Предисловие редактора
Прежде чем послать этот текст в редакцию, автор показал его нескольким своим знакомым. Поэтому я получил статью Сутырина одновременно с письмом одного рассерженного читателя. Автор письма требовал ни в коем случае не публиковать эту «грязную антисемитскую стряпню».
Как видите, я не выполнил это требование, и статья перед вами. Считаю этот материал важным свидетельством современника, позволяющим лучше понять состояние «еврейского вопроса» в послесталинском СССР.
В наших журналах государственному антисемитизму в Советском Союзе посвящено немало статей. Как правило, их авторы – евреи, которые, как говорится, на своей шкуре в той или иной степени ощутили «прелести» унижения и несправедливости… А как это выглядит в глазах неевреев? Насколько близко к сердцу принимали современники проблемы своих еврейских соотечественников, оказавшихся в своей стране гражданами второго сорта? Каковы границы взаимопонимания, солидарности и сочувствия?
Проблема эта не новая. Почти сто лет назад, в 1921 году, популярный в Германии писатель-романист Якоб Вассерман выпустил книгу «Мой путь как немца и еврея» («Mein Weg als Deutscher und Jude»). Через два года ее перевели на русский. Основной вывод автора книги – немецкая публика никогда не принимала его как своего, так как всегда видела в нем еврея, а не немецкого писателя. Об этой книге я упоминал в недавнейстатье в «Еврейской Старине».
Это горькое признание вызвало протест друга и коллеги Вассермана Томаса Манна, тут же написавшему Якобу письмо, в котором попытался свести его жалобы к обычной «писательской ипохондрии». Да и о какой дискриминации можно говорить, по мнению Манна, если евреев можно найти на самых высоких общественных позициях – в экономике, науке, искусстве, политике…
Подобные упрощенные оценки были распространены в опустошенной войной и революциями Европе. Для простых людей на первом месте стоял вопрос собственного выживания, а скорби и обиды какого-то национального меньшинства мало кого интересовали. Именно это настроение и отразилось в письме Томаса Манна. Не удивительно, что оно вызвало возмущение Якоба Вассермана, испытавшего все «прелести» якобы несуществующего в Германии антисемитизма.
Александр Сутырин тоже не видит проявлений антисемитизма в окружающей его советской действительности. В близкой ему среде инженеров и техников на оборонных предприятиях Кирова и других городов было много евреев, евреи встречались и среди врачей, и среди педагогов. Какое же притеснение, если евреи работают начальниками цехов и лабораторий? Да еще в грязные цеха они не идут, стараются все больше руководить чистыми, высокотехнологичными…
Чтобы увидеть несправедливость, нужно ее почувствовать на себе. Мы с Александром сдавали вступительные экзамены на физфак МГУ не просто в один год, а в один день. Но то, что я сдавал совсем другой экзамен по устной математике, чем он, Сутырин узнал только полвека спустя, прочитав мой рассказ о специальной экзаменационной комнате, где «валили» абитуриентов с неподходящей анкетой. А до этого он ничего подобного не подозревал и даже не представлял, что такое возможно. Не зря он сам признается: «Вместе с тем я прекрасно понимаю, что я в своей долгой жизни многого, что обижало евреев, попросту не замечал и понимал совсем не так, как они».
Якоб Вассерман был до глубины души обижен непониманием друга. Разница судеб еврейского и немецкого художника, которую отрицает Томас Манн, Вассерман видит в следующем:
«Вы не можете ссылаться на общую долю художника, потому что трудностей на моей стороне было вдвое больше, чем на Вашей. Если Вы были под давлением десять атмосфер, то на меня давило двадцать; если Вы должны были сражаться с дюжиной призраков, то я с двумя дюжинами».
Приведу еще одну цитату из Вассермана о тех людях, которые, несмотря на откровенную дискриминацию, добиваются успеха:
«Только представьте себе, какую чудовищную энергию, волю, самообладание нужно было проявить человеку, чтобы чего-то достичь. Только представьте себе, что добивается положения в обществе лишь узкий слой, в то время как 8–9 миллионов прозябает в галуте. Нужно самому помучиться в галуте, чтобы узнать, что это значит, вкусить стыд, унижение, издевательство, чтобы понять, что это такое. Иначе давать оценку было бы опрометчиво».
Но было бы ошибкой думать, что несправедливость творилась только по отношению к евреям. Александр Сутырин со знанием дела рассказывает о трудностях на пути к образованию, с которыми сталкиваются жители сельской местности и маленьких городов. Там нет разнообразных репетиторов, курсов по поступлению в ВУЗы, лекториев для абитуриентов. Притеснялись и представители других национальностей. Игорь Юдович в Послесловии к статье Сутырина приводит слова своего знакомого: «Вот вы, евреи, всё жалуетесь на дискриминацию. Попробовали бы вы стать на место калмыков». Это правда. Ограничивали прием в МГУ и выходцев из Средней Азии, других национальных республик. Так что не только евреи были гражданами второго сорта в многонациональном Советском Союзе.
Какой же выход предлагают Александр Сутырин и Игорь Юдович? По их мнению, евреям нужно было вести себя скромнее, им вовсе не обязательно стремиться в престижный факультет университета или на Физтех, можно найти технический ВУЗ попроще в столице или, лучше, на периферии, куда их возьмут охотно, не подвергая никакой дискриминации.
Мне кажется, уважаемые коллеги тут абсолютизируют свой инженерно-технический опыт. Получить техническую профессию можно и в среднем периферийном ВУЗе. Опыт работы на производстве восполнит пробелы образования, а если не ставить перед собой заоблачные цели, то и среднюю карьеру – до начальника цеха или главного инженера – вполне реально сделать.
Но есть еще одна группа людей, которым отказ в поступлении в МГУ или МИФИ означает личную трагедию, без преувеличения, слом судьбы. Я говорю о талантливых молодых людях, созданных для работы в науке.
Александр Сутырин проучился на физфаке МГУ только два года и был отчислен за неуспеваемость. Познать, что такое настоящая наука, у него просто не было времени. Поэтому он так легко дает советы отказаться от амбиций и пишет: «Но почему нужно было ребятам рваться именно на мехмат?» Приходит на память старый анекдот о музыканте, занявшем второе место на конкурсе скрипачей. Сопровождающий делегацию «скрипач в штатском» утешает его, говоря, что и второе место почетно, на что тот отвечает: «Ну, как ты не понимаешь! Победителю дают право сыграть на скрипке Паганини. А это все равно, что тебе пострелять из пистолета Дзержинского».
Сколько научных талантов оказалось загубленными из-за того, что их «зарезали» на вступительных экзаменах? А скольким гениальным людям не дали реализоваться, закрыв путь в науку, оставив лишь жалкую возможность прозябать в многочисленных конторах по разработке АСУ?
Из-за гитлеровского антисемитизма Германию покинуло более двадцати нобелевских лауреатов, из них одиннадцать ученых-физиков. Все они оказались по другую сторону фронта и свои знания направили на то, чтобы разработать атомное оружие для борьбы с нацистами и их союзниками. Своих же сил создать бомбу у фюрера, слава Богу, не хватило.
Утечка умов во все возрастающем масштабе наблюдалась и в позднем СССР, и в новой России. Не последнюю роль играла тут и дискриминация еврейских ученых. Не принятые в число студентов на родине становились профессорами лучших университетов Европы и Америки, Филдсовскими и Нобелевскими лауреатами. Российская же наука погружалась в глубокий кризис, из которого она не вышла и по сей день. В развале Советского Союза виновата не одна интеллигенция, как считает Сутырин. Ломая судьбы талантливых людей, государство фактически готовило и собственный конец.
Государственный антисемитизм ушел в прошлое вместе с Советским Союзом. Но он еще долго будет изучаться специалистами как исторический и социальный феномен. Он драматически сказался на судьбах многих людей с еврейскими корнями. Статья Сутырина, как и полемика Вассермана и Томаса Манна, свидетельствуют о том, как трудно это понять и принять людям, которых судьба, по крайней мере, в этом отношении миловала.
Евгений Беркович
***
Еврейский вопрос в послевоенном СССР
глазами русского интеллигента из благополучной семьи*
Александр Сутырин
Взяться за перо меня побудили встреченные в журналах «Заметки по еврейской истории», «Семь искусств» и в блоге «Семи искусств» сообщения некоторых читателей о замечавшихся ими в жизни случаях бытового антисемитизма и преградах по работе в науке и оборонной промышленности. О том же как-то говорилось в интервью главного редактора журнала Евг. Мих. Берковича. Мой жизненный опыт свидетельствует о другом, этим я и хочу поделиться с читателями журнала, если:
— во-первых, мой опус будет опубликован;
— и во-вторых, если найдутся заинтересованные читатели его читать.
Частому унижению и третированию в позднем СССР подвергались инженерно-технические работники. Их заработная плата уступала заработной плате рабочих-сдельщиков основного производства, потому что от последних напрямую зависело выполнение плана, и руководство с ними вынужденно заигрывало. В Москве инженеров часто посылали на переборку овощей на продовольственных базах, а на периферии в провинциальных городах они были первыми кандидатами на отправку на сельхзработы в колхоз и уборку улиц. Помню, как многие мои молодые работницы при получении очередного задания на поездку в колхоз с возмущением говорили: «Зачем же я училась и стала инженером?!» Правда, интеллигенция по-своему мстила ненавистной партийной власти, дружно расшатывая государственный корабль, пока не добилась крушения социализма. Как по старой песенке:
«И по камушку, по кирпичику
Развалили Советский Союз!»
Справедливо добавить, что всегда были многочисленные группы населения, про которых, хотя нельзя сказать, что они подвергались дискриминациии, но их жизненные условия и, в особенности, стартовые возможности в жизни были намного хуже, чем у жителей столиц и всех больших городов. Недаром в стране сложилась уникальная система обеспечения продуктами питания жителей всех районов в радиусе до 2000 км вокруг Москвы. Мы помним «колбасные» электрички и «мясные» поезда дальнего следования. А бывали годы, когда люди даже везли из Москвы батоны белого хлеба и рулоны туалетной бумаги. На ведение натурального хозяйства обрекались массы сельских жителей. Никакая, даже самая простая колбаса и никакой сыр и масло в сельских магазинах не продавались. Очень многие сельские районы до сих пор не газифицированы. И вырваться из условий, на которые человек был обречен с рождения, было очень трудно. Трудно было юному провинциалу подготовиться к поступлению в серьезный престижный вуз на одном уровне с москвичём и ленинградцем, где почти во всех вузах работали со школьниками квалифицированные вузовские преподаватели. Немосквичи таких возможностей не имели. Только воистину одаренные и самые трудолюбивые из них поступали в столичные вузы и хорошо там учились.
Перечисляя трудности жизни провинциалов и сельских жителей, я не пытаюсь заявить, что вот если им было тяжело, то не могло быть дискриминации кого-либо другого. Связи тут никакой. Но с утверждениями о дискриминации евреев в оборонных отраслях промышленности буду спорить на основании примеров, которые в своей жизни наблюдал. И в моем благословенном и немного патриархальном Кирове, и в других городах, где пришлось жить или иногда бывать…
Но раз уж я коснулся немного крестьянской темы, то скажу, что ставшие расхожими утверждения о многочисленных арестах за сбор «колосков» являются интеллигентскими страшилками и раздутым мифом. Заявляю это на основании опросов очень большого количестваа стариков в нашей Кировской области, кого застал в живых и с ясной памятью в 70-е, 80-е и 90-е годы Они не помнили вообще случаев ареста кого-либо. Говорили, что слыхали об арестах в тех деревнях и селах, где жили сосланные переселенцы, а в коренных деревнях наши вятские на своих не доносили, а когда кто-то и собирал эти колоски, то они не жадничали и брали немножко и по-тихому, а не демонстративно, что было бы всеми окружающими осуждено. Думаю, что и в других областях картина не могла быть другой. Надеюсь, доброжелательный читатель меня извинит, что не протоколировал эти расспросы. Просто расспрашивал и запомнил. Не буду утверждать, что беседовал с тысячами людей. Но уверяю, что с несколькими сотнями говорил и говорил со старым журналистом, который расспросил еще больше моего людей.
По моему первоначальному замыслу я собирался строить рассказ на детских воспоминаниях, поэтому в заголовке фигурировали слова «…глазами русского мальчика из благополучной семьи», но т.к. постепенно в содержание все больше включалось жизненных наблюдений взрослого человека, то название было изменено.
Мне 72 года, родился я 11 марта 1946 года в стольном городе Москве. Мама родила меня и младшего брата Владимира в роддоме на пересечении улиц Квесисской и Вятской, которая проходит параллельно улице Бутырской чуть подалее от Савеловской железной дороги. Можно сказать, что я с рождения оказался привязан к названию вятский и стал полностью вятским, прожив большую часть жизни в Вятке (Кирове).
Когда я родился, мой отец работал заместителем начальника Четвертого Главного Управления наркомата авиапрома (IV Главка НКАП). Жили мы тогда на северной окраине Москвы за Савеловским вокзалом в доме 86 в конце улицы Бутырской, где она после пересечения с Рижской железной дорогой сразу переходит в Дмитровское шоссе. Почти сразу после моего рождения отец попросился у заместителя наркома П.В. Дементьева (будущего министра авипрома) и наркома М.В. Хруничева на более живую производственную работу и был назначен главным инженером Саратовского электроагрегатного завода №306 (СЭАЗ, а ныне СЭПО), на котором он работал с 1941 по 1943 гг. главным технологом и который поэтому хорошо знал. В СССР СЭАЗ был известен многим по выпускавшемуся на нем малогабаритному холодильнику «Саратов». А в годы войны завод отличился тем, что оказался единственным агрегатным заводом, освоившим производство изделия магнето для запуска и обеспечения устойчивой работы авиационных поршневых моторов. О важности магнето говорит то, что немцы при нападениях на суда арктических конвоев имели первоочередной задачей уничтожать суда, на которых по данным их разведки перевозились магнето. Интересное сообщение о магнето я встретил недавно в воспоминаниях Л. Чуковской о ее жизни с А. Ахматовой в Ташкенте. Она передает состоявшийся у них разговор, когда Ахматова спросила ее, что такое магнето. Получив ответ, что Чуковская не знает, Анна Андреевна разочарованно протянула: «Вот и Вы не знаете — и никто не знает…».
Сразу после войны магнето потребовались для тракторов и комбайнов. И та послевоенная конверсия прошла успешно.
Вскоре отца перевели главным инженером Уфимского агрегатного завода №161 (ныне УАПО) для технического руководства освоением систем зажигания нового типа второго поколения реактивных двигателей и авиационных свечей с керамической изоляцией для сохранявшихся поршневых моторов (При попытках осуществить конверсию после 1990 года УАПО пытался выйти на рынок с автомобильными свечами). В Уфе отец стал в 1951 году директором завода и в 1953 году был переведен директором завода авиационного вооружения № 32 в город Киров, на котором проработал до конца своих дней в 1968 г.
В том же 1953 году оборонные отрасли страны подверглись серьезной реорганизации. Руководителями страны владел зуд реформаторства, и несколько агрегатных и вооруженческих заводов авиапромышленности были переданы в оборонную промышленность во вновь организованный там Главк под началом очень сильного руководителя Анат. Григ. Солдатова (свояка, к тому же, Маленкова). Впоследствии Солдатов был председателем Молотовского (Пермского) совнархоза, за свою самостоятельность попал в немилость у Хрущева — он осмелился своей властью разрешить строительство нового здания оперного театра под видом капитального ремонта старого, которое обнесли сначала забором, а затем снесли и построили новое — несмотря на строгий запрет Хрущева строить где бы то ни было любые объекты, кроме жилья. В газете «Труд» была большая разгромная статья «Совнархоз — это я!». Народ в Перми помнит заслуги Солдатова, я слышал добрые слова о нем даже от совсем молодых людей, кто родился много позже постройки оперного театра и снятия Солдатова с должности председателя совнархоза и не имел возможности, как я, знать и видеть его близко.
Везде, где мне пришлось жить, я не замечал никаких намеков на третирование детей евреев. Помню только мягкие подначки и насмешки над одной девочкой, которую мамаша отправляла гулять в подштанниках из теплой голубой ткани, они всегда были видны, потому что платье или пальто никогда их не закрывали. Ей остальные дети громко пели: «Как тебе не стыдно! Все штанишки видно». По моему мнению, такое никак нельзя считать третированием и постоянным унижением по национальному признаку. Ну, проявляла мамаша невнимательность и неаккуратность, а ребенку приходилось расплачиваться… Была бы на ее месте татарка, латышка или русская — так же смеялись бы и над ними.
Никогда я не слышал и от взрослых каких-то неодобрительных разговоров о евреях, шуток или анекдотов про них. Конечно, мне трудно говорить конкретно о коллективе работников Саратовского завода, поскольку был тогда мал. Я узнал только некоторых из них после 2005 года, когда с братом готовили книгу к столетию отца — выдающегося авиа- и ракетостроителя, и я, собирая о нем дополнительную информацию, познакомился по телефону с несколькими саратовцами, а они потом прислали книгу о заводе, через которую и произошло мое узнавание их. Всегда на заводе пользовался большим уважением Наум Ильич Рабинович, работавший начальником цеха в годы войны и после нее. Он продолжал работать долго и всегда пользовался большим уважением всех работавших с ним. Были евреями и другие руководители. Можно назвать очень авторитетного начальника цеха Льва Нежинского, избранного в 1992 г. председателем Совета ветеранов, председателя обкома отраслевого профсоюза с 1967 г. В.К. Кальнобрицкого и его сына О.В. Кальнобрицкого, избранного председателем профкома СЭПО в 1987 г.
Конечно, на высоких партийных и правительственных постах, начиная с секретарей обкомов, евреев я в жизни не встречал. Знаменитый Андропов не в счет. Это исключение, которое подтвердило правило. Только однажды я встретил в Риге после 1970 года одного пенсионера — бывшего секретаря обкома из Биробиджана. Он оказался соседом моего двоюродного брата в коммунальной квартире. Скромный воспитанный человек. А вот работники оборонной промышленности всех национальностей, в т.ч. и еврейской, постоянно мне встречались, о них я и могу рассказывать.
Но если саратовских работников завода я стал понемногу узнавать после 2005 года, то работников уфимского завода знал лучше (и потому, что был и сам в Уфе постарше, и потому, что все они были нашими добрыми соседями в заводском поселке), я хорошо их помню.
В Уфе мы жили вблизи завода на другой стороне улицы Аксакова в уютном заводском поселке из пяти или шести кирпичных двухэтажных зданий на 8 квартир каждое, хотя по какой-то непонятной причине почтовый адрес был по улице Достоевского — перпендикулярной к улице Аксакова. Неужели такое решение было принято из уважения к старинной тюрьме на улице Достоевского? Утром всех будил заводской гудок. Всех людей я знал как хороших соседей. Почти все они (и ИТР, и рабочие) были москвичи, попавшие в Уфу при эвакуации в 1941 г. Коренные уфимцы, имевшие собственное жилье до поступления на завод, не имели совсем шансов на получение благоустроенной квартиры от завода еще много-много лет. Но жили рядом с нами и приехавшие по распределению молодые специалисты. Таким был молодой чеченец Руслан, вскоре ставший начальником цеха керамики, к нему мои родители, которым было за сорок, относились по-отечески очень тепло. Они всех величали по имени-отчеству, только его звали просто Русланом. Уфа — город многонациональный. Самой многочисленной в те годы в столице Башкирии была группа из русских, украинцев, белорусов и евреев, на втором месте по численности были татары и только на третьем башкиры. Секретарем обкома был башкир (башкирец) Агапов. Как я слышал потом от отца, этот секретарь всегда ходил насупленный в сопровождении, как тогда полагалось, охраны, к нему было трудно подступиться. Иметь отношения с партийными работниками в русском городе Кирове оказалось для отца много проще и легче.
Рядом с нашими домами находилась татарская школа-интернат. Мы жили, совершенно не общаясь с ребятами из интерната. Не играли в игры, не разговаривали и не дрались. Иногда дети-сироты из интерната, видимо, тянулись к нам и заходили на нашу территорию, но мы не протягивали им руку дружбы и прогоняли их. Видимо, им был дан строгий наказ не вступать с нашими в драки, и даже относительно большие мальчишки убегали от нашей малышни. Но отступали татарчонки только до границы своей территории, ограниченной высоким забором —мне кажется, что трехметровым. Дальше нас встречал град камней. Мне однажды пробили голову через зимнюю шапку. Вот какие были межнационациональные отношения. Ребят евреев среди нас не помню. Был один мальчик Павлик Стрелков, молодая мать которого была местной уфимской еврейкой, ее я не запомннл в отличие от ее мужа Павла Ивановича, который был порядочно старше ее — он был в возрасте моих родителей, т.е. старше 40, он был переведен из Москвы и работал начальником производства. Начальник прозводства на серийном заводе — очень весомая фигура, он координирует усилия цехов по выполнению текущего плана. Он был хорошим сильным руководителем, и мой отец хорошо относился к нему. Он был вхож в наш дом, и мои родители часто навещали его и брали с собой меня и брата. Жили Стрелковы напротив нас на одной лестничной клетке (площадке). Сын Павлик был младше меня на год, он больше водился с моим младшим братом, его довольно молодая мама редко присутствовала на общих посиделках, я ее почти не знал и потому не запомнил. Когда сидели вместе за столом, моя мама по своему обыкновению призывала обоих мужчин, а особенно Стрелкова, не увлекаться спиртным, но, конечно, с очень малым успехом. Павел Иванович был хорошим умелым руководителем, но имел присущую многим слабость к алкоголю. Слабость эта была во многом спровоцирована привычками военных лет, когда очень большое нервное напряжение люди привыкли снимать выпивкой. Мне отец рассказывал, что после успешного выполнения плана спирт выписывался и выдавался в цехах почти официально, и люди расслаблялись. После войны такого уже не было, но многие не могли от выпивки отвыкнуть. Павел Иванович часто впадал в запои, и директор уже не мог на него полагаться, а приходилось выполнять за него работу самому. Павла Ивановича настигла беда в 1952 году, когда мы еще жили в Уфе. Он был в командировке в башкирском городке Сим. Вокзал в Симе был захудалый, почти не отапливался, а Павел Иванович после трудового дня по привычке «поддал» и уснул в зале ожидания. На пьяного холод действует сильнее и опаснее. Он отморозил пальцы рук и ног. Их вскоре пришлось ампутировать. Жалко было смотреть на его перебинтованные культи рук. С руководящей должности его пришлось перевести на нижестоящую. Этого не вынесла жена Роза и ушла к прежнему молодому воздыхателю. Оставшись без женского ухода, Павел Иванович вскоре умер. Он был моложе моего отца года на три, ему было, я полагаю, около 45 лет. Розу все осуждали. Общее мнение было таково, что не уйди она от мужа, он бы еще пожил и поработал. Сын Павлик остался сиротой. Кто стал о нем заботиться и воспитывать, я не знаю, мы вскоре переехали в Киров. Как я недавно узнал, он унаследовал пагубную привычку своего отца и рано умер, в возрасте около сорока лет.
Из рассказов отца в 1960 годы я знаю, что на период его работы в Уфе выпали проходившие в стране гонения на евреев. Тогда действительно кадровики получали задания сокращать долю работающих евреев на оборонных предприятиях. Но проходила эта кампания так. На местах к своим товарищам, с кем вместе трудились плечом к плечу, относились дружески и по-товарищески, и команды кадровиков и партийных органов напрямую и по-глупому не исполняли. Обычным приемом было отправить работника, над которым сгущались тучи, в дальнюю и длительную командировку. Через некоторое время командировку продлевали. Когда истекал установленный законом предельный срок командировки (один месяц), человек получал задание на другую командировку в другой город. Так постепенно он выпадал из поля зрения старающихся и желающих его уволить. Но был, батя рассказывал, на заводе один молодой дурень, который работал плохо и лениво, от всех поручений отказывался и отлынивал, от любых командировок и поездок в колхоз тоже отказывался. Вот его уволили…
На территории завода находилось хорошее сильное ОКБ, которое проектировало новые изделия для завода. Главным конструктором этого ОКБ был в тот же период (в 1952 г.) назначен один ассимилированный еврей из Москвы Ю. Иосифович Д-ев. Вполне возможно, что он попал под те же послевоенные гонения и оказался вынужден сменить Москву на Уфу. Но поставлен он был руководить серьезным инженерным коллективом примерно из 500 человек работающих, где было немало кандидатов технических наук, сразу получил хорошую трехкомнатную квартиру, а после нашего отъезда перебрался в большую директорскую квартиру с двумя жилыми комнатами по 25 квадратных метров, с такой же просторной прихожей, с большой кухней и огромным санузлом, что позволило ему впоследствии, когда подросли дети, сделать очень удобную перепланировку.
Я не политолог и не писатель, я не вел основательных глубоких исследований по затронутой мной теме, мои знания по ней основаны только на известной работе В.В. Шульгина «Что нам в них не нравится?», которую прочитал в школьные годы, книгах А.И. Солженицына «200 лет вместе», Анд. Мих. Буровского «Евреи, которых не было» (знаю-знаю, что в еврейском сообществе эти книги уважением не пользуются!) и моих личных наблюдениях за свою относительно долгую жизнь. Я видел жизнь детей во дворах Москвы и трех провинциальных городов — Саратова, Уфы и Кирова — и жизнь работников авиапромышленности в тех же городах. С тем же кругом лиц мы встречались на отдыхе в Крыму и в Сочи, когда люди раскрываются обычно полнее и лучше.
Я инженер, многие годы проработавший в авиационной промышленности, с которой я был кровно связан от рождения, и хорошо видел «изнутри» жизнь и быт среднего руководящего звена авиапромышленности — директорского корпуса, главных и ведущих специалистов министерства и заводов.
Я уже указывал, что когда я родился, отец работал заместителем начальника Четвертого Главка НКАП (впоследствии МАП), ведавшего агрегатными заводами. Жили мы тогда на северной окраине Москвы за Савеловским вокзалом в доме №86 в самом конце улицы Бутырской.
Находясь в 2007 г. на отдыхе в Греции, я встретился с москвичкой, жившей в детстве недалеко от нашего дома. Она мне сказала, что дом назывался в округе «директорским», потому что в нем жил директор находившегося поблизости хлебобулочного комбината. Кроме этого комбината, в нашем районе находилось и находится сегодня много заводов авиапрома. Родители мои были всегда гостеприимны, и в нашем доме часто бывали многие товарищи отца — работники министерства и заводов (чаще, надо думать, близлежащих, но что могло помешать приехать человеку из другого района?). Быт среднего руководящего звена отрасли — директорского корпуса, главных и ведущих специалистов заводов и министерства я видел изнутри, впитал с молоком матери, и детская память донесла многое о характере бытовавших разговоров взрослых. Непосредственно о работе говорить, как всем понятно, не полагалось, но без производственных тем не обходились. Никогда не говорилось о технических характеристиках изделий и конкретных цифрах планов, хотя помню, что всегда пресекались, как глупые и не имеющие оснований, рассуждения о том, что Туполева посадили в лагерь за то, что именно он, а не Мессершмитт руководил разработкой конструкции истребителя «Мессершмитт» и передал документацию немцам, но могли пошутить о вечном противоборстве директоров и представителей заказчика (военных представителей — военпредов).[1]
Имели место и охотничьи рассказы. Кто-то, помню, поведал, как безуспешно пытался на охоте стрелять уток из автомата, но попадать в них пулями во время полета почти невозможно. Старое гладкоствольное ружье, из которого стреляют дробью, оказалось эффективнее. Я не мог в это поверить, потому что в кино наши бойцы успешно поражали автоматными очередями много врагов. Вспоминали, как трудно жилось в военные годы. Мама рассказывала, как однажды в саратовской эвакуации она на месячные карточки приобрела щуку и с помощью и под руководством дружившей с ней старой еврейки приготовила щуку в фаршированом виде. Радовалась, что надолго обеспечила мужа вкусной и питательной едой. А отец есть приготовленное блюдо не стал и объяснил жене, что он родом из Астрахани, где любят и ценят только осетровых рыб и судака, а щуку настоящей рыбой никогда не считали и в пищу не употребляли, даже в голодные годы Гражданской войны. Не буду утверждать, что этот рассказ я слышал в самом раннем детстве в Москве — скорее всего, услышал его позднее. Но что помню очень хорошо — никогда не было никаких шуток о евреях и анекдотов про них. Шутку о том, что «где пройдет хохол, там еврею делать нечего», я услыхал уже на работе в возрасте старше 20 лет. Тогда же услышал анекдот, как прекрасный Иосиф обманул жену Абрама, когда тот напряженно работал. Раз уж я коснулся периода середины 1960-х годов, то могу добавить, что тогда же бытовали и такие мнения о характере и причинах побед в шахматах Нонны Гаприндашвили. Говорили, что грузины, как и евреи, тяжелую физическую работу не любят и поэтому предпочитают шахматы. Вот такой антисемитизм встречался! Не знаю, впрочем, за весь мир. В конце ХХ века выезд за границу стал свободнее, и вот в Богемии (Чехии), Словакии и Хорватии я слышал в разговорах неприязненные нотки по отношению к евреям, когда разговор случайно их касался. Похожее встречал в Западной Украине и в Молдавии. У нас в России всегда было не так. Хотя в большой стране на протяжении жизни поколений всякое могло случиться. Кого-то и в тихой Москве 50-х и 60-х годов могли на улице побить, ограбить и оскорбить. У одного моего сотрудника в Кирове убили старшего брата на центральной площади города в день празднования Победы в ВОВ, когда вокруг все пели и танцевали. А когда в октябре 1941 г. Москву охватила паника, и москвичи кинулись бежать из города, один знакомый моего отца Михаил Семенович Ф., получив предписание на эвакуацию в Саратов на завод АТЭ-2 — дублер московского АТЭ-1, вздумал поехать из Москвы на автомашине, то ли личной, то ли служебной — и был остановлен на выезде из города рабочей заставой, которых возникло тогда, видимо, много. Легко представить, как напугался Мих. Семенович и что ему пришлось услышать от рассерженных и обозленных на начальство рабочих, которым никто не помогал уехать в дальнюю эвакуацию и у которых не было машин для поездки. Но все обошлось для него благополучно. Сами рабочие нашли приемлемый компромисс: «Снимай пальто», — сказали они ему. И пришлось Михаилу Семеновичу расстаться со своим кожаным пальто, которые в те годы очень ценились.
Еще долгое время спустя он со смехом рассказывал своим товарищам об этом приключении.
Выше я уже описал нашу жизнь в Уфе. Мне там очень нравилось. Но в 1953 году налаженную жизнь в Уфе пришлось оставить, т.к отец был переведен директором завода авиационного вооружения №32 в город Киров (Вятку). Завод №32 был заводом союзного значения, ведущим свою историю от первого авиационного завода в России ГАЗ №1, из состава которого он был выделен в 1931 году, получив территорию в районе улицы Правды в Москве. (Поблизости находилось издательство «Правда»). В послевоенные годы на этой территории обосновался известный многим москвичам завод «Коммунар». Кстати, о заводе «Коммунар». 0н был шефом Большого театра, т.к. был самым крупным в районе заводом, но получить через своих знакомых на заводе билеты на балет «Спартак» я не мог. И еще о «Коммунаре» — на заводе «Коммунар» начинал трудовую деятельность горе-министр иностранных дел ельцинского правительства Андрей Козырев. Судьба завода №32 была типичной для тех лет. Бурное развитие в предвоенные годы, награждение орденом Красной Звезды по итогам финской кампании, в которой хорошо показали себя средства авиационного вооружения, изготовленные заводом. Переход на военные рельсы в 1941 г. и эвакуация в Киров. В годы войны завод произвел всё бомбардировочное и стрелково-пушечное вооружение для советской авиации.
Хотя все эвакуированные работники и мечтали о возвращении в Москву, но вернуться в Москву смог только главный инженер Дражинский (Дрожинский — ?), большинство ИТР стали начальниками различных служб и были оставлены работать в Кирове. О них я могу рассказать подробно.
Основными инженерными службами, определяющими лицо завода, являются конструкторская и технологическая. Во главе этих служб на заводе 32 стояли яркие колоритные личности. Начальником конструкторского отдела (СКО), когда отец принял завод, был очень интересный человек Е-й Семенович Л. — еврей из южных регионов, по возрасту близкий моему отцу, моложе всего лет на десять; в годы войны он работал в конструкторском отделе на Тушинском заводе авиационных моторов. В конце войны он получил задание сформировать коллектив и разработать конструкцию первого советского цельнометаллического троллейбуса, и успешно с ним справился, за что был включен в списки на представление к награждению Сталинской премией. Но на свою беду не смог или просто не догадался включить в списки исполнителей своих прямых начальников, вследствие чего сам был из этих списков исключен и попал в другой список — на перевод в город Киров. Правда, перевод в глухую провинцию был смягчен служебным ростом (он назначался начальником серийного конструкторского отдела (СКО) и предоставлением хорошей скромной двухкомнатной квартиры в центре города вместо двух комнат в общежитии в Тушино. На заводе в Кирове Е. Семенович пользовался огромным авторитетом. Он обладал ярко выраженными лидерскими качествами, люди к нему тянулись и охотно подчинялись. Я никогда не слышал из его уст сквернословия. При организации в 1966 году филиала МКБ «Факел» Генерального конструктора академика П.Д. Грушина он был назначен Первым заместителем начальника ОКБ — филиала МКБ «Факел» и проработал в этой должности до 80 лет, когда стал много и тяжело болеть.
Не исключено, конечно, что сам Е.С. Л. мечтал о большем для себя (он мне говорил об этом много позже), но ведь не все мечты и планы сбываются.
Быть на ответственной работе ему не мешали ни его национальность, ни его руководство кировской еврейской общиной, о чем моему отцу докладывали компетентные товарищи, но их доклады на положении Л-ва никак не отразились. Можно возражать, что общин в те годы вообще не было, но полагаю, что это даже не суть важно. Главное то, что так думали окружающие. Считали так и не преследовали своих товарищей. Несомненно, что не было ячеек оппозиционной революционной партии, но были почти в каждом городе сообщества (группы) людей, хорошо знающих друг друга и помогающих один другому.
Старший сын Еремея Семеновича Семен Еремеевич, родившийся задолго до войны (кажется, в Харькове), стал тоже производствеником, но пошел не совсем по стопам отца — он выучился на химика и работал на одном из лучших и интереснейших химкомбинатов страны в Кирово-Чепецке [2], где за успешное руководство цехом был награжден орденом, чем его отец очень гордился. По доходившим до меня сведениям, после выхода на пенсию и переезда в Киров Семен принял руководство общиной евреев Кировской области. Он заботливо ухаживал за тяжело больным отцом, но сам умер на несколько лет раньше. Мир праху их обоих!
Средний (второй) сын Виктор старше меня на год-полтора и учился в школе на один класс старше. Он работал рядовым инженером в авиапромышленности и пользовался уважением сослуживцев. То, что он не мог ездить в командировки на объекты в арабские страны, принималось всеми с пониманием. Он тоже много ухаживал за своим отцом и тоже уже давно в могиле. Мир и его праху! В детстве мы учились игре на фортепиано у одной учительницы. И она, и наши матери очень хотели, чтобы мы выступали вместе и блистали в детских концертах, будучи одеты в белые рубашки с красными галстуками. Как-то мы с Виктором готовили для отчетного концерта музыкальной школы какую-то пьесу в 4 руки. Витя никак не мог твердо запомнить наизусть свою партию и на концерте в середине пьесы опустил руки. Я бодро отбарабанил свою часть, публика нас не освистала и вежливо похлопала (поаплодировала), но меня заела злость на Виктора, и я в худших артистических нравах после выхода за кулисы ударил своего товарища кулаком. Он сдержался и не полез в драку. Нас развели, и больше, слава богу! никогда мы с ним вместе на фортепиано не играли. Жена Еремея Семеновича — Сима Гильевна — пыталась одного моего старшего товарища, хорошо певшего в хоре Дома пионеров, сосватать в музыкальную школу, а мне раскрыть очарование Некрасова. Услышав от меня, что я люблю из поэтов только Пушкина, она завела меня к себе домой и вдохновенно с упоением читала мне Некрасова: «…Вырастешь, Саша, узнаешь…»
Младший сын Л-вых Леонид родился уже в Кирове в 1950 г, он закончил Кировский политехнический институт, успешно работает на оборонном зводе первой категории «Маяк» заместителем главного инженера. Он очень эрудированный специалист-вооруженец, с ним интересно беседовать, он лауреат Государственной премии.
Очень большую роль на серийном заводе выполняет служба главного технолога. Главным технологом на заводе 32 был тоже очень интересный и незаурядный человек — И.Н.Ю-с. Он из литовских евреев, очень давно обрусевших и осевших в Москве и в Подмосковье. Ю. начал работу на заводе за несколько лет до войны и в 1940 году руководил каким-то цехом.
Он уже был назначен главным технологом, когда началась война. В критические дни осени 1941 года он допустил очень серьезную промашку, которая, однако, большой отрицательной роли в его судьбе не сыграла. Он категорически отказался записываться в ополчение, что по призыву партии и правительства охотно и, как потом оказалось, совсем без риска для жизни сделали большинство руководящих работников завода. Мне тесть рассказывал, что их построили, сделали перекличку, показали, как обращаться с винтовкой, и распустили по рабочим местам, где они были нужнее.
Ю-са только немного пожурили, должность главного технолога осталась за ним. По приезде в Киров он сразу повел жизнь настоящего мужчины. Ездил с другими мужиками-руководителями на охоту, пьянствовал там вместе с ними, вместе ночевали в стогах и в крестьянских избах и банях. После одной не очень удачной охоты народ крепко поддал, и все дружно решили купить дичи на базаре (или на рынке — кому как нравится!), чтобы явиться домой не с пустыми руками. Сейчас такое невозможно, но было время, когда можно было купить на базаре добытую другими более удачливыми охотниками дичь. Ю. купил трех или четырех глухарей, кое-как перевязал их бечевкой, взгромоздил себе на плечи и пошел от машины к подъезду. Идти с глухарями было неудобно, и он со всего своего большого роста (под 190 см) грохнулся во дворе. Много смеялись потом мужики, вспоминая случившийся с ним казус. Впоследствии он много и продуктивно сотрудничал с НИИАТ и Кировским политехническим институтом (КПИ), где стал уважаемым доцентом по совокупности заслуг перед институтом и страной без защиты диссертации и не имея совсем опубликованных научных трудов, чем заниматься работающий на заводе главный технолог никак не мог…
После руководителей конструкторской и технологической служб на заводах оборонного комплекса очень большое значение всегда имел начальник отдела технического контроля (главный контролер). На Кировском заводе, когда мой отец принял его, главным контролером был молодой выпускник МАИ Арон Борисович Рубинштейн — уроженец города Воронежа, прекрасный инженер и вообще разносторонне образованный человек. Он, как и мой отец, очень любил театр и был знатоком театральной жизни. Возможно, этому способствовало то, что его дядя был главным режиссером Хабаровского театра (то ли драмы, то ли оперы и балета).
В очень скором времени (в 1960 г.) отец выдвинул молодого Рубинштейна на должность своего первого заместителя — главного инженера, которую тот успешно исполнял более тридцати лет, хотя у него не сложились отношения с великим академиком П.Д. Грушиным — Генеральным Конструктором МКБ «Факел». Петр Димитриевич его просто совершенно не воспринимал, но во всех остальных КБ и институтах Рубинштейн пользовался необходимым для успешной работы авторитетом. По понятным причинам он никогда не мог стать директором, несмотря на свои таланты руководителя и знание производства. Но зато он дожил в хорошей форме до возраста старше 80 лет и в последние годы жизни после переезда в Малаховку под Москвой успешно работал консультантом в НИИАТ. Директорская ноша тяжелая, и доля несладкая. Мой отец ушел из жизни почти через год после получения звания Героя социалистического труда от внезапного инсульта, не дожив двух месяцев до 63 лет. Его преемник ушел из жизни совсем рано — в возрасте 52 года.
Но перейдем от самых главных специалистов к руководителям рангом пониже. Из почти тридцати начальников цехов евреев-начальников было на первый взгляд совсем немного, но внимательное рассмотрение многое объясняет. Евреев практически совсем не было среди начальников механических, заготовительных цехов и цеха гальванических и лакокрасочных покрытий с их шумом и грязью от масел, эмульсии, электролитов и растворителей (начальниками этих цехов были русские и один немец из Поволжья).
А вот начальниками двух из трех сборочных цехов несколько лет работали Яков Наумович Маймин (он скончался от сердечной недостаточности в возрасте чуть болеее 50 лет) и Лев Михайлович Малоголовкин — участник войны, прошагавший в пехоте почти тысячу километров. Легкой энергичной походкой он обладал и в 70 лет. Он после работы в цехе стал начальником производства (проработал им почти десять лет) и затем заместителем главного инженера.
Начальником испытательного цеха, которым твердо и умело руководил, много лет был А.А. Шпильбанд, не имевший, кстати, серьезного инженерного образования. Начальником очень важного центра (отдела) по обслуживанию в эксплуатации на объектах выпущенного оборудования был молодой инженер Леонид Давидович Краген. Начальником медсанчасти была русская уроженка Грузии Ксения Александровна — очень умелый и добрый терапевт. Через три года после нашего приезда ее сменил Михаил Ионович Лупинский — уроженец Западной Украины. Хирург по образованию, он не пользовался репутацией умелого хирурга, меня мои родители не отдали в его руки, когда мне потребовалось оперировать паховую грыжу, но мой отец отдавал ему должное и хвалил как толкового и умелого администратора — главного врача. От Михаила Ионовича я слышал смешную исторю, связанную с его фамилией. Происхождением Лупинские были из полонизированных областей Западной Украины,, поэтому их фамилия созвучна польским. У нашего Лупинского был родственник — кадровый офицер, тоже Лупинский. Его почти сразу после войны принудительно записали в поляки и перевели, подобно К.Рокоссовскому, служить в армию ПНР. Вызвано это было тем, что требовалось очистить польскую армию от офицеров Армии Крайовой и внедрить вместо них наших советских офицеров.
Отец нашего Лупинского в Киров приехал незадолго до войны и очень скоро стал одним из руководителей кировского спиртотреста, о чем я знаю со слов его сына Михаила Ионовича. Почти все приведенные мной примеры успешных евреев относятся к людым старшегого поколения — они родились в первые два десятилетия Ххвека (в период с 1900 по 1920 гг.). Но добивались продвижения и успеха и люди помоложе.
Заведующей терапевтическим отделением заводской больницы была относительно молодая (примерно 1925-1930 гг. рождения) еврейка Роза Яковлевна Г. — веселая, очень жизнерадостная и никогда не унывающая. Ее муж, украинец, крепко выпивал, но Роза смогла навести по своему рецепту лекарств и добавила по рецептам знахарок грибные отвары, чем полностью отвратила мужа от водки. Над ней немного посмеивались больные и знакомые за ее манеру проводить утренний обход большой палаты за две-три минуты:
— Ну, ты здоров,
— А ты еще лучше…
Я лежалу у нее в отделении в 1960 г., когда заболел желтухой (инфекционным гепатитом — в те годы его не квалифицировали как А,В и С). Дочку она выдала замуж за моего хорошего знакомого Льва Усанова — заведующего неврологическим отделением той же бывшей заводской больницы, ставшей одной из самых больших и хорошо оснащенных больниц города — известного и популярного в Кирове специалиста-невропатолога. Со Львом и его отцом Николаем Ивановичем мы выезжали на серьезную ночную рыбалку бреднем, для чего спускались по реке на 15 км от города, ночевали у костра. Николай Иванович был старшим мастером в инструментальном цехе, под его началом я осваивал в школьные годы премудрости слесарного дела, он родом из Подмосковья, до войны работал в Москве, был одним из самых квалифицированных слесарей-инструментальщиков. Очень интересно рассказывал об образе жизни квалифицированных рабочих в Москве до войны. Мать Льва — чистокровная еврейка, уроженка города Кирова, была начальником цеха на комбинате «Искож». После 1980 г. Лев с женой по настоянию тёщи эмигрировали в Израиль. Лев, я думаю, совершил ошибку, уехав из Кирова. В Кирове он был очень видным авторитетным невропатологом, заведовал серьезным отделением в одной из самых больших больниц городам, а в Израиле работает где-то у кого-то на подхвате. В чем причина, что он не продвинулся? В личных качествах или в чем-то ином?
В Кирове прошли мои школьные годы, здесь я нашел свою любовь, здесь я много лет работал — сначала на предприятиях авиационной промышленности и МРП, а с 1981 по 1991 годы — на заводе №2 школьного оборудования и приборов «Физприбор» главным технологом. Во время работы главным технологом на заводе «Физприбор» я столкнулся с единственным известным мне случаем увольнения с работы еврея, причем очень умного и толкового работника — доцента кафедры деревоообработки нашего политехнического института А.И. Виг-вича. Произошло это полностью по его личной глупости и распущенности. Его застали в аудитории со спущенными брюками перед студенткой. Попытки объяснить происшедшее необходимостью продемонстрировать ей новые импортные плавки администрацию вуза не удовлетворили. Выследили его соперники-соплеменники с его же кафедры профессоры Ф. и Х. Я сотрудничал с Виг-вичем до случившегося казуса, т.к. сфера его интересов (деревообработка и переработка пластмасс) была полезна моему заводу «Физприбор», где я работал главным технологом.
Виг-вич был уволен с работы, исключен из партии, лишен возможности продолжать работу над докторской диссертацией. Мы взяли его на завод «Физприбор» технологом в цех переработки пластмасс. У нас он сильно развернулся, буквально заставил работать по своим идеям ползавода, привлек к ним интерес главного инженера Главучтехпрома Крамарова Б.П., который до этого ничем серьезно на подведомственных заводах не интересовался и не занимался. Виг-вич активно работал по введению древесных наполнителей из отходов деревообработки в термопласты — и с целью экономии полистирола и других термопластов, и с целью упрочнения получаемых изделий.
После 1992 года Виг-вич уехал жить и работать в г. Алексин Тульской области на огромный комбинат пластмасс, о дальнейшей его судьбе не знаю.
В заключение скажу несколько слов о других кировских заводах. На самом большом в Кирове заводе (и одновременно самом большом из электроагрегатных заводов всей авиационной отрасли) — электромашиностроительном заводе им. Лепсе некоторое время после войны работал главным инженером Едидович, заместителем директора по соцкультбыту (очень значимая и весомая должность!) много лет был Израиль Мисеевич Г., начальниками производства были поочередно Зарецкий и Борис Абрамович Дубижанский, а заместителем Дубижанского — Лев Исаакович Рашковский, до этого работавший попеременно начальником нескольких цехов. Его сын Александр стал известным кировским краеведом, часто радостно и горделиво сообщает в кировских газетах о результатах своих архивных изысков с хорошо заметным подтекстом: «Смотрите, что я нашел!» В блоге «7 Искусств» несколько лет назад было опубликовано его добротное исследование по анализу кадрового состава завода Лепсе на основании приказов по кадрам. Натолкнувшись в интернете на ту его работу, я узнал о существовании журналов и альманахов «Семь искусств» и «Заметки по еврейской истории» и о том, что их издает мой старинный товарищ по университету Евгений Беркович. До этого я встречал упоминание о нем в одном хорошем и спокойном интервью Б.А. Березовского, в котором Березовский очень уважительно говорил о прошлом нашей страны, о себе сообщил, что по слабости своей школьной математической подготовки должен был выбрать для дальней шей учебы слабенький непрестижный институт, а вот его товарищ по детству Беркович выбрал и закончил успешно московский университет.
Возвращаюсь к материалам Рашковского. Неосведомленному читателю статьи может показаться, что 90 процентов руководителей среднего звена Лепсе были евреями. Это преувеличение, но на многих ответственных должностях евреи были. Одно время, повторюсь, главным инженером работал Едидович. Заместителем директора по соцкультбыту длительное время был Израиль Моисеевич Г. Его старший сын Семен Израилевич во время эвакуации в Киров отстал от поезда и потерялся. Оказался в Уфе и попал чуть ли не в детский дом. После войны выучился в военном училище на офицера и приступил к службе, но долго служить не пришлось — произошло известное всем хрущевское сокращение. Судьба после демобилизации привела его в Киров, где он стал главным контролером кировского филиала московского агрегатного завода «Дзержинец», где я начинал свою трудовую деятельность техником-конструктором. Семен Израилевич был очень авторитетным человеком в нашем молодом коллективе, его роль в воспитании и формировании коллектива сравнима с ролью главного конструктора нашего филиала. Когда я после смерти отца в 1968 г. по его завету подал заявление о приеме в члены КПСС, дать мне рекомендацию я попросил Семена Израилевича. Главным бухгалтером нашего филиала была женщина постарше Генриэтта М. Штейнберг. Она была родом, кажется, из Кирова, а какое имела образование — в то время я совсем не интересовался образованием экономистов, разделял полностью мнение знакомых музыкантов, с которыми учился вместе в музыкальной школе и которые после окончания своих консерваторий привезли оттуда шутку о том, что «ученье-свет, а неученье — культпросвет». Вернусь к заводу Лепсе. Начальниками производства были поочередно евреи из поколения родившихся между 1910 и 1920 гг. — Зарецкий и Борис Абрамович Дубижанский, а заместителем Дубижанского работал Лев Исаакович Рашковский, который перед этим несколько лет успешно попеременно руководил несколькими цехами.
Остановимся на очень сильном работнике Иосифе Юрьевиче Линецком, кандидатуру которого даже одно время (в 1950-х годах) рассматривали на выдвижение на должность главного инженера и назначали исполняющим обязанности главного инженера. Что помешало тогда его дальнейшему росту? Не хватило каких-то личных качеств, или повлияла всё же национальность? Каждый волен думать по-своему в силу своей испорченности. Или, что скорее всего, просто от него отвернулась Госпожа Удача? Нашлись другие более сильные кандидатуры. Зато он был назначен руководить сложным, интересным и ответственным центром (отделом) исследований и испытаний, в котором был собран цвет инженерно-технических работников завода. Его сын Юрий работал рядом со мной в конструкторском отделе кировского филиала московского агрегатного завода «Дзержинец» рядовым инженером. Приятный во всех отношениях человек. В середине 1950-х годов на завод Лепсе пришел молодой инженер В.А. Магазинер, вскоре он был назначен начальником ответственного и непростого сборочного цеха, а затем пошел на повышение и стал главным инженером завода первой категории «Маяк» в составе МОП. Главным инженером работал успешно, и через несколько лет ему было поручено организовать специальное самостоятельное конструкторское бюро «Север» клавишных вычислительных средств (в основном это были в то время табуляторы), в котором от тоже был главным инженером, оставаясь главным инженером завода. После 1980 г. КБ «Север» было преобразовано в НИИ средств вычислительной техники (НИИСВТ, занимавшийся уже в основном ЭВМ), который благополучно пережил катастройку и выжил в годы постперестроечной жизни. С женой В.А. Магазинера Ираидой Борисовной (урожденной Стеньшинской) я работал с 1965 по 1969 гг на кировском филиале московского агрегатного завода «Дзержинец» в составе авиапрома. Она была рядовым очень уважаемым инженером-технологом с большим опытом работы.
Сын Л.И. Рашковского Александр одним из первых раскусил суть начатой в стране перестройки и организовал первый в Кирове Центр научно-технического творчества молодежи (ЦНТТМ), в котором можно было превращать безналичные деньги в наличные, чем мы стали пользоваться, стремясь поддержать деньгами своих работников, для чего придумывали и оформляли договорные работы через этот ЦНТТМ.
Писать статью я начал из желания возразить высказываниям о бытовавшем в СССР антисемитизме. Такие высказывания можно воспринимать, что случаи антисемитизма встречались постоянно то здесь, то там — и особенно в науке и промышленности оборонного профиля. Зная совершенно с другой стороны огромный пласт общественной жизни в провинции вообще и в оборонных отраслях в особенности, я и кинулся рассказывать о том, что видел в нашей провинциальной жизни в центральных областях страны и в других регионах, связанных с так называемой оборонкой. Не было у нас никаких заметных проявлений антисемитизма.
В процессе работы над статьей мне стали доступны конкретные сведения о фактах дискриминации абитуриентов евреев при поступлении их на мехмат МГУ (опубликованные в «Заметках по еврейской истории» статьи Сендерова и Каневского, А. Шеня и др.). Полученные сведения оказались полнейшей неожиданностью для меня. В те же годы в той же нашей стране в Кирове присваивали звание доцента без защиты диссертации технологу Ю-су по совокупности заслуг, которые он имел в качестве руководителя и спонсора совместно проводимых работ, а в Москве ставили рогатки юным талантам по национальному признаку. Сочувствую всем пострадавшим, особенно девушкам, которых, по-моему, надо было принимать вообще без экзаменов только за их мужественные решения не рваться в артистки и журналистки и желание повторить путь С. Ковалевской. Факты эти справедливо можно считать трагическими для молодых ребят, попавших под их пресс. Им было и потому в особенности тяжело, что это возникшее на их пути давление оказывалось совсем неожиданным и противоречащим официальным лозунгам. Становится понятен запал моих сверстников, переживших это унижение в молодости и говорящих поэтому ныне о той давней дискриминации. Более понятным стало чувство ненависти, которое должен был испытывать Ю.В. Андропов по отношению к системе, которой служил. Знаю, что определенная дискриминация по половому признаку была в МФТИ, там очень не доверяли девушкам. Тоже нехорошо, но удивительно терпение женщин — они не возмущаются.
Должен признаться, что после 70 лет человек приобретает определенную душевную черствость. В 20 и 30 лет эта информация потрясла бы меня больше. А сейчас я сопоставляю и разбираю факты. Жизненный опыт научил, что несомненно каждый случай обижающего организованного провала на экзамене обрастал слухами, которые усиливались сердобольными родствениками и агентством АБС (Адна Баба Сказала). Многие считают, что надо говорить «Агентство ОБС», но прошу уж меня извинить, мне АБС кажется выразительнее. Уверен, что сегодня не надо акцентировать на прошлом внимание. Те удары судьбы крепких закалили и чем-то помогли вырасти. И неужели свет сходился клином именно на мехмате московского или ленинградского университетов? В МГУ и ЛГУ много очень хороших факультетов. Назовем в первую очередь физический и химический. Почему-то на них юные математики совершенно неправильно смотрели высокомерно и снисходительно. А родители и другие старшие родственники и друзья просто были обязаны указать, что физика и химия — прекрасные серьезные науки, рассматривают интересные проблемы и решают важные задачи. И т.к. химический факультет всегда был преимущественно девчачьим, нет никакого сомнения, что деканат факультета широко распахнул бы двери перед толковыми ребятами абитуриентами. Если и существовали негласные и неафишируемые административно-партийные запреты на прием евреев, то химики изыскали бы пути эти запреты обойти. Престижные профессии всегда можно было получить на гуманитарных факультетах. Можно стать прекрасным специалистом, учась в техническом вузе, где, по всей видимости, никогда не присутствовала антиеврейская дискриминация. А. Шень проявлял мужество и боролся с несправедливостью в те уже ставшие далекими 1980-е годы, печатая за рубежом свой рассказ — подробный отчет о своих мытарствах на мехмате МГУ. Он сообщает, что всегда существовала в Москве «отдушина в «керосинке». Конечно, мы в 1960-х годах не считали институт им. Губкина престижным, по своей детскости не представляли, какие перспективы он открывал своим выпускникам. Но ведь для того и существуют родители и старшие товарищи, чтобы вовремя просветить молодёжь. Чуть ниже я расскажу об известном мне случае обучения умной еврейской девушки в МЭИ. Еще больше примеров я мог бы привести по МАИ, МАТИ, МВТУ им. Баумана, Академии им. Тимирязева, но не буду перегружать статью. Конечно, иногда можно слышать мнение, что определенные трудности возникали перед выпускниками вышеназванных вузов при поступлении на работу на предприятия оборонного профиля. Но здесь тоже важно, как посмотреть. Нетрудно представить себе впечатления сельского парня или девушки, которые в сельской школе своего села вообще никогда не имели рядом соучеников одноклассников евреев и встретили их впервые в институте, где в группе из 30 человек было два или три еврея. И вот эти молодые люди попадают в ОКБ Туполева, где в отделе из ста человек почти пятнадцать евреев, а из трех заместителей начальника отдела двое евреи, и у самого Туполева есть заместители евреи. Молодой человек начинает думать, что на работе вокруг него одни евреи, и он говорит своим близким о «засилье евреев у Туполева».
А молодой еврей, проработавший около пяти лет и почувствовавший себя способным на служебный рост, но не получивший никакого повышения, начинает думать и говорить, что его угнетают по национальному признаку. А в провинциальной глубинке, куда он не хотел ехать, он быстро бы вырос в своей карьере. Расскажу о людях, кто учился в 1950-х годах в провинциальных городах вроде Ярославля и Казани, работал в Кирове и в Кирове достиг служебных успехов.
У нас на заводе в Кирове работали два брата Канторовичи. Оба очень заметные уже внешне — под 2 метра ростом, оба худющие. Старший Александр Наумович (примерно 1925 года рождения) был начальником отдела снабжения, его младший брат Леонтий был начальником серьезной исследовательской лаборатории. Когда обоим захотелось после 1970 года перебраться ближе к Москве, они без особого труда получили перевод на один из родственных заводов в ближнем Подмосковье.
Всегда прекрасное образование можно было получить в провинции — в городе Горьком, например, или в Казани. И даже в совсем небольшом городе Кирове. Всё же ХХ век отличался от семнадцатого или пятнадцатого, когда заниматься наукой можно было только в знаменитых научных центрах. В Кирове оставил яркий след профессор физики Милин — выпускник университета в Ростове-на-Дону. Он подготовил в 1950-х годах несколько кандидатов физ-мат наук. Все они сделали хорошую карьеру. Чисто вятский парень из простой семьи Борис Ильич Краснов стал сначала деканом и проректором в родном педагогическом институте, а затем ректором Кировского политехнического института (КПИ), а Давид Львович Шварцблат — деканом электротехнического факультета КПИ. О Давиде Львовиче я расскажу подробнее ниже. Я знаю нескольких ребят и девчат постарше меня (все они 1940…42 гг рождения). Все они убоялись в свое время пытаться поступать в московские вузы и подались кто в Горьковский политех, кто в Казанский университет и Казанский авиационный институт. Были среди них и дети высокопоставленных родителей, которые могли бы оказать поддержку при поступлении в любой вуз.
А один человек не решился даже поступать в Казанский авиационный, куда очень хотел, а начал свое обучение в Ярославском текстильном институте. И только став в нем Ленинским стипендиатом, решился проситься на перевод в желанный Казанский авиационный.
Все эти ребята успешно выучились и сделали неплохие служебные карьеры.
Один из них (еврей, кстати) одним из первых поступил в 1966 г. работать в созданное в Кирове ОКБ — филиал МКБ «Факел» академика П.Д. Грушина, быстро стал в нем ведущим конструктором и многолет им успешно работал.
Выпускница Кировского Политехнического института Валентина Ивановна Сушкова успешно работала несколько лет начальником ЦЗЛ самого крупного в Европе биохимического гидролизного завода, стала доктором химических наук, сейчас живет и работает в городе Долгопрудном под Москвой. Она не еврейка, но ее путем могли пойти и сверстницы еврейки.
Конечно, только возмущение и осуждение вызывают факты осоздания препятствий поступлению на мехмат в социалистическом обществе. Но возмущению и осуждению сопутствуют и сочувствие пострадавшим и просто непонимание, зачем так делалось в наших столицах.
В моем благословенном провиниальном и немного патриархальном Кирове всё было, как говорится, с точностью до наооборот. Рассмотрим факты. Моим учителемь физики в 9-м классе был Давид Львович Шварцблат. Он был очень грамотным физиком, легко видел наперед все возможные пути рассмотрения любой придуманной в моей голове задачи. Возникало ощущение, что он прошел давно тем же путем и хорошо все это продумал. Он сразу после войны поступил в Ленинградский метеорологический институт. Не справился в нем с учебным планом и вынужден был вернуться к родителям в Киров. Здесь легко (это он мне сам говорил!) определился на второй курс педагогического института, где учился уже успешно, получил бронь от армии и после окончания поступил в аспирантуру. И здесь ему прямо повезло. В Киров был послан (или сослан?) работать профессор физики Милин — выпускник университета в Ростове-на-Дону. Он быстро буквально состряпал из пяти хороших аспирантов (один из них мой Давид) новых кандидатов физ-мат. наук, что для города Кирова было необычно. В основном все были коренные вятские парни, но одним из новых кандидатовх был наш Давид. Впоследствии один из этой группы молодых новых кандидатов (чисто вятский парень из простой семьи Борис Ильич Краснов) стал ректором политехничесского института (КПИ). Давид же Львович Шварцблат стал деканом электротехнического факультета КПИ и проработал им более 20 лет. Шварцблат учился по специальности физика, а одновременно с ним на математиков учились два брата Василевских, которые жили с нами в одном доме. Их матушка Ревекка Мироновна заведовала лабораторией в областной больнице, куда мы с отцом иногда обращались в случае необходимости уточнения сомнительных или спорных анализов.
Ребята Василевские после окончания педагогического института преподавали математику в открывшемся в Кирове филиале Энергетического института. Преподавание в этом филиале было вечернее, учились люди уже взрослые. Они полюбили преподавателей Василевских, и когда один из ннх получил повестку на призыв в армию, его ученики, многие из которых сами давно отслужили, пошли к военкому и уговорили его оставить Толю Василевского преподавать им математику.
Вечерний филиал МЭИ вскоре превратился в дневной стационар — Кировский политехнический институт. Когда же в городе не было своего технического института, его роль в подготовке кадров для промышленности автоматически исполняли два техникума (авиационный, который готовил специалистов машиностроителей, электриков и радиотехников для заводов авиапрома и оборонных, и механико-технологический, который готовил преимущественно химиков для Шинного завода и комбината искусственных кож («Искож»). Директор одного из наших техникумов (ныне именуемых на западный манеро колледжами), смеясь, рассказывал мне про двух своих студентов-евреев, которые учились всегда средне, но имели очень хороший итоговый оценочный лист, потому что настойчиво добивались пересдачи каждого неважно сданного экзамена, и в итоге их тройки исправлялись на четверки, а четверки на пятерки. Про неуды я уж не говорю.
Конечно, такой домашней обстановки ни в одном из московских вузов не могло быть, но жесткая политика любой ценой воспрепятствовать поступлению ребят-евреев именно на мехмат не укладывается в голове. Неужели из-за того, что вследствие усиливавшейся в те годы эмиграции евреев, влекущей неизбежно «утечку мозгов», возникла реакция ей жестко препятствовать, чтобы не готовить специалистов для западных стран? Но почему нужно было ребятам рваться именно на мехмат?
Я был неплохо знаком с семьей Цейтлиных (Цетлиных?). Моя мама и Ирина Рафаиловна Цейтлина незадолго до войны вместе учились в институте иностранных языков и после его окончания всегда поддерживали друг с другом связь. Цейтлины давно, с 70-х годов, живут в Штатах, а в Москве они жили в Телеграфном переулке, буквально в двух шагах от Центрального Почтамта. Их дочь Алла — очень яркая красивая и умная девушка поступила в 1962 г. в Московский энергетический институт (МЭИ), чтобы пойти по стопам своего отца-энергетика, который работал в какой-то проектной организации и при строительстве зданий МГУ на Ленинских (теперь снова Воробьевых) горах принимал участие в проектировании энергообеспечения новых зданий. Он мне говорил, что им пришлось изрядно попотеть, чтобы обеспечить заданные учеными химиками и физиками требования для поступления очень больших электрических токов. Так вот, я не слышал от Аллы, что ей пришлось преодолевать какие-то препятствия при поступлении, а она поступала сразу после школы, не имея никакого трудового стажа, дававшего в то время ощутимые льготы. Полученная в МЭИ специальность очень пригодилась, когда семья оказалась в США. Инициатор семейной эмиграции — муж Аллы — был врачом и найти работу не мог, содержать семью пришлось инженеру Алле.
Где живут Цетлины в США, я не знаю. Наши матери долго переписывались, но нам переписка с заграницей не рекомендовалась, и переписка с Ириной Рафаиловной —матушкой Аллы — давно заглохла, еще при жизни моей мамы.
Из писем Ирины Рафаиловны знаю, что когда семья выехала из СССР, их поместили в Италии пройти акклиматизацию к западному образу жизни, там они много плавали в море, усиленно занимались изучением языков и смогли договориться поехать далее, но не в Израиль, а в США.
Обращаюсь к читателям моей статьи. Если кто из вас, уважаемые читатели, знает семью Цейтлиных, прошу передать им от Александра Сутырина из Кирова наилучшие пожелания и приглашение приехать в гости. Адрес моей электронной почты E-mail: 9123337229@mail.ru. Приглашаю также и Олю Давыдову, живущую в Квебеке. Она кировская уроженка, дочка моей замечательной учительницы английского языка Беллы Давыдовны.
Также прошу кланяться Михаилу Абрамовичу Глезеру — моему бывшему начальнику в конструкторском отделе на кировском заводе им. Лепсе, сильному специалисту по средствам спасения летчиков, он должен жить в Германии — и Льву Максовичу Михельсону, с ним мы вместе учились на физфаке МГУ, жили в соседних комнатах в общежитии, вместе бродили по вечерней Москве, знакомясь с ее районами. Он родом из Риги, из семьи старых и верных троцкистов.
В заключение скажу, что я очень надеюсь и уверен, что никого не обидел своими высказываниями по сложной проблеме взаимоотношений людей разных национальностей. Кое-чему я научился в своей многонациональной семье У меня два внука наполовину узбеки, дети старшей дочери, у младшей дочери два сына — наполовину белорусы.
Широко распространенное в мире мнение об угнетении евреев в позднем СССР я считаю мифом, вызванным давним противостоянием капиталистической и социалистической систем, и надеюсь, что мне удалось частично этот миф поколебать, что мне это хотя бы в малой мере удалось. Вместе с тем я прекрасно понимаю, что я в своей долгой жизни многого, что обижало евреев, попросту не замечал или понимал совсем не так, как они. Не обижайтесь, друзья!
Послесловие к воспоминаниям А. В. Сутырина
Игорь Юдович
Внимательно читая воспоминания весьма достойной жизни уважаемого А.В. Сутырина, никак не мог понять, что же в них не соответствует моему личному опыту. Ведь по сути, автор честно описывает историю своей семейной и трудовой жизни, в которой многочисленные евреи всегда занимали весьма важные места, в полном соответствии с их способностями и достоинствами. Наверное, каждый из проживших жизнь в СССР мог написать примерно такие же воспоминания. Совершенно не зная жизнь в академических или партийных верхах общества, особенно — в столицах, могу только подтвердить из своего провинциального семейного и трудового опыта, что на «производственном» уровне не очень закрытых военных предприятий умные, трудолюбивые, профессионально грамотные и не наделенные какими-то политическими амбициями (или, что примерно то же — явными антикоммунистическими настроениями) евреи достаточно легко занимали высокие места на иерархической лестнице. Конечно, начиная с конца 1960-х существовал очевидный предел где-то на уровне директора крупного завода, управляющего строительным трестом или начальника главка любого министерства, на номенклатурных должностях, которые требовали утверждения в партийных ЦК союзной республики или «в Москве». Конечно, в провинции были весьма отличные от столичных неписанные, да, возможно, и писаные правила для продвижения евреев. Конечно, амбициозный еврей-профессионал в 1970-х мог сделать куда более успешную карьеру в областном центре, чем в Ленинграде или Москве. И совершенно однозначно, что сосредоточение крупнейших математических и физических институтов — как академических, так и научно-исследовательских — именно в Москве и Ленинграде ставило совершенно другой уровень преград для талантливых евреев-абитуриентов, студентов, аспирантов и молодых специалистов евреев, выбравших неудачную профессию математика или физика. Но ведь если серьезно посмотреть на окружающую нас в СССР действительность, то разве в том «лучшем из миров» в описываемое послевоенное время не было дискриминации по отношению ко многим другим? Вспоминаю, как во время командировки на один одесский завод у меня случился серьезный разговор с местным инженером. Он был калмык, и подробно рассказывал о своей жизни, начиная с высылки семьи в Сибирь, и заканчивая непрерывными препонами при поступлении в институт и на работе. «Вот вы, евреи, всё жалуетесь на дискриминацию. Попробовали бы вы стать на место калмыков». И я полностью доверяю его опыту и отношению к жизни. Или, что уже совсем очевидно — борьба за «национальные кадры» в союзных республиках. По работе в 1980-х я бывал в гомельском Облисполкоме до начала «борьбы» и — после. Практически мгновенно в большом здании во всех отделах исчезли опытные русскоговорящие сотрудники — кстати, всевозможных национальностей — и появились какие-то странные личности, говорящие на, как они думали, белорусском языке. Люди, совершенно не знающие дела, нанятые на работу явно только из-за записи «белорус» в паспорте. В некоторых, особенно южных и прибалтийских союзных республиках, начиная с 70-х, на мой взгляд, «славянам» доставалось не меньше, чем евреям. Да и общая история СССР с ее непрерывными перегибами в национальной политике дает слишком много примеров для дискриминации не только и даже не столько евреев. Значит ли это, что «особое» отношение к евреям со стороны государства не существовало, или было настолько незначительным, что по мнению автора статьи не заслуживает особого порицания? Или, по-другому — в чём смысл еврейского опыта жизни в СССР? Как ни странно, автор дает ключ к ответу своей самой последней фразой:
«Вместе с тем я прекрасно понимаю, что я в своей долгой жизни многого, что обижало евреев, попросту не замечал и понимал совсем не так, как они».
Собственно говоря, на этом можно и закончить послесловие. В самом деле, какие обиды? Действительно, какой еврей в СССР «понимал, замечал» или попросту сочувствовал калмыку, для которого была недоступной должность главного инженера на одесском заводе, или уволенному с работы русскому журналисту в Литве? Всё можно просто списать на «отдельные недостатки» национальной политики СССР. И ведь правда и то, что далеко, ой, далеко не все советские евреи когда-либо за всю их жизнь подвергались дискриминации. Разве только те, кому «больше других надо» и кто не пошел, согласно совету автора, в химики. Тогда какие же они умные, если не понимали, где живут и по каким правилам надо устраивать жизнь? Поэтому, в основном соглашаясь с уважаемым автором, расскажу только две короткие истории. В начале 1990-х, когда в России как грибы росли различные «академии», на экскурсии по Сан-Франциско был у меня российский академик, Президент одной из новых и, как я понимаю, уже несуществующих академий. Человек он был известный, бывший Генеральный конструктор серьезной военной системы. В нашей Силиконовой долине его встречали очень известные американские ученые и производственники, встречи были в главных и самых известных хай-тековских компаниях. Посколько провели мы вместе несколько дней и успели поговорить о многом, то однажды он мне — мимоходом и не помню по какому поводу — рассказал историю, которую я запомнил на всю жизнь. Передаю от его имени. «Я уже был Генеральным конструктором *** КБ и одновременно много времени проводил на испытаниях. Своим заместителем я назначил **, грузина, отличного специалиста, мы с ним всю жизнь вместе работали. Через пару месяцев возвращаюсь в КБ, смотрю — на этой должности грузин, на той — грузин. Я промолчал. Потом через полгода опять уехал на пару месяцев, возвращаюсь — уже и тот начальник грузин и этот. Я его, конечно, уволил. Ну, нельзя же так, все же у нас Россия, а не Грузия». Второй пример — личный. Когда я закончил Ленинградский политехнический в 1974-м, то уже был женат. Жена закончила ЛИТМО в том же году и у нас было общее распределение на один военный завод в провинции — тютелька в тютельку по нашим специальностям, причем в известной Проблемой лаборатории завода мне обещали продолжение работы по моему дипломному проекту. Конечно, помотав нам нервы месяца два, нас туда не взяли. Обычная история — Первый Отдел был против. Конечно, нас не взяли по распределению и на следующий завод (долгими хождениями по Минсудпрому я выжал от них второе распределение), хотя не думаю, что на то место — там прямо на юг от завода страна Норвегия(!)— было много желающих. Суть не в том. Суть истории в том, что только что устроившись на работу, один из моих общежитских друзей, не понимая и не замечая — точно как автор статьи — реалий жизни, сказал мне следующее: «Игорь, ты же знаешь, в нашу Северо-Западную энергоналадку (название условное, таких наладочных контор в Ленинграде было сотни и везде требовались люди практически без разбора) берут всех. Женатых, неженатых, с уголовным прошлым и инвалидов без головы. Мне мой начальник вчера сказал, что если у меня есть знакомые, то немедленно шли к нам, работать некому. Семейное общежитие сразу, квартира — через год. Вот тебе адрес и имя». Ну, я назавтра и пошел. Где-то за далеко за Балтийским вокзалом, часам к пяти добрался до «конторы». Начальник был на месте. В кабинете был еще один человек, понятия не имею — кто. «Здрасте, Иван Иваныч. Меня Леонид такой-то послал к вам. Мы вместе закончили то-то и то-то, я женат, но он сказал, что у вас есть общежитие для женатых и вам нужны люди». Тут надо в скобках заметить, что на типичного еврея я не был похож. Так уж гены сложились, не моя вина. Я до сих пор не забуду радость на его лице: «Да, конечно, да, мы очень рады, да мы слышали от Леонида такого-то о вас. У вас паспорт с собой? Давайте его сюда». Ну, я достал из широких штанин — и подал свой молоткасто-серпастый. И опять я никогда не забуду эмоции на его лице и на лице второго человека, которому он молча показал мой открытый паспорт. Человек он, наверно, был неплохой и я очень рад, что у него не случился инфаркт. Потому что, судя по лицу, он был близок. Ситуация, скажу вам — не пожелаешь. Минуту назад он был сама радость и доброжелательность. Через минуту ему надо было объяснить причину, по которой он меня не может взять на работу, ну, ни при каких обстоятельствах. За минуту ему надо было ПРИДУМАТЬ причину, о которой он, ну, вот так уж случилось, просто забыл. Знаете, бывает выпадение памяти. В общем, не важно, что он мямлил, что пытался сказать, что выражало его лицо, итог был предрешен и урок преподан. И урок был усвоен. Подёргавшись еще месяц в отделе молодых специалистов Минэнерго и оставшись при своих, мы вернулись в свой провинциальный город. В полном соответствии с порядками и традициями, описанными автором статьи, мой дорогой тесть, бывший главный инженер большого полувоенного завода, а в то время — начальник производства еще более крупного, дважды орденоносец и уважаемый всеми в городе человек, позвонил двоим друзьям. В следующий понедельник я вышел на работу в КБ аналитического приборостроения (ничего общего со специальностью), а жена работала инженером-конструктором на серьезном военном заводе, ничего общего не имеющего с её теплофизикой. Как когда-то правильно советовал великий поэт-еврей: «Ой, не шейте вы, евреи, ливреи». А в остальном, жизнь удалась. Правда другой гениальный поэт-полукровка спрашивал: «Кому сказать спасибо, что живой?» Действительно, кому?
Примечания
* Статья публикуется в авторской редакции
[1] Один директор поехал отдохнуть в санаторий в Крыму. При выписке главный врач спрашивает его, как он отдохнул, как себя чувствует и что будет делать теперь на работе. Директор поблагодарил главврача, сказал, что хорошо подлечился, а когда приедет домой, то первым делом обязательно пройдется по цехам, чтобы увидеть состояние дел своими глазами. Кого-то похвалит, кого-то придется и наказать. Потом поднимется к себе в кабинет, и тут к нему должен будет зайти старший военпред. «Как увижу его наглую рожу — сразу чем-нибудь, что под рукупопадется, в него и запущу». «Ну, ладно-ладно», — вставил свое слово главврач и предложил директору еще немного у них отдохнуть и окончательно подлечиться. Через 2 недели у них снова состоялась встреча. На осторожные расспросы главврача, что будет директор делать, когда вернется домой, тот ответил, что, конечно, никакими тяжелыми предметами он кидаться не будет. Но на второй вопрос, что он станет делать после работы, ответил, что так как дело идет к концу месяца и надо для выполнения плана кланяться военпреду, он пригласит его поиграть вечером в преферанс. «Как только он начнет время тянуть (а он у нас тугодум!), я возьму в соседней комнате ружье и влеплю ему заряд, чтобы быстрее думал!» И снова выписку директора из санатория отложили еще на 3 недели. И это рондо могло повторяться много-много раз.
[2] На КЧХК проходили пионерную обкатку ядерные и химические технологии, по которым потом строились большие комбинаты в Сибири.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer4-sutyrin/
