех национальных гвардий, от «цветных революций».
Но, конечно, если быка совсем не кормить, да еще и постоянно шпынять, он способен однажды разметать свой загон в щепки и поднять конкретного обидчика на рога. Поэтому умные люди с быком дружат: кормят его, чистят, гладят. А если юный бычок брыкается без причин, всего лишь показывают ему хворостину.
СОЛЕНЫЕ ФАКЕЛЫ
Человек состоит из соленой воды,
Сквозь нее пропускают волну —
И горит человек… Это пламя беды,
Но кому его ставить в вину?
Разве мы не хотели в себя заглянуть
До конца, до последнего дна?
Разве мы не прошли до конца этот путь?
Разве это не наша вина?
Нет предела познанию? Вот он, предел:
Над планетою волны летят,
И пылают соленые факелы тел,
Ощутив, что познание — ад.
И последний вопрос из чадящих руин
Вылетает в последнюю щель:
Разве путь человеческий — только один?
Разве в вечном познании — цель?
Если так, то сожги нас, всеблагий Господь,
У подножья грядущих скорбей!
Пусть пылает и корчится грешная плоть,
Не постигшая тайны своей.
Утопи нас навеки в горящей крови,
Сделай угольем, испепели!
И для новых ответов к себе призови
Все соленые воды Земли.
Если соленую воду облучать радиоволной определенной частоты, то вода, как показали эксперименты Джона Канзиуса и Растума Роя, горит. А это значит, что загорятся и люди, на 70 процентов состоящие из соленой воды. Итак, всё человечество легко можно сжечь. Но тогда почему оно всё еще существует?
Из века в век пытливая человеческая мысль изобретает всё новые и новые алгоритмы истребления людей. Мы то и дело оказываемся на грани самоуничтожения: кризисы, наподобие Карибского, в мои времена множатся и множатся. И всё это заставляет задуматься о смертельной опасности, о пагубности самого вектора человеческого существования.
Кто мы такие в мироздании и к чему должны стремиться? Человек издавна видится большинству земных мыслителей как Божья тварь, вечно познающая что-то новое. А так ли уж нам необходима эта тяга к познанию — особенно если учесть, какие мрачные пропасти зияют по обеим сторонам узкой тропы, ведущей людей к постижению непознанного? Может быть, нам пора уже остановиться — и просто наслаждаться нашим бытием на прекрасной зеленой планете?
Какова окончательная цель человеческого существования? Нам необходимо за отпущенное нам в космосе время познать всё, что может быть нами познано, — и остановиться на этом? Или наша цель — познание само по себе, сам этот наш путь по тропе?
Об этом я размышлял, прочитав в 2007 году об экспериментах американского инженера Джона Канзиуса.
***
Эти люди ушиблены жизнью —
То ли лагерем, то ли войной.
Плачут-прячут улыбочку шизью
За моей неширокой спиной.
За страданья их я не в ответе.
Мне ль копаться в судьбе их былой!
Ведь и сам я валяюсь в кювете,
Сбитый с тракта ревущею мглой.
Ведь и сам я кровавую гречу
Отдираю от слипшихся глаз…
Боже правый! Коль я не отвечу,
Кто же, кто же ответит за нас?
«Ревущая мгла» у всех своя — но каждому, кто валяется в кювете, можно бы сказать: а не шастай по проезжей части, не перебегай дорогу перед близко идущим транспортом.
В ответ, однако, можно услышать:
— Я и не шастал, шел себе тихо-мирно по обочине, а тут она!..
Или:
— Ну, она же видела, что я иду, — могла бы и затормозить, пропустить меня. С ее стороны это было бы очень любезно. А эдак можно всех передавить…
Или даже:
— Да на кой черт здесь этот тракт насыпали? Были же прекрасные зеленые полянки, речушки, мосточки, пригорки, тропинки, ходили люди степенно, неторопливо… нет!.. им надо автобанами всё покрыть!.. гудроном залить!.. мчаться им надо, прогрессистам!..
Много чего можно услышать, проходя мимо кювета.
Порой мне кажется, что наша литература есть собрание лежащих в этой вырытой вдоль обочины канаве. Ведь одни только стоны, упреки, претензии слышатся из глубин кювета! Сетуют на ушибы, показывают переломы, поминают недобрым словом те вихри, что стащили их в канаву, — и несчастную любовь, и подлое чиновничество, и лагеря, и войну, и революцию…
Вот когда у них голосок-то прорезался: когда очнулись в грязи и крови. А до того помалкивали, гуляли себе под голубыми небесами. А то и сами мчались по осевой, пытаясь рулить.
Я это, в общем-то, без особого осуждения говорю, просто так оно есть, вот и всё. Но когда некоторые обитатели кювета теребят меня, то прося помочь им что-то сказать вослед давно уже унесшейся вдаль ревущей мгле, то требуя «сказать за них», в душе моей порой рождается раздражение. А за меня-то самого кто скажет, братцы?.. я-то сам — разве не с вами вместе валяюсь?.. или ушибов и переломов у меня меньше вашего?
Но тут же смиряю себя: им ведь и так уж досталось, не добавляй. За тебя они сказать не могут, помочь тебе не могут, ни сил у них для этого нет, ни слов. А у тебя всё это есть — так помоги, не жмись.
И вот — годами уже, десятилетиями! — помогаю, говорю…
Но всё чаще хочется крикнуть из кювета о своем — о том, что не давало покоя с детских лет, десятилетиями жгло и саднило. Оно ведь никуда не делось за это время, а только в корку запеклось.
Может быть, вся эта моя книга — об этом…
