В стихах Вадима Гройсмана безусловно присутствует как бы что-то фантастическое. По крайней мере, в этой последней книге, которую я читаю уже повторно, пытаясь пробиться сквозь изысканную словесную вязь, мастерски и удивительно утончённо сплетённую поэтом. Это даётся весьма нелегко, так как Вадим Гройсман далеко не прост, его поначалу кажущиеся вполне ясными реминисценции постепенно всё больше окутываются туманной дымкой, уводят в какую-то странную таинственную глубину. Чего-то абсолютно биографического, отчётливого и простого здесь не стоит и доискиваться — попросту потеряешь время. Но мистического и, как я уже отмечал, фантастического — более чем достаточно. Впрочем, если попытаться посмотреть шире, тема, которую он решил назвать библейской, к чисто библейской теме, в сущности, не сводится. Речь идёт, похоже, о попытке обрисовать какую-то общенародную наднациональную религиозно-историческую истину, возможно, такую, которая, как видится поэту, лежит в самом основании еврейства и из которой позднее появилась на свет сама Библия. Здесь на помощь В. Гройсману приходит особая образность, неуловимо гармонирующая с возвышенным и торжественным языком, на котором написана Великая книга. Слог становится металлически-твёрдым, а сюжеты, трансформирующие в поэзию материнские библейские легенды, трагически-своеобразными.
В книге Вадима Гройсмана, поделенной на 6 неравных частей, условно-библейская линия выделяется и стоит особняком (раздел «Библейские стихи»). К ней примыкают (хотя и отличаются в историко-литературном плане) «Протей» и стихи о войне из раздела «Любовь во время войны». Их основное движение остаётся всё же национальным, включая в себя, я бы сказал, довольно-таки удачно исполненную попытку поэтического пророчества. Это, конечно, совершенно неактуально для современной поэзии с её пристрастием к бытовым темам, с авангардом и постмодерном. Но если заглянуть за рамки сиюминутности и припомнить, скажем, Блока или Мандельштама, то становится очевидным, что для настоящего поэта другой альтернативы, собственно говоря, нет.
Остальные разделы — «Ангел старости», «Сохранить только текст» и «Ковчег», — похоже, представляют собой относительно самостоятельную часть сборника. Тут поэт ведёт речь собственно о самом себе — о жизни, любви, призвании, словом о том, что принято объединять под общим названием «судьба». Избегая мелких деталей, он в общем удачно рисует собственную биографию, опять-таки не в тривиально-бытовом, а в глубинном и философском аспекте. Заметим, что слишком-то приближаться к мелочам Вадим Гройсман вообще не любит, что вероятно объясняется природой его дарования, предпочитающего общее частному, и потому даже в описании быта у него на первый план выходят как бы полуглобальные обобщения. И как ни странно, но и тут поэт добивается поставленной цели. Перед нами не столько образ, сколько живой человек, со свойственными ему слабостями, отчуждённый от окружающего мира, противопоставляющий себя ему и в то же время страстно мечтающий о любви, обретающий её и посредством чувства выходящий за рамки этого в чём-то чужого и даже враждебного ему мира.
Любовная тема в стихах Вадима Гройсмана вообще занимает значительное место, и следует отметить, что и тут поэт не пользуется тривиальными формулами, облекая переживание как бы в романтическую и лёгкую цветную дымку. От этого само чувство выигрывает в достоверности, оригинально дополняя образ мистика и пророка, который успел сложиться у читателя после чтения предыдущих глав.
Напоследок хотелось бы заметить, что стихи Вадима Гройсмана, полные ярких и оригинальных находок, в том числе смысловых и ритмических, требуют детального и глубокого разбора профессиональной критики. Настоящая же книга — несомненно событие, а потому будет чудовищно несправедливо, если не найдётся подобающий способ довести её до весьма немногочисленной читательской аудитории.
* * *
Как первый еврей Авраам,
Приведший стада из Харрана,
И мы поклонились горам,
Хлебнули огня и тумана,
По древним и новым правам
Владели серпом Ханаана.
Нам случай божественный дан,
Пылающий рог изобилья,
Мы шли по тяжёлым следам,
По знакам из каменной пыли,
И в шумном цвету Иордан
Открылся с вершины Вефиля.
В дорогу пустились давно,
И наша отчизна далече,
И в памяти стало темно,
Забытое давит на плечи,
Слились в золотое пятно
Людские гурты и овечьи.
Устали и в поле легли
На дне бесконечного лета,
Во тьме обожжённой земли,
В жилище небесного света.
Мы сделали всё, что могли,
И в землю зарыты за это.
Вставай же, приятель, пора!
И в смерти не будет покоя.
Забавная это игра —
Родиться во время такое:
Ни вечности нет, ни добра,
Лишь глина всегда под рукою.
Ещё пришлецы-города
Лежат в неразобранных грудах,
Пылят по равнине стада,
Плывут пастухи на верблюдах,
И чудо пустыни — вода —
Колышется в ярких сосудах.
ЛАВАН
Пойди и изучи, что хотел Лаван Арамеянин
сделать отцу нашему Иакову…
Пасхальная Агада
Я разобрать вовеки не сумею
Сквозь призрачную тьму,
Что сделал мне Лаван из Арамеи,
Что сделал я ему.
Вот он стоит у сгнившего порога,
Легка его вина,
Но в книге у злопамятного Бога
Записана она.
Кто на земле открыл нам двери ада,
Кто вырыл котлован, —
И тем дана забвения прохлада,
А ты терпи, Лаван.
В истории, в сомнительном «когда-то»
Жильё себе слепи.
Забыты имена, могилы, даты,
А ты терпи, терпи…
Ползут стада холодного тумана,
О камень бьёт волна.
Века белы, как седина Лавана,
А ночь времён черна.
ВИРСАВИЯ
Завтра он вернётся с поля брани,
Как всегда, суров и деловит,
Ничего не ведая о ране,
Что тайком нанёс ему Давид.
Будто цепью, связанная ложью,
Путаюсь и толком не пойму:
В жаркой тьме кого я жду на ложе,
Кто мой господин и где мой муж?
Двум героям, мальчикам, мужчинам
Я утеха, верная жена.
Я кажусь себе пустым кувшином,
Ждущим, кто нальёт в него вина.
Я — земля, цветущая, сырая,
Что лежит под небом без стыда,
И во мне томятся, созревая,
Соки долгожданного плода.
И пускай прознает муж ревнивый
Тайну о сопернике-царе, —
Он воюет за чужую ниву,
Но не пашет на своём дворе.
А когда придёт он из похода,
Встану перед ним, едва дыша:
«Полюбуйся, храбрый воевода,
Как твоя добыча хороша!»
ПРОРОК
Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток… (Иез. 3:2)
На берегах сухой реки,
На лестнице, ведущей в гору,
Господь кормил меня с руки,
И жрал я каменную Тору.
Как сон, оберегал язык
Переселённого народа,
И стали горе, стон и крик
Во рту пророка слаще мёда.
Огонь, сжигающий траву,
И зверь о четырёх личинах,
Я в тихом времени живу
Среди микробов и личинок.
Как лишний день в чужом году,
Я самому себе перечу
И, обессилев, упаду
На землю, сдобренную речью.
Лежать останусь на спине,
Без голоса и без вопроса,
Когда прокатятся по мне
Многоочитые колёса.
ГОЛЕМ
До поздней ночи просидишь втроём
С бессонницей и братом-алкоголем,
И чувствуешь: в пустой дверной проём
Живая тень заглядывает — Голем.
Мне вспомнились раввин, что звался Лев,
И сила, что тебе повелевала,
Столетнюю сонливость одолев,
Покинуть сумрак пражского подвала.
Не излечиться нам от немоты
Ни временем, ни коньяком паршивым.
Я вижу, неохотно ходишь ты
К себе подобным глиняным машинам.
Мне тоже маг записку сунул в рот,
Чтоб красная порода не исчезла.
Бессонница-сестра, какой урод
Рождается от нашего инцеста!
Как слово от распада уберечь,
Понять урок, преподанный поэтам:
Бог в тесто глины вкладывает речь,
Адам даёт названия предметам?
АНГЕЛЫ СУББОТЫ
Когда от чужих я вернулся домой,
Как жаркая ночь, пропечённый,
Две странные тени явились со мной,
Два спутника — белый и чёрный.
«Ты кто, заслоняющий крыльями свет?
А ты, еле видимый, — кто ты?»
— Мы ангелы мира, — сказали в ответ, —
Почётные гости Субботы.
«Садитесь, ребята, я вам расскажу,
Какая у нас заваруха,
Как я от малейшего шума дрожу,
Теряя присутствие духа.
Как предал себя, осуждён и распят,
И в пятнах томата рубаха».
И белый от горя чернеет до пят,
А чёрный белеет от страха.
Шабат наступает, но где же наш пир?
Лишь дохлые мухи в стакане.
И видя вокруг развороченный мир,
Два ангела тают в тумане.
Наутро такая же грязь, как вчера,
Разбросаны книги и тряпки.
За мутными окнами пыль и жара,
Коты соревнуются в прятки.
Разрыты гнилого асфальта слои,
Растрачена жизнь дорогая,
И пальмы колючие перья свои
Расставили, как попугаи.
ВОЙНА
В бесконечном свете, под вольным небесным сводом
Нам пора забыть, чьё мы племя, откуда родом.
Видно, боги в нас говорят, свои рты сужая,
Видно, в нашей крови свободно течёт чужая.
Поломав свой дом, целый мир мы принять сумели.
Мы рабы фараона Пта, муравьи-шумеры.
В нашу дверь незваные гости проникли сразу
В узких масках войны и тряпках с персидской вязью.
Мы впустили врага, не прикрыли ни глаз, ни сердца,
Опустили мечи, лишили детей наследства.
Подступает орда, клубится пыль боевая,
И звучит над жаркой землёй обет Иеффая.
ДЖАННА
Вроде все мы вылеплены Богом
Из того же глиняного теста,
Но встречает праведных за гробом
Джанна — зачарованное место.
Там, как молчаливые машины,
Винтики отлаженного чуда,
Носят слуги полные кувшины,
Расставляют золотые блюда.
Там Аллах, от детской крови бурый,
Истина, надежда и награда,
Ровным строем посылает гурий
Беззаветным воинам джихада.
Мальчик из разрушенного дома,
Хочешь оказаться в самом деле
Далеко от пламени и грома,
В этом нескончаемом борделе?
Будь мужчиной, отомсти неверным,
Кровью утоли свою обиду —
Купишь вечность подвигом мгновенным,
Смертью, подобающей шахиду.
И когда ты станешь чёрной пылью,
Превратишься в огненную точку,
Ангелы к тебе протянут крылья,
Соберут и слепят по кусочку…
* * *
Невозможное приключилось легко и просто,
Вместо смерти пришла любовь — они ведь сёстры.
Стало нашими буднями понемногу
Невозможное людям и даже Богу.
Но и смерть поднимает своё забрало,
Ухмыляется, будто имеет право:
Право девственной инокини над падшей,
Право старшей сестры над младшей.
Лишь в убежище ночи так мы прижаться можем,
Что душа забывает себя, становится кожей.
Там теряет смерть свою чешую драконью,
А любовь прикрывает глаза ладонью.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer4-golkov/
