МОСТ
На висячем мосту, над кипящей рекой
Ты застынешь на миг, оробелый философ,
И поймешь, почему на душе непокой,
Почему тебе страшно от вечных вопросов.
Бездна тянет тебя — ну, хотя бы на миг! —
За натянутый трос не держаться руками.
Но качается мост — и качается мир,
И трепещет душа меж двумя берегами.
Как пройти этот мост? Как прожить эту жизнь?
Как навеки свой путь не отдать непокою?
Вот он, страшный ответ: ни за что не держись
На висячем мосту, над кипящей рекою.
Отпусти этот трос! Оттолкни этот мир!
Но не дли без конца этот жест бесполезный,
Ведь отринуть нельзя — даже только на миг! —
Вечный трепет души над кипящею бездной.
И нельзя не понять, что на вечный вопрос, —
Проходить или нет этот путь над рекою, —
Ты ответил еще до вступленья на мост,
За натянутый трос ухватившись рукою.
Мысль уподобить наш земной путь висячему мосту, качающемуся над кипящей бездной небытия, приходила людям в голову, должно быть, еще на заре существования человечества. Конечно, мало кто отваживается совсем уж ни за что не держаться на этом свете: кого-то поддерживает любовь, кого-то — семья, кого-то — друзья, иных — философские размышления. Даже те немногие смельчаки, которые идут по шаткому мосту, кажется, без всякой поддержки, на самом деле тоже держатся — за свой пьянящий душевный трепет.
Я подумал как-то раз: а может быть, этот висячий мост Господь показывает нам еще до нашего зачатия? И мы тогда выбираем для себя некий «трос» — то, за что будем держаться всю свою земную жизнь. А выбрав, смело вступаем на зыбкий путь — и вскоре оглашаем мир первым криком…
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Не бойся, не бойся, никто не придет —
Ни звери, ни люди.
Качайся, качайся всю ночь напролет
У маминой груди.
Плыви по волнам колыбельной моей
В простор мирозданья,
Не ведая страха, не зная скорбей,
Не помня страданья.
Рычит и стенает родная юдоль
За маминой грудью.
До неба вздымается пенная соль
С кровавою мутью.
Туманное время таит впереди
Незримые мели
И острые камни… Постой, погоди,
Побудь в колыбели!
Еще просочатся сквозь пенную гладь
И люди, и звери,
Еще ты успеешь и страхи узнать,
И скорби-потери.
Успеешь поплавать по всем временам
Юдоли скудельной…
Не ведай о том — и плыви по волнам
Моей колыбельной.
Какими беспомощными мы приходим в мир! Но, к нашему удивлению, нас тут встречают щедрая мамина грудь и уютная колыбелька, а былые страхи и страдания с каждым днем куда-то уходят, забываются… Вот так бы и прожить дарованные Господом дни — в теплых родных объятьях, вдали от мелей и порогов опасной реки бытия.
Однако нам суждено вырасти и покинуть зыбку. На нетвердых еще ногах, падая, ушибаясь и плача, мы делаем первые свои шаги в новую реальность. А мать неотрывно смотрит на нас, и в глазах ее светится грусть. Она знает, куда мы идем, и знает, что нас не удержать, — ведь она сама прошла однажды этот путь.
Ты подрастаешь, человечество. Сколько уже среди нас тех, что годами живут вдали от своей планеты! Правда, они еще не ощущают себя жителями великого Космоса, они — дети Земли, и без материнского неусыпного пригляда обречены сегодня на гибель за пределами родной колыбели. Но с каждым новым столетием их шаги будут звучать в звездной юдоли всё тверже. Нас не удержать…
Различаем ли мы грусть в глазах матери? Помним ли о том, что она уже оставила позади тот путь, в который мы стремимся ныне с таким энтузиазмом?
МОЛЧАЛИВАЯ КЛЯТВА
Молчаливая клятва — прочней:
Ведь никто не узнает о ней,
И не сможет ничто удержать,
Коль шагнуть вознамеришься вспять, —
Только воля, что сжата в кулак!
Слабый дух укрепляется так.
Бейся насмерть — и помни в бою
Молчаливую клятву свою.
Взросление — процесс внутренний, глубоко индивидуальный. За что зацепится юная душа, влекомая ветром судьбы к пропасти небытия? что поможет отвердеть нашему пластичному «я»? — об этом изначально ведомо только Богу. А сами мы обречены в период своего мужания либо судорожно цепляться за то внешнее, что кажется нам прочным, либо искать это прочное в самих себе.
И когда оно, наконец, найдено, приходит время клятвы. Не той, что требуют от нас люди и обстоятельства, а той, что незримо начертана огненными буквами на стенках нашего сердца, — молчаливой клятвы, которую мы пронесем через всю жизнь.
Вот зачем нам нужна твердая воля — чтобы остаться верными безмолвному обету нашей юности. Всё остальное приложится само собою.
ПО БОЛЬШАКУ
Сумрак январский, да ветер равнинный…
Ходко иду я по трассе машинной,
Кутаюсь, жмусь.
Ветер звереет, тепло выдувая…
Вот они, прелести нашего края,
Вот она, Русь.
Ни огонька, ни рычанья моторов.
Кто тут живет, среди этих просторов,
Этих полей?
Так далеко мне еще до ночлега,
Хоть бы какого догнать человека —
Всё веселей!
Но никого не видать на дороге.
Пусто и вьюжно… И призрак тревоги
Бродит в душе.
Путь не туда проторила машина?
Или уснул я — и эта равнина
Снится уже?
Щеки замерзшие трет рукавица…
Может, и вправду мне всё это снится —
Вьюжная муть,
Поле в сугробах и сумрак беззвёздный,
Весь этот ветреный вечер морозный,
Весь этот путь?
Иль это явь — и на самом-то деле
Сном было всё, что встречал я доселе
В мире земном?
Талого марта пресветлые слезы,
Майские листья, июльские грозы —
Всё было сном?
Бедный философ земли глухоманной,
Сам я смеюсь над фантазией странной,
Встав на пути.
— Что же, мне снились прекрасные были!
Лучше идти, чем валяться в могиле,
Лучше идти!
Мутно и вьюжно, пустынно и знобко,
Но под ногами не тесная тропка —
Вольный большак.
Если и впрямь начертали мне боги
Вечно идти по безлюдной дороге —
Пусть будет так!
Буду шагать по хрустящему снегу
И вспоминать, приближаясь к ночлегу,
Давние сны —
Знойного лета цветастые платья,
Осени щедрой хмельные объятья,
Взоры весны…
Сколько раз я отправлялся пешком в дальний путь по русским равнинам! Третьеклассником ходил в школу в соседнюю деревню, за три километра; подростком одолевал десятикилометровый путь из деревни в райцентр. А уж сколько лесных чащоб и болот оставил позади, собирая грибы и ягоды, — один Бог ведает…
Всю жизнь в дороге, всё время на ногах. И сама моя жизнь, с рождения до сего дня, чаще всего представляется мне в виде русской дороги — с ее рытвинами и колдобинами, ее оврагами и пригорками, ее долгими думами.
Много всего приходит в голову, пока шагаешь по родной земле. Иной раз даже грезится, что всё это и впрямь приснилось — и рассветные шаги по жизненной стезе, и встреченные на пути весенние ручьи и приветные зеленые рощицы, и скользкие осенние осыпи… Но если всё это — сон, что же тогда явь?
Речь в моем стихотворении идет об отражении в сознании человека его собственной биографии, его земного пути. Обе сущности, — и реальная биография, и ее отражение, — имеют равное право на жизнь, обе существуют. Поэтому-то человек их и путает порой, поэтому-то, наверное, личность и раздваивается — на личность живущую и личность, осознающую пережитое. Как бы двойное бытие…
ПОПУТНАЯ МЫСЛЬ
Когда злосчастный наш автобус
Застрянет в рытвине опять,
И все в автобусе, озлобясь,
Начнут начальство матюкать,
Я вдруг подумаю, разбужен
Сердитым шумом обложным:
Сближают — беды… Почему же
Мы все безбедно жить хотим?
Под «автобусом» я в середине 80-х, когда сочинял это стихотворение, разумел, конечно же, советскую государственную машину, а под пассажирами — народ, то и дело впадавший на моих глазах в «кухонную критику» шофера и кондуктора. Сам регулярно страдавший тогда таким недугом, я попытался в этих строчках подняться над ситуацией, взглянуть на нее с философской точки зрения. Ведь если верно присловье о бедах, которые сближают, то получается, что наше стремление к безбедному существованию говорит о нашем внутреннем желании обособиться друг от друга, о нашей глубинной «недружности»… разве не так?
А между тем на всех углах нам твердят, что весь советский народ, сплотившись в едином порыве, как один человек, движется вперед… Значит, это обман?.. или народ и впрямь движется вперед, но из-под палки?
За ответами на эти вопросы мне нужно было, конечно, обращаться к Лебону, Юнгу, Ортеге-и-Гассету… увы, выпускнику провинциального истфака даже не все эти имена были тогда ведомы. Приходилось довольствоваться лишь собственными догадками, а правильны они или нет, — я не знал.
Но радовало то, что мой учитель, прочитав тогда же эти стихи, констатировал, что в моем творчестве «наметился резкий отход от Ю. Кузнецова». Значит, я уже нащупывал собственную поэтическую тропу.
ВИНА
Тот, кто выжил, уже виноват?
Значит, мы виноваты всегда —
Как горящий над рощей закат,
Как пронзившая тучу звезда.
Ты над кем-то горишь? Виноват!
Ты кого-то пронзил? Виноват!
Вот уже и упреки летят,
И стыдливые щеки горят.
И в душе разгорается ад…
Только что ж мы имеем в виду?
Лучше б роща затмила закат?
Лучше б туча сокрыла звезду?
Боже правый! Мы выжили здесь
В лютой битве с природой земной.
Так зачем Ты пронзаешь доднесь
Наши души смертельной виной?
Твою правду прияв навсегда,
Мы природе своей не верны —
Мы несем в нее пламя стыда
И пронзаем лучами вины.
Ни одна особь в земной природе, кроме человека, не испытывает чувства вины за свои действия, направленные на самосохранение и выживание. Мы, люди, виним себя за многое — в конечном счете, за то, что выжили на этой планете и живы до сих пор.
Но что это такое — наше чувство вины? Кто или что, находящееся в нас и составляющее неотъемлемую часть нас, предъявляет нам эти претензии? Я полагаю, что это — то, что называют Божественным началом в человеке (проще говоря, сам Бог), поскольку природа не имеет права винить нас, она сама небезгрешна.
Стыд, вина, чувство справедливости, — всё это в нас от Бога. Но если мы впустили Его в свои сердца, если мы признали Его правду, признали Его право судить нас изнутри нас, то это значит, что мы перестали быть заодно с нашей матерью-природой. Мы предали ее, мы переметнулись на сторону Бога.
И за это мы тоже иногда виним себя…
ГОРДЫНЯ
Я не должен пропасть,
хоть и пропасть кругом
пропастей.
Я прошел только часть
одиноких,
высоких путей.
Если даже столкнут —
я вскарабкаюсь,
влезу,
вползу…
Божий праведный суд,
ты меня
не застанешь внизу!
Судьба часто сталкивала меня с того высокого пути, по которому я шагал в одиночку. Но я упорно возвращался на опасную дорогу. Путь возвращения далеко не всегда был высок: порой я лез наверх по чрезвычайно скользким склонам, то и дело падая лицом в грязь, ругаясь и плача. Таким меня и запомнили многие злорадные очевидцы моей земной жизни — в грязи, плачущего, негодующего…
Но на том высоком пути, куда я, рано или поздно, все-таки возвращался, этих очевидцев я никогда не встречал. Потому-то, наверное, мало кого из них и запомнил.
ЧУВСТВА
Еще дышу я тяжко и глубоко,
Но ненавидеть больше не могу.
Как всякий русский, отомстив жестоко,
Я проникаюсь жалостью к врагу.
Из тьмы предсмертной волоку наружу,
Смываю кровь, воды глотнуть велю,
Смотрю в глаза, постичь пытаюсь душу.
Еще чуть-чуть — о Боже! — полюблю…
Я написал и опубликовал это стихотворение в середине 80-х годов прошлого века, размышляя о русском национальном характере — мятущемся, противоречивом, легко переходящем от ненависти к любви и наоборот, и в то же время чувствительном и милосердном… Эти размышления не были для меня трудны — я просто вглядывался в себя, в глубины собственной души, а потом переносил на бумагу то, что чувствовал. И строки мои были вполне искренними.
Но сегодня, спустя тридцать лет, я такого стихотворения не написал бы. По крайней мере, не оставил бы этот самоидентифицирующий взгляд, — верный, конечно же, — без оценки. А она такова: мы, русские, слишком быстро начинаем доверять своим поверженным врагам, слишком легко прощаем обиды, чересчур наивны, простодушны и легковерны. И нам пора перестать быть такими. У нас больше нет ресурсов для всепрощающей любви.
ПУТЬ
Пойду я по старому следу
Измятой тропою земной,
По старому белому свету,
Что клином лежит предо мной.
Пойду по морозу и зною…
И где-то у древних высот
Забытый поток предо мною
В тиши заповедной блеснет.
И отчий завет я припомню,
И губы с теченьем солью,
И памятью русской наполню
Открытую душу свою.
При всей декларативности этих строк, открывавших мою первую московскую книжку 1987-го года, они были искренними: так я чувствовал ситуацию, так намеревался действовать. Я хотел идти именно к «забытому» (точнее говоря, к забетонированному коммунистами) потоку русской имперской мысли — к Розанову, Леонтьеву, Шарапову, Нилусу, Меньшикову, Солоневичу, Ильину, — и пить, жадно пить из этого источника, обжигая пересохшую гортань живительной влагой…
РЫБАК НА МОСТУ
Поплутал он в угрюмых дубравах —
И на белом свету
Встал упрямо меж левых и правых,
Как рыбак на мосту.
Справа круто, а слева полого,
Посредине — река.
Он рыбалит, хоть толку немного
От его поплавка.
Но расходятся волны кругами
По упрямой судьбе.
День и ночь меж двумя берегами
Он рыбалит себе.
В ус не дует, хоть зло и надменно,
Не стыдясь ничего,
Оба берега нощно и денно
Укоряют его.
И кричит заплутавшим в дубравах
Сей укор наяву:
— Жизнь течет между левых и правых!
Я — живу!..
Позиция человека, не желающего занимать ни правую, ни левую сторону — совсем не моя жизненная позиция: я твердо стою справа. Но сам факт существования реки, текущей между двумя берегами, то бишь наличие некоей «третьей правды», я, безусловно, признаю. Как и факт существования «рыбака на мосту», свободно выбирающего позицию между крайностями. И как тут не признать: вот же он — маячит меж двумя берегами и в ус себе не дует…
Тут еще любопытно, что между двумя противоположными берегами уж непременно есть мост, да еще и довольно прочный. Кто-то эти мосты всегда наводит… Конечно, ни один из берегов не переметнется по такому мосту на супротивную сторону, но вот всякие «рыбаки» запросто могут шляться туда-сюда. Да и то сказать: если бы моста не было, рыбак спокойно выплыл бы на середину реки на своей лодочке — и все равно продолжал бы рыбалить!
Невозможно уничтожить ни «правду реки», ни «правду рыбака». Но можно, в ответ на хвастливое восклицание рыбака, сказать ему:
— Да, верно, жизнь течет между берегами. Заметь, братишка: между берегами, а не между рыбаками…
