(выступление на IV Международной научно-практической конференции «Наследие Ю.И. Селезнева и актуальные проблемы журналистики, критики, литературоведения, истории», Краснодар, 22–23 сентября 2017 г.)
Дискуссия под названием «Классика и мы» состоялась в Большом зале Центрального дома литераторов в Москве 21 декабря 1977 года. Ее расшифрованная магнитофонная запись была опубликована в 1990 году в журнале «Москва».
Ранее ни один печатный орган на эту дискуссию не отозвался; был организован такой, если хотите, заговор молчания вокруг нее.
Дискуссия прошла в секции критики и литературоведения; предложение организовать ее внес Вадим Валерианович Кожинов, и были собраны люди действительно с чрезвычайно, так сказать, противоположными друг другу мнениями, настроениями, позициями. Председательствовал Евгений Сидоров, принимали участие: Петр Палиевский, Станислав Куняев, Андрей Битов, Ирина Роднянская, Евгений Евтушенко, Серго Ламинадзе, Вячеслав Куприянов, Инна Ростовцева, Михаил Лобанов, Александр Борщаговский, Юрий Селезнев. Уже по составу можно себе представить диапазон взглядов участников и тем разговора.
Прошло более десяти лет, когда в ответ на публикацию в журнале «Москва» стали появляться печатные материалы преимущественно в либеральных журналах: в «Знамени», «Октябре», «Огоньке» — с достаточно тенденциозными воспоминаниями и откликами на эту дискуссию.
И, естественно, уже в ответ этим материалам стали появляться статьи-воспоминания Михаила Лобанова, Ирины Стрелковой, Игоря Золотусского и — как такой своеобразный промежуточный итог — разговор Юрия Михайловича Павлова и вашего покорного слуги о дискуссии в контексте того времени и тех событий с выходом на сегодняшний день. Я присутствовал на этом заседании с самого начала и до конца и очень хорошо помню как реакцию зала, так и самого Юрия Ивановича.
Надо сказать, что дискуссия набрала весьма крутые обороты сразу же после первого доклада, который принадлежал Петру Васильевичу Палиевскому. Он говорил о непримиримом противостоянии традиции и авангарда, причем в его выступлении и традиция, и авангард понимались достаточно широко, как бы с выходом за пределы литературного поля и вообще искусства, а, так сказать, разговор шел о противостоянии этих двух начал в целом в человеческой жизни. Зал сразу накалился, и последующие выступления Станислава Куняева (о поэзии Эдуарда Багрицкого), Серго Ламинадзе, Михаила Лобанова и других проходили под аккомпанемент непрестанных выкриков из зала. Было иногда ощущение, что две части зала готовы сойтись друг с другом в рукопашной.
Но когда на трибуну вышел Юрий Иванович Селезнев (его образ просто стоит перед моими глазами) и произнес свое слово, было ощущение чего-то ледяного, охватившего аудиторию, потому что он произнес те слова, которые меньше всего можно было ожидать в то время. По существу, он начал говорить о современности классики, о том, что такое классика, как она формирует и преобразует сознание современного человека. Естественно, он апеллировал к своему любимому герою — Федору Михайловичу Достоевскому. При этом он как бы сразу спрессовал времена и эпохи и перешел к разговору о первом наступлении авангарда на русскую классику в послереволюционные годы, приведя цитату из Юрия Олеши, из его послесловия к одному из томов Велимира Хлебникова, вышедшего в 1930 году: «Молодой писатель, мечтая о новой русской прозе, не должен продолжать традиции так называемой великой русской литературы. Пролетарские писатели, призывающие своих последователей учиться у классиков, — ложь, гибель». «Да, ложь и гибель? — прокомментировал Юрий Иванович и, сделав паузу, добавил: — Но чья — гибель?»
Надо сказать, что когда эта цитата прозвучала в зале, никто из нас не мог и подумать, что наступит время, когда эти же самые мысли будут открыто высказываться вслух и декларироваться уже в новой эпохе — эпохе, в которой открыто раздавались призывы поменять парадигму русского народа, так сказать, истребить в русском народе так называемую литературоцентричность и вообще, грубо говоря, поменять сам народ. Это чисто, так сказать, революционно-экстремистская программа, которую, собственно, дважды пытались реализовать на протяжении двадцатого столетия — после 1917 и после 1991 года.
Но тогда, когда это все произносилось и озвучивалось, было ощущение такого, что ли, кратковременного покоя — покоя в общей жизни, при этом покоя, в котором постоянно чувствовались подспудные толчки, что-то вибрировало внутри, что-то «просилось» на выход. И время от времени подобная тенденция расправы с традицией, расправы с какими-то устойчивыми константами, так или иначе прорывалась наверх. Эту эпоху потом обозвали эпохой так называемого застоя. Так вот я, как свидетель того времени (и думаю, здесь буду не одинок), скажу вам так: не было никакого застоя и в помине — было очень многое, что покрывалось коркой официальной идеологии, но под ней, внутри нее — жило, сталкивалось, боролось. И общее напряжение этого поединка создавало постоянное ощущение того, что этот покой очень и очень ненадолго.
В конце своей речи Юрий Иванович произнес буквально следующие слова (они многажды цитировались, но я сделаю это еще раз, потому что они не просто значимы для нынешнего дня): «Мы вот говорим, что нынче время мирное, что сегодня нужно объединяться, что сегодня хватит нам воевать — это так, время мирное, на нас действительно не летят сегодня бомбы и ракеты, но мы не должны забывать, что сегодня идет война. Мы все ждем, будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир, но третья мировая война идет давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны закрывать на это глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомное или водородное, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие, и эти микробы, которые проникают к нам, те микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, против которых мы боремся в открытую. И вот я хочу сказать, что классическая, в том числе русская классическая литература, сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта Третья мировая идеологическая война, и здесь мира не может быть. Его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, никогда не будет до тех пор, пока это — борьба, пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, — пока в этой войне мы не победим».
Надо было видеть зал, который буквально оледенел и застыл после этих слов, когда мгновенно прекратились все выкрики, и было ощущение, что люди уже начинают присутствовать в другом измерении и в какой-то другой субстанции. Потом, при последующих выступлениях, этот вулкан, естественно, опять проснулся. Но — я позже разговаривал со многими людьми, которые тоже вышли из этого зала, — именно от речи Юрия Селезнева многие не могли прийти в себя, они только задавали вопрос: откуда он это взял?
Самое интересное, что сейчас подобного вопроса в принципе не возникает: нечто подобное мы уже буквально в той или иной вариации слышим с высоких государственных трибун, но при этом имя Юрия Селезнева аккуратно не называется. И это тоже вполне естественно, потому что ему до сих пор не могут простить очень и очень многого. Ему не могут простить, в частности, вот этого, так сказать, произведенного буквально хирургическим скальпелем анализа того, что творилось с нашей классикой в те годы.
Я хочу подчеркнуть: у нас сейчас очень многими принято думать, что этот русофобско-сексуально мародерский разгул, который творится с нашей классикой на наших сценах, — это достояние исключительно нашего времени. Так вот, я вам хочу сказать, что начиналось это уже тогда. Тенденции к этому были совершенно отчетливые, и состоялось даже несколько весьма и весьма серьезных дискуссий на эту тему, в частности в «Литературной газете», когда в открытую писали о том, что иные режиссеры творят с нашей классикой.
На этой же дискуссии выступал и Анатолий Эфрос, который устроил в буквальном смысле слова истерику, крича, что его называют мародером, а это на самом деле — неправда. Я очень хорошо помню свое присутствие на одной из репетиций в театре на Малой Бронной, его тогда возглавлял Эфрос, и он ставил спектакль по «Мертвым душам» Гоголя, который назывался «Дорога». Актеры не могли взять в толк, не могли вместить в себя это уродование Гоголя, которое он творил на их глазах. И когда Михаил Козаков сделал паузу и попросил: «Дайте мне подумать», Эфрос, набычившись, буквально заорал: «Не надо думать!»
И создается впечатление, что под этим самым «не надо думать» и сейчас продолжается так называемая «работа с классикой» и интерпретация русской классической литературы в разных научных трудах, даже тогда, когда мы открываем тот или иной вроде фундаментальный, вроде посвященный русской литературной критике труд. (Буквально недавно такой том вышел в приложении к журналу «Новое литературное обозрение», там можно прочитать о «параноидальных мотивах Юрия Селезнева».)
Когда он говорил на этой дискуссии, что интерпретировать классику необходимо, — его позже упрекали, что он против всех интерпретаций. Но я хочу, чтобы вы просто запомнили эти слова Селезнева: «Интерпретация интерпретации, как мы понимаем, рознь. Одно дело, когда мы восстанавливаем истинное значение классики, когда мы сегодня по-новому понимаем себя через эту классику и этим самым даем как бы новую жизнь ему, этому произведению и этому писателю, и другое дело, когда мы пляшем на классике, когда мы превращаем великие, подлинные национальные шедевры в сырьевой материал для наших плясок над прахом наших великих предков».
Эти пляски мы сейчас видим вокруг себя повсеместно, и это еще раз говорит о провидческом даре этого человека, который на самом деле умел смотреть далеко за пределы своего времени, хотя он вроде говорил о самом жгучем, самом насущном, о том, что у него болело.
О нем не зря говорили, что он жил много и много любил. Естественно, эта полнота жизни, которая изматывала его силы, буквально выжимала из него все соки… Конечно, такие люди не рассчитаны на слишком долгую жизнь. Эта концентрация духовная и душевная, это ощущение того, что слово есть великое дело, что каждая минута должна быть прожита во имя России, которую он так любил, — это, пожалуй, та его заповедь, о которой нам необходимо помнить, потому что столкновение того, о чем говорилось 40 лет назад, имеет место и сегодня.
Записала И.О. Басова
