***
Исчислено, отмерено и взве…
хоть волком вой, хоть стой на голове –
там всё известно с самого начала.
Зачем, к примеру, появился я? –
наверное, какого-то сырья
(а может, компонента) не хватало.
И вот – я рос, учился и мужал
и укреплялся мой материал,
пройдя огонь, ну, и частично – трубы.
Ещё немного – и пора придёт
мне отправляться на переработ…
С пометкою «естественная убыль»
меня направят, видимо, туда,
где мельницы тяжёлая вода
перекрывает остальные звуки;
в тот дивный край, где всё наперечёт,
и где предвечный Пуговичник ждёт,
нетерпеливо потирая руки.
CYPRUS COFFEE
я сижу за круглым столиком
и пью кофе
из маленькой чашечки
маленькими глоточками
и так ласково трогаю их губами, точно
они мои детки:
глоточек – сыночек
глоточек – дочка
а потом
заливаю холодной водой –
пусть закаляются
а с картин на стенах
ко мне сходят ушастые ослики
обступают и требуют:
дайте нам хлеба!
я протягиваю им хлеб,
пропитанный оливковым маслом и гарликом*
и они снимают его с моей ладони
тёплыми мягкими губами
вечер. тихо. старики играют в нарды
на другой стороне улицы,
потягивая разбавленное вино
а я всё сижу за круглым столиком
и думаю
как, чёрт возьми, это всё-таки правильно:
пить кофе маленькими глоточками,
запивая холодной водой
____
* garlic (англ.) – чеснок.
ТРАВА-ВОДА
Трава-вода вода-трава и снова
дождь скачет миллионом круглых тел
и жалкое потерянное слово
скитается и плачет в темноте
в кротовые заглядывает норы
в мышиные лазы и там в ночи
дурацкие заводит разговоры
об истине не надо помолчи
но ливень ливень пальцами косыми
отстукивает такт раз-два раз-два
но женщина но это имя имя
трава-вода трава вода трава
ЛЕСУ
Ну, привет тебе, лес. Это я. Говорю, это я!
На минутку всего – ничего мне не надобно, кроме
разве что извиниться: вчера придавил муравья –
он теперь, бедолага, наверно, находится в коме.
Как спалось тебе, лес? Как стекала ночная смола
по столетним стволам, заживляя порезы и раны?
Как подрост твой подрос? Равномерно ль дышала земля,
И достаточно ль влаги она извлекла из тумана?
Исполать тебе, лес, исполать, исполать, исполать!
На полатях твоих каждый день просыпается лето,
я с пеленок почти – ощущаю твою благодать,
и, чего тут скрывать? – я тебе благодарен за это.
Если б был я поменьше, живи я лет двести назад,
если б не был я нем, если б верил хоть чуточку чуду, –
я сказал бы тебе… я такое б, поверь мне, сказал…
если бы да кабы… я б такое сказал!
Но не буду.
СНЫ
Глаза закрыты. Сон. Мне снится сон.
Дурацкий сон, в котором вижу кошку
обыкновенную, простую кошку,
что спит и мелко дёргает хвостом.
Она сопит. Ей снится пылесос
и я, держащий штангу пылесоса…
Под веками глаза блуждают косо,
едва заметно вздрагивает нос
трепещут уши.
Это неспроста –
труба кошачью втягивает душу
вовнутрь, в мешок,
где ждёт утробный Ужас,
похожий на огромного кота.
И кошка просыпается во сне
она кричит пронзительно – и будит
меня.
Я говорю: «ну будет, будет…
чего ты, киса? Не пугайся. Нет
там ничего – одна сухая пыль,
ну, видишь? – никого. Давай-ка баи»
Потом ложусь и снова засыпаю
…там пусто, пусто, пусто. только пыль…
…да, только пыль, и больше ни черта…
а кошка на груди руладит тонко
Я сплю. Мне снится, что меня воронкой
засасывает злая пустота.
КРЫСЫ
Мы боялись их до смерти. До тошноты.
Эти острые морды, босые хвосты…
и когда заползала во мраке
тварь голодная нагло кому-то из нас
на живот или грудь, да хотя б на матрас –
что за крик раздавался в бараке!
Мы же люди, начальник! Уж лучше убей,
лишь избавь, твою мать, от своих упырей!
Но зима просвистела одна лишь –
и теперь они ночью и днём – тут и там,
все шныряют, все бегают по головам –
нам плевать.
Ко всему привыкаешь.
БЕСЫ
Изнутри крепостных построек,
из-за стен и глухих ворот
засвистит cоловьём разбойник,
заложивши два пальца в рот.
И – пойдёт: боевым сигналом
над страной пронесётся свист, –
и ощерятся по подвалам
стаи бледных помойных крыс;
в час, когда все уснут – хвостами,
как бичами, стегая тьму –
они хлынут наверх ручьями –
разносить городам чуму;
и набрякнет бубоном туча –
из её глубины тогда
изольётся струей могучей
оцинкованная вода;
пропитают потоки эти
швы и внутренности земли –
и взойдут – словно травы – дети –
удалые богатыри;
возликуют: За наших, друже! –
и давай молотить сплеча –
а конями для них послужит
двухголовая саранча;
и закружатся ведьмы – в ступе,
в домовине, на помеле…
Что ж, пускай. Тем скорей наступит
Царство Божие на земле.
ЛУНАТИК
Он идёт по карнизу за низкой луной.
Где же, где его мозг обитает больной? –
Кто он – зомби? Фанатик? Мечтатель?
И с небес – Крысолова оживший гобой –
направляет его и ведёт за собой
неусыпной луны излучатель.
Он идёт по карнизу, по хлипкой доске…
Что живёт в воспалённом его мозжечке?
Что, как птица, в висках его бьётся?
Напряжённа спина и закрыты глаза,
И ни тронуть его, ни окликнуть нельзя –
упадёт, дурачок, разобьётся.
И всё кажется мне, что – кричи не кричи –
миллионы лунатиков бродят в ночи –
я стою и гляжу на них снизу.
Десятимегатонная светит луна,
и под ней, не проснувшись, большая страна
всё идёт и идёт по карнизу.
СТЕПНОЕ
В степной полынной суховыли,
где наши древние растили
детей, коней, пасли коров,
где бык чесал язык о прясло
и расшивал орёл прекрасный
небес покров;
где каждый стебель сух и тонок,
кузнечик долог, звонок зной
и воздух жарок, как ребёнок
больной;
где бродит – с острым ликом птичьим,
с котомкой, полной ох и ах –
высокое косноязычье
на костылях;
где пахнет горечью и мятой,
где суховей дудит в дуду, –
там, кажется, я был когда-то…
Или приду.
