Если мы заглянем в некоторые письма М. Цветаевой, адресованные разным людям и относящиеся к концу ноября 1934 – началу 1935 годов, то сможем прочесть о следующем факте её биографии:
«У меня случилось горе: гибель молодого Гронского, бывшего моим большим другом… Погиб настоящий поэт», – признаётся она В. Рудневу.
«Я потеряла молодого друга – трагически – он любил меня первую, а я его – последним (тому шесть лет). И вот всё заново переживаю. Действенно, душой действия (не «человеком») разбираю, раскладываю, перечитываю его письма и мои – уцелевшую переписку, он хранил даже мою последнюю записку карандашом двухлетней давности, я в ней о чем-то запрашивала. (Мы с ним не общались четыре года). Это раскололо мне сердце, я ведь думала, что он меня совершенно забыл… Вчера я была на кладбище с его матерью: деревья входят в него свободно, это вход в лес, в (наш!) Мёдонский лес. Как оттуда уходить, оставлять его одного в холоде и в ночной тьме, – в глине?
Ему было 25 лет, когда он умер; 18 – когда он меня (я его) любил(а); 16 – когда я с ним познакомилась», – пишет Цветаева А. Берг.
«Погиб Н.П. Гронский, оказавшийся (поэма «Белла-Донна») настоящим, первокачественным и первородным поэтом», – сообщается В. Буниной».
«Гронский был моей породы… Это был мой физический спутник, пешеход, тоже горец, а не морец. Потом мы разошлись (c'est lе cas de dire1, – мы, так много ходившие вместе, – сошедшиеся – как спевшиеся!) из-за вещи, которой никто не понимает (отец, мать – и даже я сама). Значит – не из-за неё. Значит, она – повод, и расхождение было заложено – м.б., именно в этом большом согласии нашего пешеходчества…», – читаем письмо к Ю. Иваску.
Я привела эти отрывки, чтобы отметить: за все годы знакомства и переписки с Гронским (1928–1933), Цветаева никому не рассказывала об их дружбе, о самом факте существования этого человека в её жизни. И может быть, если бы не его трагическая гибель и её открытие в нём цельного состоявшегося поэта, так никогда бы и не рассказала. Это отнюдь не случайно: их письма, встречи, беседы создавали некий мир, в котором им обоим было уютно и хорошо и в который она никого не впускала, оберегая от посторонних глаз и мнений.
Итак, Николай Павлович Гронский (11 июля 1909 – 21 ноября 1934) родился в Териоках, детство провёл в Петербурге и в Тверской губернии. В 11 лет вместе с матерью и сестрой уехал в Париж, где стал учиться в Русской гимназии. Ко времени знакомства с Цветаевой (он пришёл попросить одну из её книг), молодой человек уже поступил в Университет на факультет права. После третьего курса Гронский, правда, перевёлся на отделение литературы. Окончив Университет в 1932 году, решил учиться дальше и поступил на 3-й курс факультета философии и литературы Брюссельского университета, где начал работу над диссертацией о Державине. 21 ноября 1934 года Николай Гронский был сбит поездом парижского метро на станции «Пастер»2. В статье «Поэт-альпинист» Цветаева рассказала ужасную историю смерти красивого юноши: это был несчастный случай, таинственный случай – молодой человек упал между первым и вторым вагонами, не был раздавлен, но было сильно повреждено плечо. Смерть произошла из-за потери крови – медицинская помощь ему была оказана лишь через сорок пять минут. Не приходя в сознание, он скончался в больнице.
Имя Гронского сегодня известно нам благодаря М. Цветаевой, написавшей вышеупомянутую статью, посвятившей ему стихотворный цикл «Надгробие» и несколько отдельных стихотворений. И если бы не их дружба и сохранившаяся переписка, то кроме посмертно изданного в 1936 году его сборника «Стихи и поэмы» да газетной публикации поэмы «Белла-Донна», мы о Гронском ничего бы не знали, так как его имя в мемуарах современников не упоминается, а стихи его сегодня можно найти лишь в нескольких антологиях: «Строфы века» и «Мы жили тогда на планете другой», а также в журнале «Новая юность» за 1996 год печатались пьеса «Спиноза» и поэма «Миноносец»3. Но, тем не менее, это был очень талантливый поэт, чьи стихи отличались философской, религиозной направленностью и о котором Цветаева говорила как о своём духовном сыне и считала, что «узнала в другом – себя».
Цветаева и Гронский познакомились в конце 1926 года (тогда они были соседями по дому в Беллевю). Но появился юноша в её жизни лишь в начале 1928 года в Медоне. Это было удивительное, почти мифическое стечение обстоятельств. К тому времени Цветаева закончила работу над трагедией «Федра». И если не знать, что Гронский попал уже на чтение готовой вещи (в самом первом письме он был приглашён Цветаевой), то можно подумать, что прототипом главного героя, Ипполитом, был именно он. Об этом писали ещё А.А. Саакянц и Е.Б. Коркина. Таким образом, Цветаева «наколдовала» себе встречу с героем уже написанной трагедии. И, по сути, их встреча-переписка, пик которой пришёлся на июль-сентябрь 1928 года, тоже была своего рода мифом, разыгранной пьесой, которую срежиссировала сама жизнь, или шире – судьба.
Письма Цветаевой к молодому человеку поначалу носили деловой характер; в них заключались различные просьбы: научить её фотографировать, пойти вместе на вечера С. Волконского, А. Ремизова, прочесть только что напечатанную в «Воле России» «Попытку Комнаты», купить ей очки, а Але янтарные бусы (подробно объяснялось, где их надо приобретать), принести что-нибудь почитать. Но при этом она постепенно втягивала Гронского в свою жизнь, вовлекала в свои интересы: Цветаева задумывает написать произведение о Нинон де Ланкло, знаменитой красавице и образованной женщине середины XVII века, которая держала салон, где бывали Ларошфуко, Расин, Мольер, Перро, герцог Сен-Симон, и хочет, чтобы он разузнал, кто уже создал о Нинон достойную биографию, а также, какую одежду носили в то время. Перед началом работы она собирается с обсудить с Гронским найденные материалы, «совместно скрепить духовный костяк» (к слову: в беловых тетрадях Цветаевой сохранились отрывки этой вещи). Цветаева и Гронский часто встречаются, вместе совершают пешеходные прогулки, бывают в медонском лесу. Её письма этого периода похожи на тезисы, на некие планы – что надо сделать. Она занятый человек, бывает свободна только в определённые часы, тогда молодой человек и мог к ней приходить. Будучи от природы довольно скромным, застенчивым и замкнутым, он смотрел на неё с обожанием, благоговением, каждую их встречу считал подарком судьбы. Он же притягивал её своей всегдаготовностью быть рядом и во всем помогать. Но и не только. В одном письме 1928 г. Цветаева отметила: «Начинаю думать, учитывая и сопоставляя разное, что из Вас ничего не выйдет, кроме всего, т.е. поэта». Она просит приносить ей новые и старые стихи, оценки которых порой встречаются в её ответах: «…в тебе пока нет рабочей жилы, ты неряшлив, довольствуешься первым попавшимся, тебе просто – лень. Но – у тебя есть отдельные строки, которые – ДАЮТСЯ (не даются никаким трудом). Для того чтобы тебе стать поэтом, тебе нужны две вещи: ВОЛЯ и ОПЫТ, тебе ещё не из чего писать.
Не бросай стихов, записывай внезапные строки, в засуху – разверзтые хляби»; «Ты ещё питаешься внешним миром (дань полу: мужчины вообще внешнее женщин), тогда как пища поэта – 1) мир внутренний; 2) мир внешний, сквозь внутренний пропущенный. Ты ещё не окунаешь в себя зримость, даёшь её как есть. Оттого твои стихи поверхностны. Твои стихи моложе тебя. Дорасти до самого себя и перерасти – вот ход поэта…». Таким образом, Цветаева видит в Гронском не просто друга, но собрата по перу, пусть и не равного ей, но её достойного.
В начале июля 1928 года она с детьми уезжает в Понтайяк, на море. И оттуда в Мёдон начинают приходить длинные лирические послания. Всё больше они напоминают страницы дневника, с философскими рассуждениями и словесными формулами, пестрят удивительной афористичностью (недаром в 1932 году Гронский обмолвится, что завёл тетрадь и выписывал себе различные высказывания Цветаевой), с той лишь разницей, что она не просто описывает происходящие события, но и отвечает на вопросы Гронского, который только теперь по-настоящему включается в переписку. И вот с этого момента и до середины октября они пишут друг другу через каждые два-три дня. Из писем Цветаевой исчезает официальное «Дорогой Николай Павлович», она меняет обращение на «Колюшка, дружочек, родной мой…». Он, конечно, первое время сохраняет обращение «Дорогая (Милая) Марина Ивановна», но очень скоро отчество снимает.
Теперь, когда их письма стали длинными, их читаешь завороженно и порой с некоторой дрожью. И не только потому, что входишь в мир двух любящих друг друга людей, людей духовно близких, но в основном потому, что высказанная ими, порой мимоходом, мысль затем получит свое дальнейшее развитие и четко спроецируется на их отношения, или бытовая история окажется не просто историей, а своего рода символичным предначертанием последующих событий. Наверное, это странное совпадение, стечение обстоятельств, но не будем забывать, что переписку ведут два поэта, а поэту дан дар предвидения, сверхчувствования.
Не случайно именно люди творческие – поэты, художники, музыканты, артисты – больше всех остальных подвержены опасности, менее защищены от воздействия внешних сил и достаточно уязвимы.
Итак, Цветаева уехала, и Гронский начал первое письмо к ней так: «Дорогая М.И., – кошка от меня сбежала». Далее следует история о том, как он пошёл к Цветаевой на квартиру забрать книги, видимо, выполняя очередное поручение, и увидел тень кошки на подоконнике её квартиры. Молодой человек вошел внутрь, впустил кошку, которая начала искать, что бы поесть, и он тоже для неё начал искать, но они ничего не нашли. Тогда юноша забрал её к себе домой, накормил, напоил и решил вымыть, а чтобы было «ловчее её купать под краном», обвязал ей горло петлёй (мёртвой), с таким расчетом, чтобы она, если животное будет рваться, только больше затягивалась. И когда сильно затянулась… петлю ослабил. Кошка вырвалась и прыгнула в открытое окно, где ее ждали уже «подружки», услышав «карканье Вашей кошки». Она убежала в сад, где продолжала мяукать. «М.б., она ещё вернется, ей будет покой и почет». Какое страшное слово: «карканье». Не та ли самая участь постигнет и Марину Цветаеву, когда в 1931 г. она будет в коротких записках отмечать: «Сейчас получили вторичную повестку на кв<артирный> налог – 450 фр. <...> т.е. 7-го нас будут описывать. во что бы то ни стало выдрать фохтовские деньги»; «Нет ли у вас хоть немножко свободных денег? Мы погибаем. Все ресурсы разом прекратились, а Новая газета статьи не взяла», а в 1941 г. на её шее затянется петля, которую некому будет ослабить. И затем пройдёт немало времени, пока поэт своими стихами вернётся на родину, где ему будет оказан почёт. Случайное совпадение? Но ничего случайного нет, всё предопределено свыше. Интересно, что сама Цветаева, прочитав этот рассказ о кошке, написала Гронскому: «…всю кошку отнесла к себе, перевела на себя».
Посмотрим теперь, что Гронскому ответила Цветаева. Она рассказала, как ходила в рощу: «Вы конечно знаете, – обращалась она к нему, – (средневековые? возрожденские?) изображения метаморфоз? – три не то женщины, не то дерева.... говорю о самой секунде превращения, ещё то, уже это, не то, не это, третье: секунда перехода, преосуществление. Так вот – такие деревья, роща меньше Аполлонова, Зевесова, чем – их любовей, мужских, женских. Роща андрогинов, дружочек, бессмертной юности, Ваша, моя… Это была моя первая встреча с Вами, м.б., самая лучшая за всё время, первая настоящая и (но это м.б., закон?) без Вас (это предчувствие, касающееся закона, сбудется, но об этом чуть позже. – Е.Т.).
Деревья настолько тела, что хочется обнять, настолько души, что хочется (– что хочется? не знаю, всё!) настолько души, что вот-вот обнимут. Не оторваться. Таких одухотворённых, одушевлённых тел, тел-душ – я не встречала между людьми…». Но именно такими телами-душами были Цветаева и Гронский в то лето их общения, разделенные дорогой в пятьсот километров.
«Говоря о деревьях, говорю о Вас, и о себе, и ещё о С.М. (Волконском. – Е.Т.)». Вновь символ – дерево. Этот образ хорошо представлен в анализах поэтических и прозаических текстов Марины Цветаевой, так что на нём здесь останавливаться не будем. Отметим только: в данном случае он есть олицетворение всего живого, постоянно растущего, это символ настоящих, сегодняшних отношений поэтов, и символ творческого совершенствования Гронского, перенимающего опыт мудрого наставника.
А через несколько писем Цветаева отметит следующее: «Сидела на скале и читала немецкую (греч.) мифологию, посмертный подарок Рильке». Она окружает себя мифологическими текстами, потом посылает прочесть их Гронскому. «Мифология. Ваш подарок истинное сокровище», – ответит он ей и будет с восторгом читать присланную книгу. Она втягивает его в свой мир, но это мир одиночества, тоски, усталости, предопределённого трагизма. Она говорит: «посмертный подарок» и именно так позднее назовет своё эссе, посвящённое памяти Гронского и его поэме «Белла-Донна».
Но судьбе было угодно, чтобы в то лето, лето их счастья, разные обстоятельства помешали встрече Цветаевой и Гронского, чтобы приезд молодого человека, который так подробно обсуждался в письмах, не состоялся. И это опять-таки не было случайностью. «Войдя в мою жизнь, ты этим вошёл в порядок её, перешёл из своего порядка – в мой, попал в мой закон, а мой закон – неосуществление, отказ. Наша невстреча, разминовение, несбывание сейчас – только внешне идёт от тебя. Мой закон – чтобы не сбывалось. Так было всю мою жизнь, и, клянусь, если бы я глазами увидела тебя на ройянском вокзале – я бы глазам не поверила! Отсюда моя спешка… я звала на помощь факты, даты, быт. Деньги? Добудем! Ты будешь со мной на песках. – Вот и не сбылось, ибо сбылся мой закон. Я понадеялась на тебя, порядок твоей жизни, твою удачу, и – пересилила. Ты не приехал, п.ч. это была я, а не другая», – таково объяснение Цветаевой.
И здесь уместно вспомнить рассказ Гронского об упавшей под поезд девочке: «Хочу сказать вот только что: все, кто были на перроне, только сторонились и не помогали… Когда бежал “спасать”, бросил спутника (Ваша пиренейская палка) на землю, не Вы ли вырвали тогда его у меня из рук?». А теперь вспомним, как погиб шесть лет спустя Гронский.
Когда в 1934 году Марина Цветаева открыла «Последние Новости» и увидела некролог на поэта, она не поверила своим глазам. А когда через несколько дней вновь открыла эту газету и увидела напечатанную поэму Гронского, о существовании которой не подозревала, замерла. В голове мгновенно проносилось: а вдруг он, в пору дружбы с которым она и без всяких стихов ощущала его настоящим поэтом, окажется на самом деле поэтом средним, поэтом с налётом мещанства, а вдруг она просто из чувства уважения к его памяти ни слова не сможет сказать о его произведении, а вдруг… Но все эти «вдруг» разбились о строки поэмы Гронского. Когда-то, как мы помним, Цветаева заметила ему: «…из Вас ничего не выйдет, кроме всего, т.е. поэта». И её слова сбылись.
____
Примечания:
1 Если так можно сказать (фр.).
2 См. предисловие Е. Коркиной в книге: Марина Цветаева. Николай Гронский. Несколько ударов сердца: Письма 1928-1934 годов. М.: Вагриус, 2004.
3 Сведения о публикациях Н. Гронского предоставлены Е. Коркиной.
