Прибило к ней толпой, толпа - руку не вырвать! Переваливается, ползёт, как нажравшийся удав.
Боюсь толпы. Вроде не паникую, а психика страдает.
У неё пунцовая щека, губы припухло-пухлые.
Рыжая.
Щека фарфоровая, с туго натянутой, как у молодого яблока, кожей. Через кожу – пунцовый костёр. А из-под чёрного берета а-ля Че Гевара три завитых стружки волос с медово-медным отливом.
Наверное, и веснушки у неё где-нибудь на плечах. Да и на коленках. Что-то в ней узнаваемое. Память ничего не находит, а всё же какой-то далёкий-далёкий привкус узнаваемости есть.
- А ведь вы выросли на моих глазах! – говорю в берет Че Гевары.
Маленькое ухо , как у жеребёнка, стригануло туда-сюда, но глазом не повела, держит профиль строго по маршруту общего, прямо скажу – жутковатого течения куда-то.
Только вот густые, слишком тёмные для рыжего человека ресницы, как китайский веер, делают двойной взмах – сморгнула!
- Я видел, как в два года вы пытались убить бабочку. Нечеловечески огромной книжищей Барто! Агнии. Как медным подносом. Поднимали её над головой двумя речонками, ну чисто топор, и – а-а-х-х!
Она быстро взглянула и в зеленовато-желтых глазах её мелькнула – ей-ей – симпатия.
А я увидел нас со стороны. Мужик за пятьдесят с якутским гаком и девица лет двадцати, двадцати двух. Не просто девица, а рыжий пожарище, буйство красок и оттенков! Я же ещё чувствую через её плечо, уперевшееся в моё предплечье, что она не человек просто, а атомная станция – дай ей волю, она осветит и согреет своей чудовищной энергией всю Россию до Урала! Вряд ли она знает об этом, а я уже догадался, потому что меня её энергия слегка потряхивает изнутри. Вот прямо как с мороза, да к раскалённой печи!
- Платьице на вас было синее в ма-а-ленький белый цветочек. Сшитое, не магазинное. Великоватое немного… вы меня слышите?
- Слышу, - сразу отвечает она. Грудной голос, воркующий, как у голубей, когда они вытанцовывают своё – грумм-грум-грум.
«Вот!» - радуюсь я, будто руководитель космических полётов, услышавший о состыковке челнока с орбитальной станцией. В том смысле, что – «есть контакт!»
Хотя… что же, не понимает она что ли, какой я на этой орбите старожил? Ещё когда отвалились от моей ракеты возносящие ступени! И что впереди? Затухающие витки по тающему кругу, ну и, конечно, нырок в плотные слои атмосферы… если бездарно злоупотреблять космическими аналогиями.
- И ещё припоминаю. Вам было пятнадцать-шестнадцать. Вы сидели в парке на скамейке. На спинке скамейки…
Пока я это выговаривал, толпа как-то внезапно иссобачилась, и развернула меня к ней грудью. Теперь я нелепо двигался вперёд боком, подволакивая носки ботинок. Она усмехнулась. А я сказал ей прямо в ухо: «Вы были похожи на рюмку. Там. На скамейке. Неимоверно тонкая у вас талия… Графически – конус остриём вниз, в… основание. Как вам слово?»
- Какое? – голубиной, нижней октавой.
- «Основание», разумеется. Я колебался произнести, сомневался, вдруг сочтёте за двусмысленность.
- Сочла, - опять усмехнулась она. И при этом интонацией дала понять, что нет, не сочла.
А между тем у меня (стыдно признаваться) в жизни был и «рюмочный период». Между вторым и третьим браком. «Рюмочный», это когда острее реагируешь на форму, а не на содержание. От отчаяния. Всё никак не удавалось мне благополучно вписаться в узел нерушимого межполового союза. И вот тогда решаешь для себя – а пусть хотя бы красивая будет, с талией, например, как рюмка!
Первый брак, как у большинства молодых идиотов, оказался «гормональным». Это значило официально овладеть женщиной и не выпускать её из постели, пока вдруг однажды утром, глядя на неё, спящую, не обнаружишь, что, например, у неё совершенно подло, вероломно, оскорбительно и унизительно прямые, как веник, ресницы. Или ещё хуже – во сне у неё не до конца смыкаются веки, и ты с содроганием впервые внимательно рассматриваешь в ночи белеющую полоску, этот выпирающий из-под век обморочный глазной белок, который тоже незряче, слепо рассматривает тебя, но не видит. Ужас!
И вот тут задаёшься, наконец-то, серьёзным вопросом: а кто эта женщина, что прямо сейчас существует во сне под твоим одеялом? И это конец «гормонального» брака! И драма. Женщины-то, в отличие от нас – идиотов - не переживают гормональный шторм щенячьего полового периода, а сразу могут полюбить, родить, и, если б их воля, - всю жизнь связать с первым – господи боже мой – встречным-поперечным!
Драма развода и - непреклонная, незрячая жестокость. Ты бросаешь и женщину, и ребёнка (если нажил), с пафосом, с «благородным» негодованием обманутого – вместо любви тебе подсунули китайскую подделку, контрафакт. Что она, сама не видела, что не тянет на твою вечную любовь? Самозванка! Прочь с глаз!
И вперёд, в будущее – к подлинной Великой любви! С чистой совестью, потому что Любовь ведь, как говорят, искупает всё и уж тем более досадные ошибки псевдолюбови?. Короче, полная моральная деградация, чего лукавить?
… Ей идёт этот чёрный берет. Он по-пацански заломлен на бок, и медная стружка волос переливается своими живыми, без химических добавок оттенками, картинно бросившись на берет, словно от ветра. Её плечо упирается в мою грудь прямо у сердца.
- Вы, конечно, знаете, что у Будды было сорок зубов? И были перепонки между пальцев рук и ног? Знаете?
- Необязательно.
- Что?
- Всё знать необязательно, – усмехается. Миролюбиво. Губы – как спасательный круг, полные одинаково и сверху, и снизу. Кольцо. Пухлое кольцо губ. Ну, овал. Да, овал – точнее. Ужасно красивые губы, если так можно сказать.
Ни разу не встречал рыжую женщину с тонкими губами. Все они, что ли, полногубые? Впрочем, не важно.
Толпа тащит нас вязко, всех сразу, как слипшиеся в мешке карамельки. Не понимаю, как я тут оказался? Как-то незаметно, раз и всё, не вырваться. Всё-таки паникую что ли?
И она, наверное, так же влипла. Но – спокойна, хотя ведь рыжая и горячая, как, например, солнце. Как сто, тысяча солнц! Даже грудь жжёт её плечо. И смотреть на неё жарко, как в мартеновскую печь…
- Не страшно?
- Чего не страшно?
-Толпы этой не боитесь?
- А чего её бояться?
«Не пуганая!» - отмечает мозг и «по-товарищески» вспоминает, как в 93 году бежали мы, теле работнички, по легко простреливаемой подземной «трубе» в Останкино, как называли подземный тоннель, соединяющий два корпуса по разные стороны улицы. Наверху толпа уже начала штурм Технического центра АСК-3, куда я и бежал под улицей Королева из основного корпуса. Вся страна запомнила по телевизионной картинке этот Техцентр: военный грузовик таранит его стеклянные двери. Тогда погиб человек – вышел из монтажной покурить, говорят, просидел все события в наушниках, и – попал под шальную пулю…
- Хорошо, что не знаете… Нас сдвигало к лестнице. Это стало понятно по тому, как рядами исчезали впереди головы, словно их срезало невидимым серпом. И меня затревожило дополнительно - к уже сформировавшимся страхам. В рюкзачке за её спиной, виднелась обложка книги. Знакомая обложка.
- Я думаю, вы Ахматову должны любить.
- Это почему? – вот уже и живость любопытства добавилась в её голосе.
- А потому что – «Мне с тобою пьяным весело - Смысла нет в твоих рассказах. Осень ранняя развесила Флаги желтые на вязах. – А потому что –«Оба мы в страну обманную Забрели и горько каемся, Но зачем улыбкой странною И застывшей улыбаемся?»
Я почувствовал, как она словно окаменела. Толпа с опасным угрюмым шорохом и покашливанием все ближе подползала к лестничному спуску.
Рыжая девушка подняла на меня свои глаза и в первый раз посмотрела прямо и внимательно. Но в глубине их зеленой золотистости промелькнула, как усмешка, нежность.
Я, защищаясь от этого совершенно открытого взгляда, прочитал тихо ещё, почти ей в ухо, сам физически ощущая, как сейчас щекочет ей ухо мой шепот: «Ведь где-то есть простая жизнь и свет, Прозрачный, теплый и весёлый… Там с девушкой через забор сосед Под вечер говорит, и слышат только пчёлы Нежнейшую из всех бесед…»
- Вы знаете мои любимые стихи… - прошептала она, и я вдруг, словно проснувшись, осознал ситуацию.
А ситуация заключалась в том, что я случайно встретил женщину, которая способна внезапно влюбиться в незнакомого человека – всего за поэтическое совпадение. А сам я готов упасть к её ногам за один только этот взгляд, в котором полыхнула прямая и благородная душа, по-ангельски открывающаяся на духовную близость, способная броситься ей навстречу бесстрашно!
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Я разглядывал её ресницы, переживая молчаливое её признание в забытом уже молодом волнении. Молча. Она тоже молчала, но теперь нервничала, слегка прикусывала пухлую губу. Потом сказала: «Не молчите. Скажите ещё что-нибудь»
- Семьсот сорок пять.
- Что это значит?
- Я не знаю.
Она усмехнулась. Потом засмеялась. Мне понравилось, как она смеялась.
Нас вытащило на гребень лестницы, и мы увидели, как внизу толпа начинает распадаться, крошиться и утекать в боковые русла.
Внизу нас оторвало друг от друга. Какое-то время ещё нёс нас поток параллельно, а потом мы оказались нос к носу, и уже никто нас даже не задевал, а обтекал неопасно, словно мы были на отмели.
Она поправила свой рыжий локон над беретом и на пальце её сверкнуло обручальное кольцо. Опустила руку, и я скользнул за нею взглядом и ещё увидел, что её будущему ребёнку уже месяцев пять, наверное. Она своим рассеянным взглядом словно бы желала рассеять и мой изменившийся взгляд, но это стало невозможно.
Так мы молча постояли, может быть, пол минуты, может, минуту даже. Но никто из нас не смог больше ничего сказать. Просто вдруг, одновременно, мы протянули руки и задержали ладони вместе. Это прикосновение я никогда не назову рукопожатием. Это была нежнейшая ласка из всех, которые знала моя рука до этой встречи. Мне и сейчас становится горячо в груди, во всем теле горячо, только я вспомню её пылающую огнём ладонь…
