Зюзька
Под навесом придворовых построек стоял у верстака старик и что-то мастерил. Он то и дело задирал руки вверх и, подслеповато моргая, рассматривал это что-то в руках. Задранная на самый затылок кепка, казалось, вот-вот спадёт с его небольшой головы. Чтобы разогнуться и поднять голову, ему приходилось слегка подсаживаться в коленях, а, рассмотрев, он снова склонялся, выпрямляя ноги. То, с чем упорно бился старик, не поддавалось, но он возился, напрягая руки и поднадавливая сгорбленной спиной. За этим занятием и застала его соседка, пятидесятилетняя баба со слегка погрузневшей фигурой, двумя тугими короткими косами и подкрашенными бровями. Она бесцеремонно вошла во двор соседа, настежь распахнув калитку, и прокаркала:
– Зюзька! Совсем оглох. Люди к тебе пришли! – и ударила полотенцем по столбу навеса, со стрех которого тут же слетели голубиный помёт и перья, а с полотенца в разные стороны разлетелись крошки отрубей. – Кричат, кричат, оглох, что ли?
– Чего? – оборачиваясь на ор, переспросил старик. – Чего надо?
– Люди, говорю, к тебе пришли, – и уже незнакомцам, смирно ожидавшим на улице, крикнула, потыкав за спину большим пальцем: – Проходите! Вот он, Зюзькин Лука Митрофанович. Он вам нужен. Как видите, ещё жив и здоров, – и, бросив через плечо ироничный взгляд на соседа, себе под нос буркнула: – Хмы, что с ним станется… такие долго живут.
Тихо переговариваясь, двое молодых людей прошли к навесу и остановились в нерешительности.
– Проходите, проходите, – подбодрила гостей женщина. – Говорите громче, а то он последнее время плохо стал слышать.
– Здравствуйте, – шагнув навстречу хозяину, громко произнёс паренек в очках и с двумя вихрами на лбу. – Вы Лука Митрофанович?
Старик выступил из-под навеса, успев прихватить за бок взбалмошную бабу, на что та игриво огрела Зюзьку по спине полотенцем.
– Старый, старый, а всё туда же, – и, лукаво пялясь на спину Зюзьки, тише добавила: – Что с таким станется?
Зюзька, довольный причитаниями бабы, браво взмахнув рукой, подошёл к незнакомцам и, внимательно всматриваясь в лица, неожиданно сказал:
– Во! Как корова лизнула, аж два раза, – его костлявые пальцы мягко легли на голову паренька и потрепали вихры.
Ребята заулыбались. Вихрастый паренёк раскраснелся и попытался пригладить волосы, но ничего не получилось.
– У меня это с рождения, – сказал он и снова пригладил вихры.
– Вижу, – хитро прищурившись, прошептал Зюзька. Несмотря на возраст, он держался бодро, и даже движения его были лихими.
– Лука Митрофанович, – начал вихрастый паренёк уже увереннее. – Мы из поисковой группы «Память». Принесли вам приглашение на церемонию захоронения останков воинов Великой Отечественной войны, которые погибли в ваших местах… – резво выпалив официальную часть приготовленной речи, вихрастый осёкся.
– Нам сказали, – продолжил его товарищ, – вы остались единственный ветеран в этих местах. Недалеко от заставы мы обнаружили братское захоронение. Среди останков и истлевших вещей нашли медальон… – на слове «медальон» паренёк запнулся, взглянув на напарника для уверенности, в ответ тот пригрозил кулаком. Паренёк продолжил, но уже сбиваясь на каждом слове и каждый раз вопрошающе глядя на товарища: – Вроде как бы… вы там были… похоронены… в военкомате сказали, жив… и вот… – паренёк снова запнулся, но, видя, что на Зюзьку сообщение не произвело впечатления, уже лихо продолжил: – Но хорошо, что вы живы, Лука Митрофанович!
– Да, мало нас осталось, – задумчиво согласился ветеран и, до того держа руку у уха, махнул этой рукой, то ли приглашая гостей следовать за ним, то ли от сожаления, что мало осталось ветеранов.
Вихрастый с товарищем снова переглянулись, пожав плечами. Им оставалось догадываться, услышал ветеран, о чём они ему сообщили или нет?
– Идите, идите, ребята, – подтолкнула гостей в спины женщина. – Он в дом приглашает, – и снова вполголоса, больше для себя, добавила: – Жив, то-то и хорошо.
Товарищи, в нерешительности переступая с ноги на ногу, последовали за стариком. Вихрастый даже с облегчением махнул рукой, показывая коллеге: хорошо, что ветеран не расслышал.
Дом Зюзьки, как называла ветерана соседка, одиноко стоял в глубине двора, затерявшись в листве сада. Складно сложенный домишко выглядел бодрячком. Оштукатурен и свежо побелен известью, замешенной с крупным песком. Задней стеной он выходил к овражку, а с придворовыми постройками соединялся узкой тропинкой, вымощенной обломками пережжённого кирпича. От дома к калитке на улицу пролегала широкая дорожка, по краям аккуратно утыканная когда-то красной черепицей. С годами черепица посерела, местами покрылась серо-жёлтыми пятнами лишайника. Вправо и влево от дорожки отходили грядки, подобранные прямыми высадками. Двор был ухожен первостатейно! Дорожка посыпана золой. Вместо изгороди – сетка-рабица. У деревьев выбелены стволы.
Старик, приволакивая правую ногу, медленно шёл к дому, то и дело останавливаясь, чтобы нагнуться и сорвать сорняк или поправить выбитую ямку. Он резво водил пальцами по земле, словно затирая ошибку, и ямка пропадала, присыпанная землей. Ребята каждый раз, как Зюзька нагибался что-то обустроить на грядках, останавливались, восторженными взглядами показывая друг другу на ветерана.
– Лука Митрофанович, вы с кем живёте? – не выдержал один из приятелей. – Кто ухаживает за всем?
– Сам. Всё сам, – не оборачиваясь, ответил Зюзька.
Товарищи снова переглянулись, их удивлению не было конца и они обвели взглядом всё вокруг. Уцепившись за перила, Лука Митрофанович поднялся по ступенькам и, облокотившись на лавку, стоящую вдоль дома, сел на неё. Только теперь гости увидели, как тяжело дышит Зюзька.
– Я подумал, нашлась моя Лукерья, – справляясь с одышкой, проговорил Зюзька и часто закачал головой, роняя её на грудь. Неожиданно старик замер. Молодые люди конфузливо переглядывались, не зная, как поступить и что делать теперь.
– Сейчас проснётся, – успокоила их соседка. – Это с ним бывает. Он у нас вообще немного того, – и она покрутила ладонью у виска. – Вроде как не в себе.
– У него родственники есть? – поинтересовался вихрастый парень.
– Никого у него нет, – в сердцах махнув рукой в сторону Зюзьки, ответила женщина и, что-то прикинув в уме, задумчиво заговорила. – Он с самой войны ждёт жену с сыном. Вот уже почти пятьдесят лет. На этой почве свихнулся совсем. Дом, двор, хозяйство, все есть! Живи в удовольствие! А он всё ждёт и ждёт!
Начиная рассказ, соседка нервно стала накручивать полотенце на кулак. От нахлынувших чувств она захлёбывалась и никак не могла найти ту нить, за которую можно было бы потянуть и излить всё сразу, одним махом. Ребята молча ожидали продолжения истории Зюзьки.
– Поначалу мы всё думали, они списались с женой. Ну и общаются. Зюзька рассказывал, что супруга не может, дескать, приехать так сразу. Малец в школу ходит, не оторвёшь, – женщина задумалась немного и продолжила. – Он их с сынишкой малолетним в эвакуацию отправил. С одной стороны немцы заходили в село, а с другой – полуторки с бабами и детьми комсостава выезжали. Пограничники на подступах к селу залегли и пытались удерживать немцев, пока грузились их семьи. Нас, сельских, не брали. Так и жили – и под немцем, а потом и под допросами своих, – соседка перевела дыхание, внимательно посмотрела на ребят и, как показалось товарищам, даже повеселела. – Такой же вихрастый был, вот как ты, – она махнула полотенцем в сторону паренька, и тот снова раскраснелся. Его напарник восторженно улыбнулся и, ткнув товарища под локоть, пошутил:
– Может, родственники?
– Зюзька служил на погранзаставе, та, что в тридцати километрах отсюда, справа от леса, – соседка повела рукой и продолжала, не обратив внимания на развеселившихся гостей. – Та! Что он там служил?! Неделю как приехал, и война. Молоденький такой, а жена его Лушка – совсем ещё девчонка и уже с ребёночком на руках, – соседка обернулась на спящего Зюзьку и, удостоверившись, что тот ещё спит, обвела всё вокруг рукой. – Им надел, домик этот отвели, – она снова махнула полотенцем, только уже на дом, у стены которого, облокотившись, дремал Зюзька, и товарищам показалось, что с каким-то застарелым сожалением она это сделала, – ещё на тюках с вещами сидели. Мы, малые, вон там, на заборе сидели. Это сейчас Зюзька рабицу поставил, а раньше был деревянный. Залезем с сестрой и смотрим на неё. Наряды у неё были все городские. – Женщина опять умолкла, беспокойно поправляя подол, и, вздохнув, задумчиво сказала: – Да и когда ей было разбирать вещи-то? Она за дитём всё бегала – туда не сядь, сюда не ходи, это не бери, иди скорей помой руки… И каждый день – новое платье.
Соседка, коротко обернувшись на замершего Зюзьку, уселась на ступеньки и, ещё сильнее наматывая полотенце на кулак, продолжила, кивнув затылком в сторону соседа:
– Этот вернулся после войны. Отремонтировал дом, в заднюю стену снаряд попал, разворотило всё внутри. Обустроил хозяйство, стал обживаться и ждать. Сначала ждал, когда сын школу окончит и они вернутся. Потом рассказывал – сын поступил в институт, и они не могут вот так запросто всё бросить и приехать. Мы всему верили, – соседка после этих слов тяжело вздохнула и впервые не накрутила полотенце на кулак, а протёрла им глаза и лицо. Переведя слезливое удушье, она долгим взглядом посмотрела на Зюзьку. Тот продолжал сидеть не шелохнувшись, только бугорок рубашки на груди едва заметно выпрямлялся и складывался. Ребята, проникшись рассказом, тоже уставились на спящего ветерана. Время сложилось замысловатой сеткой морщин на лице Зюзьки. Мозолистые, натруженные руки лежали одна на другой, выставив, словно напоказ, тёмные вены. Седенькие виски, аккуратно подстриженные, туманились из-под кепки. Зюзька не спал, он любовался женой и сыном.
Командир заставы объявил три дня увольнительных для встречи возвращающихся из эвакуации семей. Зюзьку аж подбросило от новости. Стремглав нёсся он на площадь перед сельсоветом. Грузовик уже стоял, совсем как тогда, в сорок первом, когда в хаосе загружался, но в этот раз семьи бережно разгружали багаж и с улыбками на лицах оглядывались по сторонам, высматривая близких. «Надо же, – удивился Зюзька, – грузовик как новенький! До Казахстана доехал и вернулся, а стоит, словно никуда не ездил. Во! Как делали качественно». Своих он сразу узнал. Мишка совсем взрослый. Лукерья немного измученная дорогой, но хороша! На радостях сграбастал жену и сына, фуражка с головы слетела, и долго кружил. Пошла жизнь не по-простому, а на счастье. Зюзька оглянуться не успел, а они вона, идут по селу – Лукерья повязана белой косынкой и в красном платье, а Мишка – с ранцем и в кепке, совсем как батька. Зюзькины щёки вздёрнулись, и снова лицо замерло. Лукерья хочет взять сына за руку. Мишка мотает головой – негоже – взрослый уже, идёт в первый класс! Лукерья учителкой будет в сельской школе работать, за сыном всегда приглядит. Зюзька тяжело вздохнул и мотнул головой, словно перелистывая годы. Шкодит ребятня на току. Дед Поликарп гоняет, обязательно кому-то перепадёт поликарповским костылём. Мишка дворами пробирается домой, чешет спину, стало быть, перепало. На спящем лице Зюзьки собрались лукавые складки и снова, через мгновение, он мотнул головой и замер. Лукерья и Зюзька стареют, а Мишка растёт на радость родителям. Школа окончена. Семья держит совет, и вот Зюзька в полном параде – с боевыми орденами, Лукерья под руку, Мишка в пиджаке с канадкой идут по селу всем на загляденье. Соседки пялятся, не нагладятся и вслед шепчут: «Смотрите, смотрите, Зюзькины пошли к председателю за направлением в институт для Мишки». И правильно! Во всю грудь вздохнул Зюзька, и ещё сильнее опустилась его голова. Правильно, что пошёл за направлением. Имеем право! Мишка с медалью окончил школу. Поначалу заспорил Зюзька с директором, мол, из-за поведения не полагалась Мишке медаль, но кто же не шкодит в детстве? И сам Лука Митрофанович был не подарок, а на груди пять боевых орденов и медалей. С материнскими слезами провожали Мишку в институт учиться на механика. Большие планы видел Зюзька. Будет сын в колхозе завгаром, а глядишь, и председателем колхоза назначат. А почему бы и нет? Собрание колхозников решит, и изберут. Тогда завяжу со службой и пойду к сыну сторожем в контору, – тяжело вздохнул Зюзька, и его впалая грудь затрепетала, всхлипывая.
Гости и соседка пристально посмотрели на спящего ветерана. Зюзька мерно дышал. Немного поуспокоившись и оправив волосы под косынкой, соседка повела рассказ дальше:
– Уже когда он стал рассказывать, что жена не может приехать потому, что сын женился и надо внуков нянчить, то народ стал поговаривать: Зюзька совсем свихнулся.
– Валентина! – неожиданно позвали с улицы.
– Тихо ты, – грудным голосом вырвалось у рассказчицы, а товарищи обернулись и увидели подходящую к ним женщину, крепко подвязанную замасленным передником и косынкой наглухо.
– Чего расселась тут? – не расслышав, снова громко спросила подошедшая женщина.
– Не ори, говорю, Зюзька спит, – приструнила её Валентина. – Моя старшая сестра – Нинка, – опустив глаза в подол, представила сестру Валентина.
– Ты что же, подрядилась Зюзькин сон сторожить? Что за гости у нас? – женщина равнодушным взглядом измерила гостей.
– Мы из поисковой группы «Память»…
– Зюзьку пришли приглашать на День Победы, – не дав договорить вихрастому пареньку, пояснила Валентина. – Он у нас ветеран.
– Да он же свихнутый, – с иронией в голосе усомнилась Нинка. – Что он о войне помнит? Он только о семье своей и рассказывает. Ты помнишь, чтобы он о войне рассказывал? – обращаясь к сестре, она с недоверием посмотрела и на ребят. – Он вообще воевал? Его даже в школу на встречи никогда не приглашали. Поликарп воевал, так пока жив был, всегда директор школы к выпускникам звал. А этого кто звал?
– Скажешь тоже, – огрызнулась Валентина. – Забыла? Наша мать рассказывала, как они девчатами бегали через лес на заставу, а он там служил. Платья Лушкины забыла? – Валентина снова обернулась на спящего Зюзьку: – Вот рассказываю о семье его, – с грустью проговорила Валентина. Она не могла перестроиться на ироничный тон сестры. Видно было, как какая-то неведомая, а может, и давняя, тоска терзает её душу, и пришло время этой тоске вылиться, вытечь из сердца. Может быть, именно сегодня – раз и навсегда!
– Помню, помню. И про школу, и про институт, и про внуков, – не прекращала иронизировать Нинка, и голос её снова начал набирать силу. – Всё село его байки знает наизусть.
– Тише, – шикнула на сестру Валентина.
– Чего там тише, чего тише, – всё-таки переходя на шёпот, заводилась Нинка. – Бросила она его. А он жизнь перевёл ни на что.
Валентина промолчала, а её сестра продолжала распаляться.
– У многих у кого мужей поубило, так что теперь? Война не выбирала. Наша мать после войны вышла замуж за вдовца, сорок лет прожила с дядей Колей душа в душу. Детей нарожали. И нам как отец был. Ещё неизвестно, кто лучше был бы! Наш-то до войны не просыхал. Мать побивал крепко. А эти на погосте так и лежат в сырой земле вместе. На отца похоронка пришла, и что? Лежит где-то в братской могиле. Где искать ту могилу? Да и кто поедет её искать? Наших родителей там могилы!
Видя, что её не поддерживают, а гости, переминаясь от неловкости, отвернулись, Нинка махнула рукой, резко повернулась и, бросив на прощание: «Скорее тут, а то заждались. К вечеру бы закончить», – резво пошла прочь, недовольно бубня.
– Ладно, и мы пойдём, – решительно сказал вихрастый. – Вы скажете Луке Митрофановичу, что мы приедем за ним девятого утром. Председатель района выделил машину.
Девятого мая в восемь утра подкатила к Зюзькиному дому чёрная «Волга». Вышли из неё вихрастый паренёк с товарищем. Они не спешили заходить во двор. И через забор было видно оживление в доме Зюзьки. У калитки столпились мужики. Они тихо переговаривались, покуривая сигарету за сигаретой.
– Здравствуйте, – поздоровался со всеми вихрастый паренёк.
– Здравствуйте, доброе утро, здорово-здорово, – раздалось разноголосое в ответ, и мужики расступились, пропуская гостей.
Поглядывая на часы, Валентина и Нинка готовили Зюзьку к празднованию Дня Победы. Для этого они ещё с вечера достали из шкафа костюм Зюзьки, и всю ночь он провисел на улице, проветриваясь от нафталина. Облачённый в чёрный костюм Зюзька выглядел, как новая копейка. Валентине показалось, что даже морщин на его лице стало меньше. Несколько медалей и орден Красной Звезды украшали лацканы пиджака.
– Хорош! Хоть сегодня под венец, – восторженно глядя на Зюзьку, сказала Валентина. – Только не густо медалей-то у тебя?! – поскрябав ногтем черноту на орденской звезде то ли спросила, то ли пожалела Валентина. – Чего все не надел? Вон их сколько у тебя. – Она сгребла в коробке горку блестящих медалей.
– Дура баба, – с сожалением крякнул Зюзька. – Это ж боевые! Я их на поле боя получал.
– А эти что же, дармовые? – с иронией в голосе спросила Валентина и бросила медали обратно.
– Знаешь, как это было? Бой, рукопашная, грохот, трупы везде – наши, вражеские. Внезапно всё смолкает, и только ещё в ушах гудит бой, руку судорогой свело на обломке сапёрной лопатки. Кровищи на тебе! Где твоя, где чужая, не разберёшь. И появляется генерал, значит, победили, конец бою, он обходит захваченную позицию. Оставшиеся в живых израненные бойцы поднимаются, где их застало окончание боя, и честь отдают. Сил нет рапортовать. Только обожжённую руку к козырьку. Генерал награду в руку сунет и к следующему идет. «Фамилия!» – кричит штабист. Ты не понимаешь, зачем фамилия? Руки ещё трясутся, глотку от страха и ора дерёт. Еле-еле прошкрябается из горла фамилия… – Зюзька замолчал на мгновение и тихо сказал: – Вот какие это награды, – и ещё тише, одними губами добавил, взглянув на звезду, которую ногтем поскрябала соседка: – Это не грязь. Это война.
На улице Зюзьку в чёрном костюме и с орденами встречала толпа односельчан. Удивлению не было предела. Давно, да что там давно, никогда люди не видели Зюзьку таким нарядным. Мужики дружески похлопывали ветерана по плечу, а бабы улыбались. Некоторые поплакали на радостях от торжественной минуты. Кто-то из мужиков прыснул на Зюзьку одеколоном.
– Смотри, Зюзька, а то потеряем тебя, – раздалось из толпы. – Захомутает какая зазноба в районе!
Под дружный хохот, раздув на всю улицу пыль, «Волга» увозила Зюзькина Луку Митрофановича в районный центр на празднование Дня Победы. У каждого двора стояли односельчане и махали вслед отъезжающей машине.
Вокруг обелиска, недалеко от заставы, в аккурат на полпути от районного центра, собралось много народу со всего района. Заметны были и гости из области, а то и из Москвы. В колонне стояли пограничники при параде и с повязанными на штыках Георгиевскими ленточками. Одна из девушек подошла к Зюзьке и приколола ему Георгиевскую ленточку. Лука Митрофанович мутными глазами покосился на ленточку, и скупые слезы окропили лацкан пиджака. Вихрастый паренёк старался не мешать ветерану, а спокойно ждал, когда тот справится с эмоциями. Напарник же его суетился. За что получал от товарища угрозы кулаком. Но ему очень хотелось скорее подвести ветерана к обелиску и показать, – исправлена роковая ошибка, и теперь он, Зюзькин Лука Митрофанович, уже много лет значившийся среди фамилий на обелиске как захороненный в братской могиле, стёрт из этого рокового списка. Сегодня благодаря и его стараниям это случилось, а ветерану можно пожелать здоровья и долгих лет жизни.
Наконец отдали команду «на караул», и церемония захоронения останков найденных бойцов началась. Солнце припекало. Зюзька стоял в самом центре, окружённый со всех сторон важными гостями, и жмурился, разглядывая людей, которые собрались здесь в таком огромном количестве. Пограничники вынесли на руках небольшие гробы, обитые красной материей и с белой звездой у изголовья. Всего двадцать семь. Уложили их в приготовленную могилу рядом с обелиском. К микрофону стали выходить почётные гости и выступать с торжественными речами. Дали слово и Зюзьке. Спроси его, о чём он говорил, не скажет – так волновался. Но ему аплодировали.
Молчаливой вереницей потянулись собравшиеся, чтобы кинуть в могилу горсть земли. Церемония захоронения закончилась троекратным залпом. Вихрастый с товарищем восторженно переглядывались. Они знали, что их ветерана еще ждёт сюрприз.
– Лука Митрофанович, – обратился вихрастый паренёк, едва сдерживая восторг от предстоящего действа. – Пойдёмте, мы вам кое-что покажем.
– Пойдемте, пойдемте, – поддержал вихрастого товарищ, с другой стороны подхватывая Зюзьку под локоть. – Из-за этого медальона и вышла роковая ошибка… – чуть было не проговорился он, но вихрастый паренёк пригрозил ему кулаком.
– Сейчас все увидите, – улыбаясь, сказал вихрастый.
Так, втроем, они подошли к приготовленному столику, накрытому красной скатертью, на котором были разложены найденные личные вещи бойцов и вещи, привезённые из местного музея.
– Смотрите, – торжественно выпалил вихрастый. – Узнаёте?
Зюзька, сильно жмурясь и низко наклоняясь к скатерти, долго разглядывал разложенные на ней предметы. Потом недоумённо посмотрел на ребят и пожал плечами.
– Ещё раз посмотрите, – настаивал вихрастый паренёк, распаляясь, но его товарищ не выдержал, схватил медальон и протянул ветерану. Зюзька подслеповато заморгал, взял в руки медальон, поднял его на свет и, потирая пальцами, всмотрелся в него. Фигура Зюзьки застыла точно так, каким застали его товарищи, когда пришли к нему домой в первый раз. Ребята смотрели на ветерана, не отрывая глаз и готовые в любой момент взорваться восторгом. Но руки Зюзьки затряслись. Губы собрались в тонкую полоску, и на вмиг одряхлевшем лице проступили желваки. Не помня себя, на ватных ногах, болезненно волоча ногу, Зюзька потащился сквозь толпу восторженных людей, желая поскорее отделаться от всех. Люди поздравляли его и вручали цветы. Молодёжь подстраивалась сфотографироваться с ветераном. Зюзька замирал, остекленелым взором пялился в объектив и, покачиваясь, следовал дальше. Вихрастый с товарищем по-своему истолковали поведение ветерана – устал старик, слишком сильные переживания. Не каждый день видишь себя умершим.
Весь вечер Зюзька просидел за столом в своем чисто убранном доме. Его взгляд не отрывался от двух медальонов. Один – который он проносил всю войну, другой – тот, что сегодня дали ему на захоронении. Ничто не изменилось в Зюзьке с утра, только взгляд остекленел и вытянулось лицо. Уже за полночь Зюзька, не включая света, помылся, на ощупь побрился, достал из сундука давно приготовленную одежду и переоделся. Оба медальона подержал в руках и положил на стул у кровати.
Утром забежавшая проведать соседа Валентина нашла Зюзьку молчаливым и с застывшим взглядом, навсегда уставившимся в потолок. Он лежал на кровати и даже руки сложил, как положено. На руках расползся желтым пятном холодный воск от выгоревшей свечи. А где-то в белых недрах потолка застыли в белых одеждах сидящие на лавочке у калитки Зюзькиного дома Лукерья и Мишка, его сын!
Похоронили Зюзьку тихо, но собралось всё село. Говорили мало, всё молчком да молчком. Уже после кладбища, приготавливая поминальный обед, Валентина нашла два медальона.
– Это что у тебя? – заметив молчаливую сестру, спросила Нинка. Валентина трясущимися руками протянула медальоны.
– Послушай, это случайно не тот медальон, который Зюзька надел на жену, когда отправлял в эвакуацию? Помнишь, и мать рассказывала, да и он сам говорил не раз.
– Не доехали они в эвакуацию, – со слезами на глазах проговорила Валентина. – Так машину их и разбомбило в первый же день войны. Получается, выехали за околицу и…
– А он ждал…
– Счастливый, – едва сдерживая слёзы, проговорила Валентина. – Дождался. Вот они снова вместе.
Она в трясущихся руках прижала оба медальона к груди и разрыдалась.
Аисты – не улетайте рано
С первых дней осени жители села Табаки* забеспокоились о зиме. Уборочная страда была в самом разгаре. Весь собираемый урожай, до зёрнышка, отправлялся на станцию для погрузки в вагоны и увозился далеко на восток страны. Бригадиры, политработники и разного уровня проверяющие из Одессы подгоняли колхозников и отслеживали погрузку. Бригады рвали жилы, и с каждым убранным гектаром тяжелее становилось на сердцах колхозников. Урожай увозился, уборка заканчивалась, а из чего обещанное за трудодни раздавать будут, не видно.
Утром, собираясь бригадами, сельский люд подолгу толковал о том, что их ожидает зимой. Как прокормиться самим, чем кормить детей, о скотине уже и не думали. Тайком говорили о новой власти… Зароптал народ. К голодной зиме не приготовишься. Страх забродил в крестьянских душах.
К разноголосому гомону прислушивался дед Гаврила. Ни свет ни заря он выходил из дому, чтобы проводить на поля зятя Семёна и пристроиться у дувара**, послушать, о чем ведут разговор односельчане. Слушая, качал головой и похихикивал в бороду, потирая надавленные об цементный накат дувара локти.
Местом сбора крестьянских бригад служила небольшая площадь у магазина сельпо, а дворовые ворота деда Гаврилы – в сторону, напротив. Бессонница гнала Гаврилу на улицу. Он бы рад поработать в поле, но не брали его – проку мало – стар больно и никудышен. Бригады собирались и по-тихому отправлялись на работы. Обязательно отобьётся кто-то из мужиков и прихватит литровку вина, тайком протянутую дедом Гаврилой. На прощание подбодрят деда, а то и попросят:
– Мою детвору увидишь, скажи, чтобы долго не болтались по улицам.
– Гаврила, жене передашь, поздно буду сегодня.
Тот заулыбается, помашет и в спины перекрестит всех. Но в эту осень чуть ли не единственная просьба была к деду Гавриле:
– Гаврила! Следи за приметами.
– Дед Гаврила! Зиму не прозевай!
И дед Гаврила, устроившись у летней кухни, с самого утра подставляя щёку осеннему солнцу, а спину грея об теплые ворота подвала, подолгу заглядывался на небо. Еще его старики рассказывали: с сентября надо следить за аистами. Если полетят на юга в первой половине, жди лютой зимы.
Седьмого сентября, едва бригады разошлись по нарядам, а дед Гаврила примостился с табуреткой у подвала, как многоголосое прощальное курлыканье донеслось с неба. Дед Гаврила задрал голову кверху, отёкшей жменей прикрывая от солнца глаза, и от удивления, каким длинным был птичий перелётный косяк, даже привстал.
– Ф-фю-ють! – присвистнул Гаврила. – Всем базаром и поднялись, – и долго ещё смотрел им вслед. Зима предстояла длинной и морозной. Покатились слёзы по щекам деда Гаврилы, то ли от солнца, то ли от тоски – голодная будет зима. Дед Гаврила надолго запомнит эту дату.
Чем ближе к концу уборочной, тем чаще гоняли по селу полуторки, пугая селян вороными будками и увозя очередного расхитителя социалистической собственности. Старухи при виде воронков-призраков долгим взглядом провожали их, пока те не скрывались за поворотом, и подолгу крестились, торопливо ступая домой. В будке мог быть и сосед и, не дай бог, свой. Волок с поля мешок кукурузы или ржи и попался. Конец семье, пропадёт зимой без кормильца. Молчит село. К ночи узнает по голосистым бабьим плачам, чей двор осиротел.
Уборочную закончили раньше календарной, но всё равно кукурузу убирали с заснеженных полей.
В одно из утр не собрались бригады – распустили, до весны в них больше не было нужды. Не вышел и дед Гаврила к дувару, он уже будет выходить к обеду поглазеть на улицу, улыбаться в бороду и помахать прохожему в спину.
Село не спешит рано просыпаться, продлевает по утрам ночную тишь, спит подолгу народ, натягивает завтрак на обед. Сон морит голод. Изредка какая-то молодица выскочит на двор выплеснуть ведро с ночи или пустую банку насадить на штакетник, отгораживающий палисадник, кинет на верёвку просохнуть ребячью тряпицу и мигом в дом, выбросив из-за двери клубы пара.
Совсем немного, и темными утрами потянутся в Болград каруцы***, набитые свежёванными тушками домашнего скота. Первый признак, – крестьянин чует голод и старается сохранить в скотине вес, нагулянный за лето на пастбищах. Когда ослабнет тёлка, не продать, а, не дай бог, задохнется… Голод не тётка, доводилось не брезговать и падежом – выживать надо было. Никому не пожелаешь.
Снявшиеся с заток «всем базаром» ещё в первых числах сентября, аисты принесли и раннюю зиму. Народ приметил, не обманешь. С начала октября как похолодало, и больше не отпускало, а на пороге ноября село проснулось белым. Снег ночью тихо лёг. Спит народ, не радуется. Редкими слабенькими дымками курится заснеженное село.
Ещё с ночи Гаврила проводил дочку с зятем на железнодорожную станцию, может, чего перехватят из еды – товарняк просыплет зерна, солдаты будут ехать да подкинут. На прошлой неделе один солдатик бросил из вагона газетку, а в ней и кусочек сала, и краюха, и луковица. Сама газетка так пропиталась сальным жиром, что ребятня с буквами его и обсосала.
Гаврила с утра пораньше взялся за лопату и, громко шкрябая по цементному двору, расчищал тропки от снега. Снег густо облепил землю, тоже примета никудышная. Пока Гаврила до калитки очистил, взмок. Последний раз шаркнув лопатой, он довольно окинул сделанную работу и собрался вернуться в дом, когда послышался незнакомый гул. Гаврила прислушался, не показалось ли? Гул доносился явственно и приближался со стороны мельницы на краю села. Гаврила медленно, с ленцой направился на улицу, стараясь на слух угадать. Состроив обеими пригоршнями на лбу козырек, всмотрелся в конец улицы. Гремя каруцами, в село вползал обоз. Что разглядел Гаврила, только бог и он сам знали, только Гаврила тяжело покачал головой и нервно затоптался на месте, словно забыв, зачем вышел и что делать собирался. Покрутился-покрутился на одном месте и неожиданно замер. Потом быстро развернулся и, насколько хватало прыти, скрылся во двор. Закрыл калитку на дополнительный засов из шелковицы и на всякий случай проверил на крепость ворота. Немного успокоившись, взобрался на излюбленное место и приготовился разглядывать. К этому времени обоз медленно проползал уже мимо Гаврилиных ворот. Из всех каруц торчали многочисленные детские головы. Ни голосов, ни ржания лошадей не слышалось, только глухие удары колёсами каруц. Проследовала первая каруца, за ней вторая, следующая, следующая… Зрелище предстало тревожное – в каждой сидели, плотно прижавшись, ребятишки. Их ослабленные голодом тела поддерживали друг друга. У многих голова лежала на плече соседа. Несколько каруц ехали накрытые брезентом. Гаврила содрогнулся, когда разглядел свисавшие из-под брезента белёсые детские конечности.
Кони головной каруцы ткнулись мордами в забор у магазина, и весь обоз начал замедлять ход, собираясь на площади. От головной каруцы отделился провожатый и, подойдя к дверям магазина, с силой постучал. Только сейчас Гаврила усмехнулся в бороду. Магазин давно не работал. Короткая улыбка запуталась в бороде деда Гаврилы и незаметно слетела.
Одна из каруц отстала от обоза и остановилась напротив деда Гаврилы. Несколько человек, соскочивших с неё, разошлись по дворам. Двое, оба в шинелях без погон, один – высокий и худой в ушанке, а второй – пониже, в фуражке без кокарды, направились к Гаврилиным воротам. Дед Гаврила, насколько был способен, быстро присел на корточки и даже голову прикрыл руками. Шаги и голоса чужаков послышались у самых ворот.
– Открывай дед! – грозно приказали за воротами и принялись нервно нажимать на кованую ручку калитки, а та отвечала с Гаврилиной стороны звонким лязгом кованого языка. Дед Гаврила примерялся прищуром к засову, покачал головой и заулыбался в бороду. Что обозначало это покачивание? То ли он показывал: засов не сломать, выдержит, то ли, наоборот, сомневался в надёжности домашнего защитника, то ли вообще говорило его покачивание, что открывать не собирается. Дед Гаврила украдкой выглянул сверху из-за дувара на непрошенных грозных гостей, встретился взглядами с чужаком в ушанке и скрылся.
– Полоумный, что ли? – злились за калиткой. – Зови хозяев!
Дед Гаврила, пригибаясь, торопливо засеменил вглубь двора. Вслед ему продолжал бить кованый язык задвижки, но Гаврила даже не обернулся, спеша спрятаться в доме. Он остановился только тогда, когда явственно услышал голоса во дворе. Один из чужаков свесился через дувар и тянулся откинуть засов. Это у него получилось, и калитка широко распахнулась.
– Собака есть? – врываясь во двор и оглядываясь вокруг, спросил тот что в ушанке.
– Какие собаки, Панкрат Ильич? – уныло взирая по сторонам, ответил ему товарищ. – Голод на дворе.
– Ты тут не агитируй, Кузьмич! – грозно посмотрел на товарища «в ушанке». – Мне этих надо кормить, – и он указал большим пальцем за спину. – Живыми довезти и сдать из рук в руки, а там пусть хоть все вымрут.
– Не меньше твоего хочу довести всех живыми, – тяжело вздохнув, ответил Кузьмич. – Я всё-таки директор этого детского дома. С меня и спрос двойной.
– Директорствовать будешь там, когда приедем, – рубил как с плеча «в ушанке», снова забросил кулак с указательным пальцем за спину.
– Везде, где мои детдомовцы, я директор, – спокойно парировал Кузьмич.
За коротким разговором они в несколько шагов догнали деда Гаврилу и проследовали мимо, словно того и не было. Проходя вдоль дома, «в ушанке» потянул за тряпку в стене. Тряпка вывалилась большим кляпом, и из открывшейся дыры вырвался пар. «В ушанке» отпрянул, а Кузьмич заглянул в дыру, которой оказался оконный проём без стекла.
– От холода спасаются таким нехитрым способом, – вздохнув тяжело пояснил Кузьмич и, подняв тряпичный кляп, заткнул дыру.
Чтобы войти в дом, непрошеным гостям пришлось пригнуться перед низкой дверью.
– Ох и вонище! – поморщился «в ушанке», воротя физиономией. – Кто заткнул окно?
С этими словами он на ощупь подошел к стене и ткнул кулаком, выбивая кляп. Сквозь образовавшийся просвет в дом ворвались морозный воздух и немного света.
Изнутри дом больше походил на большую кухню, стены которой набили из самана, замешенного на крупной соломе, и покрытую снопами. Стены тщательно оштукатурены, но не белены. В доме стояла кромешная тьма, подрагивающая лампада служила единственным освещением. Два маленьких окна были забиты тряпчатыми кляпами. Дверь предусмотрительно обмотана тряпками, тоже для теплоты. В доме стоял терпкий навозный дух непроветриваемого помещения.
– Глаза режет от вони, – часто моргая, «в ушанке» всматривался в глубину комнаты.
Чужаки оглядели внутренности комнаток. С двух кроватей, лежа как придётся, на них смотрели с десяток пар испуганных болезненных глаз.
– Вот это да! – воскликнул Кузьмич. – Сколько же вас тут?
– Девять, – выступая вперед, тихо произнесла рослая девочка. Она лежала с младшими детьми, но, услышав шум на дворе, поднялась и успела накинуть мамин платок на плечи. Судя по росту, ей бы быть взрослой девушкой, но голод не дал ей развиться в девушку. Перед чужаками стоял полуживой девичий скелет, обтянутый кожей. По-видимому, в отсутствие родителей она управлялась с детьми.
– Где взрослые? – отворачиваясь, поинтересовался «в ушанке».
– За едой… – девочка запнулась, переводя дыхание, и продолжила: – … пошли на станцию.
Опираясь на больное колено, в комнату вошел дед Гаврила. Он так и остановился у порога: одна нога на пороге, а другая – в комнате. Гаврила, покачивая головой, уставился на стену и, слушая чужаков, испускал усмешки.
– Это кто? – кивнул за спину «в ушанке».
– Деду… – девочке сил не хватило договорить, и она села на кровать.
– Он что, чокнутый, у вас?
Никто не ответил. «В ушанке» прохаживался по комнатухе, собираясь с мыслями.
– Ладно, – неожиданно сказал он. – Еда в доме есть?
– Товарищ Михайлов, – тихо позвал Кузьмич, но «в ушанке» взорвался:
– Что товарищ Михайлов!? Я Михайлов! Тех сто двадцать заморышей кормить надо или нет!? Товарищ директор!
Выпалив накопившиеся нервы, «в ушанке» оттолкнул деда и, ударив ладонью по двери, выскочил во двор. Следом вышел и Кузьмич, по пути подняв и вставив тряпичный кляп в оконный проем. Дед Гаврила, усмехаясь в бороду, ковылял следом. Уже у самой калитки им на встречу во двор вбежала женщина. От ее появления дед Гаврила даже сел на приступку, вымощенную вдоль дома, и закачал головой, но не усмехнулся, только широко раскрыл глаза, наполнившиеся тревогой.
– Кто такие? – женщина задыхалась от бега. – Что надо?
– Ты кто такая? Имя? – грубо оборвал её «в ушанке».
– Полина. Это мой дом, – взгляд женщины загорелся голодной злобой.
– Еда есть? – продолжал допрос «в ушанке».
– Нету, – отрезала женщина и, отвернувшись, быстро пошла к дому. Она еще что-то буркнула себе под нос, но «в ушанке» уловил её слова.
– Говоришь, своих бы прокормить? Значит, есть еда! А ну-ка пошли, – скомандовал он Кузьмичу.
– Остановись, Панкрат Ильич, – попытался сдержать товарища директор.
– За мной! – был неумолим «в ушанке», зорко следя за удаляющейся женщиной.
Проходя мимо Гаврилы «в ушанке» отрезал:
– Стой здесь, дед!
Чужаки по пятам хозяйки ворвались в дом. «В ушанке» снова повыбивал кляпы из окон и приказал директору:
– Следи за дверью, чтоб никто не прошмыгнул.
– Что за ней следить? – раздраженно возразил тот, окинув взглядом голодных, обессиленных детей. – Кто тут в состоянии прошмыгнуть?
– Муж есть? Где он? – гаркнул «в ушанке» в самое лицо женщины.
– Не знаю, – ни один мускул не дрогнул на её лице. – Уехал, а куда, и не знаю.
– Давай, доставай еду, нам некогда тут с тобой валандаться.
– Нету, – с вызовом выпалила Полина и зло сверкнула глазами. – Этих ты мне кормить будешь?
– Сколько у вас детей? – равнодушным тоном поинтересовался Кузьмич. Он не смотрел ни на женщину, ни на перепуганных детей. И вопрос задал, только чтобы напомнить «в ушанке» о том, что семья многодетная, и разжалобить лютующего товарища.
– Все тут. Девять, – с надеждой в голосе произнесла женщина.
– Ты что либеральничать вздумал! – взревел «в ушанке», поняв, куда клонит директор. – Либеральными намёками саботируешь! У меня в обозе сто двадцать полуживых сирот войны и восемнадцать подохших от голода.
– Я тоже отвечаю за обоз, – попытался возразить Кузьмич, но «в ушанке» оборвал его на полуслове.
– Ответишь! За либерализм ответишь сполна! А пока я отстраняю тебя… – «в ушанке» не договорил. Его остановил жесткий взгляд директора. «В ушанке» стало не по себе, он немного успокоился: – Ты пойми, мы за эти восемнадцать трупов ответим, а если добавятся ещё, то даже не знаю, что будет.
– Делай, как знаешь, Панкрат Ильич, но жизнь на жизнь не самая удачная мена, – со злостью скомкав фуражку, Кузьмич вышел из дома.
– Предлагаю добровольно сдать продукты для обоза детдомовских сирот, следующих к месту приписки, – переведя дыхание, чеканя каждое слово, проговорил «в ушанке».
– Не дам! Сами не знаем, как до весны доживём, – с этими словами Полина оглядела детей. Те не спускали тревожных взглядов с мужчины. «В ушанке» молча прохаживался по комнате, багровея от злости.
– А ну слезли все! – вдруг взвизгнул он. – Нарожала выродков!
Дети, продолжавшие лежать на кроватях и глядеть из-под одеял, тихо перешептываясь, покорно спускались на пол, обнажая голые тощие ноги. Все были одеты в старые заштопанные сорочки. На полу они взбились в кучу вокруг старшей сестры, прижавшись, друг к другу и подрагивая, то ли от холода, то ли от страха.
– Знаем мы вас, куркулей! – «в ушанке» принялся заглядывать всюду, опрокидывая матрацы и сбрасывая одеяла с подушками на пол. Полина следом все поднимала и кое-как расстилала обратно. «В ушанке» ничего не находил, и это его злило ещё сильнее.
– Не сметь поднимать! – злобно взорвался он. Вздрогнувшая от дикого окрика женщина бросила обратно поднятую вещь и, теряя силы от охватившего страха и беспомощности, опустилась на край кровати и заплакала. Она пыталась разжалобить чужака, рассказывая, как тяжело поднимать детей, а у неё их девятеро душ, надо всех кормить, растить, а впереди долгая зима. Младшенькие тоже стали плакать. Старшие их успокаивать. «В ушанке» топтался по вещам и с неистовой злобой пинал их ногами. Не уходить же с пустыми руками, говорил его обезумевший от упрямства вид.
– Погреб, подвал есть? – зло уставившись на детей, процедил «в ушанке». Дети попятились от вида чужака. От неожиданного вопроса у Полины даже слезы просохли. Она вспомнила о спрятанных в кладовке закатанных банках с кониной и двух мешках с кукурузой. Все припасы они с мужем припрятали под кучей кукурузных кочерыжек. Спрятано хорошо, если не перерывать кучу, не найти, но когда сами дети топили печь, то могли разворошить кучу и кое-где виднелись банки. Их было немного. Разделили по одной банке на неделю и всё равно голодали – девять ртов только детских! «В ушанке», ожидая ответа, медленно повернулся к женщине, а для Полины это послужило сигналом. Она стремительно бросилась на выход. «В ушанке» в два прыжка догнал и сшиб женщину с ног, но та, упав, смогла быстро вскочить и перегородила двери.
– Не дам!!!
– Пошла прочь! – «в ушанке» на этот раз с такой силой откинул женщину, что Полина отлетела к противоположной стене и, ударившись головой о литую станину швейной машинки, рассекла лоб. Кровь окропила пол и нависла на бровях. Полина оторвала ленту от подъюбника, обтёрла ею кровь и прижала ко лбу.
Швейная машинка «Зингер» была подарком многодетной семье от немецких солдат, когда те недолго квартировали в их селе. Оставили немцы ещё и две походные раскладные кровати. Полина с мужем одну разместили встык к своей кровати, а вторая не поместилась в крохотной комнатке, так и стояла сложенная у стены на приступке. Позже её прихватили румынские солдаты, когда отступали. В семье о кровати не жалели, хотя на трёх было бы лучше всем разместиться, но все равно ставить негде было. Полина немного попилила супруга – всё-таки следовало припрятать кровать. Со временем расстроились бы, и появилось место, дети-то растут.
Швейная машинка – это единственное, чем по-настоящему была богата семья деда Гаврилы. Этот молчаливый член семьи подкармливал всю семью. Полина никогда не отказывала, обшивала всех – и своих, и сельских. Люди были благодарны и поддерживали семью чем могли. Правда, последнее время машинка больше простаивала – бедствовал народ – не было у людей ни ситца, ни ниток. Муж порывался вынести ее в кладовку, чтобы не мешала, а Полина возражала и частенько, чтобы муж видел, садилась за машинку, поднимала деревянный короб и принималась смазывать механизмы, работать педалью, наблюдая за мелькающей иголкой.
– Зачем ты вхолостую строчишь? – с иронией упрекал жену Семен. – Надо вынести её в кладовку, чтобы не занимала место.
– Чтобы не заржавели механизмы, – деловито отвечала Полина. – Вдруг кому-то срочно пошить надо будет.
– Что ты в самом деле… – распалялся муж. – Жрать людям нечего…
– Ничего. Не всегда же так будет, – накрывая коробом машинку, спокойно парировала Полина. – Появятся и ткань, и нитки вдоволь. Вот тогда и заработает наша кормилица.
– Когда это будет?
– Пусть стоит. Будет, – отрезала Полина.
И машинка оставалась на прежнем месте.
Теперь же она сыграла и трагическую роль – об её станину хозяйка распорола себе лицо. Дети кинулись к матери, а чужак выбежал вон. От страха ревели уже все. С помощью детей Полина встала и, оправляясь от боли, поплелась следом за чужаком, придерживая на лбу тряпицу, насквозь пропитавшуюся кровью.
– Мама, мама, – сквозь слезы звали дети.
– Быстро под одеяла, – приказала Полина и поспешила на кухню, из которой доносился лязг сбрасываемой на пол посуды.
Появление хозяйки не остановило «в ушанке», который успел разгромить всё в кухне и собирался прямо на глазах женщины опрокинуть стол, но не получилось и он собирался выйти, когда его внимание привлек чугунок на плите. «В ушанке» сорвал с него крышку, чтобы бросить на пол. Замешкавшись, что-то прикинул в уме, зашвырнул крышку за спину и пристальнее осмотрел чугунок. Пальцем провёл по стенке и даже нагнулся понюхать пустоту чугунка.
– Здесь варили мясо, – тихо произнёс он, растирая на пальцах остатки жира. «В ушанке», как хищник перед нападением, закрыл глаза и тут же взорвался криком, хватая хозяйку за грудки:
– Так говоришь, ничего нет!? Мясо варила?! – брызжа слюной на лицо женщины, в истерике орал «в ушанке». Полина молчала, зло сжав зубы и играя желваками. «В ушанке» оттолкнул её в сторону и ринулся в кладовую. Женщина последовала за разъяренным мужчиной, но от свалившейся беды силы внезапно покинули её, и она опустилась на лавку у кухни. Слезы тихо покатились по её щекам. Из кладовой доносился грохот погрома, учиняемого чужаком. Неожиданно в кладовой все стихло. Женщина даже забеспокоилась – все ли в порядке?
– Это что?! Ничего нет! – взорвался новым приступом ярости чужак. Он выбежал из погреба, держа в руках пол-литровые банки с закатанным мясом. – Я тебе покажу «ничего нет»! – и сильно ткнул банкой в лицо женщине. Полина от боли закусила губы, и солоноватый привкус снова выдавил слезы.
«В ушанке» больше не обращал внимания на плачущую хозяйку, а носился из кладовой на улицу, вынося банки с мясом и, выставлял их на цементный пол вдоль дома. Пробегая мимо женщины, он грозил кулаком и, злорадствуя, скрывался в кладовой за новыми банками. Приступ отчаянной смелости обуял Полиной. Откуда только силы взялись? Она стремительно проскочила в летнюю кухню и, вооружившись скалкой, принялась молотить по выставленным банкам и, как «в ушанке» топтал её вещи в комнате, так же топтала мясо.
– Пусть подохнут ваши выродки! – задыхаясь от лютой ненависти, горлом шипела Полина, и очередная банка разлеталась на мелкие осколки. С двух сторон к разбушевавшейся женщине бежали «в ушанке» и директор. Кузьмич успел первым схватить обезумевшую бабу, не давая больше ничего разбивать, но «в ушанке» не собирался этим ограничиваться. Он с силой начал избивать женщину ногами. Кузьмич бросился к товарищу, стараясь обхватить того и спасти женщину от жестоких побоев. Два мощных удара обрушились на Кузьмича, оглушив и отбросив мужчину в сторону. Избавившись от директора, «в ушанке» продолжил с остервенением избивать ногами упавшую на землю женщину. Его злобе не было конца. Под ударами кирзовых сапог тело женщины корчилось на цементном полу, пятная кровавыми разводами белый снег. Женщина хрипела, пытаясь сплюнуть кровь, заполнявшую рот и нос и делая попытки встать. В какой-то момент «в ушанке» замер, озираясь по сторонам. Могло показаться, истерзанный вид женщины остудил мужчину, но не тут-то было. Взгляд его бегал по разбросанному по всему двору мясу. Новый приступ ярости охватил его, «в ушанке» схватил кусок мяса и стал заталкивать женщине в окровавленный рот.
– Я тебя накормлю! – шипел он в разбитое лицо женщины.
Неизвестно чем бы все это закончилось, если бы на помощь женщине не кинулся Кузьмич, пришедший в себя. Сильным ударом он откинул «в ушанке» в снег.
– Панкрат Ильич! Успокойся! – заорал он, потрясая головой, шумевшей от удара. – Пойдёшь под суд! Я этого так не оставлю!
Но «в ушанке» не собирался сдаваться. Между мужчинами завязалась потасовка. Крепко сцепившись – один призывая успокоиться, а другой безумно рыча – мужчины катались по земле. Сколько бы это продолжалось, кто бы победил, неизвестно, но неожиданно кто-то позвал:
– Товарищи! Может, хватит безобразничать?
Крепко держа друг друга за грудки, борющиеся все-таки обернулись и увидели у ворот группу мужиков, зло взирающих на происходящее. Рядом с ними, переминаясь с ноги на ногу и посмеиваясь в бороду, стоял дед Гаврила.
– Всё! – отрывая от себя руки Кузьмича, рявкнул «в ушанке». – Ты! – поднимаясь с земли, показал он на верзилу среди глазеющих. – Иди за мной. И ты за мной, – коротко бросил он директору, сидящему в снегу и тяжело дышащему.
Оба чужака и верзила следом направились в кладовку. «В ушанке» уложил в два мешка оставшиеся банки с мясом. Затем достал мешок с кукурузой.
– Этот мешок бери ты, – показал «в ушанке» директору. Тот молча повиновался и, волоча мешок, удалился. – Возьми мешок и ты, – приказал «в ушанке» пришедшему с ними верзиле. Мужик был в овечьем кожухе без рукавов, видно, рукава уже сварили, подпоясанном какой-то старой верёвкой. Он стоял в дверях, насупившись и тоскливо наблюдая за чужаком.
– Нет, ничего я не буду брать, – глухо сказал мужик, глядя в глиняный пол, – не могу я оставить детей голодными, – и взгляд его зло сверкнул. – Шёл бы ты, мил человек, подобру-поздорову.
«В ушанке» зло сплюнул, кинул мешок с кукурузой на плечо, а мешок с банками – под мышку и, оттолкнув верзилу, вышел, на прощание процедив:
– С тобой мы ещё разберёмся.
Двор вмиг опустел. Следы произошедшего безобразия быстро скрывали сумерки. Дед Гаврила, прикрыв овечьим тулупом дочь, поглаживал её по спине, примостясь на корточках рядом с лежащей в снегу женщиной. От холода Полина продрогла, и её начинало колотить.
– В дом надо, Полюшка, – позвал дочь Гаврила, но та не ответила, а молча встала, подбирая из снега платок.
– Кто это? – одними губами спросил Гаврила, за руку останавливая дочь.
– Тихо, – резко одернула отца Полина. Она и сама замерла, вслушиваясь к звукам с улицы, пытаясь угадать, на что похоже странное попискивание или мяуканье, но голодное село молчало.
– Показалось, – оправляя одежду, проговорила она, и стала пристально всматриваться в снег вокруг.
– Я все собрал дочка, – тихо сказал Гаврила, продолжая прислушиваться. – Там, все в кухне, в тазу.
В этот момент снова кто-то запищал, и уже более отчетливо было слышно. Отец и дочь снова замерли, стараясь угадать место, откуда доносились звуки.
– Из магазина, – прошептал Гаврила.
– Коты, что ли? – неуверенно предположила дочь.
Звуки не повторились, и Полина направилась в дом.
– Пойду, погляжу, – засобирался Гаврила.
– Тьма кромешная, чего увидишь? – вдогонку возразила дочь, а сама направилась в дом.
– Ночь звёздная. Да и луна светит, разгляжу, – Гаврила решительно отпирал калитку. – А нет, так тому и бывать.
Полина укладывала спать полуголодных детей, когда вернулся отец. Направившись прямиком к иконе, лампада которой стала сильно потрескивать, как будто зная, с чем пришёл старик, Гаврила, на ходу нашептывая молитву, размашисто перекрестился и поклонился в пол. Окончив молитву, он сел на край кровати и принялся причитать и словно обезумевший, мотылять ногами.
– Батя, ты чего? – с тревогой дочь наблюдала за странным безумием отца. – Что там?
– Изверги, изверги, – только и смог произнести Гаврила.
– Да, что ты там увидел?! – забеспокоилась Полина. Она подошла к отцу и хорошенько тряхнула его за грудки. От этого с глаз Гаврилы словно стряхнули пелену безумия.
– Дитё там брошенное, – только и смог вымолвить Гаврила, и по его впалым щекам покатились слезы.
– Кем брошенное? – не понимала отца Полина.
– Этими, что нас ограбили.
– А-а, – она равнодушно отвернулась. – Пусть подыхает.
Полина принялась подтыкать одеялами детей, чтобы тепло сохранялось лучше. К утру остынет комната, а подтопить нечем. Сухие кукурузные кочерыжки распределены так, чтобы по чуть-чуть топить каждый день.
Напуганные, наплаканные, дети скоро заснули. Дед Гаврила ворочался на лавках с боку на бок, пока тоже не замер. И только Полина никак не могла заснуть. Мерцающий свет лампады отражался в глазу, второй заплыл от побоев, но слёзы тихо катились из обоих. Откуда они только брались, эти слезы? Полина обтирала слезы с отекшего лица и пыталась удержать рвавшуюся от всхлипывания грудь.
– Мама! – позвал Митя.
– Спи, – Полина положила ладонь на голову сына, успокаивая.
– Писять.
– Ведро за дверью, – Полина через себя спустила мальчишку на пол. – Скоренько. Холодно.
– Мама, снег идёт, – сказал вернувшийся Митя.
– Снег – хорошо, – укрывая сына, согласилась Полина. – К стене отворачивайся. Спи.
Сама же, чтобы никого не разбудить, потихоньку встала и вышла во двор. Снег большими хлопьями медленно, но обильно опускался на землю, мигом всё накрывая. Ещё сомневаясь в правильности принятого решения, но уже бодро вышагивая к калитке, Полина на ходу надевала тулуп. На улице она бежала в сторону магазина. Обойдя здание магазина со всех сторон, она все сугробы разворошила ногами. Глаз случайно выхватил сугроб на дне канавы у мостка. Полина спустилась в канаву и гребанула обеими руками. Сугробом оказалась куча старой листвы вперемешку с мусором.
– Где же тебя искать? – шаря глазами по канаве, нервно шептала Полина. Она было собралась уйти, но что-то подтолкнуло её, и Полина с силой вонзила руки в кучу листвы и, ухватившись за тряпицу, рванула к себе. Вместе со снегом и гнилой листвой она достала намотанный из тряпок сверток. Быстро содрав с себя овечий тулуп, Полина уложила в него всё, что сгребла, и побежала домой.
– Отец, вставай! – вбегая в дом, приказала Полина. – Маруся, Фёдор, быстро снега принесите. Федя, в корыто для теста снега накидай.
Полина положила тулуп на стол и развернула. Облепленный гнилыми листьями вперемешку со снегом, обмотанный-перемотанный тряпьем, в тулупе лежал ребёнок. С виду ему было около четырех лет, неизвестно, сколько голодал этот ребёнок. Голод мог сделать поправку.
– Зачем притащила домой? – Гаврила аж вскрикнул: – А если помрёт, хлопот не оберёмся! Видишь, какие звери…
– Тате****, за снегом! – оборвала отца Полина, а сама принялась очищать ребенка от листьев и снега. Она потрепала ребенка по головке и, просунув палец ему в ладошку, попросила:
– Прижми. Пожалуйста, прижми, – Полина пошевелила в ладошке ребенка пальцем. – Надо прижать, – взмолилась Полина прислушивалась всем своим материнским существом к жизни малыша. – Вот и молодец! – похвалила она ребенка, уловив едва ощутимое шевеление пальчиков. – Вот и молодец.
Она быстро сняла лохмотья с ребенка и осмотрела его. Это была хилая, измученная недоеданием, замёрзшая девочка. Полина стала хватать снег из корыта и быстро растирать полуживое тельце – ручки, ножки.
– Маруся, принеси отцовскую нательную рубашку, – отдавала распоряжения детям Полина. Все семейство не спало. Гаврила читал молитвы и крестился, прерывая своё занятие только для того чтобы погладить внуков по головам.
– Всем по кроватям, – приказала детям Полина. – Всем спать.
Она уже закончила растирать и завернула девочку в рубаху. Быстро оголившись по пояс, Полина прилаживала замотать ее у себя на груди.
– Тате, помоги, – попросила Полина отца. Она перебросила концы платка через плечо и талию, которым прижала к себе девочку, и ожидала, пока отец завяжет.
Долго ещё прислушивалась Полина в темноте к жизни в детском теле и всё никак не могла глаз сомкнуть. Передумала обо всем и о том, что ждёт её и семью, если девочка умрет. И что она скажет мужу, если девочка выживет. И долго плакала, пытаясь выстроить в колыбельную рыдания, выпуская их через сжатые зубы. Как теперь будут переживать зиму – все припасы потеряли. Какие бы мысли не тревожили Полину, но она чутко прислушивалась к дитяти у себя на груди. Полина ждала и дождалась. Девочка наконец тяжело и прерывисто вздохнула, словно задыхаясь, и выдохнула, успокаиваясь. Затем она зашевелилась, удобнее устраиваясь на теплом теле чужой матери, и ровно задышала. Уснула. Полина тоже уснула.
Разбудила Полину тишина в доме. Она открыла глаза и увидела обступивших её детей, пристально рассматривающих выглядывающее из платка личико мирно спящей девочки.
Полина попыталась улыбнуться расплывшимся от побоев лицом, но от боли только отвернулась. Вытащив руку из-под одеяла, Полина погладила по голове младшего Митю.
– Мама! Правда, её зовут Марийка? – поинтересовался Митя.
– Правда, – не поворачиваясь, ответила Полина.
– Мама! А, правда, детей аисты приносят? – снова спросил Митя.
– Правда.
*Табаки – болгарское село в Одесской области (бывшая Бессарабия). Основано в 1812 году.
**Дувар (болгарское) – у бессарабских болгар забор из камня и глины. Сверху каменный забор цементировали сферой.
***Каруца (болгарское) – телега.
****Тате – по-болгарски папа.
