КОРОЛЕВСКИЙ ПОСТАВЩИК
рассказ
Al que madruga, Dios le ayuda.
Кто рано встает, тому Бог даёт.
Старший Саррия просыпался рано. Как только небо обозначалось бледно-оливковым квадратом в окне, он нашаривал под кроватью тяжёлые высокие ботинки и шёл на кухню. Как всегда, выпивал свою кружку кофе, привычно принюхиваясь к бодрящему его аромату, съедал несколько arepas – кукурузных лепешек, протягивал руку к sombrero и выходил из дома. К тому времени небо свежело от только что разрезанного арбуза – рассвета; спуститься с холма да подняться на другой – вот и его cafetal.
Как и многие крестьяне в Колумбии, Саррия «сидел на кофейном дереве» – так это здесь называется, когда разводят кофе и живут на доходы с плантации. Дело нелёгкое и хлопотное; зерна сначала сажают в сырой песок, а потом ростки переносят в пластиковые мешки с хорошо удобренной почвой, и только по прошествии четырёх месяцев саженцы готовы к высадке в землю. Теперь знай – ухаживай да жди урожая; первые редкие зёрна нальются только через два года (плод называется «вишня» и содержит два зерна), а через пять лет войдут деревца в зрелую силу. Каждое из них живёт восемьдесят лет, а плодоносит только первые 25-30, так что нанянчишься с посадками. Но зато: «El que nada debe, nada teme» («Кто никому не должен, тому бояться нечего»). Саррия сроду ни от кого не зависел; его cafetal кормит немалую семью, и на прожитие хватает. Пусть старость не за горами; но вот уже и первому внуку четырнадцать минуло, вырос помощник хоть куда!
Но была, была у Саррии морщина меж бровей; большая его докука. Guerilleros (партизаны) то и дело просили если не продуктов, то единственный грузовичок одолжить. Им-то что; вооружённые, и то от солдат в сельву прячутся, а тут сиди на виду с большой семьей и береги её, как знаешь… Случись что, и не спастись. Или власть накажет за помощь партизанам, или партизаны отомстят за сотрудничество с властями. Недаром старики говорят: «Quen siembra vientos, recoge tempestades» («Кто сеет ветер, пожнёт бурю»). Потому взял Саррия жену и детей, и увёз от греха подальше. И всё-таки: не бросать же было нажитое добро без присмотра? Вот и решил он оставить finca (крестьянскую усадьбу) на старшую дочь и внука: авось не причинят зла беспомощной женщине с мальчишкой? Ой, как он ошибся… И дочь, и внука расстреляли.
Не спрашивайте – каким образом; а только добралось семейство Саррия до Швеции (видно, были у рачительного хозяина деньги под матрасом). Ну, а в Швеции беженцам поддержка полагается, так что прожить можно.
Да только не таков был молодой Саррия – Эбер! «Вот ещё! Буду я на дармовщинку подъедаться, – сказал, – soy macho!». Купил женский головной платок, одолжил деньги, у кого смог, и набрал индейских сувениров да амулетов. Расстелил платок на главной площади городка и начал торговлю. Дальше – больше: вот уже ему и в долг поставщик поверил. Расторговался парень! Стал коробейником по ярмаркам ездить, и не ради сувениров – товар посерьёзней пошёл: детские игрушки, индейская кожаная одежда, обувь, мексиканская керамика. Вот он уже и первый свой магазин открыл, назвал его «Изабелла» в честь новорождённой дочери. Со временем сеть магазинов «Изабелла» покрыла и соседние города. Многочисленные братья и сёстры за ними приглядывали; а в одном из магазинов и я поработала продавщицей, пока муж с Эбером по ярмаркам ездил. Рядом с моим мужем Эбер гляделся невысоким складным парнем; медное лицо, тяжёлые прямые волосы он обычно перехватывал в хвост, а то и заплетал. По крестьянской привычке носил высокие боты, а потом и щегольские сапожки; на плечах – кожаный жилет с бахромой. Походка лёгкая, охотничья; голос прозванивал хрипотцой. К тому времени разведённый, экзотический индеец имел бешеный успех у шведок, так что ярмарки его удавались не только торговлей, но и любовными приключениями (Быль молодцу не в укор!). Было ему из кого выбирать! И взял он за себя густокудрую беляночку Беатрис, которая стала ему верной помощницей во всём, за что бы он ни брался. А Эбер, как настоящий коммерсант, всегда держал нос по ветру: глядишь – на рынке перемены, и вот уже – новые товары, новые маршруты. Рисковал, терял деньги. Но затевал новые дела и надолго в городе не задерживался: то ковбойская одежда, то обмундирование для байкеров, то мебель, обтянутая бычьей кожей.
Приходя к нам, с тоской оглядывал стены в книгах и искренне сожалел: «Эх, не выучился ничему! А теперь уже и не успеть…». И вспоминал дедовскую пословицу: «La letra con sangre entra; y la labor con dolor» («Буква входит с кровью, труд – с болью», если перевести дословно).
А трудяга Эбер неимоверный. И вот почему у него всё получалось: верил в себя и ничего не боялся. Хоть были и потери; и обворовывали его, и обманывали. «А уж на таможне колумбийца всегда чуть ли не рентгеном просвечивают – ну как же! Из страны наркотиков, – усмехается Эбер. – А ведь не только кокой знаменита Колумбия. Это ещё и страна изумрудов», – и замолкает. Изумрудные каскады листьев родной сельвы видятся ему сквозь солнечные сети; а вот и крыша отцовской усадьбы темнеет меж зеленью, и гамак на галерее чуть покачивается, будто кто-то с него только что встал. На кухне мама готовит seviche – тушёное мясо с овощами, а пока от котла поднимается дразнящий пар, можно погрызть chicharrones – свиные шкварки. На сладкое будет «arros con coco» – рис, сваренный в кокосовом молоке. А потом всю кухню заполнит аромат своего только что смолотого кофе, и после каждого глотка можно будет смаковать эту совсем особенную кислинку, присущую колумбийской «арабике». В портале на табуретах, обтянутых бычьими шкурами, курят братья; за домом сёстры, смеясь, возятся с новорождёнными поросятами – прикармливают их. Вот лошадь взбивает мягкую пыль дороги – это соседка с ближней finca едет к рукодельнице-матери ниток попросить… Хорошо жили!
«Не может быть, чтобы я уехал навсегда», – эта мысль точила Эбера, как мышь притолоку. Но, чтобы снова купить землю, нужна немаленькая сумма. И обратился Эбер в банк с просьбой о кредите. Банк отказал. «Значит, сам соберу!», – упрямо решил наш герой. Работали оба с женой, а жили скромно: квартира однокомнатная (часто у одной из стен высились ящики с товаром, не уместившиеся в нанятом складском помещении), машина не из лучших – «Оно и хорошо! Не бросается в глаза разбойникам на дорогах», – рассудил Эбер, – «Cuidemos bien los sentavos, que los pesos se cuidan solos», что значит – «Копейка рубль бережет».
Ну, вот и куплена земля на родине, и заложены cafetales – плантации. На холме поднялась новая finca – усадьба. Местному плотнику заказали совсем простую мебель – широкую кровать с четырьмя столбиками по углам – чтобы растягивать на них mosquitero – сетку от москитов; большой стол (чтобы рассадить приходящих работников), окружённый стульями из бычьей кожи; в портале расставили кресла-качалки из пальмовой соломки, а меж ними – горшки с цветами. По всему дому разместили tinajas – большие глиняные корчаги с водой: от них, да ещё от каменного пола, кажется, исходит драгоценная в тропиках прохлада. На галерее развесили гамаки. У стен высадили madreselva – жимолость. За домом сложили corral – загон для осликов; ну а кто, кроме них, пройдёт меж кофейными деревцами, навьюченный полными мешками зёрен? Усадьба уже живёт, дышит запахами; они перевили её, как музыка – стихи, и стали не песней, а гимном жилья и уюта. На кухне горячо и влажно распускается тмин в котле, в комнатах – еле уловимый запах лаванды от занавесок, в портале душистыми языками разговаривают розы, а на заднем дворе – острый запах навоза перебивает аромат свежескошенной травы. О чём эти запахи? О том, что мечта начинает сбываться!
Беатрис взяла на себя публикации в сетях о фирме «Cafesarria», и шведы вскоре стали ценить этот сорт, как экологически чистый продукт, чему свидетельство – многочисленные лабораторные анализы. И как-то раз небольшую кофейню в городе Евле посетил король Швеции Карл Густав, испробовал кофе и отозвался о нём весьма благосклонно!
Раз в год, в сентябре, высочайшая семья устраивает так называемый «Шведский обед»: к королевскому столу приглашаются значительные персоны и люди, знаменитые своими замечательными делами на благо страны. И вот случилось чудесное! Семья Саррия получила такое приглашение. И пошли Эбер с Беатрис в самый большой магазин городка – «Неннес и Мориц» – выбирать костюм с галстуком. «Я не сразу поверил, что это приглашение – мне! – рассказывал Эбер, – Как это простой крестьянин – и сядет за стол с королём?». А по дороге в Стокгольм, обдумывая всё это, молодой Саррия приободрился: «Что ни говори, а кофе во дворце сварят из зёрен с плантации Саррия».
КАМЕННЫЙ ГОРОХ
рассказ
В деревне Рябково не было церкви; это в солидном селе Багаряк стоял собор из красного кирпича, правда, пустой и без окон. Зато в Рябково, в ничейном доме, поселилась монашка. Анна Павловна – так её все называли – была сухонькой старушкой с ясным взглядом и светлой улыбкой. Избёнка её состояла из одной горницы; печь, стол, лавка, узкая металлическая койка да иконы в красном углу. Потемневшие святые лики были бесхитростно украшены фольгой и бумажными цветами, изрядно выгоревшими; не переставала гореть лампадка, оживляя смуглые черты Христова воинства. На окне буйно цвёл «Ванька мокрый»; и истоптанные половики, и посуда, и одежда Анны Павловны – всё это приношения деревенских доброхотов. «Она за нас Бога молит; ведь и так без церкви живём… Ладно хоть – Анна Павлова есть», – говорили они. В пору моего гостевания у бабушки и она посылала меня к монашке с миской похлёбки, накрытой ломтем хлеба, с молоком и душистыми золотыми шаньгами. Анна Павловна встречала меня с тихой радостью, усаживала у окна в путанице лучей меж сочных листьев, всматривалась с улыбкой в лицо. Обстоятельно расспросив о домашних, и сама начинала рассказ, часто – из своего детства.
«Я малым-мала одна осталась, мамонька с тятенькой молодыми померли», – заводила она. «Ну, куды робёнка девать? Деревенские и отдали меня в монастырь. Там и росла… Сёстры меня к послушанию не неволили, а просто заботились да кормили. Учили грамоте, вышиванию. Я, быват, на взгорок с работой выйду – холстинка на пяльцах да нитки в пестерюшке. И вот туда – на солнышко – что ящерок набежит! Множина! Сидят, греются: изумрудные, вот нали как водой облитые, блестят! И то, думаю: не Хозяйка ли Медной горы свое войско кажет?».
Бабушка заметила, что я у соседки засиживаюсь, да и подсказала: «Ты у неё про каменный горох расспроси».
Ну, я на другой день и приступила к ней с расспросами. Старушка облизнула губы, приосанилась и с удовольствием начала историю:
«Монастырь наш с большим красивым селом суседствовал. И жила в нём степенная купеческая фамилия, Измоденовы их прозвание. Сам-от лавку держал, торговал мануфактурой. А жена его, Евлалия Фоминишна, домовничала. Детей она не привела; видно, потому и дом держала открытым. Беспременно при ней проживали странницы, кормились блаженные. Под вечер, управившись по хозяйству, приказывала купчиха ставить самовар; собирала за столом приживалок и расспрашивала, кто что видел чудесного. И рассказал ей ведь кто-то о каменном-то горохе! Дело это давнее, и случилось оно в далёких палестинах:
Льются воды Иордана
В Гефсиманский грустный сад.
У купели Иоанна
Смоковницы стали в ряд.
И матушка-Богородица, как одна осталась, так бывало, и придёт в этот сад скорбеть.
Раз при солнечном восходе
Шла молиться в сад она.
Видит – грубый сын природы
Сеет в землю семена.
Что ты сеешь? – так, с приветом,
Дева-Мать ему рекла.
Камни! – их и даст с ответом
На посев твоя земля».
Подперев кулачком щеку и уйдя голубым взглядом куда-то в поднебесные дали, Анна Павловна с тихим торжеством досказала:
«С самой с той поры доныне
Так и смотрят небеса
На луга и на долины,
Там, где эта полоса.
Но посев на ней не всходит,
Он навек на ней заглох!
Путешественник находит
Только каменный горох».
Помолчав – дав место взволнованному от стиха дыханию – старушка продолжила:
«И вот пала эта история купчихе в голову. Да так, что, когда схоронила она супруга, распродала всё добро, поклонилась родному месту в пояс, а домочадцам сказала: “Не поминайте лихом, а я в палестины буду попадать!”. Не в лёгкую пору скрутила узелок и ушла. Не год, и не два миновали; уж в селе и не поминали об Евлалии, а она возьми да объявись. Худая, ровно помолодевшая; ну что, всё своё дородство на дорогах оставила. И котомка её была легка, а не пустая. Слыш-ка, принесла ведь она каменного гороха! Ровные катышки, а не весят ничего, навроде пензы-камня. Стала жить, как и прежде, в своём бывшем доме – у новых хозяев – странницей. И теперь уж её рассказы слушали; а она и каменный горох всем – чудо дивное! – показывала.
Я, девка-матушка, как сейчас её вижу, Евлалию: лицо потемнело в чужих краях, да так и осталось смуглым. Сама, как ржаная корочка; а взор-от светлый, глаза небесные. Так и дожила свой век, как птичка, и схоронили её при монастыре. Племени своего по свету не пустила, а святым походом до сих пор в рассказах жива; ну, старики сказывают, кто ещё жив остался. Вот и ты теперь знаешь…».
Умакивая металлическое перышко в чернильницу, выводя по одной церковнославянские буквы, написала мне Анна Павловна историю о каменном горохе на листочке в косую линейку; свернула текстом внутрь и сказала: «Вот какое тебе от меня будет подаренье; я умру, а ты когда глянешь, да и вспомнишь. Пока жива, буду за вас молиться». И смущённо развела руками: «А больше ничем не богата…».
В тот день я спросила у бабушки: крещена ли? А она ответила: «Ты не крещённая, ты – погружённая» – «Как это?» – «Ну, как… Церковь – сама видишь – пустая, один остов стоит; а далеко мне с тобой, маленькой, было не съездить. Вот монахини и омыли тебя святой водой, с молитвой в купель погрузили».
Вернувшись в город, я спросила у священника: действителен ли этот обряд? А он так ответил: «Когда война или какая другая смута, человеку не надо бы без креста оставаться; и если какой старший окрестит младшего, то, считай, он воцерковлен».
Не в детстве, но выпало на моё поколение и война, и смута. Потеряла я в многочисленных переездах листочек Анны Павловны. И сама выпала из времени, из страны, в совсем другую жизнь, наполненную иным климатом и чужим языком. Другими чернилами, без прописных линеек и вовсе не на бумаге пишу я всё, что помню об Анне Павловне, а она… уже давно она в высоком небесном храме, где купчиха стоит рядом с блаженной. Разве что телеграф солнечных лучей соединяет нас с ними, давно нездешними.
СЧАСТЛИВЫЙ
рассказ
Нас у мамки семеро народилось. Седьмой-от я: счастливый!
Да родился уж больно маленьким. Мамонька глядела-глядела: то ли карло, то ли кто? Поди и не выживет… И как из больницы её домой выписали, мотнулась она в уборную, да и оставила меня на подоконнике. А по дороге домой заподумывала: неладно это, грех! И вернулась за мной. Счастливый!
Мы – расти, а тут война. В деревне меня жалели: то стакашек молока, то краюшку хлеба мамоньке принесут: «На, Глаша, покорми поскрёбыша». А мамонька как рассуждала: нормальных бы вырастить, а последышек, поди, и так не жилец. Вот как я семью в войну кормил: счастливый!
Дорос до школы; а школа-то в райцентре у нас. Ну, робята меня на закорках по лывам до остановки носили, а уж в автобусе я сидел у окна – кум-королю! То поле мимо, то лес; а я смотрю – как парад принимаю. Даже как-то сохатого видел на опушке.
В школе каждый день о чём-да-нибудь узнаешь; а как читать выучился, так и стал смекать, где книгами разжиться? Тут в наше Рябково автобус библиотечный пустили. И останавливался он аккурат против нашей избы. Так что я вволю мог рыться в книгах и выбирать себе, что душа пожелает. Счастливый!
Мамонька наша после войны вдовою осталась. Озлилась на весь мир и ну приходить на меня: «Давай-нето к делу пристраивайся, нечего даром хлеб жевать, книжный читарь!». А тут к суседям в гости городской из Каменска приехал, и мы к застолью были званы. Работал он по ювелирному делу, и чего только ни рассказывал о разных камнях! Я его слушал, разинув рот. А он и говорит: «Наша наука силы не требует, а вот если верный у тебя глаз – подойдёшь». Ну, что; увёз меня в Каменско и выучил! Вот, бывало, сижу на стуле, а на него ещё пальтушка для высоты подложена; смотрю, какой камень на брошку выбрать, да к которому приложить. Кто стихи пишет, кто картины; а я ведь тоже памятки по себе оставляю! Счастливый!
В деревню своим деньги отправлял, а сам не бывал там больше – не пришлось. Беда пристигла! Стал зрением скудеть; камни все на один цвет видеть. Как тут быть? Добродетель мой порадел, в старческий дом-интернат пристроил. Там ведь не только старики, но и инвалиды живут. Ну, у меня много друзей враз появилось. Новому человеку всяк рад, а уж я-то как старался разутешить народ! Да хоть и надо мной пусть улыбнутся – зато свою беду забудут. Однако же… У меня (впервые в жизни) и у самого туга-печаль. Ведь это что? В руках силы нет; не кости – мягкие хрящики! Поди и у рыбы крепче… А вижу совсем плохо. Квадрат окна ещё различаю: что белая пелёнка висит на стене. Попросился я у уборщицы на окне посидеть, вольного воздушка вдохнуть. Подсадила она меня на подоконник. Сижу и думаю: а не шагнуть ли мне в окно? И вдруг стыдно перед Богом стало: уж он ли меня не сберёг, уж он ли мне не был заступой? Нас у него много, а и меня он подарком оделил: сколь мог, радовался я на камушки, и весь разноцветный мир в ладонях чувствовал! А теперь… Теперь зато друзей много, и если не я – кто их, брошенных тут, позабавит? Я ведь много читал, когда мог; вот и пересказываю им сейчас, что помню. А одна тут у нас женщина (у ней вечно глаза на мокром месте были), она так мне сказала: «Каждый день жду тебя, колокольчик! Ты давай-ка женись на мне. А что; в одной комнате, при общем хозяйстве немудреном, да всегда вдвоём!». А многим ли женщины замуж их взять предлагали? Счастливый я!
Только умерла она вскоре. Сердце износилось. И при нонешних властях наш дом-интернат совсем обнищал, в комнаты уже покоечно селить стали. А я в коридоре под столом устроился. Стол длинной клеёнкой покрыт, так что отдельная квартира получается. Вечером покой; а днём я там и не засиживаюсь – всех надо обойти, всех проведать. Старики уж знают, что я глазами оскудел; вздевают очки на нос и читают мне. Один притомится и заснёт – к другому пойду. И ещё расскажу вам: наша общая кошка, толстая Муся, у меня под столом теперь ночует. Прижмётся и таково-то мирно загудит, что сны вижу разноцветные и интересные. И тепло с ней…
Слышал, близко идёт война; вот и брат пошел на брата, как в Библии писано. Мыслимое ли дело? И чего людям – при полной-то оснастке для жизни – в мире не живётся? Видно, им надо больше, чем у них есть! Если подумать, мне бы тоже больше, чем у меня есть, хотелось; но я как привык? То, что есть – и в этом благо. Есть кров, есть хлеб; жизнь у нас мирная. Старички мои наперебой к себе зазывают; кто и угостит чем. А я гостинец передарю – и, глядишь, человека порадовал! Муська тоже… ходит за мной, как верный страж. А недавно нянечка старенький приёмник на батарейках подарила: счастливый я!
