Я не хочу умереть. Я хочу не быть.
Марина Цветаева
***
реки текущие вспять
люди зовут зеркалами
заглядывают туда
чтобы себя увидеть
а видят лишь отражения
живущие странной жизнью
и охотно им верят…
просто они забыли
чтобы себя увидеть
в себя и нужно глядеться
и там же – в себе – однажды
можно увидеть Бога
люди – большие дети
доверчивы и наивны
«по образу и подобию»
созданные когда-то
бродят в подлунном мире
отчаявшись
одиноко…
на небеса уповают
и носят в себе спасение
невыносимо больно
в себя заглянуть однажды
и не найти там Бога
и в зеркала вернуться…
***
Зажата меж двух миров:
привычным и тем, ничьим –
основой первооснов,
причиной первопричин.
В одном из них – суета,
любовь и свет – во втором,
а в целом: ни тут – ни там
родных не сыскать сторон.
А в целом: ни над – ни под,
в межмирье свой крест влачу,
сама себе антипод,
то плачу – то хохочу,
то падаю – то встаю,
а в сущности – всё одно,
ни в этом – ни в том «раю»
забыться не суждено.
Я выберу дальний свет
и дольнюю суету,
сто вёсен, сто зим, сто лет,
а осень одну и – тут.
Прочнее любых вериг
соблазн «не быть»,
не стать…
да птичий тревожный крик,
запёкшийся на устах.
***
Была в одном из воплощений
свободной птицей,
жила у скал, где из расщелин
вода сочится,
и вереск облаком лиловым
легко вздыхает…
Кому простор небес дарован –
на том греха нет.
Ни голубица – ни сорока –
теперь не вспомнишь…
но у ручья в лесу до срока
расцвёл шиповник,
И… девочка проснулась в доме,
где плачут ветры,
и, в кровь царапая ладони,
сломала ветку.
И вился след по разнотравью,
бело и ало
через без-домье и без-славье –
до пьедестала.
Через тарусское двуречье,
через Трёхпрудный,
от бирюзового колечка
да в дом безлюдный,
по бузине, по землянике,
дождём омытой,
от коктебельских сердоликов
да к доломиту…
Одна, одна во мгле кромешной,
весь мир отринув,
шла девочка…
она, конечно,
звалась Мариной.
_____
* Считалось, что под шиповником могут жить духи, уводившие человека на тот свет. По старым поверьям, шиповник растет на границе двух миров.
***
Осень щедро расточает
мимолётное тепло,
день безветренный случаен,
дождь прощален,
взгляд печален:
было лето да прошло.
И уже плащом неброским
скрыт изящный локоток;
в папке – летние наброски:
речка, роща, перекрёстки,
чей-то милый шепоток…
Будут летние эскизы
от тоски зимой спасать
от хандры и от капризов,
от занятий по часам:
от этюдов, экосезов,
от сплошного «до-ре-ми»…
Спит соседский кот облезлый
под притихшими дверьми.
Наступает воскресенье,
значит можно до утра
вспоминать…
А день осенний
исчезает во вчера.
Там в Тарусе – на террасе
самовар… душистый мёд;
Летний полдень тих и ясен…
Голос Тьо1: «Маруся… Ася!»
к чаю девочек зовёт.
_____
1 Тьо – Сусанна Давыдовна Мейн. Вторая жена А.Д. Мейна – деда сестёр Цветаевых по материнской линии.
***
Разрываюсь в исступленье
между светом, между тенью,
между снами, между явью;
зеркало напротив ставлю…
Там, в заброшенном зимовье,
чёрный ворон в изголовье
крылья чёрные расправил…
я прогнать его не вправе.
Нет спасения от боли…
Ворон, чьей ты жаждешь крови?
Чей посланник ты?
Не лги мне…
пробуждаюсь утром зимним
в ти ши не
рассвет крадётся,
солнце в зеркале смеётся.
За окошком белый снег,
чёрный ворон… –
сон во сне.
И опять душа в смятенье
между светом,
между тенью…
***
а меня – нет
даже не снюсь тебе
твой город и пуст и бел
хотя до зимы ещё
четыре полных луны
а меня – нет
мой образ почти истлел
есть только размытый след
хотя до зимы ещё
четыре тёплых дождя
а меня – нет
лишь имя моё живёт
в безмолвии синих вод
хотя до зимы ещё
четыре ветра разлук
а меня – нет
и не было никогда
был солнечный бриз
удар
хотя до зимы всего
четыре взмаха крыла
я помнится здесь жила
и кем-то тебе была
любимой
нет-нет
женой
рожала твоих детей
хранила тепло огня
и в будничной суете
забыла
как звать меня
стихи и страницы Вед забыла
но вспыхнул свет
и вот
меня
нет…
***
Сны стали сбываться реже, а сниться – чаще,
безжалостно утро режет сюжет, кричащий
о том, что было когда-то давно
со мною…
В межрамье – рябина, вата, и снег стеною.
И весело всё и ярко, как в детской книжке,
два раза в году – подарки, конфеты… мишка…
два раза в году – поездки в Москву и к морю,
а приступы боли резкой года размоют.
Стерильная грязь больницы и запах хлорки,
в кармашке пижамы – птицам – две хлебных корки,
ракушка, листок тетрадный, где восемь строчек,
написанные в парадном однажды ночью…
А после пойдут погосты, кресты да храмы,
дождями омытый остов, где в пояс травы,
где вороны в небе кружат
над тихой рощей,
где ветер осенний в лужах
листву полощет,
где вспять уходящим водам зеркал старинных
рябиновый отсвет отдан строкой Марины.
