Не возьмёшь моего румянца –
Сильного – как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.
Не возьмёшь мою душу живу!
Так, на полном скаку погонь –
Пригибающийся – и жилу
Перекусывающий конь
Аравийский.
Эти строки родились задолго до того, как на бумагу прольётся горечь её предсмертных записок.
Горечь осознанная, облачённая в чёткие, продуманные, лаконичные фразы, горечь, с которой она давно сроднилась, и без которой жить стало бы странно, непривычно – как без боли.
В одной из записок просьба: «…Не похороните живой! Хорошенько проверьте…».
Ведая, осознавая, что давно «похоронили» заживо, всё-таки просила.
Похоронили, упрятали, заточили в плотный непроницаемый слой равнодушия, безразличия, презрения.
Если и пробивался сквозь панцирь этот чей-то сочувственный взгляд, то нечасто, а уж чтобы слово – так совсем редко.
Ещё весной тридцать девятого она писала:
Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей.
Отказываюсь – жить.
С волками площадей.
Отказываюсь – выть.
С акулами равнин.
Отказываюсь плыть –
Вниз – по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.
«Стихи к Чехии»
Но металась душа, жил голос и… надежда.
Как преображалось лицо, как оживали глаза, когда она читала вслух, когда видела, что её хотели слушать и слышать.
Л.К. Чуковская в воспоминаниях пишет: «Марина Ивановна менялась на глазах. Серые щёки обретали цвет. Глаза из жёлтых превращались в зелёные. Напившись чаю, она пересела на колченогий диван и закурила. Сидя очень прямо, с интересом вглядывалась в новые лица. <…> С каждой минутой она становилась моложе…».
…Вглядываюсь в милое усталое лицо на фотографии и пытаюсь разглядеть роковую тень обречённости.
И не вижу никакой тени, только улыбка по-прежнему прячется в уголках тёмного, красиво очерченного рта, да вот ещё глаза…
Страх, какие глаза! Погибельные.
Пожалуй, в них-то – огромных светлых, «русалочьих» – тогда уже – знание и бремя чего-то такого, от чего простым смертным делается не по себе.
Знание чего-то большего?
И иссушённость, подавленность – в поздних фотографиях.
В последних.
Семьдесят лет минуло с того августовского дня (8 августа 1941 г.), когда она ступила на палубу парохода «Александр Пирогов», который увёз её к берегам более чем дальним.
На пристани совсем немного провожающих: Лев Бруни, Лидия Либединская, Пастернак.
Шутка о верёвочке, которая «всё выдержит, повеситься можно…», оказалась совсем не шуточной.
Знать бы, чем обернётся.
Задолго до отъезда в Елабугу, она писала: «Никто не видит – не знает, – что я год уже ищу глазами крюк… Я год примеряю смерть…».
Пароход прибыл в Елабугу 18 августа. А 31 августа её не стало.
И вьются одна за другой версии, свиваются в верёвочку, затянувшуюся петлёй на её горле.
«Сколько верёвочке не виться…», говорят.
У этой, пожалуй, конца нет и не будет.
Здесь и без «руки НКВД» не обошлось, конечно.
Преуспела эта «рука» в свивании верёвочек, и прочны они были.
Известно, что поэт А. до конца дней своих замаливал этот грех. Себя считая виновным и в её гибели, и в том, что просьбу её предсмертную (о Муре), прямо к нему обращённую, не смог выполнить.
Отмолил?
Как знать. Господь милосерден, говорят.
А драматург Тренёв грехи не замаливал, убеждения мешали.
Но, несмотря на свою успешность, на обласканность родной партией и не менее родным правительством, сам о себе сказал однажды: «Я знаю, что не оправдал надежд русской литературы, я не сумел стать настоящим человеком и писателем…».
Было ли это как-то связано с её гибелью? Чувствовал ли он хоть какое-то раскаяние?
Ведь это именно он рассуждал об «иждивенческих настроениях» недавней белоэмигрантки, в то время, когда решался вопрос о переселении Цветаевой с сыном из Елабуги в Чистополь, где жил Асеев с семьёй, где жила семья Пастернака.
Где ей, возможно, было бы чуть легче дышать.
Где, возможно, удалось бы отвести петлю последнего августовского дня лета одна тысяча девятьсот сорок первого года, затянувшуюся на её шее.
Опять это «бы». Не бывает «если бы», увы.
Но таится на самом дне ящика Пандоры агонизирующая надежда, вот и цепляешься за это «если бы».
Строка цветаевская горяча и сегодня. Живая, пульсирующая.
И взгляд на фотографиях – живой.
Вопреки тому, что:
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.
А. Ахматова «Когда человек умирает…»
В 1990 году патриарх Всея Руси Алексий II дал благословение на отпевание Марины Цветаевой.
В РПЦ и по сей день запрещено отпевание самоубийц.
Отпевание состоялось в день 50-летней годовщины кончины в московском Храме Вознесения Господня у Никитских ворот. Основанием для того послужило прошение Анастасии Ивановны Цветаевой и группы людей, в том числе – диакона Андрея Кураева.
Стало быть, с того самого дня стало возможным просить о Царствии Небесном для неё, ибо в царствии земном жилось ей трудно.
Многие просили за неё и до отпевания.
Но были и есть такие, которые и сейчас распинают имя её, пытаясь очернить, оговорить. И человек – плохой, и жена – никудышняя, и мать – плохая.
Только одно хочется напомнить хулителям её имени: «Не судите да не судимы будете».
Она была земным человеком – этим всё сказано. Она была Поэтом.
О ней и сегодня, спустя семьдесят лет после её трагического ухода, говорят, плачут, молятся.
И сегодня помнят её стихи.
Кто вспомнит о вас, хулители и гонители её?
Жалкая кучка дальних родственников, вздыхающих с… облегчением?
Впрочем, вряд ли это остановит тех, кто, несмотря на то, что человека нет в живых, продолжает порочить его имя.
Кровь их отравлена чадом коммунальных кухонь, и то ли чужая слава покоя не даёт, то ли осознание собственного ничтожества.
Что ж… Бог им всем судья.
Ведь только Он вправе судить.
А нам дано это благо: читать и перечитывать строчки стихов, где поёт крылатая душа её.
***
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! –
Неба дочь!
С полным передником роз! –
Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! –
Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез...
– Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
