Заметки о романе в стихах «Ласточка» Нины Веселовой
Всё у меня о России,
Даже когда о себе…
Владимир Соколов
Сколько всего написано о России! Восторженного и возвышенного, хулящего и скорбящего, пронзительного и снисходительного… «Умом Россию не понять, // Аршином общим не измерить…» — сказал наш великий Тютчев. Наверное, поэтому почти вся настоящая русская литература — всеобщий, чарующий и суровый путь познания России; путь, который продолжается, и конца ему не видать…
***
Такие мысли невольно замелькали у меня уже по прочтении первых глав романа в стихах «Ласточка», принадлежащего перу российского прозаика, публициста, члена Союза российских писателей Нины Веселовой. Произведений этого редкого жанра накопилось в русской словесности за последнюю пару столетий очень немного, особенно в сравнении с количеством романов обычных, «классических» и их неканонических модификаций, но в прозе, в прозе… Хотя есть от чего отталкиваться — «Евгений Онегин» Александра Пушкина. Причина же, наверное, в том, что соединить свободное течение стиха, когда «и мысли в голове волнуются в отваге, и рифмы лёгкие навстречу им бегут…» с размеренной эпичностью романа, обладающего более-менее устойчивым композиционным каркасом и кругом взаимосвязанных друг с другом персонажей, трудно. Нина Веселова сумела облечь многоплановое прозаическое содержание в органичную поэтическую форму, создав единое художественное целое.
Впрочем, я выразился не совсем верно: она не сумела, а скорее, успела схватить на лету стихи, которые, по её собственному признанию, «дозрев внутри, просто проливаются из тебя, а твоя задача — лишь успеть их записать». Тот внезапный и одновременно подсознательно чаемый, неповторимый для каждого художника случай вдохновения, когда душа больше не могла ждать, она настоятельно требовала разговора с собой — в любом месте и в любую минуту дня и ночи.
С разрешения Нины Павловны цитирую её письмо ко мне: «С душой я и разговаривала весь этот прекрасный месяц, к ней прислушивалась, не думая строго ни о сюжете, ни о поэтических законах, — преклонный возраст тем и хорош, что ты уже не стремишься под кого-то подстраиваться или кому-то понравиться, ты просто живёшь в своё удовольствие; вот я и плавала в этом поэтическом море…»
Скажу сразу: в «Ласточке» есть стилистические и образные шероховатости, режущие слух переносы ударений, несовершенные рифмы. Но раздолье и чистота стиха, перебои ритмики, тонко передающие смену тональности и настроения, оригинальная метафорика в сочетании с поэтикой простоты, песенность отдельных фрагментов, сплав почти реально осязаемого минувшего с философско-этическими оценками современности, предельная искренность с лихвой перекрывают формальные недочёты романа. Последние, может статься, даже оттеняют естественную эмоциональность разговорной речи — «непричёсанной» — в отличие от книжной. Смею утверждать, что в произведении властвует народная языковая стихия — пословицы, поговорки, присловья, причитания, ёмко выражающие авторское мировидение.
Атмосфера романа пропитана ощущением духоподъёмного полёта, в чём-то стихийного, неуправляемого, как прихотливая линия движения ласточки в безграничном воздушном просторе; к тому же ласточка в мифологических представлениях — чистая, святая птица, символизирующая среди многих положительных начал также и душу.
«Рисую поколения портрет…» — обязательство претенциозное и ответственное, к тому же чётко поставленное, не отвертишься. Явная отсылка к «Герою нашего времени», с одной стороны, подчёркивает степень мировоззренческой концентрации лично испытанного и переосмысленного автором за предшествующие десятилетия, когда собственные переживания, обретения и потери подсвечиваются с исторической высоты, с некоторой дистанции, наполняются экзистенциальным подтекстом. С другой стороны, нельзя отрицать и оправданной субъективности: Нина Веселова — тот мыслящий человек, судьба которого исторична, т.е. неразрывно связана с перипетиями существования нашего государства от 1950-х годов до сей поры. По сути, она создала роман-исповедь с элементами семейной саги, публицистики и социальной аналитики. Произведения такого рода всегда априори вызывают разные — нередко противоположные мнения. Но кто запретит человеку право на откровение?
И ещё. Отсылка к Лермонтову — мостик, что вводит «Ласточку» в область идейных поисков и художественных открытий русской литературной классики, экстраполируемых на день сегодняшний. Прозрачные реминисценции из Шекспира, Грибоедова, Державина, Некрасова, Булгакова, Есенина, Ахматовой, Заболоцкого, Твардовского (ряд можно продолжить) придают роману смысловую полифонию, побуждая читателя к со-размышлению, к со-творчеству и, не исключаю, к спору с автором.
Рефлексия и саморефлексия в «Ласточке» не самоцель, не желание заявить о себе с целью назидания или рисовки, хотя отдельные признания кого-то и удивят. Советский период нашей истории, равно как и её «перестроечный» промежуток и постсоветское продолжение («Руси поразваленной»), в романе полнокровно претворилось в лироэпическое повествование о целом поколении, ярко окрашенное личностным восприятием перехода, осознанием рубежности. В автобиографичности «Ласточки» зримо проступает биография страны. Однако в основу сюжета положена не хронология событий, а вехи духовного познания эпохи поэтом, что подтверждается уже самими названиями глав: «Вопрос», «Нить», «Обретение», «Улей», «Кнопка», «Расклад», «Счастье», «Фарватер», «Отражение»… В них — и символика, и иносказание, и прозрения, сцементированные лейтмотивом постижения себя, России и мира — в многообразии и противоречиях. Причём Нина Веселова в основном старается не навязывать своего взгляда на вещи, на психологические коллизии, а просто, как с добрыми собеседниками, делится с читателями собственными жизненными уроками. Размышления её крепко спаяны с чувствами, трезвость рассудка — с всплесками эмоций; в каждой частности отражена целая индивидуальная истина — выношенная и взлелеянная.
***
Для кого написан этот роман? По ходу чтения появляется опасение, что нынешней молодёжи, либо напрочь оторванной от прошлого, либо воспринимающей его как «совковое», достойное лишь презрения и насмешек, он будет непонятен, а потому скучен. Автору близка эта проблема: «И как поймут такое внуки? // А правнуки? Господь ты мой! // Носить другие будут брюки. // А душу?» Но если попытаться определить аудиторию романа в другой системе координат? «Ласточка» будет принята теми, кто ещё или уже способен думать самостоятельно, кто сохранил в себе нравственный стержень и не забыл о первородстве понятий «Родина», «земля», «вера».
Нина Веселова с 1991 года живёт в костромской деревне, отринув городскую цивилизацию. Именно здесь, в близости к целительной природе, к почве, к естественности отношений с окружающими, к человеку возвращается не трафаретно-книжное, а исконное, наследственное понимание совести как высшей нравственной ценности, не дающей погубить душу:
Папа твердил, что всегда и везде
Главное совесть в работе сберечь.
Это о том, понимала я, речь,
Что неприлично людей предавать,
Низко склоняться и взятки давать,
По ветру чуткими ушками прядать,
Ведь неизбежно придётся всем падать,
Кто не по чести пробрался в верха.
Только тогда наша жизнь не плоха,
Коль по одёжке протянуты ножки,
Коль не трещат с ожиренья одёжки,
Спится ночами, не тягостно днём,
Душу тебе не съедает огнём
От сожаленья о подленьких сделках.
Сельщина для неё воплощает исконную, глубинную Россию, неотделимую от духовности и вековечной народной правды; в то же время деревня — оголённый нерв народной боли:
Святый наш Боже,
Разве так гоже?
Что же виновных
Совесть не гложет?
А на бедняцком
Праведном ложе
Из веку то же:
Тощий, холодный,
Голодный скелет.
Разве инакой
Тропы к Тебе нет,
Нежели горе десятками лет?
Трагический мотив гибнущей России, которая «горько согнулась, утратила стать», в романе, безусловно, есть, и иногда он выглядит главенствующим: «А у России показалось дно, // Куда обречены мы были падать…» Но «картины жизни попранной страны» автор хочет сохранить «для вечности». Отсюда мотив сбережения памяти, предупреждение о губительности духовных растрат попусту, порождающих «равнодушье хуже ада»; наконец, надежда и восхищение чудом жизни с формулой счастья — в негородском мире:
Где мощные корни ползут сквозь века,
А кроны цепляют собой облака.
Здесь душу не мучает даже погост,
Напротив, она распрямляется в рост
И ангелом тихим витает везде,
И тянется к шумно бурлящей воде,
И гладит ветрами причёску травы,
И с каждой песчинкой речною на «вы»,
И с миром, и с Богом всегда заодно…
Вам хочется счастья? Вот это — оно!
Не зря в романе повторяется слово «зов». «Зов завета» призывает людей вернуться к своим деревенским корням; и тогда в душах воцаряется лад:
В городе меня тревожил
Подступавший к горлу ад,
Потому душа узнала
И тотчас своим признала лад,
Наполнявший жизни предков.
И теперь скворцом на ветке
Заливается-поёт!
Вспоминается «деревенская проза», чьи типологические черты проступают и в «Ласточке», и книга этнографических очерков «Лад» (1982) талантливого писателя, сына вологодской земли Василия Белова. Только современная российская деревня — иная, она — то в смятении, то в оцепенении, а может прорваться и бунтом — тем самым, русским: «А змея — она и есть // Подколодная! // Скоро будет, // Будет месть // Всенародная!» Как же иначе, коль «горе согнуло людей в три погибели» и «новые дни начинаются с новой беды…», а вокруг разлито напряжённое ожидание Апокалипсиса: «Чуете? Где-то на небе движение… // Скоро, сейчас мы услышим ответ!»
Означает ли всё это полную безнадёжность, что парализует волю, отнимает будущее? Ни в коем случае, если есть высшая нравственная устремлённость:
И наша задача —
Отладить духовное зренье
И самозабвенно
Отстаивать право любить.
Поэтому лад, который вобрал в себя красоту, незатейливость, целесообразность сельского бытового уклада, ныне воплощает гораздо большее — последнюю бытийную опору, предначертанную миссию сохранения того фундамента, на котором воздвигнется обновлённая, преодолевшая недуги и вновь молодая Россия:
Ведь нету важней
На земле нашей нынче закона,
Чем тот, что хранит
Вековечную честную Русь.
А мы и сошлись,
Чтобы ей предложить свои плечи
И в тихом краю,
Где и встарь не гуляли враги,
Топить по утрам
Необъятные русские печи
И строго следить,
Чтобы встать со счастливой ноги.
В какие долги
Записалась у Бога эпоха!
Не только внучатам,
И правнукам их отдавать.
Поэтому знаю:
Когда нам безудержно плохо,
Важней не печалить
Болящую Родину-мать.
Но ради грядущего возрождения прежде потребуется отринуть ложные наносные псевдоценности:
Изменится всё!
Не о теле нам надо бы печься —
Не сможет бюджет
Профицитный исправить души.
И для возрожденья
Нам надо сначала отречься
От плотской доктрины,
Которая всё сокрушит.
Блёстки философии жизни, с грозными нотами предостережения, библейские истины, пропущенные сквозь сострадательное сердце поэта, щедро рассыпаны на страницах книги; они выступают то как выводы из сугубо будничной ситуации, то как итог раздумий о вечных материях и лирических медитаций — с лёгким флёром проповедничества и учительства, которое объясняется желанием напрямую, как можно непосредственнее и скорее донести до читателя заветное и доверительное; квинтэссенция — глава «Заповеди», и вот одна из них:
Но при любых властях припоминай,
Что истину всегда несёт народ,
Хоть нам твердят совсем наоборот.
Сквозь призму этой бессмертной истины Нина Веселова плавно и постепенно раскрывает соборную душу поколения, к которому принадлежит сама: «Терпение наше — для многих загадка, // Ведь жизнь большинства нелегка и не гладка». Обременённая свыше «тяжкою ношей земного всеведенья», она создаёт неожиданный и рискованный образ чаемого гармоничного мира:
А весь мир — это соты, готовые к мёду.
Вы представить попробуйте, сколько народу
На планете людей! Этой мощною силой
Можно сделать мгновенно бы землю красивой,
Уничтожить всю грязь, всех обуть и одеть,
Отыскать для голодных достойную снедь
И навеки забыть про страданья и смерть!
Мир — улей? Красивая метафора, но вызывающая ассоциацию с тоталитарным обществом, с его свободой в рамках исполнения изначально отведённых и неизменных обязанностей (память отсылает, в частности, к аллегорическому памфлету Дмитрия Писарева «Пчёлы»). Но! Только могучая и здоровая творческая энергия способна расшевелить народ, пробудить его сознание, подвигнуть к деятельному созиданию, где у каждого своё место и своё назначение, своя «идея ранга» (Иван Ильин), тем более что гипертрофированный индивидуализм всегда был чужд русскому началу.
Поэт понимает, что земля преображается «мгновенно» лишь в его мечте, а в реальности «…не подняться нам быстро с колен». Быстро — нет, но быстрее — да, возможно, ибо
Даны всем людям и глаза, и уши,
Но песню лучше петь, чем просто слушать,
А красоту полезней создавать.
Всё, чем богат, старайся отдавать.
Нина Веселова бескорыстно отдаёт свой сокровенный опыт сомнений и веры, долготерпения и мудрости, стоицизма и просветления. Отдаёт всем, кто захочет его взять ради настоящего и будущего подлинной России.
