Лицом повернутая к Богу…
Б. Пастернак
Она приближалась ко мне, будто невесомая, будто паря, окутанная, как горностаевым мехом, облаками. Она шла величественно, осознавая свою власть, нет, власть своих стихов надо мной. Над нами. Всеми!
«Почему она не падает?» – мне казалось, что вот-вот Она подойдет ко мне, но я почему-то отдалялась, а она всё шла и шла. Нет, плыла. Вот Она протянула руку и, будто по мановению этой руки, я остановилась и расстояние между нами стало сокращаться.
«Марина Ивановна!». Мой язык онемел. Большего произнести я не сумела. Мысли заползали, бегали и тут же бесследно исчезали в щелях моей памяти. «А что я помню? Ах, да, стихи… стихи…».
Но я не могу вспомнить ни одной строчки… Сейчас будет суд. Страшный суд! Но ведь я их только что читала, долго, с каждой строкой, с каждым словом переживая вновь и вновь муку женщины любившей, но недолюбленной, талантливой, но не признанной, страдающей и отверженной.
«Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как я это умею!». Она молчала, но эти слова произнес её голос. Ведь я их уже слышала, нет, читала. Она искала счастье, Она всю свою жизнь догоняла счастье, которое сама же придумывала, создавала, а оно убегало, ускользало.
– Марина Ивановна, простите мне мою бестактность, Вы счастливы? Вы нашли покой и радость? – Мне казалось, что сейчас я рухну в бездну, что её взгляд испепелит меня, что её рука, рука-труженица, одним взмахом превратит меня в изваяние, да Бог знает, что ещё мне казалось в то мгновение. Но, о чудо! Её строгие, изучающие меня, глаза потеплели, и лёгкая улыбка скользнула по её губам.
– Детка! Позволь мне так тебя называть, ведь я уже вековая древность.
«Нет, нет, Марина Ивановна, Вы не древность, Вы ещё так молоды. Я совсем ненамного моложе Вас. Хотя, что я говорю, простите. Называйте меня так, как того хотите».
Я совсем запуталась, растерялась и от своей очередной бестактности смутилась ещё больше. «Ну вот, захочет ли она дальше со мной говорить? Господи, какая я нескладная. Вечно теряюсь, смущаюсь и от этого несу сущий вздор или вовсе молчу».
– Детка, я пришла к тебе. Я хочу знать, какая ты, хочу говорить с тобой, читать мои стихи.
«Вот он суд! Как я могла позволить себе заглядывать в её мир, в её сокровенное и нести это людям?! Имела ли я на это право? Мне хотелось, чтобы каждый причастился, каждый разделил её боль, страдания, радости. Казалось, что мне предначертано это и Господь дал мне голос, которым я разговариваю с душами живых и ушедших. Ведь их стихи это их души. Понравится ли ей моё чтение?..».
«Иначе бы я не встретилась с тобой», – прозвучал её ответ. «Как интересно мы разговариваем. Мысленно? Она слышит мои мысли и отвечает».
Взяв за руку, Она повела меня, всё так же неслышно ступая, по ярко освещённому коридору, деревянные стены которого сверкали, точно покрытые лаком. Коридор был длинен и где-то далеко-далеко сиял яркий, солнечный, но совсем не слепящий свет.
– Марина Ивановна, талант – это счастье?
– Нет, это работа.
– А что важнее – талант или счастье?
– Я думала, ты сможешь мне это сказать. Ведь я так и не нашла истину. Видимо, это несовместимо.
– А теперь Ваша душа счастлива?
– «…душ во мне слишком много – все!»
– И моя душа?
– И твоя.
– Но она всегда болит.
– Я знаю, Детка.
– Значит Вам тоже больно, Вам всегда было больно жить…
– «А всё же с пути сбиваюсь
(Особо весной!)
А все же по людям маюсь,
Как пёс под луной».
– Маетесь… Но они отвергли Вас… Вашу любовь…
– Запомни, Детка!
«Не чтобы меня любили, но чтоб я других любил,
Ибо, кто даёт,– тот получает,
Кто себя забывает – тот обретает,
Кто прощает – тому простится,
Кто умирает – тот просыпается к вечной жизни».
– Да, да, я помню: «…ещё меня любите, за то, что я умру». Ах, что я говорю. Не то… Не то… Неотвязная мысль не давала мне сосредоточиться. «Христос и Бог! Я жажду чуда теперь, сейчас, в начале дня!» – вспомнила, это – «Молитва». Марина Ивановна, Вы прочли мне молитву.
– Да, детка. Древнюю молитву.
– Но Вы же… Вспомните… «Я совсем не верю в существование Бога… Отсюда полная безнадежность, ужас старости и смерти».
– Я могла ошибаться. Видишь свет?… Прочти мне что-нибудь.
– Я боюсь.
Она засмеялась: «Глупышка. Я слушала всё, что ты читаешь».
– Значит Вы всегда были со мной?
– Конечно.
– И Вы знаете, что Вас любят?
– Я предчувствовала это всегда.
Закрыв глаза, словно проваливаясь в бездну, я начала: «Долго-долго, – с самого раннего детства, с тех пор, как я себя помню, – мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили…».
«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…».
«Ты проходишь на запад солнца, ты увидишь вечерний свет…».
Слова нанизывались в строчки.
Взявшись за руки, мы сделали последний шаг. Перед нами был сказочно-неведомый мир. А мы скользили, точно в вальсе, оглядываясь вокруг. Мы перебивали друг друга, вспоминая льющиеся в нас строки: «Вы столь забывчивы, сколь незабвенны…», «Коли милым назову, не соскучишься. Превеликою слыву – поцелуйщицей…». Всюду добрые, улыбающиеся лица. «Скоро уж из ласточек в колдуньи! Молодость! Простимся накануне…».
– Нет, не простимся, мы молоды. Мы всегда будем молоды!
Мне казалось, что я кричу, но не слышала своего голоса. Счастье окутало меня, словно туман. И мы парили, парили, парили.
