– Почему вы так на меня смотрите?
– Как «так»?
– Я бы сказал, с пристальной неприязнью.
– Забавное сочетание. Но если бы я испытывал к вам неприязнь, вряд ли бы вернулся.
– Но не распить же бутылку коньяка вы мне собираетесь предложить.
– А это мысль! Что ж, идёмте. Будем считать, что с моей стороны прозвучало это предложение.
***
С трудом просачиваясь сквозь нагромождение неласковых облаков, закатное солнце, растопырив бронзовые пальцы, цеплялось за горизонт. Вечернее море неторопливо остывало, темнело и успокаивалось, колыбеля на своей материнской груди невзрачные игрушки кораблей. Неравномерным пунктиром они старательно выстраивались вдоль широкой полосы, ведущей в порт и обозначенной красными и зелёными огоньками плавучих маяков. Каждый вечер, когда на воду опускался сумрак, эти морские светляки одновременно, как по команде, просыпались, оживали и ритмично подмигивали гостям: милости просим, мол, давно ждём. Сухогрузы, танкеры, контейнеровозы и ролкеры со всех портов не только Европы, но, верилось, вообще отовсюду – вальяжно занимали очередь: наверное, самую утомительную очередь в мире. Так, во всяком случае, выглядело с берега.
Уже третью неделю подряд я приходил сюда. Опускался на камень – казалось, он узнавал и поджидал меня, тёплый, гладко вылизанный временем – и наблюдал, как солнце с очевидной настойчивостью сползает в море. Особенно привлекало и возбуждало мгновение соприкасания раскалённого шара с водой, слияния двух стихий в страстном, неизбежном поцелуе. В такое мгновение верилось, что возможны ещё чудеса…
И действительно, в этот пронзительный миг само собою менялось всё: и освещённость чешуйчатой поверхности воды, перетекающая в зябкие, неласковые тона, и насыщенная глубина осиротевшего неба, разочарованно тускнеющего от расставания с солнцем, и клубящаяся гряда выстеленных над горизонтом облаков, только теперь приобретающих чёткие золотистые контуры – роскошные, бальные. Как фигуристые дамы на танцполе, они теснились вокруг затухающего светила, будто примеряя в эти минуты свой новый вечерний наряд, будто хвастая друг перед другом: а вот у меня какой сегодня! Возможно, потом, в кромешной темноте, влекомые ночным бризом, они, эти облака, помчатся далеко на запад – уже другие, порывистые и злобные – чтобы там, собравшись в полчища, в безжалостные орды, обрушить на океан свою необузданную мощь, в клочья разорвать всё, что окажется в эти роковые часы и минуты на поверхности Бискайского залива.
Каждый вечер на моих глазах, давно уставших от суетливых серых лабиринтов каменного города другой страны, от убогой тесноты и пыльности маршрутных такси, от прохожих с приземистыми, потухшими лицами, от ограниченного несколькими десятками дюймов окна монитора, в конце концов, – происходила эта удивительная по красоте фантасмагория. И я уже начинал понимать, что хотя бы для этого… Нет, в том числе, для этого – я, наконец-то, приехал сюда. Свершилось!
Здесь, на мало ухоженном, полудиком жёлто-зелёном берегу Средиземного моря, в маленьком продуваемом городке, робко прилепившемся к воспарившей над окрестностями Хайфе, решил я провести остаток своей жизни. Во многом бездарно растраченной на пустяки – так стало казаться теперь. Впрочем, разве мне это решать: на что растраченной? Скажется и отзовётся потом, позже – не хочется думать, когда…
…Долгими июльскими вечерами было тридцать. Спасибо Цельсию, придумавшему свою температурную шкалу, не то бы пришлось употреблять тяжеловесные восемьдесят шесть по Фаренгейту!
Я приходил на берег – в старых вылинявших шортах и истончавшей от времени футболке – садился на один из ноздреватых жёлтых валунов, кое-как пригнанных когда-то первыми поселенцами друг к другу вдоль линии пляжа, и просто смотрел на закат. На открытую, грандиозную галерейную панораму, картину без рамы и паспарту. Где-то далеко за моей спиной, освещённая слезливыми фонарями, осталась выложенная шершавой цветной плиткой пешеходная дорожка, приближённо повторявшая контуры берега. Вечерами по ней, неторопливо шаркая ногами, прогуливались говорливые старики, пары с детскими колясками, а иногда, шумно вдыхая густой воздух, сноровисто лавировали между ними со спортивной скоростью и искажёнными, потными и сосредоточенными лицами те, кто ещё надеялся догнать стремительно убегавшую молодость.
Там, вдоль этой дорожки, то и дело попадались пальмы – высокие, монолитные, со срезанными в своё время ветвями, от чего сухие тёмно-серые стволы давно напоминали то ли обструганный столб шаурмы в каком-нибудь дымном прибрежном кафе, то ли слоновьи ноги, покрытые толстой, глубоко прорезанной морщинами кожей. Высоко над головами прохожих десять-двенадцать оставленных раскидистых веток шепелявили саблеподобной, пружинистой листвой.
А здесь, у меня… Вот так сказал – у меня… Да, этот клочок берега с мелким светло-бежевым песком, с колючим кустиком неизвестного мне растения, смело пробившимся между камней и каждым игольчатым листочком жадно хватавшим воздух, с грациозной, как юная балерина, ящерицей, непуганой и любопытной, уместившейся бы у меня на среднем пальце, с плотным солёным ветром, несущим с собой тайные запахи неизведанных морских глубин – это был уже мой мир, мой вожделенный рай, и – если угодно – мой новый кабинет, где не было теперь ни компьютера, ни листка бумаги под рукой, но где ко мне приходили замыслы… Должны были приходить… Я надеялся…
***
Это только кажется, что все волны одинаковы. Шипя и пенясь, подгоняя друг друга, они с удивительным постоянством и кажущимся однообразием накатываются на гладкий песчаный берег, страстно слюнявя его, вылизывая до неприличия, приводя его в стыдливую зависимость от силы прилива, вечного, как сама Вселенная. Но на самом-то деле волны разные, самые разные. Каждая несёт в себе неповторимый заряд энергии, стремясь, во что бы то ни стало, бескорыстно расстаться с ним, отдать, подарить его берегу и при этом торопливо рассказать собственную историю.
И берег покорно слушает эти истории, с терпеливой благодарностью впитывает их в себя, а иногда – в самом крайнем случае – делится ими с тем, кто тихим летним вечером приходит к самой кромке воды, чтобы послушать, как разговаривает море.
Но иногда море молчит. Оно будто выдохлось, силы его иссякли, а недра опустошены. Нет энергии в нём, нет извечного непокорного буйства. И в эти минуты и часы, глядя на безжизненную маслянистую гладь, хочется вынуть из сердца печаль и жалеть море, и сострадать ему, и с тайной надеждой грустить вместе с ним.
…Она появилась неожиданно и ниоткуда. Просто возникла перед моими глазами – светлая фигура на фоне бронзово сгущавшихся сумерек. В невесомом воздушном белом платье чуть ниже колен, которое то и дело взметалось выше, открывая прелестную линию ног – юных и упругих. Она даже не поправляла его, будто не замечая шаловливых заигрываний ветра.
На вид девушке было лет семнадцать. Тёмные, коротко остриженные волосы. Полуобнаженная спина. Незагорелые руки, занятые какими-то предметами. Поначалу я даже не понял, что это она принесла с собой.
Уже не хотелось смотреть на море, на закат. Что-то новое, совсем необычное вдруг появилось передо мной впервые за полтора десятка похожих друг на друга вечеров. Что-то инородное вторглось в угол зрения, нарушило безупречную линию пустынного пляжа. И я принялся с любопытством наблюдать.
А девушка между тем, не обращая внимания на меня, будто вовсе не замечая, принялась устанавливать на песке – теперь я увидел – коленчатую треногу, подобную той, что используют фотографы для съёмки с большой выдержкой. Ага, подумал я, для какой-нибудь выставки собирается снимать красивый закат на море. Что ж, у неё неплохой вкус. Потом можно будет даже познакомиться, поболтать. Пусть сделает только своё дело. Я хорошо понимал: не стоит отвлекать фотохудожника, натура ведь не ждёт, уходит так стремительно…
Каково же было моё удивление, когда вместо ожидаемого фотоаппарата девушка стала прилаживать к треноге фанерную пластину с прикреплённым к ней белым листом бумаги размером со школьный альбом для рисования. И примитивная устойчивая конструкция в моём понимании сразу приобрела более звучное и благородное название – мольберт. И тут же другое чувство сменило во мне простой интерес. Рисовать? Сейчас – когда вот-вот стемнеет? Это было что-то странное. И необычное. И удивительное. И загадочное.
А девушка тем временем действительно достала из кармана платья карандаш, занесла руку над чистым листом и замерла. Этот неподвижный этюд длился всего несколько секунд, но вызвал во мне целую гамму неподдельных эмоций. Да её саму можно было тайком сфотографировать в этой непринужденной позе! И на выставку «Портреты нашего времени» отослать. Впрочем, увидеть такое в наше время… Не то, что редкость. Нонсенс почти…
Солнце уже наполовину утонуло в воде. Медно-горячее зарево расстилалось над морем. Слева от тёмно-синего залива гору Кармель весело забрызгали первые огоньки. Я затаился на своём валуне, в десяти шагах позади странной девушки, боясь пошевелиться, боясь спугнуть вечернего живописца.
И вдруг рука её начала плавно порхать над бумагой. В какой-то момент мне показалось даже, что не карандаш зажат между пальцев, а дирижёрская палочка. И не картину пишет странная незнакомка, а управляет фантастическим оркестром из ветра, моря и облаков, исполняющим неповторимую уже никогда, единственную в своём роде вечернюю симфонию. И я будто слышал эту музыку, я будто сливался с ней и, казалось, удивительным образом понимал её.
Так продолжалось, примерно, четверть часа. Может, больше. Увлечённый увиденным я не замечал времени. Сумерки сгустились. Мне уже не удавалось разглядеть ни полупрофиль юного лица, ни руку с карандашом. Только светлое пятно на фоне стремительно темнеющего неба оставалось передо мной. Такое беззащитное и хрупкое, но вместе с тем – недосягаемое, как звёздная туманность.
Теперь определённо мне нужно было как-то с осторожностью проявить себя, чтобы не спугнуть её, чтобы помочь девушке в темноте сложить вещи и выбраться с почерневшего пляжа на дорожку. А потом, если повезёт, проводить её, куда согласится – до автобусной остановки, до дома. Хотя бы до ближайшего угла…
Но меня опередили. Пока я размышлял и грезил о перспективах, из темноты вынырнул высокий крепкий мужчина. Он приблизился к юной художнице, вместе они собрали реквизит, и через минуту, по-прежнему не замечая меня, обе фигуры молча прошли мимо. К автобусу? К ближайшему перекрёстку? К дому? Я только повернул голову – вслед своему разочарованию.
Вот так всегда! Это подумалось. Или ядовито просочилось вслух – не помню. Потом я пожал плечами, иронично хмыкнул сам себе и собрался уже покидать место своего вечернего дозора. И вдруг мужская фигура появилась снова. На этот раз она возникла в каком-то шаге от меня. Я вздрогнул, и по телу побежали мурашки. Как-то вовсе не хотелось конфликтов.
Мужчина в белых шортах и тёмной, растворившейся в сумраке футболке молча застыл рядом, внимательно всматриваясь в моё лицо. Через несколько секунд я понял, что в незнакомце против меня всё же нет агрессии. И тогда я заговорил.
– Почему вы так на меня смотрите?
– Как «так»?
– Я бы сказал, с пристальной неприязнью.
– Забавное сочетание. Но если бы я испытывал к вам неприязнь, вряд ли бы вернулся.
– Но не распить же бутылку коньяка вы мне собираетесь предложить.
– А это мысль! Что ж, идемте. Будем считать, что с моей стороны прозвучало это предложение.
***
– Это случилось шесть лет назад. Жена с дочерью ехали на экскурсию. У меня, как всегда, было много работы, и я отправил их одних. Не знаю, сумел ли бы я что-то сделать в той ситуации… Если бы был с ними… – Хаим плеснул в бокалы жгучей солнечной влаги, потом, поджав губы, посмотрел на меня. – За неё…
Мы выпили. Я ни о чём не спрашивал. Хозяин рассказывал всё сам, без понуканий и наводящих вопросов. Я понимал, что у него давно назрела необходимость выговориться.
Заручившись согласием, он привёз меня к себе домой, в светлый двухэтажный особняк, окруженный кипарисовой зеленью. Это был элитный район городка, здесь квартиры не сдавались в аренду новым репатриантам, здесь жили довольно состоятельные люди. Наверное, у каждого был свой бизнес или, по крайней мере, очень престижная, хорошо оплачиваемая работа. Хаим, например, когда мы знакомились, представился директором мебельной фабрики. Он приехал в Израиль подростком и прожил здесь уже четверть века, сохранив при этом хороший русский язык.
Я сидел на переднем пассажирском кресле его «Рено», постоянно чувствуя затылком проницательный взгляд сзади. Всю дорогу мне казалось, что вечерняя художница сверлит меня глазами. Потом, уже в доме, когда девушка стремительно прошмыгнула в свою комнату и скрылась за светло-зелёной с диковинными цветами шёлковой шторой, служившей вместо двери, и её отец кое-что успел рассказать, я понял, что в машине никакого взгляда не было, просто не могло быть. Это всё моё воображение, мой внутренний маятник сам создавал отклонения в ту или иную сторону. Я знал за собой: так бывало. Иногда…
– Террористам не нужно было много стрелять, – тихо продолжил Хаим. – Достаточно было убить водителя. Автобус упал с дороги сам и два раза перевернулся. Они выбрали хорошее место: там насыпь в несколько метров высотой. Из сорока двух пассажиров осталось в живых всего двадцать шесть. Нелепая смерть в одно мгновение разделила моих девочек навсегда. Мне потом рассказал один из спасателей, что Лиора лежала на дочери, придавив её всем своим весом. Девочке было всего одиннадцать, она не могла выбраться самостоятельно. Их достали из покореженного автобуса только через полчаса. Далья вся была залита кровью. Кровью матери…
– Послушайте, Хаим, я прошу вас… Я вижу, что годы не притупили остроты ваших воспоминаний. Давайте не будем об этом… Вам тяжело рассказывать.
– Да, нелегко. Но мне почему-то кажется, что я должен рассказать свою историю именно вам. Прошу вас, выслушайте всё до конца.
– Воля ваша, – согласился я. – Гости, как правило, не диктуют условий.
– Спасибо.
Мы выпили ещё по чуть-чуть. Помолчали. Я смотрел на моложавого, крепкого мужчину с ранними ручьями седины в густых чёрных волосах, и в моей голове как-то сам собой стал выстраиваться сюжет нового рассказа. С этого момента я уже мог придумать несколько продолжений, но всё равно с внутренним трепетом ждал единственно верного, написанного самой жизнью.
– Я не сразу заметил, что Далья перестала говорить. Первые несколько дней – это сам по себе ужас трагедии, похороны, наехавшие отовсюду родственники. Было понятно, что девочка просто сильно потрясена и ни с кем не хочет общаться. Но когда прошли эти тяжёлые дни, когда мы остались вдвоём, когда впервые ощутили себя живущими в доме, где недавно с нами была мама, где будто ещё звучал её голос… Знаете, я заметил, что она перестала смотреть в глаза. Люди ведь смотрят друг на друга, когда общаются. Вот мы с вами, например.
– Смотреть собеседнику в глаза – это признак внимания и уважения, – согласился я.
– В нашем случае это было что-то другое. Она слушала меня, выполняла просьбы или поручения, но перестала смотреть в глаза. Её взгляд постоянно был устремлен мимо меня, в какую-то неизвестную даль. Или глубину. Может быть, после того кошмара, который девочке пришлось пережить, она стала видеть вокруг что-то иное, не совсем то, что видим мы с вами…
– Она видела смерть. Она столкнулась с ней лицом к лицу, – осмелился вставить я.
– Да, вы правы. Далеко не каждому в жизни выпадают подобные испытания. А она была ребёнком…
– В те страшные минуты она стала взрослой. И ещё… Возможно, она превратилась…
– Что вы хотели сказать?
– Нет, ничего, – смутился я. – Нелепые мысли…
– И всё же…
– Вы можете воспринять сказанное, как игру художественного воображения. Но я хотел сказать, что ваша дочь в те минуты могла стать… ангелом…
На удивление, Хаим отнёсся к моим словам вполне серьезно. Даже тень усмешки не исказила его лицо. Мне показалось, что я случайно выразил сейчас то, о чём этот мужчина думал очень долгое время, но что сам не мог до конца понять и для себя сформулировать.
– И вы обратились к врачам? – поспешил я перевести разговор в другое русло. – Здесь ведь прекрасная медицина.
– Вы полагаете, что я должен был это сделать? Понимаете, я посчитал, что любое медицинское вмешательство – медикаментозное ли, психологическое – это новый стресс для ребёнка. Если господь распорядился именно таким образом, то человек не вправе вмешиваться в высший замысел. Вы меня осуждаете?
– Нет. Я, с вашего позволения, тоже фаталист.
– Мне почему-то верилось, что я найду в вас поддержку. Ещё там, на берегу…
– Каким образом? – удивился я. – Вы с дочерью прошли мимо, даже не взглянув в мою сторону.
– Вам показалось. Я ведь всегда за ней наблюдаю, чтобы не случилось чего-нибудь непредвиденного. Привожу и остаюсь где-нибудь неподалёку. Вот и сегодня тоже. И вас, сидящим на камне, приметил задолго до того, как стемнело. Она всегда выбирает это место, и обычно в такое время там рядом никого не бывает. А сегодня оказались вы.
– Признаюсь, я был очень удивлён, когда увидел, чем ваша дочь собирается заниматься практически в темноте.
– А ей для этого не нужен свет.
– Как же так?
– Я объясню. И, если Далья разрешит, покажу вам её работы.
– У неё их много?
– Нет, не больше двух десятков. Время от времени она проявляет интерес к рисованию на вечернем берегу, и я вывожу её туда. Это началось года два назад. Она повзрослела, из подростка превратилась в девушку. И у неё появились новые желания и новые ощущения. Вы меня понимаете?
– Стараюсь, – смущённо ответил я.
– Она много читает, охотно смотрит разные фильмы, она учится жизни. Она развивается не хуже других.
– А школа? Сверстники? Социальная адаптация…
– Этого у нас, к сожалению, нет. После той трагедии Далья очень скоро стала отличаться от своих одноклассников. Вы понимаете, почему. И я забрал её из школы. Мне настойчиво предлагали определить дочь в специальное учебное заведение, присылали каких-то инспекторов, но я отказался. Это та же медицина, это то же вмешательство в личную жизнь. Надеюсь, вы не станете сомневаться, что у Дальи есть личная жизнь?
– В смысле жизнь личности?
– Именно.
– Нет, я в этом не сомневаюсь. После замечательного фильма «Человек дождя» – помните такой? – в этом вообще мало кто сомневается. А разбираться в личностях, уметь видеть их в каждом человеке – это, с вашего позволения, часть моей профессии.
– То есть вы…
– То есть я – писатель. С помощью прозы «копаюсь» в чужих душах, с помощью поэзии пытаюсь выразить свою. Иногда это удаётся…
– Я сразу почувствовал, что вы – не обычный человек!
– Самый обычный, – поспешил возразить я. – Две руки, две ноги…
– Нет-нет, в вашем взгляде есть что-то…
– Что?
– Глубокая созерцательность, что ли, – поразмыслив, ответил Хаим. – И ещё – какое-то пронзительное сострадание. Так мне кажется…
– Это просто хороший у вас коньяк, – смущённо пошутил я.
– Нет, я редко ошибаюсь в людях. И я даже знаю, что если попрошу что-нибудь прочитать из стихов, вы мне не откажете.
– Теперь точно не откажу, – ответил я, ощущая в себе всё большее расположение к этому человеку. – Но я ведь не декламатор, не чтец. Я не учу свои стихи специально наизусть. Сейчас, что-то вспомню…
По лезвию бритвы –
грудью и брюхом –
до ссадин, до диких ран –
ползу по жизни…
А жизнь – разруха,
и в тумане прячется Храм:
мой,
единственный,
последний и первый –
тот, где найду приют,
где мои успокоят нервы
и раны любовью зашьют.
– «И раны любовью зашьют» – повторил за мной Хаим. Потом добавил с глубоким вздохом: – Если бы это было возможно…
– Я бы и сам хотел, – добавил я, заметив, как едва всколыхнулась невесомая штора в дверном проёме. – У каждого своя история…
– Да, это так, – согласился хозяин дома и разлил по бокалам ещё понемногу коньяка. – Теперь давайте выпьем просто за знакомство.
– Не скрою, мне приятно общаться с вами, – ответил я.
– Итак, на чём мы остановились? Да, так вот о рисунках: моя дочь не рисует пейзажи, как вы могли сначала подумать. Она рисует эмоции. Это совершенно необычная живопись, и на первый взгляд может показаться, по крайней мере, абсурдной. Но если вдуматься, это далеко не так. Если всмотреться… Я спрошу у неё, можно ли вам показать.
С этими словами Хаим поднялся и, подойдя к комнате дочери, деликатно постучал костяшками пальцев по стене. Признаюсь, я не услышал даже шороха в ответ, но отец каким-то одному ему известным чутьём, понял, что разрешение получено. На несколько минут он скрылся за шторой. А я, наконец, получил возможность осмотреться.
И первое, что бросилось в глаза, был фотопортрет женщины, висевший на стене. С открытым, благородным лицом, с глазами, полными таинственной страсти, с тёмными распущенными волосами, в грациозном полуобороте к зрителю – она была очень красива, она была роскошна. И я долго, возможно, неприлично долго не мог отвести взгляд.
– Далья очень похожа на мать, – услышал я рядом. – Только волосы нам пришлось подстричь. В силу разных причин, мы не умеем за ними ухаживать…
Я повернулся к Хаиму. Он уже присел к столу, держа в руках тонкую синюю папку. Современные все с холодными металлическими зажимами делают, а эта была устаревшей, картонной с белыми верёвочными завязками, от которых исходило тепло человеческих рук.
– Вот всё наше богатство, – сказал отец юной художницы. – Посмотрите. И чтобы вы не испытывали неловкости, я хочу сказать, что вовсе не настаиваю на ваших последующих комментариях.
Я взглянул на него и, кажется, понял, что он имел в виду…
***
– Не беспокойтесь, я отвезу вас. Где вы живёте?
– Но вы же выпили, и за руль…
– От такого количества коньяка я давно уже не пьянею, – ответил Хаим. – К тому же городок у нас небольшой, а дороги в нём очень приличные и хорошо освещены. Вам не следует бояться.
– Не стоит утруждать себя, – сказал я, испытывая некоторое сомнение. – Надеюсь, я прекрасно дойду пешком.
– Нет-нет, если уж я вас сюда затащил, то отвезу домой непременно.
Я смотрел в улыбчивое лицо Хаима и понимал, что каким-то чудесным образом в этот вечер поднял ему настроение, своим случайным присутствием в доме поправил что-то в его душе. Так мне казалось. Так хотелось…
А из головы не шли невероятные рисунки юной художницы. Куски бумаги с нанесенными на них в беспорядке карандашными линиями. Их могло быть десять, пятнадцать, их могло быть несколько десятков, а на другом рисунке всего две или три. То они шли в одном направлении, с нажимом перебегая от одного края листа к другому, то неожиданно сворачивали и пересекались загадочным образом. В моём далёком детстве такое творчество называлось «каляки-маляки». Но Хаим заранее избавил меня от комментариев…
Вот только подписи к рисункам, сделанные рукой автора, меняли всё. Переворачивали всё. И заставляли молчать…
«Жизнь» – читал я. – «Гнев». «Радость». «Боль». «Смятение». «Одиночество».
«Господи! – подумал я. – Что творится в душе этой бедной девочки!»
Мы поднялись и направились к двери.
– Спасибо вам, – сказал я, обводя глазами гостиную. – У меня давно не было такого приятного вечера.
– Это вам спасибо, что согласились провести его с нами.
Хаим отпер дверь, и в этот момент позади нас взметнулся цветастый шёлк. Мы оглянулись. Далья неторопливо приближалась к нам. Её взгляд был устремлен мимо. В протянутой руке она держала точно такую же папку с завязанными на бантик тесемками.
– Что? – спросил отец, пристально изучая одухотворенное лицо дочери. Потом, через несколько секунд, повернулся ко мне. – Она хочет вам подарить одну из своих работ. Какую-то особенную.
– Мне? Но почему?
– Наверное, вы ей понравились. Не отказывайтесь, прошу вас.
– После того, что вы мне рассказали, я и не смею отказываться.
Я принял из рук девушки папку и хотел что-то добавить, заглянув в скорбную глубину её устремлённых мимо меня глаз, но Далья тут же повернулась и через мгновение скрылась в своей комнате.
– Она хочет, чтобы вы посмотрели уже у себя дома, не сейчас, – тихо сказал Хаим, провожая дочь взглядом.
«Как вы это поняли?» – хотел спросить я, но осёкся.
***
Я исполнил просьбу девушки и раскрыл папку с рисунком дома. И сразу понял, что её подарок – это действительно что-то особенное, не похожее на другие работы. В руках у меня был абсолютно чистый лист, не тронутый ни одной карандашной линией. И только маленькая подпись аккуратным девичьим почерком в уголке всё расставляла на свои места. На рисунке было то, что способно как разрушать, так и созидать, что способно порой унизить до преисподней, но и возвысить человека до космической недосягаемости. Это было то, чем обычно зашивают душевные раны. И это поистине был подарок настоящего ангела.
***
Ветер свистел в каждой расщелине, в изломе каждой травинки, гнал мелкий, серо-серебристый песок – как позёмку в жёсткой январской степи. Я стоял на берегу и смотрел, как игривая кофейная пенка то и дело взбивается на гребнях волн. Они катились и катились, становясь всё более смирными прямо на глазах, и приближались к моим ногам уже другими – спокойными и разговорчивыми. Я стоял и думал о том, сколько ещё историй может мне рассказать каждая из них…
