Той ранней весной непогода на юге Израиля, с её монотонными тягучими ливнями, полностью размыла грунтовую дорогу. В свете редких прожекторов полицейский микроавтобус «Форд» скакал по ухабам, словно мчался по стиральной доске. Впереди показался контрольно-пропускной пункт гарнизона Южного округа. Начальник конвоя быстро уладил с озябшими часовыми обычные в таких делах формальности, и микроавтобус проехал внутрь военной базы. Остановился он возле караульного отделения гарнизонной гауптвахты — прямоугольного бетонного здания, похожего на паровоз, за которым вагончиками шли камеры. Вдоль постройки, как в цирке с дикими зверями, тянулся решётчатый длинный коридор.
Молодой сержант первым спрыгнул с подножки — прямо в грязь. Конфуз его ничуть не смутил. Даже не подумав отряхнуться, сержант поправил униформу и окрикнул Сёму Шпака.
— Эй, вылезай, приехали.
— Тут лужа! Продёрните ещё пару метров, — придирчиво попросил Шпак.
— Я тебе сейчас по морде продёрну!
— Хватит к парню цепляться! — рявкнул прапорщик на подчинённого и добавил более миролюбивым тоном. — Действительно, чего стоять посреди болота?
Он подъехал ближе к бетонному строению.
— А может, дадим ему напоследок? — вымаливал уязвлённый сержант, когда начальник конвоя вылез из кабины.
— Ты всегда такой слабоумный или только к вечеру? — склонился к уху напарника прапорщик, но Сёма, обладавший молодым острым слухом, различил его слова. — Дезертир только этого и ждёт. Прямо сейчас подаст жалобу на пытки со стороны правоохранительных органов, потом настучит в комиссариат…
— Обязательно настучу! — завопил, подошедший на цыпочках Сёма, он старательно обходил лужи. — Добьюсь внутреннего расследования ваших противоправных и антигуманных действий.
Полицейские переглянулись.
— Скотина хамит, а мы глотаем! — с упрёком старшему по званию злился молодой сержант.
Прапорщик снова остался невозмутимым и миролюбиво парировал.
— Он вообще не наш клиент. Дезертирство находится в компетенции военной полиции. Нам ему даже предъявить нечего, поэтому сдадим беглеца и едем перекусить, а?
Сержант только пыхтел в ответ.
Приёмная гарнизонной гауптвахты напоминала заброшенный склад. Квадратная клетушка, забитая старой мебелью. Слева от входа стоял массивный обшарпанный стол, надвое перегородивший комнату. Вся его поверхность была покрыта чёрными кругами от донышка стакана, кофе из которого лилось через край. Бесформенные кучи документов валялись по углам комнаты и на стуле без спинки возле несгораемого шкафа. Одна ножка у стола отсутствовала. Ее заменяли три кирпича, уложенные один на другой. Высота самодельной пирамидки оказалась немного больше, чем у остальных ножек, поэтому стол одним боком накренился к сидящему за ним. Становилось ясно, почему хозяин кабинета постоянно проливает кофе на своё рабочее место.
У самого входа на полу валялся патронташ, автомат и каска. Рядом на стуле сидел смуглый ефрейтор военной полиции и щёлкал жвачкой, лениво надувая огромные пузыри. Его грудь украшал сине-красный аксельбант, а на левом плече свисала эмблема «инквизиции» — раскрытая книга и огонь на фоне крепостной стены. Единый символ армейских гауптвахт израильской армии.
В караульном помещении у дальней стены сиротливо приткнулся диван-двойка с протёртыми до дыр подлокотниками. Обивка на спинке порвалась; из-под неё торчали куски прошитой нитками ваты, как змеиные головы медузы Горгоны.
В центре этой живописной картины восседал худой, долговязый резервист лет тридцати пяти, доставленный за несколько минут до прибытия Сёмы. Ватные «головы медузы Горгоны» служили чудесным украшением благородной лысине резервиста. Он по-хозяйски вытянул длинные ноги, явив на всеобщее обозрение дорогие, гигантского размера остроносые туфли от «Берлути». Печальный ефрейтор с грустью косился на эти, начищенные до блеска туфли, прикидывая, что стоят они дороже, чем его зарплата за полгода добросовестной службы. Не обошли обувь вниманием и гражданские полицейские, сравнивая со своими пыльными башмаками, купленными на сезонной распродаже.
Прапорщик перевёл взгляд на загаженный стол и принялся обмахиваться ордером на арест Сёмы Шпака, мысленно проклиная несправедливый мир, где хорошие парни тянут от зарплаты до зарплаты, а гадкий нарушитель законности одевается дороже королевского казначея.
Действительно, внешний вид резервиста никак не соответствовал текущему моменту: наглаженная белая рубаха, полосатый галстук, модный пиджак и брюки со стрелками. Как будто он попал под арест прямо с инаугурации президента. Виталий Магидович — так звали лысого арестанта — нисколько не тяготился происходящим. Он с любопытством разглядывал фотографию дорожно-транспортного происшествия на первой полосе газеты и хмыкал, покачивая головой.
Увидев новоприбывшего, Магидович предупредительно подвинулся.
— Присаживайтесь, любезный, в ногах правды нет.
— Что пишут? — небрежным тоном бывалого сидельца спросил Шпак. Он напускал браваду, хотя под арестом оказался впервые.
— Опять авария. Машина — в хлам, водитель и пассажирка — тоже, — Магидович ткнул пальцем в фотографию. — Юные создания. На скорости не справились с управлением и «поцеловали» бетонное ограждение. Причём трасса была пустая, так сказано в статье.
— Пьяные?
— Написано, что алкоголя в крови не обнаружено.
— Водитель уснул за рулем?
— Не говорится о причинах аварии.
— Ещё бы они написали! — туманно и с долей садистского удовольствия процедил со своего места надзиратель. Он помолчал, выдерживая интригу, щелкнул жвачкой и подмигнул арестантам. Так подмигивают любители позировать. — Парень был солдатом. Соответственно, этим делом занималась военная полиция.
— Что же там приключилось? — полюбопытствовал резервист. — Готов спорить, молодые херувимы с голыми попками на скорости облизывали друг друга, но в какой-то момент увлеклись и попали в передовицу газеты.
— Целовались?.. — ефрейтор презрительно скривился. — Бери выше, а точнее — ниже. Парень за рулем был без штанов, его подружка оказалась под приборной панелью. При таком ударе, она должна была клацнуть зубами с силой, способной перекусить железный прут, не то что плоть человека.
— Совсем не обязательно! — скорее из жалости, чем глядя фактам в глаза, запротестовал сержант гражданской полиции.
— Не повезло… — озадаченно вздохнул прапорщик. Его дочь тоже любила гонять на машине с парнями по ночному городу. Прапорщик с тревогой надеялся, что она веселится не так бурно.
Арестантов никто не оформлял, так как начальник смены военной полиции, ответственный за приёмку новых сидельцев, до сих пор не вернулся с ужина. Гражданские полисмены четверть часа топтались без дела в канцелярии гауптвахты, совсем не лестно отзываясь о нерадивых армейских коллегах.
Во избежание межведомственного конфликта, ефрейтор военной полиции бросился разыскивать загулявшего начальника. Тем временем резервист Магидович, найдя в лице Шпака интересного собеседника, отложил газету.
— За что я люблю Израиль — здесь никогда не будет скучно. Свежие криминальные сводки порадовали. Какой-то воришка в Димоне полез в окно и застрял между решетками так, что даже полицейские не смогли его вытащить. Спасателей вызывали. Что ни говори, а без идиотов жизнь стала бы невыносимо скучной.
Шпак полюбопытствовал, как Магидовича угораздило попасть под арест, да ещё разодетым в пух и прах.
— В Израиле я не часто бываю, — охотно начал рассказ собеседник. — Живу в Москве. На прошлой неделе по делам фирмы летал в Германию, а на обратном пути хотел навестить израильских коллег. С переговоров поехал прямо в аэропорт.
— Вы бизнесмен?
— Давай без официальностей — на ты. Я адвокат по корпоративному и международному праву. Не успел приземлится, как был арестован в аэропорту имени Бен-Гуриона.
— Смешно получается — адвокат за решеткой.
— Поверь, я тут долго не задержусь. И как только выйду, — это случится не позднее завтрашнего дня, — моим обидчикам придётся очень несладко.
— Звучит угрожающе.
— О нет! Просто кое-кому нужно преподать урок за чиновничий произвол. А подвох в том, что по молодости я отслужил в израильской армии срочную службу — три года в танковом батальоне. И теперь, до сорока пяти лет, считаюсь резервистом, обязанным дважды в год явиться на сборы. Но только, если я постоянно проживаю в Израиле, чего в действительности не происходит и о чём я заранее уведомил командование моего резервистского батальона. Теперь мне предстоит узнать, кто, в нарушение закона, отдал приказ о моём задержании.
Сёма кратко поведал о своих злоключениях.
— Тоже тёмная история, — пожал плечами резервист. — Хотя подозреваю обычное разгильдяйство в системе призыва. У них правая рука не знает, что делает левая.
Наконец в дверях появился старший надзиратель смены — помятого вида сержант по имени Пабел со стаканом черного кофе в руке (как известно, в иврите «б» и «в» пишутся одинаково, поэтому израильтяне на свой лад переиначили имя Павел). За ним козликом семенил молодой охранник в новенькой форме. Сержант скупо поздоровался с коллегами из гражданской полиции, взял бумаги и прикрикнул на Магидовича:
— Копыта с прохода убери! В борделе будешь на диване валяться.
Резервист убрал ноги и продекламировал стишок:
— Он рычит и кричит, и усами шевелит. Страшный таракан, злобный таракан.
Пабел невнятно заворчал, плюхнулся в кресло и со стуком опустил чашку на стол. Люди в канцелярии с интересом наблюдали, как кофейная гуща через край медленно стекает на разложенные документы. С апатичным видом Пабел расписался в получении Шпака и отпустил коллег из гражданской полиции.
Тут же заговорил Магидович, внеся сумятицу в размеренный быт военной полиции:
— Моего приятеля незаконно задержали. Он от призыва не уклонялся, потому что ему предписано явиться в военкомат только через две недели!
Сёма протянул Паблу повестку с датой призыва и добавил.
— Можете позвонить в военкомат.
Ефрейтор покосился на текст и почесал подбородок.
— Похоже, бородач не врёт.
Начальник смены встрепенулся, как сторожевой пёс при подозрительном шуме, туманным взглядом обвёл канцелярию. Схватил трубку и набрал центральный военкомат. Ему ответил заспанный дежурный. После коротких препирательств к беседе подключился офицер из призывной комиссии.
— Хотите сказать, — вдруг заорал Пабел, — стараниями военкомата задержали невинного человека, да ещё гражданского?! Что прикажете мне с ним делать?
Трубка раскалилась от потока брани с того конца провода. Старший надзиратель только разводил руками и заикался в ответ:
— Кто я?.. Куда идти?..
На том конце оборвали разговор.
— Значит, я — козлячья шея?! Привезли мне не пойми кого, и я же остался виноват!
Он вскочил со стула и метался по канцелярии. «Козлячья шея» больно его задела. Он снова набрал номер военкомата.
— Давайте разберёмся!.. Начальство перезвонит? Точно? Смотрите мне! Если в течение пятнадцати минут не поступит звонок, то я… то я… Я не угрожаю, но мои нервы на пределе!
Сёма недоумевал, за что его арестовали и почему не выпускают, если даже надзирателям очевидна его невиновность? Ситуацию прояснил всезнающий Магидович:
— Бюрократическая система прямая, как гвоздь, в ней не предусмотрен задний ход. Теперь тебя пропустят сквозь все зубчатые колёса этой машины.
Зазвонил телефон. Ответственная работница военкомата позвала Сёму и объяснила, что произошло. Незадолго до происходящих событий дату призыва изменили. Уведомление было отправлено не заказным письмом, а обычным. Картина стала проясняться.
Письмо не дошло, а точнее — было сожжено с остальной почтой прямо в ящике. Так милые эфиопские детишки в общежитии развлекались. Ящики горели с завидной периодичностью. По правилам, если уведомление не доходит до адресата, военкомат отправляет заказное письмо, в крайнем случае — посыльного. Но из-за халатности этого не случилось.
На том конце провода поняли, что поторопились с арестом Шпака.
— Семён, произошла досадная ошибка. И хотя ты, очевидно, не виноват, компьютер опознаёт в тебе дезертира.
— Так внесите изменения в программу и отпустите меня немедленно!
— Это не в моей власти, так как ты уже в руках военной полиции, — печально промолвила ответственная работница военкомата.
— Знаете что, разговаривайте с моим адвокатом! — Сёма подвинул телефон к оторопевшему Магидовичу.
— Представь, сколько стоят мои услуги? — весело заметил резервист и выпалил в трубку. — Шалом вам, господа военные! Буду предельно краток. Я намерен отстаивать интересы моего клиента в суде. Его арест является халатностью с вашей стороны, а удержание под стражей, когда доказано, что все обвинения в его адрес абсурдны, попахивает превышением должностных полномочий и полицейским произволом. Вы докатились до киднеппига. Поздравляю! С кого-то полетят погоны.
Магидович выразительно посмотрел на старшего надзирателя. Тот сидел злой, выпучив глаза.
— Давайте, мы не будем горячиться, — предложила работница военкомата. — Я хочу поговорить с начальником смены военной полиции.
Сержант в гробовом молчании переваривал информацию. Он что-то порывался сказать в ответ, но, вместо этого, раздувал щеки и буйно жестикулировал. Только после окончания телефонного разговора он взорвался воплями негодования.
— Военкомат навалил кучу размером с Эверест, а я теперь должен съесть их дерьмо, да?! Один я жрать не стану!
Он внимательно посмотрел на подчиненных. Ефрейтор бровью не повёл, всячески демонстрируя, что ему плевать на происходящее.
— Я не при делах, босс.
Предвидя скандал, он спешно выскочил за дверь.
Рядовой надзиратель поспешил выразить своё почтение старшему по званию.
— Вы главный, вам и решать. Отдадите приказ сажать — посадим; скажете отпустить — отпустим.
Повисла пронзительная до неразличимого писка тишина. Казалось, что даже треск электричества слышен в розетках. Пабел ожесточенно грыз ноготь. При всей склонности к тугодумию, он хорошо знал свод параграфов по оформлению задержанных.
— Военкомат не имеет права отдавать приказы военной полиции, кого отпустить, а кого сажать, — пояснил Сёме Магидович. — Из военкомата поступают сведения об уклонистах, а дальше — дело военной полиции. Но военная полиция арестовать тебя не могла, потому что ты ни одного дня не носил военную форму, не присягал. Ты вообще не военный, поэтому был арестован гражданской полицией на основании запроса из военкомата. Теперь выяснилось, что и перед военными ты чист, так как задержан за преступление, которое при всем желании не мог совершить. Но и отпустить тебя нельзя. Как потом отчитываться, куда делся арестант и где приказ об освобождении? Теперь Паша стоит перед трудным выбором: совершить ли ему должностное преступление, отпустив тебя домой, или пойти на полицейский произвол — арестовать гражданское лицо, не имея к тому ни оснований, ни полномочий. В первом случае офицер его съест с потрохами, во втором — я затаскаю по судам.
Поняв, что остался крайним, старший надзиратель взалкал крови:
— В камеру обоих! — прорычал он утробным голосом.
— Куча Эверест станет твоим завтраком туриста, — пообещал Магидович, покидая канцелярию.
* * *
Уже наступила ночь, когда обоих арестантов оформили, отобрали шнурки, ремни, деньги, и под конвоем молодого надзирателя повели в камеру. Снаружи буйствовал ветер и на полу узкого коридора метались кусочки мелкого мусора. Тусклые лампы в металлических, намертво прикрученных к стене решетчатых плафонах, растягивали тени людей.
В коридоре Шпак и Магидович наткнулись на марширующих солдат срочной службы — тоже арестантов. В камере они хором пели песни и даже танцевали, чем привлекли внимание надзирателя. Веселье подопечных в царстве тоски и скорби напомнило ефрейтору о служебных обязанностях — воспитывать в арестантах патриотизм и дисциплину. Он немедленно позаботился о досуге артистов камерного театра. Все их пожелания были учтены: маршировка заменила солдатский танец. Пение поднимало боевой дух. Ефрейтор оказался на редкость творческим человеком. Другой бы на его месте ограничился воплями и подметанием территории, что само по себе безнадежно устарело и никак не отвечало новым тенденциям армейской педагогики. Но ефрейтор не пошёл по лёгкому пути. На скорую руку он выдумал свою собственную песню, такую, чтоб души солдатские задевала, чтобы грела их сердца.
Ефрейтор дал приказ, ефрейтор дал приказ!
Если мы поём на гауптвахте,
То маршируем, маршируем, маршируем!
Раз-два, раз-два.
Наш любимый надзиратель заботится о нас
Как родной отец.
Три-четыре!
(солдаты поют на иврите)
Ефрейтор дирижировал и выказывал неудовольствие четкостью шага и плохими вокальными данными топающих не в такт солдат.
— Из обезьян в зоопарке легче сколотить вокально-инструментальный ансамбль, чем из вас, негодяи, создать хоть какое-то подобие хора. Ну-ка, со слов «наш любимый надзиратель», запевай!
По коридору снова неслось унылое: «Наш любимый надзиратель заботится о нас, как родной отец». От сладкого его слуху аккорда, лицо ефрейтора заметно добрело. Но вдруг жестокая фраза, брошенная кем-то из хора, заставила постановщика спектакля встрепенуться.
— Кто сказал: «Чтоб ты сдох»?!
Молчание.
— Хорошо. Значит, песня про любовь вам не нравится. Бойцы, новая задача! — ефрейтор что-то помурлыкал себе под нос, увлечённо дирижируя. — Песня называется «Мы — неблагодарные скоты». Со слов: «Валяемся на нарах и жрём без конца, стадо павианов, забывших про устав», поехали!
Магидович громко зааплодировал, к нему присоединился Шпак.
— Браво!
— Брависсимо!
— Отставить овации! — затопал ногами ефрейтор. — Кто разрешил? Репетиция окончена. Марш по камерам!
Исполнители песен и плясок с облегчением вздохнули.
* * *
Отделение гауптвахты состояло из двух камер, каждая на восемь человек. В первой камере сидели солдаты срочной службы, во второй — резервисты. Хотя Сёму арестовали как призывника-срочника, определили его в камеру для резервистов, так как он явился в гражданской одежде и не подходил ни под один стандарт военнослужащего.
Конвоир отпер тяжелую дверь. Она противно заскрипела и лязгнула за спинами арестантов. Шпак и Магидович оказались в небольшой полутёмной комнате с четырьмя рядами двухэтажных нар. Электроосвещение в камере отсутствовало. Свет исходил от лампы в коридоре и уличных фонарей.
Поздоровавшись с новыми соседями, молодые люди полезли на нары. В камере уже сидело четыре резервиста, поэтому свободные места остались только на втором ярусе. После утомительной процедуры ареста и волокиты в приёмной, отдых на нарах казался им настоящим блаженством. Гранд Отель — пять звёздочек. От щедрот военного ведомства арестантам полагался матрац и два одеяла.
На улице моросил мелкий дождик, сверкнула молния. Камера на секунду озарилась вспышкой, послышались раскаты грома. Дождь усиливался, громко барабаня по жестяным бакам возле здания гауптвахты. Сёма прильнул к решётке. Возле контрольно-пропускного пункта метались фигуры людей, ищущие укрытие. Порывом ветра несколько капель хлестнули Шпака по лицу. Он отстранился от окна и боковым зрением отметил, что Магидович внимательно наблюдает за ним.
— Ну, как первые впечатления? — спросил Виталий.
— Пока не знаю.
— Ничего, привыкнешь, — он указал в окно. — Гляди, вон там солдатик на воротах мокнет. Придёт машина — беги и проверяй. Дождь, не дождь, никого не волнует. Ему гораздо хуже, чем нам. На таком ветру ангину легко заработать. А мы в сухости и в относительном комфорте, даже туалет с умывальником в отдельной комнате имеются.
Тем временем внизу гудел ожесточённый спор, дадут или не дадут ужин. Странного вида израильтянин лет тридцати с надвинутым на голову капюшоном кричал, что его не имеют права взаперти морить голодом. Другие арестанты пытались его переубедить, доказывая, что попал он не в пансионат, где гарантировано питание. Спорщик метнулся к двери, стал жать на кнопку вызова надзирателя и пинать железо.
— Что надо? — послышался ленивый голос ефрейтора.
— Жрать хочу, я сейчас подохну у вас в камере!
— Поздно спохватился. Утром получишь завтрак.
— Требую еды! Я сегодня ещё не ел и не пил. У меня обезвоживание организма! — вопил арестант, повиснув, как обезьяна, на решётке. Он руками схватился за прутья, а ногами уперся в дверь.
Шпак кивнул на смутьяна:
— Сейчас прибегут двое, дадут ему по башке дубинкой, а потом — в карцер.
Магидовича происходящее мало интересовало. Он ворочался на нарах и брезгливо смахивал налипший ворс одеяла с уже изрядно помятого пиджака.
— Плохо ты знаешь местные обычаи и нравы. Страна маленькая. Сегодня ты меня караулишь, а завтра — придёшь ко мне машину чинить, и до конца дней своих будешь работать на запчасти. Особенности местного колорита.
Со своего лежака голос подал долговязый преподаватель математики:
— Гуманизм израильтян держится на очень тесных, почти родственных связях. Взять того же начальника смены Пабла — мой бывший студент, отчисленный за академическую неуспеваемость. Не по моей дисциплине. Парень плохо знал иврит, и не тянул более «словесные» предметы, чем математика.
— Ох, держись! — посочувствовал Сёма, но преподаватель остался невозмутимым.
— Тот сержантик после армии куда пойдёт — правильно, в университет, который у нас в городе один. Зачем ему со мной ссориться?
Пазл сложился. Только внешне израильская камера напоминала застенки советских следственных изоляторов. Отношение к людям на гауптвахте сильно отличалось. Физического воздействия к заключённым не применяли. Орали только на срочников — дрессировали молодёжь, но к «сединам» резервистов относились с некоторым почтением.
После нескольких минут арестантских воплей о еде, снова появился ефрейтор. В одной руке он нёс кувшин с чаем, а во второй — пакет с нарезанным хлебом и банку шоколадного масла. Хулиган мигом успокоился и слез с решётки.
— Спасибо.
— На здоровье.
— Офигенски мило с твоей стороны!
— Давай, шевелись. Долго мне тут с чаем стоять?
— Братан, ты реально мужик!
— Пошёл ты!
Ефрейтору по должности полагалось быть суровым или хотя бы суровость демонстрировать. А как строжиться, если израильтяне мягкий и душевный народ? Не зря сами себя они называют кактусами — колючие снаружи и мягкие внутри.
Надзиратель вынул из бокового кармана штанов стопку пластмассовых стаканов.
— Не забудьте потом помыть и навести порядок.
— Без вопросов, братан, отполируем!
Ефрейтор с лязгом захлопнул дверь, а вслед ему неслись полные нежности и признательности слова арестанта.
— Братан, ты самый гуманный служащий этой псарни! У меня в Ашдоде своя шаурма. Я как с кичи откинусь, ты ко мне приезжай — неделю буду бесплатно кормить.
Ему никто не ответил.
— Налетай, мужики! — позвал хозяин внепланового ужина.
Сидельцы повскакивали с нар и с энтузиазмом принялись мазать шоколад на хлеб. Только Магидович и преподаватель математики отказались от трапезы. Первый — потому что питался исключительно в дорогих ресторанах, второй — потому что был сытым.
— Я не представлял, что бывает такое чуткое отношение к заключенным, — порадовался Шпак. Произнеся хвалебную оду, пусть мрачному, но гостеприимному узилищу, он подсел к остальным. Настроение не испортило даже то, что чай оказался довольно мерзким на вкус. Работники кухни не слишком утомляли себя мытьём посуды.
Пока длился ужин, в камеру доставили еще двоих арестантов. Они улеглись на нары, и каждый стал рассказывать, кто он есть и за что сидит.
Один оказался — солдатом срочной службы. Начальство специально держало его в компании резервистов в качестве подсадной утки, чтобы он доносил на остальных. «Шпион» тут же переметнулся на сторону сокамерников. Хотя доносить было особо не о чем.
Солдата арестовали за попытку избежать службы под надуманным предлогом. Сперва он доказывал, что является гомосексуалистом, и ему в армии не место. Насмотревшись фильмов про «голубых», парень принялся в их манере разговаривать со своими командирами:
— Ну, чего ты хочешь, пра-а-ативный? Ты такой симпа-а-атичный, когда добрый.
Солдата направили к военному психиатру, который легко изобличил симулянта, предложив на деле доказать гомосексуальные наклонности: «Иди в душ. Там собрались такие же сладенькие ма-а-альчишки. Поспеши, милый». Парень испугался и провалил «экзамен». Несостоявшегося «голубого» поругали, вернули на базу и загнали в караул. В полнейшем отчаянии он бросил пост и убежал домой, где его в скором времени поймала военная полиция.
Один принципиальный господин лет сорока дважды в год попадал в эту камеру. По каким-то идеологическим соображениям или из общей вредности он демонстративно не являлся на призыв, а потом добровольно сдавался. На гауптвахте его знали уже несколько сменившихся поколений надзирателей и принимали как родного.
— А почему он сам сдаётся полиции? — недоумевал Шпак. — Что пытается доказать?
— Типичный пример житейской мудрости, — пояснил адвокат Магидович. — Как видишь, за уклонение от службы полагаются нары. Дезертирство не имеет срока давности, так как считается продолжающимся преступлением. Проще говоря: чем больше бегал, тем дольше будешь сидеть. Погуляв неделю-другую, наш сосед вверяет себя в руки закона. Офицерам его части остаётся локти кусать, но больше двадцати восьми дней в армейской тюрьме ему не дадут. Для трибунала в Яффо срок дезертирства маловат — самоволка. А если бегать год-два, то это уже не дисциплинарное взыскание, а реальная уголовная статья.
— Гениально!
— Так отож! Если надумал бодаться с системой, то играй по её правилам.
Набив желудок, старый дезертир укутался одеялом и посапывал, будто младенец. На его помятом лице читалась полная безмятежность.
Возле стены шуршал газетой преподаватель математики. Свою позицию он определил так:
— Лучше две недели валяться на нарах в армейской тюрьме, чем целый месяц ездить по пустыне на танке, давиться сухим пайком, спать на земле и не иметь элементарных удобств, как туалет и душ. Нет, я на такое не согласен! Мне тридцать шесть лет, поэтому милостиво прошу уволить от подобных развлечений.
— А кто будет страну защищать? — неуверенно спросил фиктивный голубой.
— Ты… — арестанты с сомнением покосились на солдата-срочника, а преподаватель математики добавил: — Я честно своё отслужил, хватит!
Разговоры постепенно стихли, и камера погрузилась в сон.
Утром принесли завтрак. Свежие овощи, творожная масса, вареные яйца, белый хлеб и повидло.
— Пятипроцентный, — Шпак повертел в руках банку творога, — рекомендую.
Избалованный Магидович не выказал особого энтузиазма и поделился своей порцией с товарищем.
После завтрака арестантов по очереди стали вызывать на допрос. Первым пригласили бывалого дезертира. Он отсутствовал менее пяти минут. Офицер военной полиции молча оформил документы на отправку дезертира в центральную армейскую тюрьму №4. Следом пошёл преподаватель математики, и тоже быстро вернулся.
— Считаю государственным насилием и попранием гражданских прав, когда человека в моем возрасте заставляют ходить на сборы. Я буду жаловаться: писать министру обороны, обращусь в прессу — это дело принципа!
— Проще обратиться с молитвой к господу богу, результат будет такой же — нулевой. Зато силы и нервы сэкономите, — посоветовал Магидович.
— И это говорит адвокат! — всплеснул руками математик.
Надзиратель позвал:
— Магидович, на выход!
Минут через пятнадцать адвоката вернули в камеру в прекрасном расположении духа.
— Ничего интересного. Офицер попытался представить дело так, будто поймал дезертира. Но я легко доказал обратное и обвинил армию в попытке сфабриковать обвинение. Офицер, правда, не испугался, потому что по шапке получит кто-то из моего начальства, а не военная полиция. В общем, сейчас в канцелярии оформят документы, извинятся за доставленные неудобства и отпустят меня домой.
Ефрейтор позвал Шпака.
В приемном покое за косоногим столом сидел строгий лейтенант в отглаженной форме. Он смерил Сёму долгим колючим взглядом.
— Значит ты, Сёмен, дезертировал?
— Никак нет.
— Чистосердечное признание и полное раскаяние облегчат твою судьбу. Запирательства не помогут, мы всё знаем!
— Что знаете?
— Всё! Что подвигло тебя стать дезертиром?
— Ничто не подвигало.
— Поздно выкручиваться. Дезертировал?!
— Не было такого, но после незаконного задержания, точно дезертирую!
Сёмины слова прозвучали богохульством в армейском храме лояльности и порядка.— Не сметь! — топнул лейтенант. — Уклонистов и дезертиров постигнет страшная кара!
— Господня?
— Хуже — армейская!
Сёма стал объяснять, при каких обстоятельствах случилось недоразумение. Он не поскупился на эпитеты, рассказывая о глупости сержанта Пабла. Офицер отмахнулся, как бы говоря: Пабел и не на такое способен. В целом, история арестанта оказала на лейтенанта гнетущее воздействие. Он болезненно относился к промахам отдельных представителей своего ведомства, которое искренне считал столпом высокой морали и порядка. Офицер подумал минуту и спросил:
— Ты в армии служить хочешь?
— Нет! — выпалил Сёма, как вбил гвоздь. — Я тут с людьми в камере пообщался, поспрашивал… — не советуют.
— Эти научат… — вздохнул лейтенант и вернулся к недописанному банку. — Служить будешь! Конвойный, — позвал он рядового, — уведи задержанного!
Допрос окончился, и Сёма вернулся на нары. Больше никого не вызывали. Бывалый дезертир авторитетно заявил, что скоро их партию отправят в тюрьму, а камеру гауптвахты заполнят новыми уклонистами.
В приемном покое задержанным вернули их деньги, часы, шнурки и ремни — всё, что отбирают при аресте. К чести военной полиции, у арестантов ничего не пропало.
На выходе приятели пожали друг другу руки.
— Позвони мне, когда освободишься, — сказал Магидович Шпаку.
Резервиста выставили за ворота. Остальных скрепили по двое наручниками и повели к полицейскому микроавтобусу. Поджарый начальник конвоя зловеще процедил:
— Следующая остановка — армейская тюрьма №4.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer4-mspivak/
