Когда-то философ Василий Розанов сказал о Пушкине, что он дал русскому духу верховное положение в нашей отечественной литературе. «Пушкин, — писал Розанов, — не только сам возвысился до национальности, но и всю русскую литературу вернул к национальности, потому что он начал с молитвы Европе, потому что он каждый темп этой молитвы выдерживал так долго и чистосердечно, как был в силах: и все-таки на конце этой длинной и усердной молитвы мы видим обыкновенного русского человека, типичного русского человека… Все сошло само собою: остался русский человек, но уже богатый всемирным просвещением, уже узнавший сладость молитвы перед другими чужеродными богами».
Мы вынуждены сказать, что иные поэты так называемого серебряного века в большей или меньшей степени «обогатились всемирным просвещением», но не проникли в глубины русского духа и русской культуры, говоря словами Розанова, «не возвысились до национальности», то есть до национальных традиций, духовной сути, не растворились в ней, как в родной стихии.
Когда читаешь нынешнюю исследовательскую литературу, а особенно предисловия к книгам лириков первой трети двадцатого века — к книгам, в обилии издающимся сегодня, то, кроме радости теперь уже не возвращения в литературу, а законного укоренения в ней блестящих имен поэтов «серебряного века», все же со смущением воспринимаешь устоявшиеся клише: и тот, и другой поэт именуется не иначе как «великим русским». Было бы, конечно, хорошо, если бы треть двадцатого века дала больше великих русских национальных поэтов, чем весь девятнадцатый век — от Гавриила Державина и Ивана Крылова до Афанасия Фета и Николая Некрасова. Но едва ли мы действительно получили от судьбы такой необыкновенный подарок.
Борис Пастернак, сын известного художника Леонида Осиповича Пастернака, с молодых лет приобщался к «всемирному просвещению». Мать его была пианисткой, и все детство мальчика прошло в атмосфере, насыщенной музыкой и поэзией, домашними беседами о живописи и литературе. Борис окончил философское отделение Московского университета и в юности всерьез затруднялся в выборе своего творческого пути — между поэзией и наукой. Получив университетский диплом, он отправился в Германию, в Марбург, чтобы продолжить изучение философии. Но и тут увлечение поэзией пересилило. Вернувшись на родину, он всецело отдался литературным занятиям. В России начала двадцатого века не было, пожалуй, ни одного известного поэта, с которым Пастернак не общался бы или не был знаком. Но, разумеется, творческие пристрастия, литературные школы и направления тех лет сближали или отталкивали лириков друг от друга.
Известно, как дерзко подначивал Бориса Пастернака Сергей Есенин. Сам он пришел в поэзию из гущи народной жизни. Детство и юность в крестьянской семье, среди не только деревенской голи, но и странников и богомольцев, находивших приют в доме бабушки, а чуть позже — среди сослуживцев отца из московских и провинциальных низов, духовные стихи, сказания, песни, передававшиеся из поколения в поколение, — все напитывало Есенина русским духом, открывало особенности русского характера, быта, истории, лад родной речи. Наверно, став одним из лучших поэтов своей страны, он чувствовал, что эти особенные знания и талант возвели его на некую высоту, с которой он может смело судить о поэтах-современниках.
По свидетельству одного мемуариста, встретившись с Пастернаком в кафе «Домино», Есенин сказал ему: «Ваши стихи косноязычны. Их никто не понимает… наши потомки будут говорить: “Пастернак? Поэт? Не знаем, а вот траву пастернак знаем и любим”».
Разумеется, резкость таких подначек была вызвана литературной полемикой, несхожестью поэтических манер, творческих позиций поэтов. И всё же стихи Бориса Леонидовича, написанные до середины двадцатых годов, давали основание для есенинских инвектив. Поэзию, например, Пастернак представлял тогда так:
Ты не осанка (?) сладкогласца,
Ты — лето с местом в третьем классе (?),
Ты — пригород, а не припев (?).
Приведём полностью хотя бы одно стихотворение поэта того времени. Думается, едва ли оно вызовет восторг у нынешнего читателя. Затемненность смысла, намеренная угловатость и даже косноязычие фразы, натянутость метафор — все это затрудняет восприятие стихов.
Пей и пиши, непрерывным патрулем
Ламп керосиновых подкарауленный
С улиц, гуляющих под руку в июле
С кружкою пива, тобою пригубленной.
Зеленоглазая жажда гигантов!
Тополь столы осыпает пикулями,
Шпанкой, шиповником — тише, не гамьте! —
Шепчут и шепчут пивца загогулины.
Бурная кружка с трехгорным Рембрантом!
Спертость предгрозья тебя не испортила.
Ночью быть буре. Виденья, обратно!
Память, труби отступленье к портерной!
Век мой безумный, когда образумлю
Темп потемнелый былого бездонного?
Глуби Мазурских озер не разуют
В сон погруженных горнистов Самсонова.
После в Москве мотоцикл тараторил,
Громкий до звезд, как второе пришествие.
Это был мир. Это был мораторий
Страшных судов, не съезжавшихся к сессии.
А ведь стихи Пастернака с самых первых его шагов в поэзии имели чудесные, только им присущие качества. Они отличались неповторимым поэтическим жестом, передававшим молодую энергию, а иногда и озорство автора, той афористичностью, по которой можно было узнать Пастернака. В нашей юности, мы, студенты-филологи, то и дело повторяли его молодые строки, подходящие, кажется, на все случаи жизни:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
………………………………
Кто тропку к двери проторил
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?
………………………………
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд…
Позже эта способность — ярко и броско передать мысль — позволили Б. Пастернаку афористично сформулировать, на чем основывается поэтическое творчество:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышит почва и судьба.
В стихах поэта «дышала судьба», пусть в личных, интимных, а не в общественных ее проявлениях, но в книгах, написанных в первые десятилетия творчества, редко «дышала почва», русская почва, на которой возрос поэт. Иногда он, словно стремясь кому-то доказать, что не чужд общественных тем в лирике, писал об обновлении жизни, но это получалось декларативно, заданно, и только неповторимая стилистика выдавала, что автор стихов — Борис Пастернак:
Когда я устаю от пустозвонства
Во все века вертевшихся льстецов,
Мне хочется, как сон при свете солнца,
Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.
Незваная, она внесла, во-первых,
Во все, что сталось, вкус больших начал.
Я их не выбирал, и суть не в нервах,
Что я не жаждал, а предвосхищал.
И вот года строительного плана,
И вновь зима, и вот четвертый год
Две женщины, как отблеск ламп «Светлана»,
Горят и светят средь его тягот.
Мы в будущем, твержу я им, как все, кто
Жил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.
Когда ж от смерти не спасет таблетка,
То тем свободней время поспешит
В ту даль, куда вторая пятилетка
Протягивает тезисы души.
Тогда не убивайтесь, не тужите,
Всей слабостью клянусь остаться в вас.
А сильными обещано изжитье
Последних язв, одолевавших нас.
(1932)
Однако в последние пятнадцать лет своей жизни Борис Пастернак создает две поэтические книги: «На ранних поездах» (1936–1944 гг.), «Когда разгуляется» (1956–1959 гг.) и цикл «Стихотворения Юрия Живаго» (стихи из романа «Доктор Живаго», 1946–1953 гг.), которые поставили его на вершину русской поэзии двадцатого века. Нечего и говорить, что они начисто снимали давние претензии С. Есенина. Достаточно привести несколько строк из разных стихотворений, вошедших в названные книги и цикл, чтобы читатель увидел классическую простоту и совершенство новых произведений Б. Пастернака:
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей власти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
………………………………
Ты понял блаженство занятий,
Удачи закон и секрет.
Ты понял, что праздность — проклятье
И счастья без подвига нет.
………………………………
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
Такие строки сразу превращают поэзию в искусство златоустов и мудрецов. Тут нет суетливого желания попасть в струю, обуревающего модных стихотворцев, желания, двигающее перо придворных летописцев, сказать что-нибудь оригинальное о бытовом и текучем, злободневное о «времени и о себе». У Пастернака появилась классическая весомость и ясность мудрых строк.
Несколько стихотворений из романа «Доктор Живаго» написано на библейские темы. Ловишь себя на мысли, что они начертаны спокойным, вдумчивым резцом мастера, без того молодого и буйного метафоризма, который еще недавно казался особенностью творчества Пастернака:
Он шел из Вифании в Ерусалим,
Заранее грустью предчувствий томим.
Колючий кустарник на круче был выжжен,
Над хижиной ближней не двигался дым.
Был воздух горяч и камыш неподвижен,
И Мертвого моря покой недвижим.
Первая же поэтическая книга из двух названных — «На ранних поездах» словно бы прояснила взгляд Пастернака на родину и судьбу. И дело даже не в пронзительных словах о земле, на которой прожито уже полвека и которой грозит смертельная беда. Дело даже не в том живом, неотразимо волнующем чувстве, которое носит любой русский человек, до срока застенчиво скрывая его и в особенную минуту проявляя в жарком признании:
В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врожденной
И всосанному с молоком.
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
В них не было следов холопства,
Которое кладет нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа…
Суть в каком-то новом качестве поэта, ставшего душевно близким каждому читателю в отдельности и большой стране в целом; в нераздельности судеб — поэта и народа, в общности их счастья, горя и надежды. И суть в новом звучании каждого слова, благородном, нежном, вобравшем в себя соборную отзывчивость. Как не понять и не принять братскую скорбь о погибшей Марине Цветаевой, когда слышишь обращенную к ней речь:
Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть.
………………………………
Пред домом яблоня в сугробе.
И город в снежной пелене —
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.
Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели.
Согласитесь, что высокая простота и человечность этих строк явили поэта пушкинской школы, не только литературной, но и нравственной, и духовной, и, значит, национально-русской. Думаю, в такой оценке нет никакой натяжки, нет ничего принижающего или оскорбляющего национальность автора. Мы говорим о том звании певца, или, по-пушкински, пророка родной земли, до которой может возвыситься большой поэт, если он выражает дух народа, его традиции, его будущность. Грозовые предвоенные годы и особенно смертельная битва с нацизмом наложили особый отпечаток на русскую поэзию. Неудивительно, например, что поэт Павел Коган, один из самых юных и бесстрашных защитников родины, накануне войны так естественно и убежденно сказал в адрес «мальчиков иных веков», а чудится, что в адрес отечественных «интернационалистов» (вскоре он геройски погиб на фронте, подтвердив этим каждое слово своего горячечного монолога):
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я — патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю.
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках…
И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох, как пес, от ностальгии
В любом кокосовом раю.
Борис Пастернак сохранил такую же искренность и прямоту, но теперь его поэтическая речь приобрела какое-то новое дополнительное обаяние. Долгожданные победы нашего оружия в 1944 году, например, он приветствует с той счастливой радостью, которая охватывает бывалого человека, почувствовавшего прилив молодых сил:
Всё нынешней весной особое.
Живее воробьев шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо.
Иначе думается, пишется,
И громкою октавой в хоре
Земной могучий голос слышится
Освобожденных территорий.
«Иначе думается, пишется…» Ощущение важного поворота во всем творчестве поэта стало особенно очевидным в следующей книге стихов «Когда разгуляется». Даже в чисто пейзажном стихотворении «За поворотом» автор подчеркивает новизну своего взгляда:
Насторожившись, начеку
У входа в чащу,
Щебечет птичка на суку
Легко, маняще.
………………………..
За поворотом, в глубине
Лесного лога,
Готово будущее мне
Верней залога.
Его уже не втянешь в спор
И не заластишь.
Оно распахнуто, как бор,
Все вглубь, все настежь.
Теперь чувства и мысли поэта действительно обращены вглубь любого явления, связанного с жизнью родины. Применительно к Б. Пастернаку речь идет не о пресловутой гражданственности, проявляемой иными писателями-современниками спекулятивно и всуе, а о постижении глубинной тайны народной души, о кровной причастности к тому духовному миру, который называется «Россия». Кстати сказать, когда-то, еще в двадцатых годах, один из друзей М. Цветаевой и Б. Пастернака, немецкий поэт Райнер Мария Рильке произнес замечательные слова: «Есть такая страна — Бог. Россия граничит с ней». Тогда Цветаева добавила в дневнике к этим двум фразам: «На эту Россию ставка поэтов. На Россию — всю, на Россию — всегда».
Пастернак, разумеется, не отмечал в каких-то публицистических выступлениях внутреннюю перемену в своем творчестве, но она видна в стихах, ее отпечаток на всей книге «Когда разгуляется»:
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья…
Не трудно заметить, что в пастернаковских стихах послевоенного пятнадцатилетия исчезли усложненность фразы, частые инверсии, обилие поэтических деталей, которые, конечно, делали любую его картину живой и «движущейся», но как бы «утяжеляли» ее. Теперь перо мастера стилистически строго, экономно в выборе слов, о чем бы ни шла речь:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
……………………………
Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов…
В книге «Когда разгуляется» что ни стихотворение, то классический образец. Темы стихов самые разнообразные, но исполнены они так, словно, используя признание автора, их «вели нарезом» по его сердцу. Помнится, как в последние десятилетия прошлого века ни один разговор о поэзии в дружеской кампании или в многолюдном зале не обходился без стихов Пастернака: их цитировали десятками, на них опирались в доказательствах, как и на строки Пушкина и Лермонтова, Блока и Есенина, Ахматовой и Твардовского. Это были шедевры, рожденные уже в наше время и без шумихи, без рекламы вошедшие в читательский обиход, как драгоценное, родное слово. Разве в 1956 году сотни тысяч людей, потерявших в черные дни репрессий своих близких, знавших, что они безвинны и, наконец, получивших доказательства этого, — разве они могли без слез скорби и благодарности слышать благородное сочувствие поэта:
Душа моя, печальница
О всех в кругу моем,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.
Тела их бальзамируя,
Им посвящая стих,
Рыдающею лирою
Оплакивая их,
Ты в наше время шкурное
За совесть и за страх
Стоишь могильной урною
Покоящей их прах…
Разве человек, всю жизнь отдавший, например, полевой работе (да любому труду, кормящему страну!), не откликнется на стихи, в которых его дело породнилось с поэзией, оказалось в центре мироздания, и уже вкруг него вращаются ночь с уснувшим месяцем и день со щедрым солнцем:
Стог принимает на закате
Вид постоялого двора,
Где ночь ложится на полати
В накошенные клевера.
К утру, когда потемки реже,
Стог высится, как сеновал,
В котором месяц мимоезжий,
Зарывшись, переночевал.
Чем свет телега за телегой
Лугами катятся впотьмах.
Наставший день встает с ночлега
С трухой и сеном в волосах…
У Пастернака этой поры, как и раньше, нет так называемых «гражданских» стихов, нужных для власти. Но зато из глубин русского самосознания только и могли подняться строки таких его лирических стихотворений, как «Хлеб», «Когда разгуляется», «Ночь», «Дорога», «После грозы», «Единственные дни». Их не надо декламировать в праздничные дни, они, как хлеб, нужны ежедневно и произносишь их в сокровенной тишине:
Как будто внутренность собора —
Простор земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Облитый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья отстою.
И даже любовь, таинственное чувство, находит в душе поэта такие слова, которые, принадлежа ему, законно принадлежат всем нам, потому что это слова, потерянные нами и счастливо найденные им. Отныне они будут храниться и в нашей душе:
Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворенья.
……………………………………
Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую…
И, наконец, чуть ли не последнее земное слово поэта:
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Такое не забывается народным сердцем, такое сохраняется им, как завет подлинно национального поэта.
