На земле не было вершин выше этой Горы. На ту высоту, куда возносилась ее снеговая шапка, не поднимались даже орлы.
Да и что нашли бы они среди безжизненных каменных складок? Косули и лисицы, горихвостки и мухоловки, гадюки и ящерицы — все они жили ниже, в теплых долинах. И орлы день-деньской парили над теми уютными долинами, выискивая добычу.
Одиночество Горы было вечным. Она привыкла к нему, как привыкла к близости солнца и к зимним ураганам. Но всё же тосковала. Кто сказал, что одиночество должно быть сладким?
Заоблачная вершина не только слыла — в яви была очень большой, поражала всех своей исполинской мощью.
На северном склоне грохотал гром и завывал ветер. Снежные лавины одна за другой в удовольствии просторного полета срывались с каменных круч, обрушиваясь в теснины ущелий. В это самое время на южной стороне ящерки нежились на скалах, прогретых солнечными лучами. И бараны безмятежно щипали траву на лугах.
Но если б кто знал, как страдала Гора!
Что за жизнь приключилась нежданная — даже пошептаться не с кем. Год за годом, век за веком одно и то же. Не высказаться душе, не раскрыться вместительному сердцу.
Может, орла пригласить в гости?
Наклонила она свою сугробную шапку и загремела оглушающим лавинным голосом:
— Птица моя ненаглядная! Голубчик крылато-способный! Поднялся бы ко мне, что скажу-то по секрету…
Воздух дрожал от снежных обвалов. Громовой голос напугал орла, он всполошенно забил крыльями острыми и полетел поскорей прочь.
«Э, нет, матушка, — думал он нисколько не покладисто. — Твои секреты мне совсем ни к чему. Больно ты громогласно высока. Оба крыла как раз отморозишь».
Закручинилась отвергнутая горная душа: уж очень ей хотелось раскрыться, пошептаться с кем-нибудь понимающим. Мочи не было — так сильно возжелалось.
Кого бы пригласить наверх? Через молочный туман облаков? К солнцу поближе?
Горихвостки и мухоловки — слабокрылые и робкие создания. Даже посередь птичьего царства им неуютно: ровно огня, боятся орла с его быстрыми глазами и стальными когтями. Как беспокойство нежданное — они сразу прячутся по кустам и стесняются петь напрочь. Именно что — до потери пульса.
Змеи и ящерицы не доберутся до каменного заоблачного возвышения, до морозной снеговой вершины. От холода они коченеют, впадают в нескончаемо-покойный сон.
Им бы всё греться на темных сланцевых плитках скал. Под лучами добротворного светила. Так, чтоб и водички хлебнуть из ближайшего ручейка, и подремать в полном удовольствии непременного отдохновения.
Косуля с тонкими ножками и острыми копытцами не возражает бегать по крутым склонам, прыгать через расщелины, но очень уж осторожна. Ее из леса не выманить. Предпочитает бродить по чащобам. Не любит она попадать под приметливый глаз леопарда.
Лиса — другое дело: обретается поблизости, под боком у Горы, и снег ей не страшен. Чего бояться при теплой-то шубе, мохнатых лапах и рыжем хвосте?!
Она до вершины, пожалуй, доберется, не поспешит замерзнуть на ледяном ветру. А если какой падающий камень засвистит, рыжая не забудет повернуть голову. Исхитрится туда глянуть, куда отпрыгнуть лучше всего, чтоб не упасть в расщелину. Ловка, хвостик она эдакий!
— Голубушка наша беззаветно умная! — крикнула Гора. — Верю в твои быстрые лапы и пушистый хвост. Как не поверить тебе, денно и нощно добычливой?! Для своего живота честной?!
— Что такое? — откликнулась лиса.
— Беги давай сюда! К шапке моей поближе.
Рассыпались глубокие сугробы. Заклубилась снеговая пыль, и задрожали скалы на празднике разговора.
Однако напрасно продолжала рокотать Гора. Умоляющими громами зря сотрясала воздух.
Забилась лиса в нору на южном склоне:
— Забираться на вершину? Новости какие! Я уважаю тамошние вечные льды и здесь, в затишке.
— Дорогуша! — тряслась Гора. — На северном склоне тоже есть затишок. Вполне подходящий. Посидишь в нём час, попривыкнешь к ветру. Да и поднимайся знай наверх, шевели способно-мохнатыми лапами.
Нет, не понравились лисе приставучие советы. Того и гляди завалит Гора уютную нору огромным сугробом. По причине привычного стремления к лавинным вздохам.
Ой, слишком шумное она подносит приглашение! Наружу не выберешься ведь вскоре.
Выскочила хитрунья, вильнув хвостом. Кинулась бежать прочь. На ближней скале всё же задержалась, подняла острую мордочку:
— Сделай милость, заснеженная матушка, не сердись. Сама знаешь: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.
Под нос себе проворчала рыжая:
— Нервничай тут с некоторыми.
Помчалась каждодневно честная — касательно своего живота! — в сторону от вершины. Ловко заметала хвостом след. Пусть к ней не пристают, не докучают разговорами.
На бегу так себе соображала: ну как станет Гора сердиться неутешно? Страхи-то какие! Старайтесь, ноги, уносите голову от греха подальше.
Подумала Гора, подумала да и замолчала. Укуталась туманной изморосью. Что без толку сотрясать воздух? Никто не желает дружить с ней. Никому не нужны ее секреты.
А если разобраться дотошно, то с кем ей делиться добросердечием многомысленным, вековыми тайнами? Одни слишком слабые, другие чересчур осторожные.
Приглядись и еще кое-что различишь. Те очень изнеженные, эти чересчур мудрые. Такие, что сами себя норовят перехитрить, всё вокруг да около ходят. Сорят бестолковыми улыбочками и собой гордятся несказанно.
По таковской жизни шапочно-вершинные мечты должны идти прахом. И ничего здесь поделать нельзя. Кроме как заснуть на веки вечные.
Тем временем через скалистые кручи, ледяные завалы, сыпучие сугробы и бездонные провалы шел к снежной вершине житель горного селения.
Испытывали его на стойкость ураганный ветер и жестокая стужа. Однако человек преграды преодолел, пересилил невзгоды. На Гору взошел, зачерпнул белого, словно соль, снежку. Пожевал и засмеялся:
— Ну, камень, ты даешь! Это ж надо взгромоздиться на столь высокую высоту!
Гора прошептала:
— Надобно, значит. На то я и Гора. Тебя-то зачем занесло на студеную вершинность?
— Да ведь и мне тоже надо. На то я здешний житель. Если желаешь знать, давно заглядывался на тебя.
Подумала Гора, подумала и…
— Слышь, мил-человек. Что тебе тогда скажу…
