(продолжение; начало публикации см. в 63-м номере «Паруса»)
Март 2018. Примечание № 1 публикатора (МВН). С тех пор никому так и не удалось разыскать Сеню К. и узнать, что с ним стало. Думаю, стоит привести вдобавок несколько записей из его тетрадки, которую рассказчик М.В.П. нашел в тумбочке общежития после первого Сениного исчезновения и еще до его открытия края земли. В Сене был некий моторчик, побуждавший писать вот такие зарисовки, которыми он тоже пытался как-то отразить смысл окружающего мира. Поскольку я не литератор, есть сомнения: не графомания ли это? То есть, быть может, эти тексты имели только личный смысл для него одного. Ведь бывает так, что автор дополнительно наделяет их домысливанием в своей голове, но другим людям из самого текста это не очевидно?
Из Сениной тетради. В поисках «экзистенции»
Моток проволоки
С того момента как в статье «Литгазеты» с критикой буржуазной философии я прочел таинственное слово «экзистенция», оно меня уже не отпускает. В сущности, я знал это ощущение и раньше, но без названия: когда пытаешься в своем существовании уяснить нечто важное, но неуловимое — то ли независимое от меня свойство бытия, то ли продукт своей же собственной мыслительной деятельности?
В пользу первого ощущения говорит то, что стройные законы природы и математики, и даже элементарные понятия «больше-меньше», «лево-право» — существуют до нас и независимо от нас. С другой стороны, только с нашим мозгом они приобретают свое значение, иначе некому было бы познать и оценить как совершенство этих законов, так и важность понятий «больше-меньше» и т.п. Кому они нужны без человека, для кого «больше-меньше»? Быть может, человек создает их сам в момент, когда думает о них?
Понятие «экзистенции» как сущности моего «Я» в окружающем мире не поддается моим стараниям: оно словно окружено упругой стеной, останавливающей мысль в последних миллиметрах от ясности. Доступно лишь чувство, что непременно должна быть такая центральная точка в самосознании, из которой мы видим причину и цель своего существования, видение из этой точки должно упорядочивать все сложные противоречия в мире, прояснять причины добра и зла.
Это счастливое ощущение может возникнуть неожиданно в ветреный день при виде рябой от ветра лужи или при внимательном взгляде на лежащий у бордюра, измятый бесчисленными колесами машин, спутанный моток проволоки с его неудачной судьбой. Делали эту проволоку для чего-то другого, может быть, для сложного научного прибора или для закрепления жердей в огородном заборе, чтобы он в любом случае приносил пользу хозяину, но тот почему-то безжалостно смял это тонкое беззащитное изделие и выбросил на дорогу под колеса. То есть можно предположить, что у этого мотка тоже должна быть своя «экзистенция», для чего он существует в мире, поскольку он ведь существует — а всё существующее имеет причину и смысл.
И, возможно, кто-то или что-то способно вот так же смотреть на меня со стороны, как я на эту проволоку, и точно видеть, для чего я создан и что во мне не так измято (я подобрал этот моток проволоки и положил на полку других моих «экзистенциальных» находок: найденного на севере осколка бивня мамонта, морских раковин, древних окаменелостей и сосновых шишек из Ключей, потерянного там крупной птицей пера, — находя в путанной хаотичности этого нового экспоната некий символ превращения хаоса в красоту силою моей мысли о нем).
Экзистенциальные ощущения возможны в любой момент в любом месте, если научиться проявлять к этому усилие своей мысли. Это проникновение в суть рассматриваемых автором и описываемых вещей. Делаются эти описания без участия разума, а одним лишь интуитивным ощущением, которое растекается по предмету как прилитая вода на камень, заполняя собою все трещинки и тончайшим образом повторяя форму его поверхности, смачивая морскую гальку для выявления в ней скрытых линий и цвета, делая ее красивой. При этом разум ждет наверху, отстраненный от этого действия, и участие его добавляется лишь в том, что он оценивает получившийся результат подобно тому, как живописец отступает на шаг от создаваемой картины для оценки получившегося.
Теория вероятности
...Когда меня лишили стипендии за прогулы и отлынивание от общественной работы, пришлось ночами разгружать товарняки с цементом. Платили неплохо, до десяти рублей за ночь, это треть стипендии, и, можно сказать, я по-студенчески разбогател, хотя и при постоянном недосыпе и дальнейшем пропуске занятий. Но деньги бодрили, в цветных бумажках аккумулировались новые жизненные возможности, и я этим увлекся даже сверх необходимости, мечтая купить загранпутевку.
На задворках нашего общежития между одинаковых панельных домов каким-то чудом сохранилась игрушечная церквушка, в которой еще шли службы. Каждый день, срезая путь к автобусу, я проходил мимо. И часто там стоял немощный старик, надеясь на подаяние. Он не просил с протянутой рукой, как обычно это делают требовательные профессиональные нищие, а просто стоял, потупив глаза, и ему клали мелочь в большие накладные карманы на пальто.
Неожиданно для себя я сунул ему все деньги, что имел с собой — последний заработок за месяц. Он поднял глаза и поблагодарил с удивлением. По теории вероятности это было невозможное событие. Почему я это так необдуманно сделал? Лишь после я подумал и понял причину: вспомнил свое недавнее безденежье, которое меня угнетало мечтою и невозможностью получить подобный подарок от кого-либо. Теперь я лично знаю хотя бы один такой случай в нашей жизни — и, оказывается, вероятность можно менять своими поступками. Теперь я ощущаю как более вероятное, что кто-то сделает то же самое и для меня. Теория вероятности — мертвая равнодушная штука, но человеку можно ее изменять. Ура!
Лотерейный билет
Где-то за горбатым полем гудит невидимый трактор (рановато для сельхозработ в этом месяце), справа доносятся приглушенные расстоянием голоса собак, россыпью снующих по черноватому мартовскому снегу. Значит рядом село, которое оказавшемуся в этом месте случайному приезжему издали могло показаться унылым и безрадостным. Но оно не казалось таким молодому мужику-трактористу, подъехавшему к двери сельпо с висящей простой щеколдой без замка — значит, Лизка уже внутри и вот-вот откроет свой маленький керосиново-продуктовый рай.
Знали это и собаки. Они тоже приблизились и уселись стайкой поодаль. Кости им доставались не каждый день, но даже если такое случалось раз в неделю — из-за этого стоило приходить каждый день и ждать своего собачьего лотерейного счастья, и оно выпадало им чаще, чем бывало у людей.
По распоряжению председателя лотерейные билеты ДОСААФ Лизка давала в нагрузку только к спиртному, без которого никому не обойтись, и всем приходилось брать. Похоже, мало кто их потом проверял на выигрыш, потому что о таковых сельчанам не было известно, а напрасно. Село Ключи тоже состояло в плановом социалистическом реестре теории вероятности. Рано или поздно теория должна была сработать.
И в этот день, если бы тракторист знал, он купил бы вместо обычной пол-литры все оставшиеся в сельпо билеты и на выигрыш построил бы отдельный дом, завел бы жену. Если бы знала Лизка — она бы билеты в этот день не навязывала, а взяла бы все себе, на выигрыш приобрела бы желанный паспорт и уехала в город (за разрешение на выход из колхоза председатель тайно брал немалые деньги). Но никто не знал, что среди остававшихся билетов был один с самым крупным выигрышем — автомобилем.
Счастливый билет это о себе знал, поскольку природная взаимосвязь вещей в материальном мире давала им постоянное взаимосвязанное общее знание. Люди не умеют своим умом проникать за пределы текущего времени, будучи его пленниками. Лишь время делает их живыми, без времени людей бы не было — они превратились бы в неподвижные картинки в остановленной киноленте. Только ее движение оживляет изображение на экране, так и мы живем в струе времени, которое либо прокручивается с одной бобины на другую, а потом, без нас, в обратном порядке, либо перетекает из одного сообщающегося сосуда в другой. Тогда как неживая материя от времени не зависит, прошлого и будущего для нее не существует, всё едино. Материя взаимосвязана в своем едином устройстве молекул и атомов, благодаря которому всеобщее знание равномерно распределяется внутри нее независимо от внешнего течения людского времени.
Поэтому счастливый билет знал о результатах предстоящего лотерейного тиража и о своем предназначении, и ему захотелось вмешаться в несовершенную людскую жизнь. Ему было жалко, что ни Лизка, мечтающая о городе, ни тракторист, мечтающий о жене, этого не знают. Билет искренне хотел им добра, поделенного на двоих в совместной счастливой жизни, и он несколько раз пытался высунуть свой краешек из стопки, перетянутой резинкой, но Лизка эту стопку постоянно ровняла, втискивая счастливый билет назад в массу несчастных, испачканных повидлом и керосином. Так ему и не удалось никого осчастливить в колхозе имени Ленина, вопреки заботе ДОСААФ.
Счастье, впрочем, всего лишь откладывалось: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» — твердо обещал вылинявший кумачовый транспарант над колхозным правлением. Вот тогда хромоногая Лизка и пьяница-тракторист и без лотерейного билета уж точно полюбят друг друга, построят дом и, благодаря партии, будут рожать детей для окончательных похорон капитализма на благо всего человечества. И у собак костей, конечно, тоже будет вдоволь, и их антагонистическая вражда с кошками исчезнет как пережиток.
А тот несчастный, несвоевременно счастливый билет по закону уничтожили со всей пачкой накануне розыгрыша вместе со скрытым в нем автомобилем «Москвич».
Репетиция коммунизма
Жмурясь от удовольствия, старуха медленно пила кипяток. В столовой было холодновато, то и дело хлопала дверь на металлической пружине, впуская порции морозного пара и обрывки мата — красномордые сварщики в брезентовых штанах изо всех сил топали в сенях, сбивая грязный снег с сапог. Но ей это не мешало, она сидела у стенки боком к залу и смотрела перед собой в угол, не занимая ничье место у стола, и принимала в себя горячее тепло из граненого стакана с бесплатным хлебом, алюминиевые миски с которым стояли на столах с плакатиком: «Хлеба к обеду в меру бери. Хлеб — драгоценность, им не сори!». Маленькая такая репетиция коммунизма для укрепления веры в него у колеблющихся. Там же была бесплатная горчица и соль в коробке с надписью: «Яйцами в соль не тыкать!» — это для обеда, которого старуха дождется позже, и, возможно, кто-то на раздаче даст ей раздавленное яйцо нетоварного вида. Исключать этого было нельзя, а думать об этой возможности было приятно.
Думала ли она о чем-то другом? Или просто наслаждалась этими счастливыми минутами: хорошо, когда не гонят на холод и нигде не болит, и можно еще взять кипятка из титана.
Если бы было в ее власти, она и оставила бы навсегда всё, как есть, без строительства светлого будущего: пусть оглушительно хлопают двери о мерзлый порог, пусть мокрые сапоги месят на полу кашу из грязных опилок, пусть будет неумолчный шум голосов и на раздаче скрежет черпаков о мятые алюминиевые бачки. Казалось, ей невозможно помешать. Даже если заведующая опять выйдет в плохом настроении и выгонит ее на улицу, она сядет на ящики у входа под праздничным красным флажком, ей будет холодно, но из двери, теперь в обратную сторону, наружу, будут доноситься вкусные на морозе теплые запахи, и руки можно сложить под стеганой фуфайкой на животе, им будет тепло.
А поздно вечером после ухода заведующей ее допустят к мытью посуды, и за это она сможет набрать целую кошелку остатков еды. Жаль, что мясных объедков практически не бывает, всё съедают. Но макароны с подливой и лучше, если нечем жевать. И всем кошкам в подвале хватает, где она с ними ночует.
Счастье ее длилось недолго: неделю спустя по звонку завстоловой бездомную старуху забрал участковый, удивляясь, откуда она такая неучтенная взялась при социализме. А она и сама не могла им объяснить, откуда, так как в автобусе, шедшем в краевой центр, потеряла память и речь, документов при ней не оказалось, имени своего не помнила, но к счастью, рядом с автостанцией оказалась эта столовка и панельная пятиэтажка с теплым подвалом. Ей казалось, что никогда еще она еще не была так счастлива.
Инвалидный дом
Инвалид № 287 уже давно жаловался на то, что колесо крутится туго и скрипит, и в связи с этим просил пересчитать норму. Норма определялась научно, исходя из мощности оборудования, а размеры маховика зависели от размера вращающего его человеческого локтя по открытым недавно правилам эргономики для заботы о людях труда. К внешней чугунной окружности маховика была прикреплена ременная передача на генератор тока со счетчиком выработанной энергии. Норма выработки устанавливалась для всех трудников по общему стандарту, но с индивидуальными коэффициентами — в зависимости от пола, возраста, трудового стажа и политической грамотности на основании регулярных зачетов, по результатам которых норма могла варьироваться. Иногда ее повышали и по почину передовиков-стахановцев, желавших поскорее зажить в светлом будущем — то есть сократить плановое двадцатилетие до восемнадцати, затем в соцсоревновании срок снизили до пятнадцати лет. По подсчетам инвалида оставалось еще десять.
Раз в месяц дом посещала комиссия в составе слесаря для проверки и смазки оборудования, нормировщика, агитатора, приносившего литературу для конспектирования (это были разнообразные книжечки бордового цвета с золотым тиснением), экзаменатора, проверявшего выполнение положенного конспектирования, фельдшера, бравшего пробу крови для анализа и столько же — в виде добровольного взноса в службу Красного креста и Красного полумесяца на братскую помощь братским народам, отдельного сборщика профсоюзных взносов и заодно — распространителя лотерейных билетов (их стоимость автоматически вычитали из суммы выработки, а выигрыши добавляли).
Репродуктор в комнате включался автоматически и, помимо новостей о сложном международном положении, об успехах роста нового общественного строя, два часа в день передавал благотворную классическую музыку (в том числе обязательную «Апассионату» — с пояснением: «Изумительная, нечеловеческая музыка»), — но не во время работы, которая требовала сосредоточенности: в рабочее время звучал только метроном для соблюдения правильного ритма — так было нужно для оптимальной проектной генерации и стабильности напряжения, единого для всех ячеек дома.
Еда доставлялась пневматической почтой в ящичек, прикрепленный к трубе, проходившей через комнаты всех насельников дома. Номер потребителя кодировался на перфокарте в системе доставки, и такой же имелся на индивидуальном месте получателя, благодаря чему, при совпадении того и другого, происходило автоматическое включение сбрасывающего устройства. После принятия пищи опорожненный лоток следовало тщательно вымыть и поставить назад в ящик с откинутой вверх ручкой, откуда все они забирались цепным конвейером с крючками. Спуск воды из мойки и из туалета тоже производился автоматически, раз в сутки, с целью экономии водных ресурсов страны, которые в еще большем объеме могли направляться для выработки тока на крупные гидроэлектростанции.
Сколько трудников было в доме, инвалид № 287 не знал, но, судя по его номеру, можно было предположить не меньшее количество. Никто из них после торжественного вселения с вручением паспорта трудника, как правило, не покидал дома за ненадобностью, но желающим родственникам разрешалось посещать дом вместе с комиссией и приносить гостинцы к дню рождения, на Первое мая, к празднику Великого Октября и т.п. Эти дни были нерабочими, и по радио, кроме музыки и политинформации, диктор читал душеполезные произведения инженеров человеческих душ. У инвалида № 287 был брат, устроивший его в этот приют по блату, вне очереди, и он сам работал в такой комиссии в другом городе.
Наружное окно в отсеке № 287 находилось довольно высоко, без расчета на безногого жильца, но как-то ему удалось подтянуться за выступ рамы, зацепиться за нее подбородком и выглянуть наружу, когда услышал шум подъехавшего автомобиля, — думал, это брат. Но это был грузовой пикап: привезли девочку-подростка с индивидуальным колесом небольшого размера типа прялки, красиво раскрашенной под хохлому. У нее не было рук, и, наверное, крутить колесо ей полагалось ногами, прикрепляемыми к маховику посредством специальной сандалии. С нею была заботливая женщина, видимо, счастливая мать, которая после выгрузки поцеловала ее, попрощалась и уехала в том же пикапе.
Сразу перед домом простирался бетонный город, однако на пустынных улицах не было видно ни одного человека, только стоячие памятники с протянутой вперед рукой. Наверное, в это время все жители города работали на своих местах, отдавая общему великому делу каждый по способностям.
Донышко
Донышко от вафельного стаканчика из-под мороженого лежало на самом краю тротуара у забора, и потому на него никто не наступил. В своей молекулярной памяти оно помнило, как падало в черную землю зерном, рожденным во многих своих поколениях при советской власти и благодарных ей за это, как оно росло хрупким стебельком для своей определенной, заложенной в нем цели и едва не погибло в засушливое лето, как его угнетали бесцельные растения-тунеядцы. Заданная природой цель, наконец, воплотилась в тощем колоске, которому счастливо удалось избежать и засухи, и града, и птиц, и вредящих социализму запасливых «подкулачников — сусликов».
Затем колхозному колоску открылось его конечное назначение в текущей пятилетке: быть превращенным в красивый вафельный стаканчик для вкусного мороженого, запланированного партией в городе М. для болезненных послевоенных детей строителей коммунизма. Родители трудились целыми днями на восстанавливаемом после войны заводе, в адском грохоте и дыму производя тонны раскаленного металла, а дети любили играть в городских развалинах, где временами находили то осколки бомб, то пустые банки из-под американской тушенки. Однажды под обломками нашли целую такую банку в ящике вместе со складным консервным ножичком и игрушечной обезьянкой на веревочке, ползущей вверх, если ее дергать — хитрый подарок по ленд-лизу советским детям-антифашистам от союзных капиталистов-антифашистов. Детям казалось, обезьянка символизировала собой что-то необычное, и это побуждало их думать: «а что там у хитроумных капиталистов еще интересного есть?» — из чего зарождалось тлетворное низкопоклонничество. Тушенку сразу съели, поделив поровну, ножичек отняли старшеклассники, а удивительная заморская обезьянка, к сожалению, вскоре испортилась от множества желающих ее подергать.
Однако вернемся к советскому вафельному донышку, миссия которого еще не закончилась в причинно-следственной цепи событий. Оно лежало на тротуаре немым укором прохожим, ведь в этом городе, жители которого не раз пережили голод, да и в той пятилетке время все еще протекало несытное, считалось неприличным выбрасывать что-либо съедобное. Поэтому трудно было предположить, что донышко пренебрежительно выбросил кто-то, съевший несколько порций и пресытившийся, хотя, возможно, он был добрым и бросил объедок голодным после зимы воробьям, пожалев их, но те неправильно истолковали взмах руки и улетели. Скорее же, кто-то донышко просто уронил, поскольку маленький кусочек вафли трудно было держать в руках за тонкие края, не пачкая пальцы мороженым, тем более, наверное, трудно это было от волнения в тот момент, когда пришло смертное известие.
В одночасье прежний дух бытийной уверенности исчез из города: из воздуха, из высоких заводских печей, из домов, трамваев и из самих людей, которые, внутренне опустевшие, сбились в мятущуюся толпу. Испугавшись ее, воробьи тоже куда-то исчезли, потому и не склевали донышко. Теперь всё вокруг всем казалось ненастоящим. Психически угнетала громкая траурная музыка, проникая во все здания и подземные коммуникации. Улица Кирова была запружена людскими массами, которые с черными лентами на красных знаменах хаотично метались в разные стороны по рельсовым путям, мешая движению трамваев, тоже траурно украшенных — им пришлось остановиться в людском хаосе. От заводской проходной с трибуны доносились требования склонить ниже знамена, торжественные скорбные речи о верности заветам Бессмертного. Однако теперь, когда Он, вопреки всем прогнозам советской науки, покинул свой народ и снял с него покров своей Отеческой власти, обнаженные осиротевшие люди не представляли себе смысла дальнейшей жизни без этого защитного бессмертного покрова.
И вот в столь судьбоносный трагический день Вова и первоклассник Санька из соседнего двора поссорились из-за того самого вафельного донышка. Повезло Вове, он нашел его первым, но Санька отобрал, аргументируя тем, что оно лежало у его забора. «Эх вы, деретесь тут, а в Москве все люди плачут!», — пристыдил их старшеклассник с траурной повязкой на рукаве. Санька съел нагло захваченное донышко, а огорченный Вова заплакал.
На следующий день в детском саду, где всяк входящего в вестибюль всё еще гипнотизировал своей заботой огромный портрет Бессмертного, воспитательница распорядилась прощально плакать перед картиной Лучшего Друга Детей. Вове это никак не удавалось и ему понадобилось в туалет. Воспитательница его там нашла и стала стыдить уже знакомыми словами: «В Москве все люди плачут, а ты..!». «А я вчера уже горько плакал», — лепетал испуганный Вова в свое оправдание, сидя на горшке и впервые сознавая, что говорит не полную политическую правду. Это был первый в его жизни антисоветский акт.
Так, в эти траурные для народа дни в СССР рождался антисоветчик — будущий инакомыслящий диссидент-клеветник, злостный наймит мирового империализма, с детства подкупленный удивительной диверсионной обезьянкой на веревочке.
Властелин времени
Альберт Петрович, хоть он и кандидат наук, научный сотрудник важного оборонного института, ничего этого не изобретал. В один прекрасный день он просто открыл в себе эту способность от большой досады, что опоздал на трамвай — не успел добежать, а женщина-водитель не захотела подождать, хотя он бежал навстречу. Наверное, было у нее в тот день плохое настроение. Следующий трамвай этого маршрута должен был прийти минут через двадцать. Но Альберту Петровичу было очень важно не опоздать именно в этот день, когда на собрании в месткоме с утра должны были вновь распределять квартиры, и ему не хотелось, чтобы его, холостого мужчину-одиночку, вновь отодвигали в честной многолетней очереди из-за всё новых возникающих многодетных семей, новых ветеранов и инвалидов труда.
И раздосадованный Альберт Петрович просто мечтательно подумал, хорошо бы, чтобы последние пять минут времени обновились в другом варианте, чтобы успеть на трамвай. Только он это подумал, как трамвай оказался перед ним на остановке. Он машинально в него поднялся, как если бы это был подошедший следующий трамвай. Но заметил, что и пассажиры, и вагоновожатая — те же самые, и время на часах прежнее...
На собрании поначалу его, как всегда, передвинули в первую тройку на следующий год, потому что в последний момент на кипу заявлений легло только что принесенное из парткома письмо о срочном выделении квартиры заслуженному ветерану-общественнику, потерявшему здоровье на последних испытаниях. Обиженный Альберт Петрович подумал, хорошо бы время собрания вернуть на десять минут раньше, до появления партийного письма — что моментально и произошло: Альберт Петрович, будучи первым в списке, попросил обсудить его заявление сразу, так как его, мол, срочно вызывает прибывшая из главка комиссия, от решения которой зависит премия всему коллективу. Получив тут же в руки ордер на квартиру, счастливый Альберт Петрович покинул собрание и отправился осматривать свое новое жилье.
Открытую свою способность изменять ход событий он вскоре стал испытывать в самых разных ситуациях, превратив это в увлекательную игру. Он даже намеренно ставил себя в отчаянные положения, например, с удовольствием хамил начальнику или бил посуду в дорогом ресторане, не желая платить за съеденное, делал непристойные предложения женщинам и распускал руки — но тут же силою мысли отматывал время назад, как будто ничего этого в реальности не было, зато чувство удовлетворения от происшедшего оставалось.
Хотя Альберт Петрович не был плохим членом коллектива, его чувство безнаказанности росло и вылилось в желание совершать реальные преступления, наслаждаясь ими и тут же аннулируя их как никогда не бывшие. Их градус нарастал от ограбления сберкассы, избиения молотком шумного соседа-музыканта — до, наконец, страшнейшего преступления в Уголовном кодексе — измены Родине на почве антисоветских убеждений, теперь-то он мог их открыто проявить, шокируя институтский отдел КГБ. Столь неосторожный враг народа, конечно, не мог остаться безнаказанным даже в тот короткий промежуток времени, господством над которым бравировал Альберт Петрович. Его арестовали на подходе к американскому посольству с весьма секретными документами, которые он намеревался продать, и отдали под суд, но он, как мазохист, тянул с откаткой сюжета и даже наслаждался своим временным позором, презрением коллег, лишением свободы, сознавая, что в любой миг может сделать это унижение небывшим. Он злорадно запоминал, кто из коллег как себя проявляет в отношении к нему, чтобы потом в новом отыгранном варианте времени им отомстить.
Психиатрическая экспертиза не установила его невменяемости. Приговор суда к высшей мере Альберт Петрович встретил с насмешкой и обрушился на суд с грязнейшим матом, владение которым ранее и не предполагал в себе. Корреспондент ТАСС щелкал вспышкой, телеоператор накручивал ручкой кадры злобного антисоветизма для документальной хроники перед началами худфильмов в кинотеатрах страны. И лишь после этого, насладившись вызванным шоком, Альберт Петрович решил отыграть ситуацию назад.
Но почему-то прежняя способность властелина времени исчезла: ничего в жуткой реальности не желало меняться. Видимо, временные параметры в космосе изменились, либо нарушились качества его мысли, либо металлические решётки окон и клетки в зале суда экранировали, нарушая связь с мировым генератором времени, который продолжал работать в своем штатном режиме независимо от Альберта Петровича. Властелин времени потерял сознание, конвоиры отнесли его в камеру, вся страна вечером узнала об очередном гнусном предательстве империалистического наймита, а через день его расстреляли.
И я его не пожалел, а, собственно, за что?.. За то, что он столь глупо распорядился своим неожиданным даром? А ведь сколько несчастий мог бы исправить, работая хотя бы в скорой помощи... Потому дары, наверное, и даются нам сверху так редко, ибо мало достойных пользования ими?
…Впрочем, я поразмыслил — и не верю в эту глупость, которую тут вчера написал. Время неизменно, иначе в нем не было бы постоянного смысла. И тогда его в нашей жизни тоже не было бы. А ведь это невозможно и страшно. Поэтому надо его искать.
Последнее чудо
Чьи-то мысли в одном из чекистских застенков, запечатленные в мировой памяти бытия.
Завтра я, враг народа, должен умереть, и с этим ничего не поделаешь. Когда начнется день, меня выведут во двор, из шести винтовок с нарезными стволами, из их темных глазков, вылетит стайка пуль, они приблизятся ко мне, войдут в мое тело и, пронзив его, не сопротивляющееся, содрогающееся, расплющатся о стену из каленого дореволюционного кирпича, покрытую снизу бархатным темно-зеленым мхом. На мох, пульсируя, брызнут струйки моей крови. Их будет пять, а не шесть, потому что одна из винтовок заряжена холостым патроном, чтобы заботливо оставить лазейку для совести каждого из палачей в их возможной покаянной старости: мол, в моей винтовке пули никогда не было. Столь бережное отношение к кадрам — основа государственного порядка. Что-то в нем все-таки минимально хорошее есть, и, может, зря я стал его врагом? Может, лучше было бы вступить в партию, чтобы тайно и скромно поощрять в нем лучшее? Но уже поздно.
Я непременно умру, так как надеяться можно лишь на чудо, а чудеса случаются гораздо реже того, что случается на самом деле. И я должен за ночь подготовиться к смерти, чтобы принять ее спокойно, как закономерное событие в своей жизни, о котором раньше мало задумывался. Смерть — это ведь тоже чудо прекращения чуда жизни. И его каждому дано испытать лишь один раз, как и рождение. Своего рождения я не помню, так, быть может, я смогу удивиться смерти как последнему чуду? Ведь интересно, как затухает сознание и что оно при этом познает в мире в последнее экзистенциальное мгновение.
Исключительность
Мы не можем не думать о времени, в которое нам выпало жить. Оно нам кажется исключительным в сравнении с прошлыми веками, заставляет нас ожидать именно в этот период земной истории наступление чего-то необычайного для всего мира. Свойственно ли человеку вообще — независимо от того, к какому веку он принадлежит — ощущение исключительности своей эпохи? Наверное, да, потому что человек ощущает исключительным себя самого, самосознание своего «Я» как центра мира, из которого идет его познание и ориентация в нем. И потому человек просто не может примириться с неисключительностью выпавшего ему на долю отрезка исторического бытия, с участью мотылька-однодневки — это умалило бы его в собственном самосознании, в его надеждах. На этом основано и пробуждение энтузиазма в построении коммунизма нашим поколением, только, к сожалению, не все в поколении умны и склонны к такой экзистенциальной сознательности.
Поставленный вопрос об исключительности упирается в другой: насколько человек способен не только охватить взором свои опоры в пространстве материально-историческом, но и познать сферу своей логики? Не замкнута ли она в самой себе, и как преодолеть эту замкнутую сферу, в центр которой — мое «Я»? Выбраться из этой сферы страшно — это все равно что выпрыгнуть из самого себя, а удастся ли потом вернуться?
Или же все эпохи исключительны, то есть одинаково близки к той грани, где кончается обыденность и начинается что-то абсолютное, для всех одинаково важное? Не зря и церковники учат, что каждый должен жить так исключительно, как если уже завтра вместо коммунизма внезапно наступит конец света. Поэтому власть и борется с этим мракобесием, воспитывая церковь к коммунистическому служению. И хотя конец света тоже никак не наступает, надо попытаться вникнуть в эту гипотезу. Ведь у каждого и при коммунизме будет свой личный конец света.
Дерево
Солнце своей энергией вытягивает из земли эти стебли — каналы и проводники, по которым жизненная субстанция из семечка, хранящего ее концентрат, устремляется вверх. Знает ли она, что ей не достичь солнца, сколь бы высоко не удалось вырасти? Вряд ли знает. Но именно в этом незнании деревце живо тянется ввысь, образуя крону. И, наверное, лишь в старости, когда оно уже сознает, что больше не растет, что с каждым годом отсыхают слабые ветви и вообще их становится все меньше, когда оно способно лишь зеленеть и только сбрасывать листву на зиму без уверенности в следующей весне — лишь тогда, наверное, оно может задуматься о том, для чего росло и куда стремилось... Может, до чего-то и додумается, но потом люди все равно его используют на дрова вместе с итоговыми мудрыми деревянными мыслями. Таково конечное предназначение жизни дерева, и его очень жалко, но ничего не изменить.
Последняя охота
...Уже полчаса я прочесывал заросшую высокими травами балку, надеясь найти вчерашнего подранка. Из-за него я и пришел сюда снова в августовский полдень. Высокое солнце, как паяльная лампа, обдавало степь прямыми потоками зноя, воздух дрожал расплывчатым маревом, в котором смешались запахи горячей земли, ароматы степных трав — уже высохших, разбросавших перед смертью свои семена и стоявших голыми скелетами, побелевшими от жары и дождей.
Присел отдохнуть, вытоптав сапогом хрустевшие стебли. Было у земли много еще полуживой растительности в ожидании дождя — миниатюрные джунгли из борющихся друг с другом стеблей, колючек, узорных листьев в форме мечей, секир, крюков, шипов, зубцов и прочих пыточных орудий, уготованных неведомо кому, разве что самим себе. Чья буйная фантазия создала эту имитацию средневековой пыточной камеры? Какой садист насадил ее кишащими, извивающимися, пожирающими друг друга насекомыми в их вечной мировой войне за место под солнцем и под дождем? Кто и зачем придал этим тварям, столь совершенным в своем уродстве, такие формы, вызывающие отвращение? Для чего жирной зеленой гусенице рог? При взгляде на них возникает чувство не просто мимолетной брезгливости, а мерзости, коренящейся в глубинах бытия. Это не просто отсутствие красоты, как, скажем, в бесформенном комке земли. Это намеренное сгущение антикрасоты. Некая темная сила распоясалась на низах бытия, насаждая свои идеалы. А высоко вверху для контраста — недостижимое чистое небо...
Нашел я своего подранка по громкому жужжанию кружившей над ним мухи. Он, в красивом оперении, лежал ничком, с запекшейся каплей крови на полуоткрытом клюве и мертвыми глазами. Толстая муха редкой ядовитой окраски, наконец, села на мою добычу своим изумрудным мясистым тельцем, и я содрогнулся от отвращения. В том числе к самому себе: зачем я его убил, добавил зла в их и без того опасную жизнь джунглей...
Охотиться больше мне никогда не хотелось.
Окно в прошлое
Всё, что происходит в мире, может быть нами сохранено в памяти, хотя охватываем мы своим сознанием лишь крохотную часть непрерывного бытийного процесса. В связи с этим возникает вопрос: исчезает ли информация о прошлом в пучине времени подобно тому, как степная трава превращается вместе с корнями и мотыльками-однодневками в перегной, из которого, в данном случае из рассыпавшихся свободных молекул времени, питаются новые временные события? Или же время имеет в себе некое безразмерное и постоянно пополняемое хранилище всего, что в нем происходило? Ведь каждое событие коренится во множестве предшествовавших, связанных друг с другом одной причинно-следственной временной цепочкой, и каждое имеет в своей родословной все предыдущие, без которых оно бы не состоялось — значит, все они тоже важны в целостной временной ткани бытия.
Да и по определению бытие не может становиться небывшим, исчезать, и если в бытии есть уважение к самому себе, то такое вечное хранилище непременно должно существовать и содержать абсолютную полноту и взаимосвязь всего. Даже простые люди ведут дневники и пишут автобиографии. Почему бы уважающему себя мирозданию, сознающему уникальную самоценность своего существования, не делать того же? Зачем ему быть расточительным к своему содержанию и невнимательным к собственной всемирной всеохватывающей биографии?
Ведь иначе истинное прошлое может быть навсегда задушено, замуровано, забетонировано всевозможными наслоениями лживых интерпретаций истории, которые множатся в каждом людском поколении. Многие правители пытаются изменить ее смысл в соответствии со своими сиюминутными похотями: выставить себя великими, великих покрыть забвением или изобразить ничтожествами, злодеев — творцами добра, а зло оправдать, меняя причины и следствие, и тем самым превратить историю во всемирную фальшивку. Вероятно, правители верят в то, что таким способом — цензурируя правду и подменяя ее выгодной им ложью в официальной историографии — им удается и в самом деле хирургически изменить всю онтологию бытия: чего нет в энциклопедиях как человеческих хранилищах истории — того и не существовало. И чем больше народных масс верят в такую измененную онтологию мира — тем истиннее она становится.
Может ли истинное бытие допустить такую насильственную подмену? Если в мире есть его собственное хранилище памяти, то такая онтологическая подмена невозможна. И можно предположить, что человек каким-то образом может проникнуть в это хранилище. Религия полагает, что всё нам откроется после смерти в некоей божественной книге-энциклопедии, и тогда станет очевидно торжество истины. Но почему только тогда? Почему Бог, если Он есть, допускает сейчас торжество лжи на земле, и обрекает людей на слепоту и ошибки? — так обо всем этом часто размышлял студент К.
«Марксизм-ленинизм потому и искореняет пассивную веру в равнодушного к земной несправедливости церковного бога и берет на себя активное право искоренения зла из природы своею собственной рукой», — этими словами завершил свою очередную лекцию преподаватель истории КПСС, молодой коммунист Аркадий Борисович. Он вступил в партию после оттепельного ХХ съезда и был горячим сторонником восстановления ленинских норм бытия, готовил к защите диссертацию на эту тему. В те годы появилось много таких восстановителей-энтузиастов, толковавших эти нормы по-своему, а вместе с ними — свободных поэтов-самиздатчиков, философов-фантастов, изобретателей новых физических и метафизических принципов, спорящих меж собою в молодёжных кафе физиков и лириков, джазменов, художников-абстракционистов и просто стиляг, которые были наглядным олицетворением рождавшейся свободы развитого социализма. И потом, при коммунизме, ее непременно будет еще больше, ибо для всех станет очевидной его познанная необходимость.
Аркадий Борисович, потомок видного ученого из Института красной профессуры, вмещал в себя всего понемногу от этих пробудившихся к жизни потоков творческой энергии. Он приводил на свои лекции то оператора синхрофазотронной установки, вольнодумно раскрывавшего нематериальные тайны материи как иллюстрацию ленинской идеи о неисчерпаемости атома; то знаменитого фрондирующего поэта, требующего убрать Ленина с денег, с которым как-то познакомился у дверей гастронома, где утром физик и лирик, проспорившие всю ночь о самом важном, искали третьего; то бывшего профессионального старьевщика-коллекционера, знатока старой Москвы и ее подземелий, где была спрятана библиотека Ивана Грозного со всеми тайнами мира, уже почти что им найденная. В сотрудничестве всех таких возникших искренних устремлений народа, освобождавшегося от тотального культа личности и информационных запретов, открывалось огромное поле научных исканий совершенно новой истины о мире, которую пока еще никто не знал точно, но все чувствовали, что она должна быть, а потому с новыми нормами ее исследования можно было ожидать ошеломительных новаторских результатов.
Многие приглашаемые Аркадием Борисовичем гости были друг с другом знакомы, очевидно, их объединяло какое-то общее дело. Он представил аудитории и их предводителя — довольно пожилого уверенного в себе человека в защитном френче, галифе и в валенках-бурках с галошами. Это был друг покойного отца Аркадия Борисовича, старший коллега-историк Ш., заслуженный научный работник в Институте марксизма-ленинизма. Он прочел лекцию о настоящих и будущих задачах исторической науки.
Буржуазная наука занята чем попало, никем не руководится, не имеет единого плана и смысла, а потому бесцельна и идеологически слепа в своем прислуживании эксплуататорским классам. Главная задача историков-марксистов — для блага всего человечества высветить в темноте веков своим мощным прожектором те основополагающие факты, события и движущие силы, которые утверждают незыблемую верность всесильной идеологии марксизма-ленинизма, несмотря на ошибки отдельных партийных руководителей, которые не следует преувеличивать. Однако до сих пор историки могли оперировать лишь данными археологии, неполными архивными источниками и субъективными воспоминаниями современников. А ученому лектору из Института марксизма-ленинизма мечталось однажды научно открыть окно в прошлое и увидеть происходившее собственными глазами, например, революцию, заглянуть в лица толпы на улице и в архимудрые глаза ее вождя и даже в карманы его штанов, доверху набитые истинными нормами. Можно ли осуществить эту заманчивую мечту?
Разумеется, если бы удалось создать машину времени с регулятором, можно было бы переноситься в прошлое и становиться свидетелем любого события. «Партия думала над этим, — сообщил ученый Ш., — но пришла к выводу, что это опасный план». Он напомнил рассказ Рэя Брэдбери о бабочке, раздавленной путешественниками в прошлом, что изменило будущее, и они вернулись в неприятно изменившийся мир. Это как если бы, например, вместо победы коммунизма во всем мире победил капиталистический империализм и человечество навсегда лишилось бы светлого будущего — страшно становится!.. Эти путешественники вообще могли самоубийственно не родиться: допустим, та раздавленная бабочка оставалась в результате засухи в той местности единственной пищей для последней птицы, и та птица умерла от голода, не послужив единственной оставшейся пищей для древней обезьяны, и потому обезьяна тоже погибла, так и не превратившись в человека, его предками стали совсем другие обезьяны в других краях с другими потомками, — так рисовал ученый эту опасную вариацию бытия. Студент К. с этим соглашался, ибо в его представлении простое появление в прошлом объекта из будущего вносило бы изменение в тогдашний строй мироздания, в перемещение его воздуха, в его коллективное взаимодействие молекул и атомов, вводило бы новую оставляющую в хаос их броуновского движения, которое на самом деле вовсе не хаотично, поскольку не может быть безрезультатным, а значит, в нем природой изначально предполагается определенный результат.
Любое посещение прошлого было бы нарушением всех причинно-следственных цепочек и разрушением уже сложившегося будущего, подтвердил его мысль лектор. Поэтому перемещение в прошлое надо строжайше запретить в уголовном кодексе СССР, сказал он, почему-то при этом взглянув именно на студента К. Нам нужно найти способ увидеть прошлое, не перемещаясь туда, а дистанционно открывая окно в него.
«Возможно, вскоре наша советская наука овладеет тайной времени и даст историкам новый инструмент познания прошлого без вторжения в саму природу времени», — мечтательно произнес лектор. Ведь отраженный от нашей планеты свет в виде некоей отснятой киноленты непрерывно улетает во все стороны пространства с определенной скоростью, которая нам известна. Это летящее отражение сохраняется в бесконечной вселенной навечно как объективная летопись истории человечества. Требуется всего лишь достичь большей скорости и забежать вперед отраженного от земли света, для него как бы в будущее, откуда прошлое можно будет рассматривать как киноленту. А что быстрее скорости света? Правильно: человеческая мысль, освобожденная от буржуазных оков. Исследования указанных Лениным неисчерпаемых свойств материи с помощью нового мощного синхрофазотрона и нейрохирургические опыты с нашим мозгом позволяют надеяться на это.
Сейчас завершается проект по созданию окна в прошлое наподобие зеркала времени. Зеркало — это такое устройство, природное (водная гладь) или рукотворное, которое способно отражать световую информацию и возвращать ее обладателю. Иначе бы он не мог на себя взглянуть со стороны и осознать, красив он или уродлив. Мы это о себе вскоре точно узнаем без всякого церковного мракобесия. Мы вернем человечеству подлинное наглядное знание о нем самом, что станет последним ленинским гвоздем в гроб капитализма и антисоветской пропаганды.
В заключение Ш. пригласил желающих записаться в его лабораторию в Дубненском центре и поучаствовать в первых вскоре предстоявших опытах. Для этого нужны именно молодые ищущие мыслегенераторы-комсомольцы, у которых энергия бьет через край и бьет в идеологически правильном направлении.
Студенту К., хотя он уже был сложившимся антисоветчиком и презирал марксизм, идея понравилась в плане поисков библиотеки Грозного. Запись на опыты, впрочем, оказалась не такой простой: помимо положительной характеристики от райкома комсомола, медицинского измерения силы мысли методом кирлиановского свечения (большинство желающих было сразу отсеяно), потребовалось собеседование в известном бдительном учреждении с собственноручным написанием автобиографии, сдачей отпечатков пальцев и заполнением подробнейшей анкеты, будто для выезда за границу. Фактически в эксперименте и предполагался выезд за границу всего существующего мира — в будущее, куда еще не достигли летящие от земли отражения всей многотысячелетней человеческой истории со сменой общественных формаций по мере прогрессивного развития производительных сил.
Помимо того, эксперимент был ограничен категорическим требованием, выдвинутым кураторами от учреждения. Оно взяло со всех подписки о неразглашении увиденного, а затем составило перечень времен, событий и лиц, категорически не подлежащих просмотру через окно. В запретный список попала биография Ленина, что ученого Ш. как почитателя вождя весьма огорчило, и вообще весь период с 1917 года до наших дней.
Первый опыт оказался неудачным: силою коллективной мысли окно в прошлое залетело слишком далеко вперед и не обнаружило оттуда самой планеты Земля. Там ее еще не было. При этом из-за большой нагрузки отключилась электроэнергия во всем наукограде и окрестностях. Подрегулировка синхрофазотрона и вживленных в головы датчиков заняла неделю, но и после этого в окне не обнаружилось ничего, кроме безбрежной воды и простертой из далеких облаков чьей-то огромной руки с властно указующим вниз перстом, от которого исходил светлый луч. Куратор проекта распорядился эту съемку засекретить и поставить в прибор ограничитель с запретом и на этот ранний период. В третьей попытке какой-то неандерталец с крупными надбровными дугами, казалось, погрозил исследователям копьем с кремневым наконечником и даже метнул его в окно, хотя, конечно, он не мог из своего прошлого ничего знать о будущем эксперименте, просто окно поймало удачный кадр. Куратор распорядился с этого места вести запись поподробнее для выявления доказательств к идеям исторического материализма в работе Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Был назначен подробный годовой план исследований.
Тем самым проект забуксовал в первобытной истории, возможно, намеренно — из нежелания подвергать возможным корректировкам всю последующую верную марксистскую историографию: где-то наверху решили — зачем лишние детали, если Марксом-Энгельсом всё уже установлено.
А вскоре власть в стране изменилась, партия осудила новые волюнтаристские нарушения ленинских норм наподобие выращивания кукурузы за полярным кругом. Оконная лаборатория в Дубне была опечатана, ее руководителя Ш. уволили из института за идейные шатания и даже посадили за подготовку группового бегства за границу (был донос, что якобы двое студентов-мыслегенераторов в последнем эксперименте бесследно исчезли в окне). При этом К. казалось, что черты увиденного им неандертальца были явно заметны в бровастом облике нового вождя, который поэтому и запретил исторический проект по личным родословным причинам. Всё это, однако, не помешало Аркадию Борисовичу переделать и успешно защитить свою диссертацию о ленинских нормах, а затем приобрести кооперативную квартиру и поставить в ней большой книжный шкаф с престижными разноцветными собраниями сочинений. Жаль только, что библиотеку Грозного так до сих пор и не нашли.
Между тем вся эта история тоже отложилась в вечном хранилище бытия, и когда-нибудь мы сможем узнать правду о ней.
Небесный план
Рождественский рассказ
Известно, что мужчине не обязательно быть красивым, его чрезмерная красивость может даже быть неприятной и вызывать подозрение, что с другими мужскими качествами может быть не все в порядке. Он вполне может быть пузатым, лопоухим, с лоснящимся лицом или глубоко изъеденными прыщами-кратерами щеками, с носом картошкой, плешью на голове — но при этом иметь счастливую семью с красавицей-женой, которая любит его за более важные достоинства. Однако такие же внешние дефекты недопустимы для женщин, тем более, в их совокупности они превращают ее в неприятное, никому не нужное «страшилище». Для чего Небеса попускают связанные с этим душевные страдания несчастных девушек, которые во всем остальном могут быть даже идеальными?
Таковой ужасно некрасивой была Нина в свои цветущие девичьи восемнадцать лет. Она и на танцы в Дом культуры давно не ходила — бесполезно. В цеху ее называли Нинкой, и хотя она закончила техникум, теперь, несмотря на диплом ИТР, Нина в грязном ватнике и брезентовых рукавицах, вместе с мужиками и внешне мало отличаясь от них, таскала по снежной грязи кабели, за восемьдесят рублей по третьему разряду — для сознательного начала трудовой деятельности, как ей сказали в отделе кадров.
Завод строился давно и для еще непонятной цели, в которой что-то постоянно менялось и рационализировалось. Экскаватор в который раз рыл новую траншею для трубных и кабельных коммуникаций, выворачивая из еще мерзлой земли наружу обломки бетона с металлической арматурой, обломки пластмассовых и керамических труб, пенопласта, раздавленных досок, куски брезентовых шлангов и искореженных силовых кабелей в стальной обмотке. Как и когда они туда попали — было неясно. Похоже, в этом неотъемлемый признак социалистической экономики. Так что если даже будет война, как этого боится Нинкина бабушка, и завод будет стерт с лица земли, то по такому его культурному слою будущие археологи через тысячи лет вполне смогут установить высокий технологический уровень исчезнувшей цивилизации, несомненно уже строившей коммунизм.
Никто из работавших рядом с Нинкой монтажников не интересовался ею, в отличие от осыпаемых грубоватыми шутками и откликавшихся на это изолировщиц и смущавшихся практиканток, будущих аппаратчиц. Только щупленький застенчивый Витя в обеденной очереди в столовую старался стать вплотную за покинутой всеми Нинкой, вдыхая молочный аромат ее шеи. Он на танцы тоже не ходил, так как был малого роста, с сильно прыщавым лицом, молчалив, поэтому далее совместного стояния в очереди дело не продвигалось.
Жила она в общежитской комнате на четверых и нередко по просьбам остальных соседок ей приходилось надолго покидать комнату — пережидать в рекреации за чтением каких-нибудь «Алых парусов» (она любила Грина) рядом с фикусами и другими растениями, которые она же там разместила в кадушках и сама регулярно поливала. Фикусы были от бабушки — как атрибут домашнего уюта, ощущение которого Нине хотелось иметь в этом чужом уголке наряду с вывешенными там правильным моральным кодексом и плакатами соцсоревнования.
Фамилия у нее была тоже неблагозвучная — Жабина, и практически без надежды на ее обновление. Хотя, вообще-то, это была фамилия ее отчима, а первоначально она звалась Нина Бережная.
Всё это я сообщаю, чтобы вы оценили последовавшую метаморфозу. Однажды Нинку с работы срочно, прямо в ватнике и грязных рукавицах, привезли на газике в КГБ, около часа прощупывали вопросами о комсомольской работе, политике партии, международном положении, а затем ошарашили: некий казачий атаман Бережной из Нью-Йорка, известный враг советской власти, написал в наш советский МИД официальное письмо, желая разыскать свою внучатую племянницу Нину Бережную. «Вот тебе как примерной комсомолке и придется полететь в Америку для выполнения важного для нашей страны задания». И еще куратор покровительственно похлопал по ватнику в месте, где у Нинки предполагалась грудь.
В последующие дни в программе ускоренной подготовки были лекции о международном положении, о продавшейся белогвардейщине, с которой нужно держать ухо востро, и подробные инструкции, как себя вести с богатым стариком, как оформлять его завещания-дарения, как держать себя с его друзьями, которые постараются убедить атамана всё завещать на антисоветский казачий музей. (Но атаману, видимо, это наскучило, и перед близкой смертью он вспомнил о своем роде.)
Итак, Нина полетела в Америку. Фантастический громадный Нью-Йорк был как чужая опасная планета, на которую даже ступить Нина не решилась бы одна. А в разговоре с атаманом сразу выяснилось, что она не его племянница, в чем Нина честно призналась вопреки инструкции. Тем не менее в остававшиеся до отлета две недели белогвардейцы от нее не отставали. Принесли много брошюрок и книжек с сермяжной правдой о советской власти и о том, как ее свергнуть. Всё было интересно и ошеломительно, словно в мире открывался огромный контурный материк с иной историей жизни человечества, но вникнуть в эту иную реальность не было времени.
Такими книгами заполнился весь чемодан Нины и, разумеется, всё это по инструкции она собиралась сдать в КГБ по приезде. В инструкции, однако, не предписывалось сделать это сразу же в аэропорту, где чемодан был проверен и Нину задержали тамошние стражи. Несмотря на ее выяснившийся вскоре статус спецкомандировочной от КГБ, оно заступаться за нее не спешило, желая отомстить «этой дуре» за невыполнение той самой инструкции. И вдобавок она перед кем-то из приехавших к ней операторов еще чем-то лично провинилась — возможно, еще от какого-то предложения неразумно отказалась, иначе невозможно объяснить, почему совершенно аполитичная Нина, никак не успевшая прочесть содержимое своего чемодана, получила максимум по статье семидесятой: семь лет лагеря за антисоветскую агитацию и пропаганду.
И вот что вскоре выяснилось. Ни она, ни операторы из КГБ тогда не знали, что она действительно была троюродной родственницей другого белоэмигранта, однофамильца Бережного (фамилия эта распространенная, и не только у казаков). Инженер-строитель Джон (т.е. Иван) Бережной родился и жил в Канаде, он узнал от друзей эту историю с Ниной и, наведя справки, решил ей помочь не только из чувства родства, но и из сочувствия к политической узнице совдеповского режима. Через знакомых новейших эмигрантов, покинувших СССР по методу Джексона-Веника, Иван купил фиктивные документы о своем еврейском происхождении якобы от некоей общей с Ниной бабушки-еврейки, вытащил ее после лагеря к себе в канадскую провинцию и потом, будучи старым холостяком, неожиданно даже женился на ней.
Она потом как-то прислала бывшим соученикам по техникуму вместе с неожиданным для них поздравлением к Рождеству фотографию тридцатилетней хорошо одетой дамы в шляпке у огромного автомобиля алого цвета, с таким же огромным и добродушным мужем-бородачом в казачьем мундире, тремя детишками и огромной собакой — ее семейное фото на фоне православной церкви, где она пела в хоре. Никак в ней не узнать было цеховую Нинку: царевна-лягушка преобразилась в Ассоль. Причем надо отметить, что уже после лагеря черты лица ее утратили одутловатость и прыщавость, оно от перенесенных невзгод и страданий приобрело резковатые худощавые формы, а в Канаде обнаружилась и женская талия, и стройные ноги на высоком каблуке под рост мужа, и светящиеся счастьем красивые глаза. И фамилия у нее теперь стала de Berezhnoy, с намеком на дворянство.
Наверное, ее сказочного заморского счастья захотели Небеса, которым стало жалко некрасивую бесформенную Нинку Жабину именно в тот день в совдепии (полагаю, Небеса тоже именно так называли СССР), когда она в ватнике таскала по грязи и снегу тяжелые кабели. Статья семидесятая (из-за ее инстинктивной пощечины ненасытно похотливому оператору-куратору) и политический лагерь Небесами тоже были предусмотрены для ее физического совершенствования и политического воспитания, где, конечно, много чего могло произойти и плохого, но к счастью, она была тогда очень некрасива, и Небеса это изначально учитывали в сохранении ее девственности, чем она потом поразила своего канадского Джона-Ивана. Это был для него, сильно верующего, некий знак качества, гарантирующий дальнейшую благосклонность Небес к их семье. Наверное, всё это изначально входило в предохранительный Небесный план воспитания урожденной дурнушки в красавицу.
А как там щупленький Витя? — иногда вспоминалось ей о нем и в лагере, и уже в Канаде... Витя был призван в армию, оттуда в звании сержанта пошел на работу в милицию, где его за добросовестность рекомендовали в партию, хотя ему самому это вовсе не было нужно для защиты трудового народа от хулиганов и преступников. Затем его пригласили в КГБ, там для защиты уже планов самой партии были очень нужны идейные разнопрофильные специалисты. Направили Витю аппаратчиком КГБ в тот самый цех, где они с Нинкой таскали кабели, поскольку достроенный, наконец, и дважды перепрофилированный цех производил ракетное топливо и стал секретным, где требовалось своевременное предотвращение возможных провокаций белогвардейских диверсантов. Прыщи у Вити тоже исчезли, однако семьей он так и не обзавелся. Небеса, наверное, считали, что либо еще не готов, либо ему это уже и не нужно при его ответственной должности.
Судя по всей этой истории с царевной-лягушкой Ниной, Небеса, похоже, были на белогвардейской стороне, а не на стороне КГБ, но Витиному сомнительному назначению не препятствовали, видимо, потому, что диверсантов в том цеху не ожидалось, а бдительный контроль за опаснейшими химическими аппаратами, с чем Витя хорошо справлялся, был необходим не только для полетов ракет к врагам социализма, но и для безопасности тысяч людей в окрестностях завода, чтобы каким-нибудь случайным взрывом их жизнь не закончилась прежде того, как они успеют понять ее главный Небесный смысл. Белые враги избранной народом красной власти повлиять на это никак не могли, печатая листовки своего Ревштаба в Нью-Йорке для таких редких советских туристов, как тогдашняя Нина, но распространяли их в неумирающей надежде, что кто-то окажется решительнее Нины и устроит-таки революцию.
Наверное, и Небеса не были бы против этого, однако, не помогали белогвардейскому проекту, чего-то выжидая в своих сложных и многоступенчатых планах. Быть может, окончательного исхода построения коммунизма? Может, он тоже курируется свыше примерно по сценарию дурнушки, правда с садистскими и уголовными нравами, из которой выйдет ли что-то хорошее? К счастью, срок окончания великого построения точно назначен историческим съездом, недолго уже осталось.
Золото
Наш лысоватый преподаватель политэкономии не смог мне этого объяснить, когда после лекции я задержал его в опустевшей аудитории. В ней, казалось, еще носились отголоски оглашенных им тезисов построения счастливого будущего, словно высокие институтские стены царской постройки не желали в себя принимать марксистскую программу. Я не собирался ставить ее под сомнение, но лектор раздражился на мою мелкую дотошную непонятливость: почему именно золото избрано мерилом всех ценностей в человечестве и почему это признает СССР, если при коммунизме планируется золото отменить. Он сослался на археологические раскопки, на древний эпос и даже на Библию как литературно-исторический памятник — мол, люди с древности так договорились из естественных практических потребностей. Но я-то спрашивал: почему они договорились именно о золотых фишках, а не каких-то других? Почему именно это вещество, вынутое наверх из обширных и разнообразных земных недр, удостоилось людьми столь высокого ранга?
Золотое кольцо на руке лектора, как и большой золотой запас СССР, о чем говорилось на его лекции, свидетельствовали о подчинении даже доктора марксистских наук и самих этих наук всемирному золотому договору — идейной вершине вражеского капитализма. Как это совместить с образом светлого будущего, где золото и деньги всемирно исчезнут и всё будет даваться бесплатно по потребностям, без ценников и бухгалтерий? Зашел себе в амбар за гречкой или горохом и зачерпнул ведерком из большого общего корыта, а если потребно — то и двумя ведерками столько, сколько унесешь. Интересно, что тогда будет с золотым запасом СССР? Неужели, как привел лектор мечту Ленина, из золота будут строить общественные туалеты, показательно отомстив капитализму — для того золото и копят? Так ведь нетрудно уже сейчас хотя бы этим способом приблизить светлое будущее: пристроить такой общественный туалет к мавзолею в виде наглядной цитаты вождя. Шучу. Дело серьезнее.
Мысль о всемирном возвеличивании золота не давала мне покоя, как будто в ней содержалась важная тайна миропорядка, которая именно в этом феномене чуточку высунулась наружу из недр бытия, и, ухватившись за этот кончик, можно разгадать саму тайну, как это пытались алхимики в своих шутовских одеяниях. Но они пытались не столько ее разгадать, сколько поставить себе на службу ради получения самого золота. И кое-кто при этом сходил с ума — видимо, те, кто попадал в золотую зависимость наподобие золотой лихорадки старателей Джека Лондона... Он что-то в этом чувствовал.
Умный Менделеев в своей анатомии материального мира раскрыл тщетность усилий алхимиков и атомарное строение золота, но, конечно, это не объясняет его историческую роль как мерила ценностей.
Вот и в церковной Библии золото откровенно фигурирует как символ богатства и власти (мудрый царь Соломон в этом особо отличился, и новорожденному Христу волхвы принесли золото) — однако как данность, без объяснения его причины. И если с древнейших времен, еще до появления Библии, совершенно разные народы с разными культурами и верованиями одинаково видят в золоте особую ценность, ради которой ведутся войны, приносятся жертвы и совершаются страшные преступления — быть может, первопричину золотого договора нужно искать в самом золоте?
Совершенно очевидно, что ценность золота не зависит от жизненных потребностей человека. Представим себе, что наступила война, кругом стихийные бедствия, голод, и тогда обладатель ста граммов хлеба не обменяет его даже на тонны несъедобного желтого металла.
Да и хозяйственная польза золота мала. Ценность его не зависит от его физических качеств, уступающих другим металлам: например, железу — в прочности, алюминию — в легкости, меди и латуни — в пластичности при обработке, серебру — в благородстве (оно воду ионизирует, убивая микробов). Говорят, золото ценится, потому что не окисляется, хранится вечно, и оно редко встречается в природе — ну и что с того? Известны и другие редкие не окисляющиеся вещества, та же платина, но символами богатства они не становятся. Не будь в природе золота изначально — никто бы этого и не заметил, человечество вполне обошлось бы без него. Говорят, еще, золото красиво — но по мне, так это напыщенная красивость, и вообще, желтый цвет — малоприятный. В народных поверьях это цвет измены, болезни и нездоровья, предвестник смерти.
Очевидно, дело не в материальной природе золота, а в некоей его идее, которая, согласно Платону, заложена богами в каждой вещи. Идея вещи и есть ее подлинная сущность, ее экзистенция. Вот есть наука о драгоценных камнях и их магических свойствах, которые разные народы одинаково трактуют и используют в своих ритуалах. Так это или нет насчет камней, но в идее драгоценного желтого металла совершенно очевидно содержится магия доминирующей силы в мире: сверхбогатства, сверхвласти, абсолютной сверхценности. Поскольку эта гордая страсть в мире существует, то золоту в какой-то рулетке богов и выпало ее олицетворение. Золото гипнотизирует народы этой своей идейной сутью, заставляя ритуально поклоняться себе: золотой телец в Библии — это ведь не случайная людская придумка, они могли бы себе сделать тельца из более доступного материала, но выбрали золото, заставив всех женщин сдать начальству свои серьги. Это был их интуитивный ответ на идею золота, существующую независимо от людей, которые чувствуют его гордую силу и ответно возвеличивают в своем стремлении к богатству и власти. И уже не столь важно, создали ли следующие поколения человечества из этого золотого тельца символ денежной власти — или он был заложен ранее в идее самого золота и оттуда люди его лишь вызвали в жизнь как свою потребность.
На экзамене, ответив на все вопросы, в самом конце я вновь затронул проблему золота уже со ссылкой на идею Платона. Преподаватель почесал лысину, молча покачал головой: «не то», — и с некоторым колебанием поставил мне «отлично», быстро отвернувшись к своему потертому портфелю и щелкнув его «позолоченным» (конечно, латунным) замком...
После экзамена захотелось пойти в центр города посмотреть на настоящее золото в ювелирных витринах. Может, оно навеет какую-то мысль. На первый взгляд разнообразные сверкающие изделия мало чем отличались от елочных игрушек. Золото в них было отштамповано, отковано, отлито в аляповатые формы на любой вкус. Тем не менее возникло впечатление, что это осколки некоего целого, которое оказалось расчленено на продажу тщеславным обладателям, как в мясном отделе гастронома, однако в каждом осколке остается частица его цельной радиоактивной силы. И люди в специальных охраняемых местах покупают эти талисманы именно как символы богатства, чтобы даже при социализме приобщаться к его силе в своих свадьбах, рождениях и юбилеях, демонстративно покрывают себе золотом здоровые зубы...
Даже церковь любит золото, она столетиями покрывала им купола, старалась поставить его на службу своему могуществу. Или же оно — ее? Может быть, это тоже частицы того самого разрушенного Моисеем золотого тельца, который, однако, господствует над человечеством в своих вездесущих осколках, освящающих человеческую жизнь во всех ее важных проявлениях, и по его рыку эти воспрянувшие осколки могут, как капли ртути, вновь слиться назад воедино в его монументальную плоть?
Марксизм объявил войну золотому тельцу и, видимо, сознавая всю экзистенциальную трудность задачи, планирует справиться с сущностью золота грандиозной переделкой всех платоновских идей и самого человека, безжалостно разрушив нынешний мир до основанья, а затем своею собственной рукой построив совершенно новый мир из искусственных материалов и новых идей. При этом не считаясь с многомиллионными жертвами, которые приносятся тому же тельцу ради последнего и решительного боя с ним. Последнего ли, даже если золото будет объявлено вне закона? Представляю, как при коммунизме чекисты и политэкономы будут отбирать у населения обручальные кольца и вырывать у трупов и у живых золотые зубы для переплавки их в общественные туалеты с золотыми унитазами... Как отнесется к этому золотой телец? И чем закончится битва между ними — битва за власть над миром?
Роскошный золотой закат в вечернем московском небе старался поколебать мою неприязнь к этому цвету... Закат светился с другой стороны планеты — с запретного капиталистического запада, из царства золотого тельца, намекая: быть может, там разгадка его властной сущности не засекречена, а общедоступна, и ее учат в школах и институтах так же, как у нас марксизм? Но почему о ней свободолюбивые «голоса» ничего не говорят? Ведь это очень важно знать.
Смерть Генсека
Видéние из будущего
Устало тело; где-то в голове как опухоль давила мысль, что нужно еще сегодня сделать что-то важное, что ожидают от него газеты и сразу претворят ценную мысль в действие, ею напитаются все затекшие от неподвижного ожидания аппаратные члены государственного тела, в нем быстрее завертятся заводские станки и дружнее заколосятся поля... Но собственное тело Генсека уже отяжелело и требовало покоя. Генсек устал служить своей великой советской Родине, но не видел себе надежной замены на генеральном посту.
Он подошел к окну. Внизу сплошным потоком двигалась серая масса людей. В этот час людская толпа обычно возвращается по домам из своих министерств, редакций, научных учреждений, культурно-творческих союзов, институтов, добровольческих обществ, разнообразных контор и служб. Казалось, что если допустить ее до себя, то она задушит тебя своей массой, своей неистребимой ненасытностью, с какой она набрасывается на прилавки магазинов, облепляя их входы задолго до открытия. И пожирает, пожирает чудовищные цифры — миллионы тонн, литров, метров, штук — сразу же пожирает всё, что страна создает трудом за предыдущий день, не оставляя ничего на будущий, и это нарушает план партии, для них же математически рассчитанный и несомненно всесильный, потому что верный. Вот только толпа этому плану досталась не та...
От очередного приступа отвращения к толпе вздрогнули и несколько оживились одрябшие члены Генсека. Показалось, что можно вернуться за пустой дубовый стол и что-нибудь еще сделать генерального для газет. Например, распорядиться о запуске рекордной сверхдомны в ранее необжитой тундре Таймыра или об открытии советскими спелеологами в Якутии глобальной подземной пустоты, заполненной алмазами, которая теперь по международному праву первооткрытия является внутренней территорией всего земного шара, принадлежащей СССР. Но Генсек знал, что этот прилив сил — только кажущийся. Звякнул часовой напоминатель, и Генсек по врачебному расписанию принял таблетку из пузырька с латинскими буквами, обещавшими импортную силу, мужскую, сердечную и умственную. А толпа внизу не нуждалась ни в приливе сил, ни в таблетках, и как ее не прореживали в построении социализма, она размножалась в неиссякаемый поток, копошась тысячами одинаковых тел, тянувших своей муравьиной тропой портфели, сумки, кульки с добычей.
Утекает время, все ближе то страшное событие, о котором в старости не хочется думать, а толпа все та же, совсем не постарела с тех пор, как он бойким комсоргом выпрыгивал из нее как кузнечик. Думал ли он тогда, что добьется всего, что имеет? Он, конечно, стремился наверх, но в отличие от тщеславных вождей не мнил о своем великом предназначении. Мечталось стать необходимым и доверенным, подняться до уровня облеченных и обеспеченных и передать это детям. Большой власти он не желал. Однако постепенно оброс могуществом, обвалявшись в нем как бугристый снежный ком с налипшими в его пластах грязными ошметками, директивами, нечистотами и малой кровью. Сейчас, на самой вершине, дойдя до потолка возможного и распластавшись на нем, прижимаемый собственной силой власти кверху, как надутый воздушный шар, он мог освободиться от давящего потолка, только испустив дух. И все соратники этого тайно ждали. Секретарь-референт регулярно приносил ему переводы статей зарубежных кремленологов, из которых Генсек узнавал о замышляемых против него кознях преемников — и наказывал не умеющих толково оправдаться от провокационной империалистической клеветы.
Всю свою жизнь Генсек боролся. Не только с теми, кого он обходил, подминал, отталкивал... и чего там еще было... Не он их — так они бы его... Главная его борьба шла именно с этими людьми внизу, с их эгоистичной апатией, рушившей ценные планы его партии, и с постоянно веющей от них опасностью. Она веет от них, даже когда они маршируют на демонстрации с его портретами, а из фанерных колесных муляжей великих достижений Генсек постоянно опасался диверсионного антисоветского выстрела, проникающего сквозь бронированный наградами добротный отечественный пиджак и бронежилет под ним, — прямо в главное сердце страны. Ему на трибуне всегда мнилось, что несут они его портреты понарошку, и действительно: в конце Красной площади исполнившие ритуал демонстранты грубо кидают свои хоругви внавалку в грузовики и торопятся прочь.
Главное же — несомыми портретами Политбюро и транспарантами с цитатами, они назойливо напоминают о торжественном обещании им прижизненного коммунизма, построение которого сами же саботируют своей ленью, ширпотребительской прожорливостью и нарастающим глумливым неверием (по распоряжению Генсека специальная служба собирает все анекдоты про него).
Рубашка, смененная после обеда, снова утратила свежесть и облепила тело, захотелось свежую. Вызвал кабинетную фрейлину, она помогла переодеться, касаясь его тела выпирающей грудью, но на этот раз ничего в Генсеке не пробудила, он не посадил ее к себе на колени и даже не хлопнул ласково по заду. Она почувствовала неладное. Она же, видимо, была и единственной в громадном здании, кто огорчился от случившегося в последующие часы.
Уже и не глядя в окно, Генсек чувствовал, что толпа на улице почему-то прибывала. И вот ему казалось, что она уже вышибла двери его неприкасаемой генеральной цитадели (в памяти мелькнули кадры штурма Зимнего) и поднимается вверх по лестнице, а охрана с автоматами и секретари жмутся к стенкам с кипами важных бумаг под мышками и роняют их на пол, под ноги бегущим. Кто-то пальцем указывает толпе вверх, и она устремляется туда. Распахиваются двери приемной, кабинетная фрейлина с высокой прической пытается задержать ворвавшихся, раскинув руки, но ее грубо толкают в грудь, при падении трескается по шву ее импортная юбка, обнажая под ней тонкое кружевное белье явно не советского рейтузного качества.
Кабинет плотно заполняется людьми, остается лишь свободное пространство в центре, под Генсеком, прижатым к потолку собственным весом. Кто-то из революционеров требует, чтобы принесли пику. Приносят из вестибюля Красное знамя, увенчанное пикой, и колют им Генсека. В образовавшийся прокол он начинает сдуваться и падать, сознавая это и теряя голос, он шепчет: «Насос, несите насос!..».
...«Он бредит о какой-то толпе с насосом», — сказал собравшимся соратникам врач, склоняясь над Генсеком и делая укол. Однако толпа с пикой, проникшая в последние мысли Генсека, насоса ему не принесла. На следующий день газеты получили и разнесли долгожданную весть, и вся толпа пролетарского государства с воодушевлением скорбела над нею. Этой новостью напитались и все затекшие от неподвижного ожидания аппаратные члены государственного тела и дружнее заколосились поля — поскольку чуткая природа тоже обнадёжилась наступлением новой эры.
М.В.П.
Москва, 1972–1975 гг.
(окончание следует)
