«Девочку со скрипкой» А. Виноградов читал у своих друзей – у сестёр Цветаевых, в ныне несуществующем и легендарном доме в Трёхпрудном переулке, о котором в стихотворении М. Цветаевой «В переулок приди Трёхпрудный, / Эту душу моей души…». С крыльца скромного московского домика, где жили Цветаевы, в литературу русскую сошёл «Вечерний альбом» (1910), первая книга талантливого поэта.
Тогда Цветаева не была широко известнa, но уже замечена – «Первая книга Марины Цветаевой “Вечерний Альбом”, заставила поверить в неё и, может быть, больше всего – своей неподдельной детскостью, так мило-наивно несознающей своего отличия от зрелости» – писал Н. Гумилёв1.
«Мы нередко бывали у Виноградовых, – вспоминает А.И. Цветаева, – Как-то так разделялись, что я – с Толей, Марина с Ниной. Толе было более двадцати лет. Большой, тяжёлый, с русой бородкой, ледяными и ласковыми голубыми глазами…».2 Они принадлежали к одному дружескому кругу, в котором были Эллис, Нилендер, С. Соловьев. Об этом М. Цветаева упоминает в «Пленном духе», её очерке об Андрее Белом.
Виноградовы жили на Волхонке, близ храма Христа Спасителя. Окна их выходили с одной стороны на стены Музея изящных искусств, основанного И.В. Цветаевым, отцом Марины и Анастасии; с другой стороны – во двор, где сквозь деревья виднелся лепной дворянский герб на особняке князей Голициных. Там же, на Волхонке, помещалась частная приготовительная школа, которую держала в те годы мать Анатолия, Надежда Николаевна.
А.И. Цветаевой запомнился «заглядывающий в сердце взгляд», которым отличались мать и сестра Толи. Красивой, синеглазой Нине Виноградовой посвящены два стихотворения в «Вечернем альбоме», в одном из них, названном «Нине», звучат строки:
…Детский взор твой, что грустно тревожит,
Я из сердца, о нет, не сотру
Я любила тебя, как сестру
И нежнее, и глубже, быть может!...
Как сестру, а теперь вдалеке,
Как царевну из грёз Андерсена…
Здесь, в Париже, где катится Сена,
Я с тобою, как там, на Оке.
Пусть меж нами молчанья равнина
И запутанность сложных узлов.
Есть напевы, напевы без слов,
О любимая, дальняя Нина!
Виноградовых и Цветаевых связала Таруса. В Тарусу Цветаевы выезжали на дачу, Виноградовы там имели дом – он стоял на Ясной горе над крутым обрывом (там он стоит и сегодня). Нина хорошо пела. На одном из тарусских любительских концертов она исполняла романс Рахманинова на стихи Бальмонта. К. Бальмонту, который был тогда в Тарусе и присутствовал на концерте, понравилось пение девушки. В ответ на его похвалу Нина подарила ему живую розу – цветок поэтов.
Анастасия Ивановна как-то рассказывала: «Мы с Виноградовыми особенно в то лето дружили, когда Марина была в Париже. Но ещё до того был случай – Марина и Нина Виноградова были на вечере. Сидели они с Мариной. Плотный мужчина впереди них сидел. У него была жировая складка на затылке. – Вот в это место вонзить бы нож! – сказала Нина. Марину это заинтересовало… – Заинтересовало, видимо, тем, какие бездны скрываются в этой юной девушке…».
Меж Толей Виноградовым и Асей Цветаевой ещё летом 1909 года в Тарусе промелькнуло юношеское увлечение. В воспоминаниях Анастасии Ивановны есть лирический эпизод, об этом рассказывающий:
«Мы вступили на зелёную от пронизанных солнцем орешниковых ветвей тропинку, по правому боку долины.
Была вдруг нежность меж нас и простота. (Так бывает от тоски, что скоро расстанутся).
Толя шёл слева, большой, взрослый, по русой бородке его – по чужому, вдруг ставшему близким, лицу бежали круглые пятна солнца, серебряные в зелёном сумраке веток.
Через канаву у поворота тропинки лежало упавшее дерево. Я остановилась. И смеясь и серьезно:
– Перейдите по стволу на ту сторону! (Тоном приказа – и просьбы.)
Я ждала улыбки, остроумной реплики, лукавого спора, всего, но не этого: молча, он уже шёл, стремительно, тяжёлый, большой, – и на миг стал идти с осторожной медлительностью для успеха – и легко и сосредоточенно, двойственным шагом – через длинное, корявое, тонкое дерево. Радостно спрыгнул – развёл в сторону руки. С полупоклоном. Кто из нас был счастливее в тот миг? Он теперь весь был на солнце. Я – ещё в зелени веток. Хорошо, что он не видел ясно моё лицо!».3
Меж ними были, конечно, разница в возрасте. Ему – 20, ей – 14. Но зрелостью ума, знанием литературы и приобщённостью к поэзии, эрудированный Анатолий и Анастасия, многих удивлявшая своим ранним развитием – были почти равны.
Однажды свершилось и письменное «объяснение». Об этом Анастасия Ивановна рассказывает в отдельно изданной главке «Несколько слов о друзьях-писателях», в которой кратко – о Б. Пастернаке и О. Мандельштаме и подробнее о Т. Чурилине, П. Романове и А. Виноградове.
«Тёмный лес, звёзды, холодок, тихие голоса, хруст под ногой, вспыхивающие спички, освещающее на миг личико Нины, Толины светлые глаза, бородку, улыбку… На другой день я написала сказку о ночи под Ивана Купалу. В ней рог луны отражался в каплях ночной росы. Было что-то зловещее, колдовское. Я послала её Толе. С припиской почти нежной я получила большой конверт: Асе Цветаевой. Руки дрожали. Глаза не совсем видели строки. Тонко, мелко, прямыми точеными буквами на белом листе стояло:
“Дорогая Ася! Я люблю Вас давно”, – более ничего не помню. Торжество, радость, ликование заполнили вcё. Лицо Толи, длинные глаза, синие, ледяные – кому-то – упоенно смотрели в мои…».4
Ледяными кому-то… растаявшим льдом, «честной голубой водой» те же глаза предстают у М.И. Цветаевой, изобразившей Анатолия Корнельевича человеком поверхностным, корыстным…
А.И. Цветаева не согласна с мнением сестры. Когда она высказала свою точку зрения, я попросил её записать то, что она сказала, и получился малый очерк, который мы имеем благую возможность привести без изъятий, целиком.
АНАСТАСИЯ ЦВЕТАЕВА
Об очерке моей сестры Марины Цветаевой «Жених» 1933, Париж
Трудно мне найти настоящие слова, а ещё труднее истинный тон возражения на этот очерк Марины. Он написан четверть века спустя тех лет, с которых начинает Марина повествование о Толе Виноградове. Родился этот очерк из затаенной обиды – за меня, за отказ мне в работе в 1921 году (Я пришла к нему, как к старому другу, когда он был директором Румянцевского Музея, а не музея Изящных Искусств, которого был наш отец! Эта ошибка придаёт всему очерку – тон: ошибочность тона сопутствует всему очерку. Марина часто дает себе волю не считаться с правдой, посему трудно возражать ей как автору, по существу имеющему дело, частично – с фантазией (см. мою статью “Корни и плоды” в журнале “Звезда”, 1979, № 4). Таков её стиль художника. За годы нашей с ней разлуки (1922 – 33) она спутала два Музея: я никогда не служила в музее Румянцевском, и не десять лет, а восемь лет прослужила в музее Изящных Искусств (1924 – 32). Марина правильна запомнила, что я прослужила (в Музее Изящных Искусств) все восемь лет сверх штата. Но принял меня директор, профессор Н.И. Романов, а не А. К. Виноградов, никогда директором Музея Изящных Искусств не бывший.
В очерке “Жених” А.К. Виноградов назван фамилией Тихонравов, поэтически созвучной. Как не был он директором основанного нашим отцом Музея, так не был А. К. Виноградов женихом – ни Марины, ни моим*.
Не был он подобострастным к нашему отцу, и к обеим нам относился не ч е р е з п р и з м у нашей дочерности к нужному ему выдающемуся профессору. Да и отношения нашего отца к студенту А.К. Виноградову оказалось – по моему исследованию – совсем другими, чем мы обе предполагали. И Марине и мне к а з а л о с ь тогда, что папа “продвигает” Толю в Румянцевском Музее, так как Толя был сын очень скромной в средствах семьи. На деле же оказалось, что папа ценил Толю как очень образованного юношу, знавшего древние языки и согласившегося бесплатно работать в Румянцевском Музее три года вольнотрудящимся, отдавшим свои свободные часы раскапываниям в Музее книг, рукописей, документов – как страстный любитель книги. Таким образом выяснилось, что не Толя Виноградов, мой с детства по Тарусе знакомый был заинтересован в отношение к нашему папы, а наш отец хорошо к нему относился, отличал его бескорыстие. Так отпадает версия Марины о его заинтересованности в нас, как в дочерях нашего отца, что ошибочно проходит красной нитью через весь очерк “Жених”.
Мариной он интересовался как поэтом, в женихи её не метил, а между ним и мной годы длилось небольшое увлечение, во взрослые годы, когда он был женат и я была замужем, перешедшее в дружбу.
В 1915 году он навещал меня, приехав с фронта, контуженный, очень скромно рассказывал о себе, и лишь много лет спустя узналось о том, как храбр он был – в приказе о его награждении Георгевским крестом значится, что не щадя себя, из-под оружейного огня он, командир санитарного отряда, спасал раненых солдат… В день, когда казак – фельдшер, посланный по открытой дороге за истекающими кровью ранеными, погиб – Анатолий Виноградов сменил его под прямо направленным на него огнём – и успешно выполнил это опасное поручение. Эти факты взяты из приказов по награждению по конному отряду генерала Трубецкого. Знай всё это Марина – она, конечно, не писала бы иронического, несправедливого очерка об Анатолии Виноградове…
Меня сердечно тронул пыл Марины за неприятие Толей меня на работу, когда я в ней нуждалась, но восстановление истины дороже. Восстановить облик человека – наш долг.
Просматриваю очерк “Жених” – эпизод с крошечной гусеницей, случайно попавшей в письмо, Мариной дан символично, как увеличенный в лупу. Значения никакого в моей переписке с Толей он не имел. “Дураком” и “наглецом” я Толю никогда не называла - и повода к тому он не давал. Никогда не быв – ни Марининым, ни моим женихом, он был много лет другом, интереснейшим собеседником и напрасно Марина насмешливо трактует его писательство – ещё в доме нашем, в Трёхпрудном, он читал нам в моём отрочестве свой рассказ «Девочка со скрипкой», тогда уже показавший его талант.
В 1920-х годах, когда он уже был директором Музея, он переживал душевный кризис, и я в письме к нему – что хранится в ЦГАЛИ, напомнив ему давние его стихи о таинственном страннике, пишу: “Я всегда верила в Вашу душу” и – “помните, что я Ваш верный друг”.
Приводимого Мариной грубого тона моего к Толе, как будто он в “ухаживании” за мной настойчив, и я “отбиваюсь” – не было никогда – тут Марина “стилизует” мое отрочество – неудачно:
“Когда же Вы, Ася, наконец, вырастете?
Для Вас – никогда.
Наконец прозреете?
На Вас – никогда!
Как вы ещё молоды! Слишком молоды!
Для вас – навсегда!»
Другой Толя и другая Ася! Не мы! Разве могла бы десятки лет длиться дружба – после такой “беседы?”
“Жених” никогда не сделавший предложения ?...
В моём очерке “Маринин дом” приведен момент, когда Толя читает мне в лицо, при моём юном муже – свои – назвать ли их “любовные” стихи, полные горечи… Момент был тонок, неуловим, трагичен… И посвящены были стихи “написавшей мне из Италии” (откуда я незадолго до того вернулась).
Романа же между нами не было никогда. Но и долго после смерти нашего отца длилась наша нежная, чуть ироничная, дружба, лишь в 1921 году омрачённая историей с его отказом мне в работе. Но мне тогда не было известно, что ему было трудно принимать на работу в Музей друзей – людей “из старого мира”, на него давили, и он должен был каждый подобный шаг «объяснять», что не дворян он устраивает, а людей знающих по несколько языков, коих он не мог находить ни в пролетарской, ни в крестьянской среде.
Вспоминаю: после войны – контузии – в Толе начались странности, годами сгущавшиеся, переходившие временами в тяжёлые душевные переживания. Много ходит слухов о нём, но слухи – недостоверные, и им верить – трудно. Но образ этого человека во мне живёт светлый, несмотря на разнородные суждения о нем…».5
Однажды у нас с Анастасией Ивановной об А.К. Виноградове состоялся разговор, который сохранился в магнитной записи. Привожу его тут:
«Ст. Айдинян – Анастасия Ивановна, Вы мне (в письме) написали, что Анатолий Виноградов никогда не был Вашим женихом, а в тоже время как Вы понимаете это слово «жених»?
Анастасия Цветаева – Сделал предложение!..
Ст. А – Вот как… Но его мать шла к Вам с намерением говорить о чувствах своего сына, как Вы пишете в своей книге…
АЦ – Я не дала возможность ей сказать, потому что боялась, что это её, (Надежду Николаевну), огорчит…
Ст. А – А в каком году это было? Вы не помните?
АЦ – Как же не помню, в 1911-ом году! Когда она приехала, я сразу поняла чутьём женским, зачем она приехала… Что надо жениться…
Ст. А – Но между Вами было же какое-то увлечение?.. Судя по всему…
АЦ – Да, было увлечение, несомненно… Это был и 1914-ый, и 1913-ый год, и потом он бывал у меня…
Ст. А – А Вы никогда не говорили с ним о его книгах? С Виноградовым…
АЦ – (Много позже) я, наверное, сказала то, что могла сказать (ему), что мне очень понравилось начало его книги о Паганини, но это самое начало, потому что в самом начале были прекрасные первые страницы об Италии, я не помню сейчас что там было, но там так был передан дух Италии, но потом, когда я стала читать о самом Паганини, он очень прозаически о нём пишет, – главным образом материальные дела его, о вечерах его удавшихся, неудавшихся… Его импресарио, и так далее… Скучно очень… Он говорил о себе, что он очень не музыкален, что медведь наступил ему на ухо, а с таким слухом писать о музыканте было неосторожно…
Ст. А – Анастасия Ивановна…
АЦ – Он хорошо описывал инструменты музыкальные… А дух музыки он не дал в этой вещи, потому что…
Ст. А – А Вы знаете, здесь есть один очень странный факт… Вы говорите, что ему медведь наступил на ухо, и в тоже время Вы знаете, он же написал свою книгу «Осуждение Паганини» в 1930-ых годах, а что я обнаружил в архиве в его записях 1910 – 11 года?.. Уже тогда, в 1910-11-ых годах, он пытался писать повесть о девочке со скрипкой, которая была незаконной дочерью Паганини и он описывает её игру на скрипке, описывает так музыкально!
АЦ – Как называлась?..
Ст. А – «Девочка со скрипкой»…
АЦ – «Девочку со скрипкой» он нам читал её в нашем доме в виде рассказа… Так давно… Я просто не помню, хорошо это или плохо… А Вы читали это, да?
Ст. А – Сама повесть не сохранилась, сохранились многие страницы её, намётки по ней, в записной книжке, «начатки» это можно назвать…
АЦ – От того что он… У него не было, допустим, слуха, большого музыкального понимания музыки, но меня поразило, что такая легендарная личность как Паганини, она не зажгла его со стороны слухов о нём, такой мощи его игры, а он писал прозаически о его вечерах, скучно было читать. Были сборы, не были сборы, кто-то его обманывал… Кто-то что-то задерживал, этак проходишь с трудом через книгу, и то очарование, которое было в начале, оно потом остыло, впрочем, я может быть пропускала хорошие места, если разочаровалась, то уже невнимательно читала.
Ст. А – А скажите, что ещё он читал Вам, Виноградов, в те далёкие годы, когда он к Вам (приходил), бывал, в семье, Вы не помните?
АЦ – Нет, я не помню, а вот «Девочку со скрипкой» я помню.
Ст. А – А «Повесть об очарованном книжнике»? Вам ничего не говорит это название?..
АЦ – Нет, нет… Интересно…
Ст. А – Там как в том стихотворении, тоже старик мистический… Есть такая незаконченная повесть у него…
АЦ – Может быть, он и читал какую-то главу оттуда, возможно…».
Анатолий Корнельевич действительно весьма сухо принял в своём кабинете Анастасию Ивановну, когда та просила его о месте при музее и не помог, или… не смог помочь.
Причины тому могли быть разные. Во-первых – мест действительно не было. Попробуйте сегодня, не в голодные годы, устроиться на работу в РГБ, бывшую Ленинку и бывшую Румянцевку! Скорее всего, вам ответят в отделе кадров, что штат полон и вакантных мест не имеется. Во-вторых, сама А.И. Цветаева в разговоре с автором этих строк предположила – Анатолий просто не захотел иметь на работе человека ироничного и язвительного, какой при случае она могла быть. Она ведь внутренне не принимала того административного «пыла», с который Анатолий исполнял свои директорские обязанности. А он был самолюбив. И, в-третьих, ещё одно обстоятельство, которое могло стать препятствием… А.К. Виноградову и так приходилось в 1920-ых годах оправдываться, он писал в редакцию «Вечерней Москвы»: «Социальный состав всех библиотек и музеев одинаков, я не имел никакого отношения к комплектованию штата в 1918-1920 гг., но свидетельствую, что невозможно было найти людей, знающих много иностранных языков в чисто пролетарских семьях. Музееведы и искусствоведы несомненно были связаны с дворянской Россией, но на службе Советов многие оказались из них на высоте оказанного им доверия».6
Вот что имела в виду в своём очерке А.И. Цветаева.
Впрочем, несмотря ни на что, Ан. Виноградов и Ан. Цветаева в 1920-1930 годы продолжали поддерживать дружеские отношения. Она даже писала ему в годах 1920-ых: «Милый Толя. Я Вам не сказала, и поэтому теперь пишу это – я всегда верила и верю в Вашу душу / не смейтесь и не скучайте над этой строчкой / и если когда-нибудь Вам будет ещё труднее, – помните, что я Вам верный друг…».7
Человеком совершенно неотзывчивым Анатолия Корнелиевича не назовёшь. Виноградов помог выехать в Москву из Балашова и устроиться на службу своему другу Сергею Михайловичу Соловьёву, хотя и пришлось в те недоверчивые времена преодолевать трения при «проведении» его в музей. С.М. Соловьёв – не только поэт, филолог, переводчик, но ещё до революции он рукоположен в сан священника. У Анатолия тогда уже были иные верования и со времени принятия Соловьёвым «священства» их жизненные пути стали постепенно расходиться. Декрет воспрещал проведение служб в церквях при учреждениях. В Румянцевском музее временами декрет нарушали. Старое чиновничество настаивало на продолжении молебнов. С.М. Соловьёву трудно было отказать. Он писал Виноградову в 1922 году: «Я думаю, ты был прав, опасаясь моих служений в музейской церкви, именно в интересах музея и его репутации».8 С. Соловьёв по собственной воле покинул музейную службу. Но им суждено будет встретиться с Анатолием ещё не раз в будущем.
Завершая тему взаимоотношений сестер Цветаевых и Анатолия Виноградова, нельзя не вернуться всё же к событиям более ранним, многое в неприязненном тоне очерка Марины Цветаевой «Жених» объясняющим.
Вот фрагмент из текста «Воспоминаний» А.И. Цветаевой, опубликованный только в 2008 году в большом двухтомном собрании её мемуаров:
«Был день 14 апреля. Он надолго запомнился. Марина уехала с ночёвкой к Нине Виноградовой и вернулась оттуда в нежданное время (не помню – поздно ли вечером или рано утром). По её взволнованному лицу шла смена выражений – оскорблённая гордость борола смущённость, смущенье – досаду. Она рассказала мне, что произошло: они с Ниной, тайком от Толи, решили попировать и выпить вина. Уговорились, что Марина принесёт его, Нина спрячет, и они запрутся в Ниникиной комнате. (Марина звала Нину – “Ниника»”).
Нина принесла угощенье – но много ли они выпили, или, может быть, потому что было разное вино, Нине стало плохо. Марине пришлось выйти из комнаты, позвать на помощь. И произошёл страшный скандал: “Толя неиствовал, кричал, мать тоже была очень взволнована… Бывать у них Марина больше не будет. С ней очень грубил Толя, её ноги больше не будет там!
Вдруг, ожесточаясь на меня (так ей в тот миг сочувствовавшую): “Ты, конечно, будешь бывать, ну, что ж! Ты всегда остаёшься после меня – “на затычку!”. Я, избегая реплики:
– А как Нина?
– Ничего, пришла в себя, – сухо сказала Марина.
В тот день меня больно кольнули слова Марины.
Только теперь я поняла их иначе. Да, именно так, после Марины, её трагического конца, я, волей судьбы, осталась людям – заткнуть, хоть частично, рассказом о ней – огромную пустоту после неё. Слова её, тогда брошенные в раздражении, стали провидческой явью.
Виноградовы при встрече со мной были по отношению к Марине сдержанны, тактичны. Может быть, раскаялись, что погорячились? Но Марина – как и в размолвке с Лёрой – уже не вернулась к ним.
Стихи Марины того времени, никто не помнил их, кроме меня:
Где-то маятник качался, голоса звучали пьяно,
Преимущество мадеры я доказывал с трудом,
Вдруг заметил я, как в пляске закружилися стаканы,
Вызывающе сверкая ослепительным стеклом.
Что вы, дерзкие, кружитесь, ведь настроен я не кротко,
Я поклонник бога Вакха, я отныне сам не свой,
А в соседнем зале пели, и покачивалась лодка,
И смыкались с плеском волны над уставшей головой…». 9
После этого инцидента уже не было прежней дружбы у Марины Цветаевой с Виноградовыми, у неё остался горький осадок, отразившийся на очерке «Жених». Анастасия Ивановна по-прежнему долгие годы до своего ареста в 1937 году продолжала общение со старыми друзьями. А стихи Марины Цветаевой, тут приведенные её младшею сестрою по памяти, напоминают поэзию К. Бальмонта и отражают бывшие в те годы у юной Марины Цветаевой «эксперименты» с крепкими напитками, о чём вскользь упоминают поздние исследователи её биографии…
29 января 1912 года в Храме Рождества Христова в Палашах должно было состояться венчание Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, именно со стороны невесты, Марины Ивановны, о которой записано – Дочь Тайного Советника девица Марина Иоанновна Цветаева. Вероисповедания православного. Первым браком. [Лет невесте] 19, – поручителями значатся – По невесте: Сын Надворного советника Анатолий Корнильевич Виноградов. Потомственный дворянин Владимир Оттович Нилендер» (так свидетельствует Е.Б. Коркина в «Летописи жизни и творчества М.И. Цветаевой. В 3 частях. Часть 1. – М., 2012 – С. 46). Так что – всё тот же Анатолий Виноградов и всё тот же его приятель Владимир Нилендер, которым в юности сестры Цветаевы были увлечены, они произносили его фамилию как «Нейлендер». Он переводил с древних языков орфические гимны и Гераклита, был специалистом по античной литературе, ему посвящены юношеские стихотворения Марины… А Виноградов… Общение, несмотря ни на что, как видим, продолжалось, их всё же сталкивала судьба…
Помимо известных историко-биографических романов, которые написал А. Виноградов, в его творческом наследии, до нас дошедшем, – потерянной жемчужиной светится его новелла, написанная, когда А. Виноградов работал в Румянцевском музее, был учёным секретарём. Во времена революции, зимою в Доме Пашкова тогда от холода умирали люди, отсыревали и гибли рукописи и книги. А люди всё читали и писали…
АНАТОЛИЙ ВИНОГРАДОВ
ТИЯ
новелла
«Это было в Meмфисе в незапамятные времена»
«Назовите меня по имени, ибо в этом отрада покойников»
I.
Во времена девятой династии, в правление фараона Аменхотепа III, у старого врача Анориса умерла единственная дочь Тия. Так захотел Создавший небо и тайну горизонта, так повелел Отмеривший дни и часы. В установленные сроки Тию положили в гроб из дерева семилетней акации, срубленной в стране «Ступеней». Заиграли арфы. Впереди процессии плясали девять карликов. Позади, кроме Анориса, шли: старая мамка Каясса, молодой воин Фанес и подруга Тии, хорошенькая Нурхит.
На западном берегу Нила была уготована Гробница из белого камня, весьма прочного, обложенного кирпичом, – выделки вечной.
II.
Но не вся целиком ушла Тия из жизни. Ибо остался след её имени на губах у нескольких из живущих, и образ её в памяти их глаз и ушей.
Бывало, скажет старуха Каясса: «Тия любила цветы тампакка, Тия любила плоды – анеффэ».
Или, бывало, старый Анорис, склонившись над Вавилонскими письменами, вдруг шепнёт: «Тия», – и тогда возвращалась Тия из страны Неподвижного Часа, где ходят безгрешные по прекрасным Путям.
И говорила Каясса: «Вoт слышу я её лёгкую поступь на пёстрых циновках… Разве не Тия поёт на кровле?».
И говорил сам с собою Анорис:
– «Вот я слышу её голос: шалунья дразнит ворчливую Каяссу. Разве не Тия выбежала на площадь Красных Ослов и высматривает, влюблённая, воина Фанеса, милого жениха?».
Так оживала она каждый раз, когда на губах и в мыслях живущих воскресало созвучие «Тия».
Ибо написано клеевыми чернилами и обведено краской на свитке папируса, что кладётся на грудь покойника в день его погребения:
«О вы, оставшиеся на земле, любящие жизнь и ненавидящие смерть! Мне ничего не надо от вас, кроме дуновения уст ваших. Ибо жизнь мёртвых – в произнесении имени их».
III
И ещё жила Тия в мыслях у Фанеса. Тия смеётся, высоко подняв голову и, по привычке, слегка зажмурила глаза, как от солнца.
Тия бросает в него в саду цветком тампакка и убегает, приплясывая.
Тия ревнует его к Нурхит, – что за мысль несуразная! – так оживала Тия в душе у Фанеса.
Но вот умерла старуха Каясса и немного убавилось жизни у Тии. А потом умер старый Анорис и ещё убавилось жизни у Тии.
Но зато прожила она немногим больше семнадцати секунд на похоронах у Анориса, так как за гробом шёл Фанес и вслушивался в песнопение Карликов, плясавших впереди.
Карлики пели:
«О назовите меня дуновением уст ваших. Это ведь так нетрудно для Вас. Для этого не надо бежать и делать глубокие вздохи. Нет в этом для Вас и расходов… Назовите меня… Назовите меня…». И пока Фанес шептал: «Тия, Тия», – и карлики докончили песню словами: «Ибо жизнь мёртвого в произнесении имени его», Тия ожила на целых семнадцать секунд и шла рядом с Фанесом за гробом Анориса и, хотя было не время и не место, шепнула на ухо Фанеса: «Милый мой, мой возлюбленный!».
Так живут мёртвые в мыслях живых.
IV
Настал день, когда воин Фанес отправился в поход против дикого племени Данга. Он оставил тридцать колесниц у подножия гор, а сам же поднялся по пути, где не было проложенного следа, у края пропасти в две тысячи локтей глубины. И внезапно вонзилась в его правый глаз стрела, пущенная чёрной рукой. И Фанес свалился в пропасть.
Так захотел Отмеривший дни и часы. И во время его падения, длившегося девять секунд, ярким светом вспыхнула жизнь Тии: Тия кружилась в быстрой свадебной пляске всё быстрей, вдруг остановилась, громко сказала:
«О, мой возлюбленный, мои руки обнимают тебя!», – и она отдалась Фанесу. И вдруг оба умерли.
V
И долго потом не жила Тия. И только уже в царствование АменхотепаV, как-то летним вечером на мосту (но не в Мемфисе, а в городе Анхэ) ожила Тия на короткий срок в облаке золотистой пыли.
Это сгорбленная продавщица благовоний, с лицом тёмным, как спина носорога, безобразная, состарившаяся Нурхит, сказала, обращаясь к соседке:
– «Вон идёт девушка и смеётся, подняв кверху лицо и щурит глаза от заходящего солнца. Она похожа на одну из подруг моей весны, на которой хотел жениться красавец-воин, убитый в походе против племени Данга».
И безобразная Нурхит задумалась, уставившись на проходивших мимо верблюдов. И прожила в это время Тия целых четыре секунды.
Но скоро и Нурхит умерла.
VI
Шли годы.
Заносило песками источники, города, деревни, могилы (между прочим погиб и город Анхэ, о котором теперь не знает почти никто). И много, много сменилось длинных династий.
Вероятно, нет в живых никого, кто мог бы произнести имя Тии. И если затеряется написанное здесь, тогда уже навеки умрёт Тия, и нельзя будет поправить беды.
Хоть вы, если вы любите жизнь и ненавидите смерть, сделайте что-нибудь для неё. Ей нечего не надо от Вас, кроме дуновения уст Ваших. Никакового напряжения воли. И уж, разумеется, никаких расходов. Шепните только её имя, чтобы могла снова ожить хотя на десятую долю секунды Тия, дочь врача Анориса.
И не опасайтесь, что я просто выдумал Тию и что шёпот уст Ваших будет смешон и напрасен.
Нет. Тия действительно жила в Мемфисе, во времена IX династии и умерла ранней весной в царствование Аменхотепа III, как этого захотел Отмеривший дни и часы.
8 ноября 1919 г.
Стилизованная под Древний Египет новелла А.К. Виноградова «Тия» впервые была опубликована в журнале «Социум», 1995, №7 (50), с. 114-115. Эта давняя публикация в интеллектуальном, элитарном, труднодоступном журнале не сделала «Тию» известной… А она заслуживает нашей памяти своим тонким изяществом, свойственным серебряному веку, который она, несмотря ни на какие «но», миниатюрно и трогательно представляет…
Далее – фрагмент из магнитозаписи разговора с Анастасией Ивановной, где мы касаемся этой новеллы:
«Ст. Айдинян – А о его (А. Виноградова) новелле «Тия»… Вы считаете, что это было написано человеком, которому не было свойственно религиозное чувство?..
Анастасия Цветаева – Ну конечно, что же там говорится?.. Что только когда её на земле вспоминают, тогда она оживает, а до тех пор где она, где ж душа?.. А о душе очень всё убого…
Ст. А – Но она поэтично очень написана, Вы не считаете?
АЦ – Ну внешне поэтично, да.
Ст. А – Формой он владел уже тогда…
АЦ – Стиль выдержан, но это очень мало, потому что если ты касаешься смерти, ты должен дать, дать своё отношение к смерти, своё отношение к смерти хотя бы данного героя…».
Вот так в конце жизни оценила Анастасия Ивановна новеллу «Тия» не с литературной, а с религиозной точки зрения… Только годы спустя возникло предположение, что Таи-Ах, воспетая другом Анастасии Ивановны, Максимилианом Волошиным в стихах, и Тия А. Виноградова – это одно лицо, хотя Тия – дочь врача, а Таи-Ах – царевна… Тией или Тийей звали «великую супругу» египетского фараона Аменхотепа III. Их роднил только Древний Египет… Однако, как знать, не рассказ ли о тонком лике юной египтянки М. Волошина послужил А. Виноградову импульсом к написанию новеллы, ведь они были знакомы по «Обществу свободной эстетики», и оба знали сестёр Цветаевых…
____
Примечания:
1 Н. Гумилёв, Письма о русской поэзии, «Аполлон», СПБ, 1915, № 1, с. 50.
2 А.И. Цветаева, «Воспоминания», изд. 3-е, М., «Сов. писатель», 1985, с. 283.
3 Цветаева А.И. «Воспоминания», М., «Сов. писатель», 1984, с. 293.
4 Цветаева А. «Страницы памяти», «Даугава», 1986, № 11 (113), c. 120.
5 А. Цветаева «Об очерке моей сестры Марины “Жених”». Личный архив Ст. А. Айдиняна
6 ЦГАЛИ, Ф 1303, оп. I, № 219, л. 20.
7 ЦГАЛИ, Ф 1303, оп. I, № 1086, л. 2.
8 ЦГАЛИ, Ф 1303, oп. I, 1246, л. 23.
9 А. Цветаева Воспоминания. В 2 т. Т. 1. 1898-1911 годы. Изд. подгот. Ст. А. Айдиняном; М., Бослен, 2008, с. 442-443.
